Текст книги "Башня континуума"

2

Гордон и впрямь любил полежать на диване. Не только в отпуске. А еще в выходные и по будням, вечерами, когда возвращался с работы. Диван стоял в его домашнем кабинете. Стандартный, очень мужской диван из черной кожи. Не слишком удобный, довольно потертый, зато с подушечкой под голову, и Гордон мог вытянуться на нем во весь рост.

Справедливости ради, хотя он обожал диван до безумия, лежать ему там доводилось крайне редко. Не хватало времени. Он работал и зарабатывал деньги. Много денег. Чертовскую уйму денег. Потому что Виктории нужны были меха, бриллианты и антиквариат, и она привыкла получать все, что захочется на блюдечке с каемочкой, и само блюдечко получать тоже.

Гордон ни в чем не винил жену. У него и мыслей подобных не было. Она от рождения заслужила право на все блюдечки на свете. Она их стоила. Она их получала. Но ей было мало. Она жаждала заодно заполучить и его скромное, маленькое блюдечко. Она хотела не только его деньги, его время, его тело, но и его мысли. Каждую его банкноту, каждую его секунду, каждый его дюйм; и всегда знать, о чем он думает.

Поэтому она до глубины души оскорблялась, когда Гордон, утомленный до пены изо рта ее непомерными запросами и своими еще более непомерными амбициями, сваливался на диван и тихо лежал на нем, и умолял оставить его в покое. Она искренне обижалась, когда он говорил, что они не могут никуда пойти сегодня вечером, потому что он устал. Больше всего ее задевало, что, когда она спрашивала, о чем он думает, Гордон зверел и огрызался в ответ. Или отвечал, что думает ни о чем.

Однажды, правда, Виктория дозналась, о чем думает муж в редкие моменты отдохновения, лежа на диване. Произошло это до того, как Гордон стал чрезвычайно перспективным политиком, в те времена, когда он был молодым, необычайно прытким адвокатом.

Перед тем, как лечь на диван, Гордон проглотил отменный обед, включая десерт, выкурил сигару, пропустил кружечку, а Виктория, несмотря на несносный нрав, была редкостной красавицей и аристократкой в двадцатом колене, и эти факторы расположили его к откровенности.

– Лежа на диване, я думаю о диване, – поведал Гордон, притянув жену к себе и лениво исследуя соблазнительные выпуклости и томные впадинки ее стройного холеного тела.

– О том, на котором ты прямо сейчас лежишь? – спросила Виктория без иронии. Благодаря отцу, двум братьям, вероломному жениху и бесчисленным поклонникам она имела несчастье ознакомиться с прямолинейной, как отвес, мужской логикой, и не удивилась бы, окажись это правдой чистейшей воды.

– Нет, глупышка. Ты читала Платона? Я думаю об идеальном диване. Фонтаны, хитоны и опахала… а я лежу на диване, и знаю, что Я САМЫЙ ГЛАВНЫЙ. Могу начать войну и сам же ее закончить. Могу устроить гладиаторские бои в свою честь и заставить рабов кричать ave, Сaesar, morituri te salutant[10]10
  «Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя». Приветствие римских гладиаторов, обращенное к императору.


[Закрыть] под окнами своего дворца. Могу казнить, могу миловать. Могу разрушить Карфаген, поджечь Рим, прикончить Тиберия, напоить ядом Сократа, но, видишь ли, я парень мирный, ленивый, уставший до изнеможения и ничего такого не делаю.

Хоть он это говорил вроде бы шутливым тоном, Виктория поняла, что муженек изложил ей свою сокровенную мечту. Впрочем, она не до конца взяла в толк, о чем Гордон все-таки говорил, и обратилась за истолкованием его диковинных фантазий к своему психоаналитику.

– Ваш муж желает стать тираном, – объяснил психоаналитик, выслушав ее.

Виктория рассмеялась, искренне позабавленная наивностью супруга.

– Домашним тираном?

Психоаналитик напрасно потратил годы, выбивая из головы Виктории абсурдную мысль, что ее старший брат – бедный котеночек, не способный шагу ступить без ее помощи. Теперь с тем же успехом он пытался избавить ее от иллюзии, что ее муж – глупенький пупсик. Все равно Виктория беззаветно намеревалась прикончить и старшего брата, и мужа своей любовью. Это, наверное, придавало ее жизни великий, возвышенный смысл, но вот смысл жизни ее психоаналитику – едва ли.

– Что с родителями вашего мужа? – безнадежно спросил психоаналитик. Виктория и его медленно, но верно, лишала рассудка.

