Текст книги "Шерлок Холмс. Все повести и рассказы о сыщике № 1"

– Благодарю вас, кажется, я видел все, что нужно.

– Тогда, если это действительно необходимо, мы можем пройти в мою комнату.

– Если это вас не затруднит.

Мировой судья пожал плечами и провел нас в свою комнату, очень просто убранную. В то время, как мы подходили к окну, Холмс отстал от остальных так, что он и я шли последними в нашей группе. В ногах у кровати стоял маленький столик, а на нем тарелка с апельсинами и графин с водой. В ту минуту, как мы подошли к нему, Холмс, к несказанному моему изумлению, нагнулся вперед и хладнокровно опрокинул столик. Графин разлетелся вдребезги, а фрукты покатились во все стороны.

– Ах, Ватсон, что вы наделали? – преспокойно заметил Холмс. – В какой вид вы привели ковер?

Я нагнулся в смущении и стал подбирать фрукты, поняв, что мой товарищ, по какой-то известной только ему причине, желал, чтобы я взял вину на себя. Другие последовали моему примеру и поставили столик на ножки.

– Ах, – крикнул инспектор. – Куда же он девался?

Холмс исчез.

– Подождите здесь минутку, – сказал Алек Каннингем. – По-моему, он спятил. Отец, пойдем, посмотрим, куда он девался.

Они выбежали из комнаты. Инспектор, полковник и я в недоумении переглядывались между собой.

– Честное слово, я склонен разделить мнение мистера Алека, – сказал инспектор. – Может быть, это следствие болезни, но мне кажется, что…

Внезапный возглас: «На помощь! На помощь! Убивают!» – прервал его речь. С ужасом я узнал голос моего друга и выбежал, как безумный, на площадку. Крики, перешедшие в хриплый стон, неслись из комнаты, в которую мы заходили раньше. Я влетел сначала в нее, а потом в смежную комнату. Оба Каннингема навалились на лежавшего на полу Холмса. Младший душил его за горло обеими руками, а старший, казалось, старался вывихнуть ему кисть руки. В одно мгновение мы трое оторвали их от Холмса, и он с трудом поднялся на ноги, весь бледный и сильно измученный.

– Арестуйте этих людей, инспектор! – задыхаясь, проговорил он.

– По обвинению в чем?

– В убийстве кучера Вильяма Кирвана.

Инспектор оглядывался вокруг в полном недоумении.

– О, мистер Холмс! – наконец проговорил он. – Я уверен, что вы вовсе не…

– Замолчите и взгляните на их лица! – отрывисто сказал Холмс.

Никогда в жизни не приходилось мне видеть на человеческом лице более полного выражения сознания вины. Старик казался совершенно пораженным; его лицо с резко обозначенными чертами приняло тяжелое, угрюмое выражение. Сын же, напротив, утратил все свое изящество; ярость опасного дикого зверя засверкала в его темных глазах и исказила красивое лицо. Инспектор ничего не сказал, но подошел к двери и свистнул в свисток. На зов явились два констебля.

– Не могу поступить иначе, мистер Каннингем, – сказал он. – Надеюсь, что все это окажется нелепым недоразумением… А! Это что? Бросьте!

Он взмахнул рукой, и на пол упал револьвер, которым молодой Каннингем собирался застрелиться.

– Сохраните эту вещь, – сказал Холмс, поспешно наступая на револьвер. – Он пригодится нам при следствии. Но вот то, что необходимо нам.

Он протянул инспектору маленький кусок смятой бумаги.

– Остальная записка? – спросил инспектор.

– Именно так.

– Где же она была?

– Там, где и следовало ожидать. Сейчас объясню вам все. Мне кажется, полковник, что вы с Ватсоном можете теперь вернуться домой; я же приду к вам самое большее через час. Мне и инспектору нужно поговорить с арестованными, но я, наверное, вернусь к обеду.

Шерлок Холмс сдержал свое слово и через час уже входил в курительную комнату полковника в сопровождении пожилого господина невысокого роста. Его представили мне как мистера Эктона, в доме которого произошел первый грабеж.

