Текст книги "Шерлок Холмс. Все повести и рассказы о сыщике № 1"

Обряд рода Масгрейвов

В характере моего друга Шерлока Холмса меня всегда поражала одна аномалия: самый аккуратный и методический человек во всем, что касалось умственных занятий, опрятный и даже, до известной степени, изысканный в одежде, он был одним из тех безалаберных людей, которые способны свести с ума того, кто живет в одной квартире с ним. Я сам не могу считать себя безупречным в этом отношении, так как жизнь в Афганистане развила мою природную склонность к бродячей жизни сильнее, чем приличествует медику Но все-таки моей неаккуратности есть границы, и когда я вижу, что человек держит сигары в корзине для углей, табак – в носке персидской туфли, а письма, на которые не дано еще ответа, прикалывает ножом в самую середину деревянной обшивки камина, то начинаю считать себя добродетельным человеком. Я, например, всегда думал, что стрельба из пистолета – занятие, которому следует предаваться на открытом воздухе, а Холмс иногда, когда на него находит странное расположение духа, сидит себе, бывало, в своем кресле с револьвером и сотней патронов и начинает украшать противоположную стену патриотическим вензелем «VR.»[29]29
  VR., или Victoria Regina (лат.) – Королева Виктория.


[Закрыть] при помощи пуль, что, конечно, не служило к украшению комнаты, и не очищало ее атмосферу.

Наши комнаты всегда бывали полны разными химическими реактивами и вещественными доказательствами, которые часто попадали в совсем неподходящие места и оказывались то в масленке, то еще где-нибудь, где их еще менее можно было ожидать. Но самый мой тяжелый крест составляли бумаги Холмса. Он терпеть не мог уничтожать документы, особенно имевшие отношение к делам, в которых он принимал участие, а между тем, разобрать их у него хватало энергии раз в год, а иногда и в два года. Как я уже упоминал в моих заметках, набросанных без всякой связи, за вспышками страшной энергии, во время которых он занимался делами, давшими ему известность, наступала реакция, когда он лежал целыми днями на софе, погруженный в чтение и игру на скрипке, поднимаясь только для того, чтобы перейти к столу. Таким образом, бумаги копились месяц за месяцем, и все углы комнаты бывали набиты связками рукописей, которых нельзя было ни сжечь, ни убрать без разрешения их владельца.

В один зимний вечер, когда мы сидели у камина, и он только что кончил вписывать краткие заметки в свою записную книжку, я решился предложить ему употребить следующие два часа на приведение нашей комнаты в более жилой вид. Холмс не мог отрицать справедливости моей просьбы, а потому отправился с унылым лицом в свою спальню и вскоре вышел оттуда, таща за собой большой жестяной ящик. Он поставил его посреди комнаты и, тяжело опустившись на стул перед ним, открыл крышку. Я увидел, что ящик наполнен до трети пачками бумаг, перевязанных красной тесьмой.

– Тут много дел, Ватсон, – проговорил он, смотря на меня лукавым взглядом. – Я думаю, если бы вы знали, что лежит у меня в этом ящике, вы попросили бы меня вынуть отсюда некоторые бумаги, вместо того чтобы укладывать новые.

– Это, вероятно, заметки о ваших ранних работах? – спросил я. – Мне часто хотелось познакомиться с ними.

– Да, мой милый, все это дела, совершенные до появления возвеличившего меня биографа.

Нежным, ласковым движением он вынимал одну связку за другой.

– Не все здесь успехи, Ватсон, – сказал он, – но есть и хорошенькие задачки. Вот воспоминания о тарлетонском убийстве, о деле виноторговца Вамбери, о приключении русской старухи, о странном деле с алюминиевым костылем, полный отчет о кривоногом Риколетти и его ужасной жене. А вот – ага! Это нечто выдающееся.

Он опустил руку на самое дно ящика и вытащил маленький деревянный ящичек с выдвигающейся крышкой, вроде тех, в которых держат детские игрушки. Оттуда он вынул клочок смятой бумаги, старинный медный ключ, деревянный колышек с привязанным к нему клубком веревок и три ржавых металлических кружка.