– Его отец – он работал сезонным рабочим на лесопилке – бросил их с матерью, когда Гордон был совсем крошкой, и ударился в бега. Гордон больше его никогда не видел и ничего о нем не знает. Его мать – она работала белошвейкой – через полтора года умерла. Ей было всего двадцать.

Гордон говорит, она угасла от горя… может, не так уж преувеличивает. Других близких родственников не оказалось, и его отправили в сиротский приют.

– Ясно. С одной стороны, ваш муж определенно пережил тяжелейшую эмоциональную травму, да еще в столь нежном возрасте. С другой стороны, маленький ребенок не в состоянии понять, что он никак не может нести ответственности за случившееся. Отец его бросил. Мать тоже бросила, когда умерла. Вероятно, он испытывал сильное чувство вины, обиды, заброшенности. Подобные чувства остаются с человеком на всю жизнь и формируют у него глубокий комплекс неполноценности.

– Комплекс неполноценности? – живо переспросила Виктория.

– Сами посудите. У других детей были родители, дом, семья, у него этого никогда не было. Опять же, система государственного социального обеспечения, Виктория – настоящая мясорубка… извините. Бог весть знает, через какие испытания вашему мужу пришлось пройти на самом деле. Тем не менее, ваш супруг прошел через это, и не просто выжил, а преуспел, причем необычайно преуспел. Что это значит?

– Да? Что?

– А то, что ваш муж – человек чрезвычайно сильный, жесткий, упорный, необычайно целеустремленный, умный и амбициозный. Однако, по видимости, честолюбие не есть только врожденная и, кстати, похвальная черта его характера, а является, вдобавок, оборотной стороной его комплекса неполноценности. Вероятно, ваш муж серьезно неуверен в себе. Смертельно боится быть снова брошенным или отвергнутым. Разумеется, все люди боятся этого, но в его случае страх, очевидно, достигает столь немыслимых, болезненных пределов, что заставляет его в глубине души жаждать быть кровавым тираном. Попробуйте-ка отвергнуть тирана. Попробуйте раскритиковать его или вступить с ним в пререкания. Вы мигом отправитесь на плаху.

Виктория фыркнула.

– Неуверен в себе? Гордон? Да вы бы видели его! Гордон буквально невыносимо уверен в себе. Он такой пробивной.

Он может быть невероятно наглым. Прямо-таки развязным. Заболтает вас в момент, очарует, станет вашим самым лучшим, самым близким другом, потом беспощадно вас прикончит, получит деньги за вашу голову и отправится пить пиво, и играть в бильярд. Неуверен в себе! Я не могу представить, что может смутить эту тупую, неотесанную деревенщину!

– Так, так. И часто вы называете мужа тупым, неотесанным деревенщиной?

– Да. Часто. А что.

– А как вы еще его называете?

Виктория необычайно оживилась.

– Болваном, деревенским олухом, дураком, тупицей, недоумком, идиотом, кретином, жалким неудачником, ну, еще пупсиком…

– Подразумевая розовую пластмассовую игрушку, в которую можно играть, пока не надоест, а, когда надоест, бросить в самый темный, пыльный угол и найти игрушку получше?

Виктория рассмеялась.

– Ах, опять эти ваши смешные психологические штучки. Это просто ласковое прозвище.

– Я не понимаю, Виктория, раз ваш муж такой дурак…

– Но я не виновата, мой муж и правда – дурак!

– Зачем тогда вы вышли за него замуж?

– Да? И правда – зачем? – поразилась Виктория.

– Это я вас спрашиваю: зачем! Значит, в вашем муже все-таки есть что-то хорошее? Подумайте и скажите мне.

Виктория подумала.

– Гордон… он забавный.

– Что вы имеете в виду? Веселый? Жизнерадостный?

Виктория поморщилась.

– Нет, не то. Он не психопат какой, чтобы быть веселым и жизнерадостным. Это другое.

– Комичный, что ли?

– Какой?

– Такой, знаете ли, комичный недотепа.

– Ах, какой вы непонятливый, – протянула Виктория, с досадой глядя на психоаналитика, – сами вы недотепа.

Никакой он не недотепа. Я бы не стала выходить замуж за недотепу. Он не комичный. Он не клоун. У него серьезная, респектабельная работа, и он целый день проводит в костюме и галстуке.

– Хорошо. Какой он как человек, Виктория?

Лицо ее смягчилось, щеки зарумянились.

– Ну, он высокий, широкоплечий, не красавец, но невероятно симпатичный. У него ямочка на подбородке и аккуратная, крепкая, подтянутая зад…

– Ваш муж неплохо выглядит, понятно, но какой он как человек? Не как юрист. Не как мужчина. Просто как человек. Как человеческое существо.