– Я желал бы, чтобы мистер Эктон присутствовал при моем объяснении этого дельца, – сказал Холмс, – так как ему вполне естественно интересоваться подробностями его. Боюсь, любезный полковник, что вы от души жалеете, что приняли в свой дом такого буревестника, как я.

– Напротив, – горячо ответил полковник, – я считаю, что мне посчастливилось наблюдать ваш метод расследования. Сознаюсь, что результаты превзошли все мои ожидания. Но я так и не понимаю, какие у вас были данные для того, чтобы выяснить это дело.

– Боюсь, что мое объяснение может разочаровать вас, но у меня привычка никогда не скрывать своего метода ни от моего друга Ватсона, ни от интеллигентных людей, интересующихся им. Прежде всего, так как я пережил небольшое потрясение, то намереваюсь подкрепиться глоточком вашего бренди, полковник. Я несколько утомился за последнее время.

– Надеюсь, у вас не было больше нервного припадка?

Шерлок Холмс от души расхохотался.

– В свое время дойдем и до этого, – сказал он. – Я расскажу вам все по порядку и покажу вам, как я дошел до моих выводов. Пожалуйста, останавливайте меня, если что-либо покажется вам неясным.

В искусстве сыска чрезвычайно важно уметь в массе фактов отличить случайные от существенных. Иначе энергия и внимание рассеиваются вместо того, чтобы сосредоточиться, как это необходимо. В данном случае с первой минуты у меня не было сомнения, что ключ ко всему происшествию следует искать в клочке бумаги, который был зажат в руке мертвеца.

Прежде чем идти дальше, я хотел бы обратить ваше внимание на то обстоятельство, что если бы рассказ Алека Каннингема был верен, и нападавший, застрелив Вильяма Кирвана, бежал моментально, то, очевидно, не он вырвал бумагу из рук убитого. А если это сделал не он, то сделал сам Алек Каннингем, потому что к тому времени, как спустился старик, на месте происшествия было уже несколько слуг. Это очень просто, но инспектор не обратил внимания на эту сторону дела, потому что точкой его отправления была невозможность участия местных помещиков в подобного рода преступлениях. Ну, а у меня нет никаких предвзятых взглядов, и я всегда иду по всякому следу, и, таким образом, в самой первой стадии следствия я уже стал подозрительно относиться к мистеру Алеку Каннингему.

Я очень тщательно изучил уголок оторванной бумаги, переданный мне инспектором. Мне сразу стало ясно, что он составляет часть весьма важного документа. Вот он. Не бросается ли вам в глаза что-либо особенное?

– Почерк очень неровный, – сказал полковник.

– Дорогой сэр! – вскрикнул Шерлок Холмс. – Не может быть ни малейшего сомнения в том, что записка написана двумя лицами по очереди. Обратите внимание на букву «т», написанную твердым почерком и с черточкой над буквой в словах «захотите», «прийти» и сравните ее с той же буквой в слове «четверть», написанном менее четким почерком. Достаточно весьма поверхностного анализа, чтобы убедиться, что слова «узнаете», «может быть» написаны более твердой рукой, а «что» – более слабой.

– Клянусь Юпитером, это ясно как день! – воскликнул полковник.

– Очевидно, задумано было скверное дело, и один из соучастников, не доверяя другому, решил, чтобы все делалось сообща. Руководителем был, конечно, тот, кто написал слова «захотите», «узнаете».

– Из чего вы заключаете это?

– Это можно вывести из одного сравнения почерков. Но у нас есть и другие, более важные основания. Если вы станете внимательно рассматривать этот клочок, то придете к заключению, что человек с более твердым почерком первый писал слова, оставляя пустые места, которые должен был заполнить другой. Оставленные между словами промежутки были иногда слишком малы, и второму пришлось писать очень сжато, чтобы вставить свои слова. Человек, написавший свои слова первым, без сомнения, и задумал это дело.

– Превосходно! – вскрикнул мистер Эктон.