– Ну-с, мой милый, какого вы мнения насчет этого? – спросил он, улыбаясь выражению моего лица.

– Любопытная коллекция.

– Очень любопытная, а связанная с ними история и того любопытнее.

– Так у этих реликвий есть своя история?

– Они сами – история.

Шерлок Холмс вынул все вещи одну за другой и разложил их на столе. Потом сел на стул и окинул их довольным взглядом.

– Вот все, что осталось у меня, как воспоминание о масгрейвском обряде, – сказал он.

Я не раз слышал, как он упоминал об этом деле, но не знал его подробностей.

– Как бы я был рад, если бы вы рассказали мне все подробно, – сказал я.

– И оставил бы весь этот хлам неубранным? – со злорадством проговорил Холмс. – А где же ваша хваленая аккуратность, Ватсон? Впрочем, я буду очень рад, если вы внесете этот случай в ваши записки; в нем есть некоторые пункты, делающие его единственным в уголовной хронике не только нашей, но, я думаю, и всякой другой страны. Коллекция достигнутых мною пустячных успехов не была бы полна без отчета об этом странном деле.

Вы видите меня теперь, когда мое имя приобрело широкую известность, и когда общество и официальная власть признают меня высшей апелляционной инстанцией в сомнительных случаях. Даже тогда, когда вы только что познакомились со мной и описали одно из моих дел под названием «Красное по белому», у меня уже была большая, хотя не особенно прибыльная, практика. Поэтому вы и представить себе не можете, как было мне трудно пробиться в жизни.

Когда я приехал в Лондон, я поселился на Монтегю-стрит, как раз у Британского музея. Тут я жил некоторое время, заполняя свои многочисленные часы досуга учением тех отраслей науки, которые могли понадобься мне. Временами подвертывались дела, главным образом по рекомендации товарищей-студентов, так как в последние годы моего пребывания в университете там много говорили обо мне и о моем методе. Третье из этих дел было дело о масгрейвском обряде, которому я обязан первым шагом к моему теперешнему положению благодаря возбужденному им интересу и важным последствиям.

Реджинальд Масгрейв воспитывался в одном колледже со мной, и я был несколько знаком с ним. Товарищи не особенно любили его, считая гордецом, хотя мне лично казалось, что гордость его была напускная, и за ней скрывалась робость и неуверенность в своих силах. Наружность его была чисто аристократическая: тонкий прямой нос, большие глаза, небрежные и вместе с тем изящные манеры. Он был отпрыском одной из древнейших фамилий королевства, хотя и по младшей ветви, отделившейся от северных Масгрейвов в шестнадцатом столетии, и поселившейся в западном Сассексе, где замок Херлстон является, быть может, древнейшим изо всех обитаемых жилищ графства. На молодом человеке как будто лежал отпечаток его родины, и всякий раз, когда я глядел на его бледное умное лицо, на посадку его головы, перед моими глазами вставали потемневшие своды, решетчатые окна и все особенности феодального жилища. Иногда нам приходилось разговаривать друг с другом, и я помню, что он всегда выказывал живейший интерес к моему способу исследований и выводов.

Четыре года я не видел его, как вдруг в одно прекрасное утро он вошел в мою комнату на Монтегю-стрит. Он мало изменился, одет был по моде – всегда был франтом – и сохранил спокойные, изящные манеры, которыми отличался прежде.

– Как поживаете, Масгрейв? – спросил я, обменявшись с ним дружеским рукопожатием.

– Вы, вероятно, слышали о смерти моего бедного отца. Он умер около двух лет тому назад. С тех пор мне, само собой разумеется, пришлось взять на себя управление имением Херлстон. А так как я вместе с тем депутат от своего округа, то дел у меня много. Вы же, Холмс, как я слышал, стали применять на практике те способности, которым мы удивлялись в былое время.

– Да, – ответил я, – способности свои я употребил в дело.