Виктория призадумалась, вспоминая, какой он.

Гордон абсолютно не умел танцевать. Не то, чтобы он не мог при желании выучить хотя бы пару несложных па, но он считал, что танцы – абсолютно не мужское занятие, вот охота на оленей, драки и распитие пива в баре – это другое дело, это по-мужски. Он знал все ругательства на свете и все законы тоже. Иногда он был очень грустный. Когда он курил сигару и блаженно щурился от дыма, то напоминал мудрого Чеширского кота. А, когда он спал, то сопел, кусал подушку и пускал слюнки, как маленький ребенок. Иногда он был очень грустный. Он ненавидел бантики, рюшечки, оборочки, крошечные кофейные чашечки. Он готовил Виктории завтрак, приносил ей в постель, ложился рядом и сам съедал все подчистую, а потом они занимались любовью. Когда он принимал душ, то пел, чистосердечно полагая, что никто его не слышит, хотя его голос разносился по округе минимум на десять миль. У него были толпы приятелей и знакомых, а также знакомых знакомых и приятелей приятелей. Он дарил ей цветы и бриллианты. Иногда он был такой грустный…

– Я ведь говорю, он забавный… и…

– И?

– Иногда он бывает очень грустным.

– Почему?

Виктория очнулась.

– Откуда мне знать.

– Возможно, у него неприятности на работе, или плохое настроение, или он что-то не то съел за завтраком, и у него болит живот? Что случится страшного, если вы подойдете и выясните у мужа, почему ему грустно. Вашему мужу будет приятно, что вы им интересуетесь.

– Еще чего. Если он поймет, что я им интересуюсь, хоть немного, Гордон же сразу лопнет от самодовольства, сядет мне на шею и примется мною помыкать и указывать мне, что делать. Он и сейчас пытается. Иногда у него получается! Брр!

– А вам не приходит в голову, что, когда ваш муж указывает вам, что делать, он делает это не с целью втоптать вас в грязь и унизить, как с ним проделываете, очевидно, вы, а потому, что он старше, умней, у него больше жизненного опыта, он желает вам добра и заботится о вас?

– Ваша мужская солидарность, отдающая писсуаром… фу. Какое отношение это все имеет к тому, что мой глупыш мечтает стать тираном.

– Я уже вам говорил про его комплекс неполноценности.

– И что?

– А то, что вы изо дня в день его унижаете, и высмеиваете, и раздуваете до невиданных пределов его комплекс неполноценности. Это все равно, как если бы вы били его каждый раз носком туфельки в пах. Самый умный, самый зрелый, самый великодушный мужчина не способен с юмором или пониманием относиться к тому, что его бьют в пах. Он не способен при этом быть стойким или галантным. Он способен испытывать только невыносимую боль. Это не психология, а биология чистой воды. И его мечтания – своеобразная компенсация не только за страдания, что он пережил в детстве, но и за те, каким подвергаете его вы.

– Что за глупости! Тиран! Какой из него тиран? Он ребенка не шлепнул ни разу. Мямля! Болван! Тупой идиот… это я про вас!

– Понимаете, Виктория, тут есть еще одна проблема. Вернее, две.

– Какие?

– Во-первых, если кого-то постоянно по поводу, а особенно без называть недоумком, то он начинает себя вести раньше или позже, как полный недоумок. А, во-вторых, всякое действие равно противодействию. И это уже не биология, а механика, точнейшая наука. Нельзя сжимать пружину бесконечно долго, однажды она распрямится и ударит вас. Кстати, надеюсь, ваш супруг не планирует заниматься политикой?

Виктория хлопнула длинными ресницами.

– Поразительно! Как вы догадались? Гордон всегда хотел сделать большую, грандиозную политическую карьеру, еще до того, как познакомился со мной. А с тех пор, как мы поженились, он говорит об этом беспрестанно.

Психоаналитик уставился на нее со стылым, заиндевелым ужасом.

– Не волнуйтесь, – промолвила Виктория дружелюбно, – ни черта у него не получится. Этот обалдуй не в состоянии без моей помощи отыскать свои носки, которые сам вчера и запихал под кровать. А еще… не знаю, какое отношение это может иметь к его дурацкой мечте стать самым кровавым тираном в истории человечества, но он жуткий гомофоб, ипохондрик и устраивает спиритические сеансы. Ой, что с вами? Вы, никак, упали в обморок?

* * *

Гордон так и заснул на диване, а поутру, открыв глаза…

– Вот те раз, – простонал он, вскочил и грациозно, как олень, метнулся в ванную.