– Очень приятно слышать это, так как ваш совет драгоценен для меня в настоящее время. У нас в Херлстоне случились очень странные вещи, а полиции не удалось ничего выяснить. Дело самое необыкновенное и необъяснимое.

Можете себе представить, с каким интересом я слушал его, Ватсон. Наконец-то передо мной был тот случай, которого я тщетно ожидал в продолжение долгих месяцев бездействия. В глубине души я был уверен, что могу иметь успех там, где других постигла неудача. Теперь мне представляется случай испытать себя. «Сообщите мне, пожалуйста, все подробности!» – воскликнул я.

Реджинальд Масгрейв сел напротив меня и закурил сигарету, которую я предложил ему.

– Надо вам сказать, – начал он, – что хотя я и холост, но мне приходится держать в Херлстоне значительное количество прислуги, так как это – старинное поместье, требующее постоянного присмотра. Кроме того, во время охоты на фазанов у меня обыкновенно гостят знакомые, так что нельзя обойтись малым числом прислуги. Всего у меня восемь служанок, повар, дворецкий, два лакея и мальчик. Для сада и для конюшен, понятно, есть отдельные слуги.

Изо всей этой прислуги дольше всех у нас в доме жил Брайтон, дворецкий. В молодости он был учителем, но остался без места, и отец взял его к себе. Этот человек, очень энергичный и сильного характера, скоро сделался незаменимым в нашем доме. Он был высок, красив собой, с великолепным лбом, и, хотя он служил у нас двадцать лет, на вид ему теперь не более сорока лет. Удивительно, что при подобной наружности и выдающихся способностях – он говорит на нескольких языках и играет чуть ли не на всех музыкальных инструментах – удивительно, говорю я, что он так долго довольствовался занимаемым им положением. Впрочем, я думаю, что ему жилось спокойно, и у него не хватало энергии для какой-либо перемены. Херлстонского дворецкого помнят все, кто гостил у нас.

Но у этого совершенства был, однако, один недостаток. Он изрядный донжуан, и вы, конечно, можете себе представить, что такому человеку было нетрудно разыгрывать эту роль в спокойном деревенском уголке.

Пока Брайтон был женат, все шло хорошо, но с тех пор, как овдовел, он доставлял нам много хлопот. Несколько месяцев тому назад мы надеялись было, что он остепенится, так как сделал предложение Рэйчел Хоуэлле, нашей второй горничной. Но вскоре он бросил ее и стал ухаживать за Джанет Треджелис, дочерью главного ловчего. Рэйчел – очень хорошая девушка, но вспыльчивая и впечатлительная, с истинно валлийским темпераментом, – захворала острым воспалением мозга и теперь бродит по дому, или, по крайней мере, бродила до вчерашнего дня, как черноглазая тень той девушки, какой была прежде.

Это – первая наша драма в Херлстоне, но вторая заставила нас забыть о ней. Этой второй драме предшествовало позорное изгнание дворецкого Брайтона. Вот как это случилось. Я уже говорил, что это был умный человек. Ум и погубил его, возбудив в нем ненасытное любопытство относительно вещей, совершенно его не касавшихся. Я ничего не подозревал, пока неожиданный случай не открыл мне глаза.

Однажды ночью на прошлой неделе – именно в четверг – я никак не мог заснуть, выпив, по глупости, после обеда чашку крепкого черного кофе. Не заснув до двух часов ночи и потеряв всякую надежду на сон, я встал и зажег свечу, намереваясь продолжать чтение романа, который я начал днем. Книга осталась в бильярдной, а потому я надел халат и отправился за ней.

Чтобы попасть в бильярдную, мне надо было спуститься с лестницы и затем пройти через коридор, который ведет в библиотеку и комнату, где хранится оружие. Можете себе представить мое изумление, когда, заглянув в коридор, я увидел свет, выходивший через отворенную дверь библиотеки. Я сам погасил там лампу и запер дверь, когда пошел спать. Естественно, первой моей мыслью было, что в дом забрались воры. Коридоры Херлстона в изобилии украшены всякого рода старинным оружием. Я схватил первую попавшуюся секиру, поставил свечу сзади себя, пробрался на цыпочках по коридору и заглянул в открытую дверь.

В библиотеке оказался дворецкий Брайтон. Он сидел в кресле, держа на коленях какую-то бумагу, похожую на карту или план. Он наклонился над ней, очевидно, в глубоком раздумье. Я остолбенел от изумления и молча наблюдал за ним, стоя в темноте. При слабом свете маленького огарка, стоявшего на краю стола, я разглядел, что Брайтон вполне одет. Вдруг он встал с кресла, подошел к бюро, стоявшему в стороне, отпер его и выдвинул один из ящиков. Оттуда он вынул какую-то бумагу; затем, вернувшись на место, положил ее на стол рядом с огарком и стал разглядывать с величайшим вниманием. Негодование охватило меня при виде невозмутимого спокойствия, с которым он рассматривал наши фамильные документы. Я невольно сделал шаг вперед. Брайтон поднял голову и увидел, что я стою в дверях. Он вскочил на ноги с мертвенно-бледным лицом и сунул за пазуху похожую на карту бумагу, которую он так внимательно изучал.

– Так вот как вы оправдываете доверие, которое мы оказывали вам? – сказал я. – Завтра вы оставите вашу службу.

Он поклонился с видом совершенно уничтоженного человека и молча проскользнул мимо меня. Огарок был еще на столе, и при свете его я взглянул на бумагу, которую Брайтон вынул из бюро. К моему удивлению, это оказалось вовсе не важным документом, а копией вопросов и ответов, употребляющихся при странном старинном обычае, называющемся «Масгрейвским обрядом». Это – вид особой церемонии, составляющей особенность нашего рода в течение многих веков, и совершаемой каждым Масгрейвом при достижении совершеннолетия. Этот обряд имеет частное значение и может быть интересен разве только для археолога, как наши гербы и девизы. Практической же пользы из него не извлечь.

– Лучше мы после поговорим об этой бумаге, – заметил я.

– Если вы считаете это необходимым, – несколько колеблясь, ответил Масгрейв.

Итак, буду продолжать свой рассказ. Я запер бюро ключом, оставленным Брайтоном, и только повернулся, чтобы выйти из комнаты, как с изумлением заметил, что дворецкий вернулся и стоял передо мной.

– Мистер Масгрейв, сэр! – воскликнул он хриплым, взволнованным голосом. – Я не могу перенести бесчестия. Я всегда был горд не по положению, и бесчестье убьет меня. Кровь моя падет на вашу голову, сэр, если вы доведете меня до отчаяния. Если вы не можете оставить меня у себя после того, что случилось, то, ради Бога, дайте мне месяц сроку, как будто я сам отказался и ухожу по своей доброй воле. Это я могу перенести, мистер Масгрейв, но мне не перенести, если вы выгоните меня из дома на глазах всех, кого я так хорошо знаю.

– Вы заслуживаете снисхождения, Брайтон, – ответил я. – Ваше поведение в высшей степени неблаговидно, но так как вы долго служили в нашей семье, я не хочу порочить вас публично. Однако месяц – это слишком долгий срок. Уезжайте через неделю под каким угодно предлогом.

– Через неделю, сэр! – закричал он в отчаянии. – Хоть две недели… Дайте мне, по крайней мере, две недели!

– Неделю! – повторил я. – И то считайте, что я поступил с вами еще слишком снисходительно.

Он медленно вышел из комнаты, опустив голову на грудь, как сломленный человек, а я загасил свечу и вернулся к себе в комнату.

В продолжение двух дней после этого случая Брайтон исполнял свои обязанности особенно тщательно. Я не намекал на прошедшее и с некоторым любопытством ожидал, как ему удастся скрыть свой позор. Но на третье утро он не пришел ко мне, как обыкновенно, за приказаниями на этот день. Выходя из столовой, я случайно встретил горничную Рэйчел Хоуэлле… Я говорил вам, что она только что оправилась от болезни и теперь была так страшно бледна и худа.