Черт знает, что это было. Везувий и Помпеи померкли и поблекли по сравнению с этим величественным, опустошающим извержением. Лишь час спустя, не меньше, Гордон покинул юдоль скорби и позора, ощущая себя легким и воздушным, словно пирожное безе на солнцепеке.

Кое-как собрав себя по кусочкам, он побрился, надел рубашку, застегнул брюки и дотащил страдающее тело до роскошно обставленной столовой, где прелестная Виктория кормила их очаровательного сынишку завтраком. От запаха жареного бекона, масла и хлеба Гордону опять сделалось дурно.

– Доброе утро, папочка, – поздоровался Максимилиан и с изумлением пронаблюдал, как отец, издавая хриплые вопли и на ходу расстегивая брюки, разворачивается и мчится в уборную. Замерев с ложкой, полной овсянки, Макс вопросительно поглядел на мамочку.

– Что такое, головастик.

– Папа…

– Я ведь еще вчера вечером его предупреждала, что утром кому-то будет плохо. Побудь славным мальчиком, отнеси папе свежую газету. Ему сейчас наверняка страсть как хочется почитать что-нибудь.

– Да. Сейчас.

Через какое-то время Гордон вернулся, шатко ступая, с газетой под мышкой, зеленый, не считая рдеющих пятен на скулах.

– Ужас, – сказал он страдальческим шепотом, – вы бы почитали, что пишут в газетах!

Скривив уголок рта, Виктория налила мужу чаю с лимоном.

– Ты бы выпил таблетку.

– Зачем это? Я себя чувствую прекрасно.

– Ты уверен, майн либхен?

– А то! – проговорил Гордон, ужасаясь.

По неведомым причинам жена обожала с ним нянчиться, когда ему случалось малость прихворнуть. Виктория тотчас становилась приторно сладкой, будто сахариновый сиропчик, пичкала муженька какими-то гадкими микстурами и щекотала пупсику животик. Гордон не знал, что с ней такое. Может, в детстве не наигралась в куклы?

– Хорошо, как скажешь. Допивай сок и собирайся. Мы опаздываем, – велела Виктория сынишке.

– Куда опаздываете? – спросил Гордон с мрачным предчувствием, и мрачное предчувствие не обмануло его. Мрачные предчувствия вообще никогда не обманывали его, за целую жизнь не подвели ни разу.

– На урок музыки, – ответила Виктория, невероятно аккуратно рассчитав тот момент, когда муж поднес к губам чашку ужасно горячего чая. Одной половиной чашки Гордон поперхнулся, а вторую вылил на себя.

– Какой, на хрен, музыки? Ты мне ни хрена не говорила ни о какой на хрен музыке, – наконец, выговорил он, перестав шипеть от боли.

Виктория приподняла безупречные брови.

– Разве? Все равно. Я подумала, будет очень замечательно, если наш маленький мальчик научится играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. И будь так любезен впредь следить за своим языком, вот олух ты!

– О, миль пардон, мадемуазель. И на каком на хрен музыкальном инструменте будет играть наш маленький мальчик?

– На скрипке.

Гордона бросило в жар. Он оттянул воротник рубашки.

– Скрипка… это такая штука со смычком?

– Да. Со смычком и… как ее там? Канифолью. Я нашла Максу преподавательницу. Конечно, занятия обойдутся дорого, но мы ведь не будем экономить на единственном ребенке.

Гордон поглядел на сына, для которого тоже явилось откровением, что ему придется учиться играть на скрипке. Ни малейшего восторга по данному поводу его славная веснушчатая мордашка не выражала.

– Пташечка моя, пойми, чтобы играть на скрипке, нужен музыкальный слух, которого у Максимилиана нет, хоть тресни!

И впрямь, музыкальный слух у Макса отсутствовал напрочь. В этом Макс весь пошел в отца, которому в младенчестве оба уха отдавил медведь-гризли. Оттого Гордон в музыке не разбирался и не любил ее, признавая разве военные марши. Впрочем, Виктория сочла эти отговорки невразумительными и несущественными.

– У тебя, Гордон, тоже нет слуха, но это совсем не мешает тебе каждое утро распевать в ванной военные марши. Лет двадцать практики, и все получится. Ты ведь каким-то чудом выучился есть при помощи вилки и ножа, и иногда сморкаешься в салфетку, а не в рукав пиджака – какое достижение.

Правда, Максу в самом деле придется много заниматься. Мы купим скрипку…

– А мне купим мыло и веревку, – рявкнул Гордон.

– Мне непонятен твой сарказм, – сказала Виктория чопорным тоном леди Совершенство.