– Вам следовало бы лежать в постели, – сказал я, – за работу же приметесь, когда выздоровеете.

Она взглянула на меня с таким странным выражением, что у меня в голове мелькнула мысль, не сошла ли она с ума.

– Я уже достаточно окрепла, мистер Масгрейв, – сказала она.

– Посмотрим, что скажет доктор, – ответил я. – Теперь же оставьте всякую работу и, когда пойдете вниз, скажите Брайтону, что мне нужно его видеть.

– Дворецкий пропал, – сказала она.

– Пропал! Как пропал?

– Пропал. Никто не видел его. В его комнате его нет. О! Он уехал… уехал…

Она прислонилась к стене и разразилась громкими криками и резким хохотом. Испуганный этим внезапным истерическим припадком, я бросился к звонку, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Девушку, продолжавшую рыдать и хохотать, отнесли в ее комнату, а я справился о Брайтоне. Не оставалось ни малейшего сомнения, что он исчез. Постель его оказалась нетронутой; никто его не видел после того, как он ушел вечером к себе в комнату. Трудно было, однако, догадаться, как он мог выйти из дому, так как все окна и двери утром были найдены запертыми. Платье, часы и даже деньги Брайтона оказались в комнате; недоставало только черной пары, которую он обыкновенно носил. Не было также туфель, но сапоги оказались на месте. Куда же мог дворецкий Брайтон уйти ночью, и что с ним сталось?

Конечно, мы обыскали весь дом с чердака до подвала, но нигде не нашли Брайтона. Дом, как я уже говорил, представляет собой целый лабиринт, особенно первоначальная постройка, в которой, собственно, теперь никто не живет. Однако мы обыскали каждую комнату, каждую каморку и не нашли и следа пропавшего. Мне казалось невероятным, чтобы он мог уйти, оставив все свое имущество, а между тем, где же он мог быть? Я призвал местную полицию, но и это не принесло успеха. Накануне ночью шел дождь, мы осмотрели лужайку и аллеи вокруг дома, но понапрасну. Таково было положение дела, когда новое обстоятельство совершенно отвлекло наше внимание от первоначальной тайны.

Два дня Рэйчел Хоуэлле была так больна, что пришлось на ночь приставить к ней сиделку. Она то лежала в забытьи, то впадала в истерику. На третью ночь после исчезновения Брайтона сиделка, видя, что больная заснула спокойно, сама задремала в кресле. Когда она проснулась рано утром, то увидела, что кровать пуста, окно открыто, а больной и следа нет. Меня тотчас же разбудили. Я взял с собой двух лакеев и отправился искать пропавшую девушку. Не трудно было определить направление, по которому она пошла. Под окном ясно были видны следы, которые шли через лужайку к пруду, где исчезали у песчаной дорожки, ведущей из имения. Пруд в этом месте имеет восемь футов глубины, и вы можете себе представить, что мы почувствовали, когда увидели, что след несчастной девушки вел прямо к краю пруда.

Мы сейчас же вооружились баграми и принялись за поиски тела, но ничего не нашли. Но зато мы вытащили совершенно уж неожиданный предмет: холщевый мешок с массой заржавленного, потерявшего цвет металла и тусклыми кусочками гальки или стекла. Эта странная находка была все, что нам удалось выловить из озера, и, несмотря на все поиски и расспросы, мы так ничего и не знаем о судьбе Рэйчел Хоуэлле и Ричарда Брайтона. Местная полиция просто теряется в догадках, и я пришел к вам, как к последней надежде…

Можете себе представить, Ватсон, с каким интересом я выслушал рассказ об этом необычайном стечении обстоятельств, как я пытался сопоставить их и найти общую связь между ними. Исчез дворецкий. Исчезла горничная. Девушка любила дворецкого, но потом имела причину возненавидеть его. Она валлийка – страстная, необузданная. Известно, что немедленно после исчезновения Брайтона она была в страшно возбужденном состоянии. Она бросила в пруд мешок с какими-то странными предметами. Все это факты, которые следовало принять во внимание, но они не объясняли сути дела. Где исходная точка этой цепи событий? Только конец запутанной цепи лежал передо мной.

– Мне нужно взглянуть на бумаги, которые так заинтересовали вашего дворецкого, что он рискнул потерять место, – сказал я.

– В сущности, этот наш обряд – довольно большая нелепость, – ответил Масгрейв, – извинительная только благодаря своему старинному происхождению. Копия ответов и вопросов у меня с собой, так что можете взглянуть на них, если желаете.

Он подал мне бумагу, которую я держу в руках в настоящую минуту. Вот тот ряд странных вопросов, на которые должен был давать такие же странные ответы каждый из Месгрэвов по достижении совершеннолетия. Я прочту вам вопросы и ответы:

«– Чье это было?

– Того, кого нет.

– Чье это будет?

– Того, кто будет позже.

– В каком это было месяце?

– В шестом, считая с первого.

– Где было солнце?

– Над дубом.

– Где лежала тень?

– Под вязом.

– Сколько нужно сделать шагов?

– К северу десять и десять; на восток пять и пять; к югу два и два; на запад один и один, и потом вниз.

– Что мы должны отдать за это?

– Все, что наше.

– Почему мы должны отдать это?

– Во имя веры».

– На оригинале нет числа, но, судя по орфографии, он относится к середине семнадцатого столетия, – заметил Масгрейв. – Боюсь, что этот документ мало поможет вам в раскрытии тайны.

– Зато он представляет собой другую тайну, и еще более интересную, чем первая, – сказал я. – Может быть, раскрытие одной из них повлечет за собой раскрытие другой. Извините меня, Масгрейв, но должен сказать, что ваш дворецкий кажется мне очень умным человеком и более проницательным, чем десять поколений его господ.

– Я не понимаю вас. Бумага, по моему мнению, не имеет никакого практического значения.

– А, по-моему, она имеет огромное значение, и мне кажется, что Брайтон разделял мой взгляд. Вероятно, он видел ее раньше той ночи, когда вы поймали его.

– Очень возможно. Мы не прятали ее.

– Насколько я понимаю, в ту ночь, когда вы застали его, он просто хотел освежить документ в своей памяти. Вы говорили, что у него в руках была карта или план, который он сличал с рукописью, и который спрятал в карман при вашем появлении?

– Это верно. Но какое могло ему быть дело до нашего старинного обычая, и что может означать вся эта галиматья?

– Мне кажется, что нам нетрудно будет узнать это, – сказал я. – Если позволите, мы отправимся с первым поездом в Сассекс и на месте поближе познакомимся с этим делом.

В тот же день, под вечер, мы уже были в Херлстоне. Может быть, вам приходилось видеть изображение знаменитого старинного здания или читать описания его, а потому я ограничусь только упоминанием, что оно имеет форму столярного угольника, причем более длинная линия представляет собой новую часть постройки, а короткая – ядро, из которого развилось все остальное. Над низкой входной дверью в центре старого здания на камне высечено «1607». Но знатоки считают, что дом построен, судя по характеру деревянной и каменной отделки, гораздо раньше этого времени. Поразительно толстые стены и крошечные окна этой части здания побудили обитателей его выстроить в прошлом столетии новое крыло, а старый дом служит теперь кладовой и погребом, и то только в случае необходимости. Великолепный парк из вековых деревьев окружает все здание, а пруд, о котором упоминал мой клиент, расположен в конце аллеи, ярдах в двухстах от дома.

У меня, Ватсон, уже не было сомнения в том, что во всем этом деле была только одна тайна, а не три. Я был убежден, что, если бы мне удалось понять значение «Масгрейвского обряда», то в руках у меня оказалась бы путеводная нить, которая привела бы меня к открытию истины о дворецком Брайтоне и горничной Хоуэлле. Поэтому-то я и решил приложить все свои старания к тому, чтобы узнать, почему Брайтон стремился изучить старинный манускрипт. Очевидно потому, что заметил то, что ускользнуло от внимания целого ряда поколений помещиков, и что обещало ему какие-то личные выгоды. Что же это было и как оно повлияло на его судьбу?