– А мне непонятно, на кой ляд мальчугану скрипка! Ты еще отдай его учиться танцам!

Макс запаниковал.

– Папа, я не хочу учиться танцам.

– Конечно, – сказала Виктория ядовито, – ты ничего не хочешь, а хочешь вырасти таким же неотесанным, как твой отец. Грубым, невоспитанным, волосатым, как бабуин. Лживый, вероломный бабуин. Большая, злая обезьяна.

Гордон с Максом переглянулись, но было ясно, что их уделали подчистую, дальнейшее сопротивление бесполезно и приведет лишь к отягощению наказаний. Макса, к примеру, на неделю лишат сладкого, а его папашу – секса.

– Отлично, раз ты считаешь, что это нам всем необходимо, я сам с Максом съезжу, поглазею на канифоль и смычок, – сказал Гордон, вставая и засовывая руки в карманы брюк.

– Нет. А то я тебя впервые вижу. Ты ведь потащишь ребенка в пивную, или играть в бильярд, или еще куда-нибудь, а я не хочу, чтобы ты водил моего маленького ребенка по злачным местам. Я сама с ним съезжу.

– Виктория, ты и без того слишком много времени проводишь с нашим маленьким ребенком. Мальчики, которые слишком привязаны к своим мамочкам, плохо заканчивают.

– О чем ты? – спросила Виктория нервно и сердито.

– О том, что сначала маленькие мальчики очень любят свою мамочку, а потом принимаются носить мамочкины платья и мамочкины туфли, и пользоваться мамочкиной косметикой. Объяснить тебе, что произойдет дальше? Или с ним случится еще что-нибудь плохое. Не настолько ужасное, но все равно очень плохое. Вот, к примеру, заглянет он вечерком в бар, нарвется там на какую-нибудь пьяную скотину и, вместо того, чтобы угостить ее апперкотом, очень удивит ее игрой на скрипке. И куда же, позволь спросить, он побежит с разбитой мордой? Знамо дело! К любимой мамочке! Тьфу!

В глубине души Виктория сознавала, что муж прав, но что она могла поделать? Ведь она была мать и, как всякая мать, мечтала увидеть сына с умытой мордашкой, в аккуратном костюмчике, играющим на скрипке. Со смычком. И канифолью.

– Канифоль, – сказала она мужу почти жалобно.

– Ты даже не знаешь, что значит это слово! – провыл Гордон, теряя самообладание.

– Ха! Можно подумать, ты сам знаешь!

– Я-то знаю! Правда, знаю! Я – дипломированный юрист! Доктор права! Я государственный чиновник первого ранга, черт возьми! Мой коэффициент интеллекта, черт дери, равен ста восьмидесяти!

Череда бессвязных восклицаний ничем не помогла, поскольку через пять минут Гордон непостижимым образом очутился в детской, наблюдая, как сын переодевается в парадный костюмчик с галстуком-бабочкой и белой рубашкой, и завязывает шнурки на ботинках. Когда сын был готов, Гордон взял расческу, поплевал и причесал Максу светлые вихры.

– Прости, сын, – повинился он, закончив.

– Ничего, папочка…

– Ох. Веди себя хорошо. Говори «спасибо», «пожалуйста» и прочее. Маме будет приятно. Да… я тут совсем замотался и забыл, у меня для тебя подарок.

– Но у меня не скоро день рождения, папа.

– А это не в честь дня рождения или еще какого праздника. Просто я тебя люблю, сын, – сказал Гордон, силясь не провалиться под землю от слюнявого умиления.

– Я тебя тоже люблю папа… ну, даже без подарка.

– Здорово, конечно, но разве не хочешь посмотреть?

– Хочу…

К полному восторгу сына, Гордон достал и надел ему на руку часы, застегнув на запястье настоящий кожаный ремешок. От восхищения Максу на глаза навернулись слезы.

– Спасибо, папа, но я еще не умею очень хорошо узнавать время…

– Значит, научишься, делов-то. И еще. Часы механические, с ручным заводом, так что тебе придется их подводить и следить, чтобы они не останавливались. Возьми привычку делать это в одно и то же время, лучше с утра. Давай, покажу, как это делается. Ты все понял?

– Да.

– А про стрелочки, большие и маленькие, поговорим позже. Теперь иди, а то мне надо опять почитать газету.

Хорошо, хоть он закрыл здесь еще не все оппозиционные газеты. Несколько оставил. Как раз для подобных случаев.

– Папа.

– Чего еще.

– А почему…

Гордон похолодел. О, нет. Только не сейчас! Аисты. Капуста. Птички. Пчелки…

– А почему ты бываешь такой грустный, папа?