При чтении «обряда» мне стало вполне ясно, что измерения относятся к какому-нибудь месту, о котором упоминается в документе, и что если бы нам удалось найти это место, мы напали бы на след тайны, которую предки Масгрейвов нашли нужным облечь в такую странную форму. Для начала нам были даны два ориентира – дуб и вяз. Что касается дуба, то найти его было очень легко. Прямо перед домом, по левую сторону дороги, ведущей к подъезду, стоял патриарх среди дубов – одно из великолепнейших деревьев, какие мне когда-либо доводилось видеть.

– Существовал этот дуб во время составления вашего «обряда»? – спросил я, когда мы проезжали мимо.

– Он стоял здесь, вероятно, во время завоевания Англии норманнами, – ответил Месгрэв. – Он имеет двадцать три фута в обхвате.

Итак, одно из моих предположений оказывалось верным.

– Есть у вас старые вязы? – спросил я.

– Вот там стоял очень старый вяз, но десять лет тому назад его разбило молнией, и мы спилили его.

– Вы можете указать место, где стояло это дерево?

– О, да.

– Других вязов нет?

– Старых нет, но много молодых.

– Мне бы хотелось видеть место, где рос этот вяз.

Мы приехали в шарабане, и мой клиент тотчас же, не заходя в дом, повел меня на опушку лужайки, где стоял прежде вяз – почти на половине пути между дубом и домом. Мои исследования, по-видимому, шли успешно.

– Я полагаю, невозможно определить высоту этого вяза? – спросил я.

– Могу сразу ответить на этот вопрос. Он был высотой в шестьдесят четыре фута.

– Каким образом вы знаете это? – с удивлением спросил я.

– Когда мой старый учитель давал мне, бывало, задачи по тригонометрии, то они всегда касалась измерения высоких предметов. Мальчиком я измерил каждое дерево и каждое строение в нашем поместье.

Это была совершенно неожиданная удача. У меня уже оказывалось больше данных, чем я мог ожидать за такое короткое время.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я, – ваш дворецкий не задавал вам никогда подобного вопроса?

Реджинальд Масгрейв с изумлением взглянул на меня.

– Теперь, когда вы напомнили об этом, я припоминаю, что Брайтон спрашивал меня несколько месяцев тому назад о высоте этого дерева. Они с грумом поспорили из-за этого.

Можете себе представить, Ватсон, как приятно мне было слышать эти слова. Ведь таким образом оказывалось, что я на верном пути. Я взглянул на солнце. Оно стояло низко, и я рассчитывал, что менее чем через час оно будет стоять как раз над вершиной старого дуба. Тогда было бы исполнено одно из условий, упомянутых в «обряде». А тень от вяза должна была означать крайнюю точку тени, иначе говорилось бы о тени от ствола. Значит, мне следовало определить, куда падет конец тени от вяза, когда солнце станет как раз над дубом.

– Ведь это же трудно было сделать, Холмс, когда вяза уже не существовало?

– Я знал только одно: если Брайтон мог сделать это, то могу и я. К тому же это было вовсе не так трудно. Я пошел с Масгрейвом в его кабинет и сделал колышек из дерева, к которому привязал длинную веревку с узелком на каждом ярде. Затем я взял удочку в шесть футов и пошел со своим клиентом к тому месту, где прежде стоял вяз. Солнце как раз освещало вершину дуба. Я воткнул импровизированное удилище в землю, наметил направление тени и измерил ее. Она оказалась длиною в девять футов.

Теперь оставалось сделать несложное вычисление. Если удочка в шесть футов отбрасывает тень в девять футов, то дерево в шестьдесят четыре фута высоты дает тень в девяносто шесть футов, а направление обоих должно быть, понятно, одинаковое. Я измерил расстояние и дошел почти до стены дома, где воткнул в землю свой колышек. Можете себе представить мой восторг, Ватсон, когда в двух дюймах от этого места я увидел в земле воронкообразное углубление. Я понял, что это отметка, сделанная Брайтоном при его измерениях, и что, следовательно, я иду по его следам.

Я начал отсчитывать шаги от этой точки, определив предварительно стороны света с помощью компаса. Десять шагов к северу, сделанные поочередно каждой ногой, пришлись параллельно стене дома. Тут я опять отметил колышком точку, на которой остановился. Затем я тщательно отмерил пять шагов к востоку и два к югу и очутился прямо у порога старого дома. Два шага к западу означали, что мне следовало сделать два шага по выложенному плитами коридору – и я стоял на месте, указанном «обрядом».

Никогда в жизни не приходилось мне испытывать такого сильного разочарования, Ватсон. Одно мгновение мне казалось, что в мои вычисления вкралась какая-то серьезная ошибка. Лучи заходящего солнца падали прямо на коридор, и я ясно видел, что старые, вытоптанные камни, которыми он был вымощен, плотно спаяны цементом и не сдвигались с места уже много лет. Брайтон не дотрагивался до них. Я постучал по полу, но звук везде был одинаков, и нигде не было заметно ни трещины, ни вмятины. К счастью, Масгрейв, который понял смысл моих поступков и волновался не менее меня, вынул рукопись, чтобы проверить мои вычисления.

– И вниз! – закричал он. – Вы пропустили «и вниз»!

Я думал, что эти слова означали, что нам придется рыть землю, но теперь увидел, что ошибся в своих предположениях.

– Так там есть подвал?! – крикнул я.

– Да, такой же старый, как и дом. Сюда, через эту дверь.

Мы спустились по витой каменной лестнице, и мой товарищ, чиркнув спичку, зажег большой фонарь, стоявший на бочонке в углу. В ту же минуту мы убедились, что попали в нужное место, и что кто-то побывал тут раньше нас.

Подвал служил складом для дров, но поленья, очевидно, прежде покрывавшие весь пол, теперь были сложены по сторонам так, что посредине образовался свободный проход. В этом проходе лежала большая тяжелая плита с заржавленным железным кольцом, к которому был привязан толстый шерстяной шарф.

– Клянусь Юпитером, это шарф Брайтона! – воскликнул Масгрейв. – Я видел его на нем и готов поклясться в этом. Что делал тут этот негодяй?

По моему предложению вызвали двух полицейских, и в их присутствии я попытался поднять плиту, потянув за шарф. Я мог только слегка приподнять ее, и только с помощью одного из констеблей мне удалось отодвинуть ее в сторону. Перед нами зияла глубокая черная яма. Мы все смотрели на нее. Масгрейв, став на колени, опустил фонарь.

Перед нами открылось темное помещение около семи футов в глубину и футов четырех в ширину. У одной стены его стоял низкий деревянный сундук, окованный медью, с поднятой крышкой, в которой торчал ключ странной старинной формы. Снаружи ящик был покрыт толстым слоем пыли, а сырость и черви так проели дерево, что оно все было покрыто плесенью. Несколько металлических кружков, по-видимому, старинных монет – вот таких, какие вы видите у меня в руке, – валялось на дне сундука, но больше там ничего не было.

Но в это время мы совершенно забыли и думать о сундуке: наши взоры были прикованы к тому, что мы увидали рядом с ним. То была фигура одетого в черный костюм человека, который сидел на корточках, положив голову на край сундука и обхватив его обеими руками. От такой позы вся кровь прилила ему к голове, и никто не мог бы узнать этого искаженного, посиневшего лица, но когда мы приподняли тело, то мистер Масгрейв по росту, одежде и волосам признал в нем своего бывшего дворецкого. Брайтон умер уже несколько дней тому назад, но на теле не было заметно ни раны, ни какого-либо повреждения, которые могли бы указать причину его страшной смерти. Тело вынесли из погреба, а мы снова остались перед загадкой, почти такой же ужасной, как та, с которой мы встретились впервые.