– Но достаточно поверхностно, – сказал Холмс. – Теперь, однако, мы подходим к весьма существенному пункту. Может быть, вам неизвестно, что определение возраста человека по его почерку доведено экспертами до значительной точности. В нормальных случаях можно почти наверняка определить возраст данного человека. Я говорю в «нормальных», потому что болезнь и физическая слабость также изменяют почерк, хотя бы больной и был молодой человек. В данном случае, смотря на смелую твердую руку одного и несколько неуверенный, хотя еще четкий почерк другого, мы можем сказать, что один – молодой человек, а второй – пожилой, хотя еще не дряхлый.

– Превосходно! – повторил мистер Эктон.

– Но далее есть еще один пункт, более тонкий и интересный. В обоих почерках есть что-то общее, свойственное, очевидно, лицам, состоящим в кровном родстве. Вам это может быть более заметно на отдельных буквах, мне же это ясно по многим мелким чертам. Я не сомневаюсь, что в этой записке выразилась манера писать всей семьи. Конечно, я сообщаю вам только главные результаты моих исследований. Остальное интересно только для экспертов. Как бы то ни было, все способствовало подтверждению моего впечатления, что эта записка написана Каннингемами – отцом и сыном.

Дойдя до этого заключения, я, конечно, постарался вникнуть в подробности преступления и посмотреть, куда они меня поведут. Я пошел с инспектором к дому и осмотрел все, что можно было видеть там. Как я убедился, рана умершему была нанесена из револьвера на расстоянии четырех ярдов с небольшим. Платье не почернело от пороха. Очевидно, что Алек Каннингем солгал, что выстрел последовал во время борьбы кучера с вором. Затем – и отец, и сын сходились в указании того места, где убийца выскочил на дорогу. Но тут как раз оказывается низина с сырым дном. Так как в низине не оказалось никаких следов, то я пришел к убеждению, что Каннингемы не только опять солгали, но что в деле вовсе и не было никакого постороннего лица.

Оставалось отыскать мотивы этого странного преступления. Для этого я, прежде всего, попытался найти причину странной кражи в доме мистера Эктона. Из нескольких слов полковника я понял, что между вами, мистер Эктон, и Каннингемами шел какой-то процесс. Понятно, что мне тотчас же пришло в голову, что они вломились в вашу библиотеку с намерением добыть некоторые документы, которые могли бы повлиять на ход дела.

– Совершенно верно, – сказал Эктон, – не может быть ни малейшего сомнения в их намерениях. У меня неопровержимые права на половину их имения, и если бы им удалось найти одну бумагу, – к счастью, она хранится в несгораемом шкафу моего поверенного, – они, наверное, выиграли бы процесс.

– Ну, вот видите! – сказал, улыбаясь, Холмс. – Это была смелая, отчаянная попытка, в которой я вижу влияние молодого Алека. Не найдя ничего, они попытались отвести подозрение, придав нападению вид обычного грабежа, для чего унесли первые попавшиеся вещи. Это было достаточно ясно, но все же многое оставалось темным для меня. Главное было добыть недостающую часть записки. Я был уверен, что Алек вырвал ее из руки убитого, и сильно подозревал, что он спрятал ее в карман халата. Куда иначе он мог девать ее? Единственный вопрос состоял в том, там ли она еще. Стоило употребить все усилия, чтобы разъяснить это, и поэтому мы все отправились в дом.

Каннингемы подошли к нам, как, вероятно, вы помните, когда мы стояли у кухонной двери. Само собой разумеется, очень важно было не напоминать им о существовании записки, иначе они сейчас же уничтожили бы ее. Инспектор только что собирался сообщить им, какую важность мы придаем этому документу, как со мной сделался припадок, и разговор принял другое направление.

– Господи! – со смехом сказал полковник – Неужели вы хотите сказать, что мы потратили наше сочувствие на притворную болезнь?

– С профессиональной точки зрения это было проделано изумительно, – сказал я, с удивлением глядя на человека, постоянно поражавшего меня новыми проявлениями изобретательности.

– Это искусство часто бывает очень полезно, – заметил Холмс. – Оправившись, я прибегнул к уловке – быть может, довольно незатейливой, – и заставил старика Каннингема написать слова «три четверти двенадцатого», чтобы иметь возможность сличить их со словами на записке.

– Какой же я был осел! – воскликнул я.

– Я видел, как вас огорчила моя слабость, – смеясь, сказал Холмс. – Мне было жаль, что приходится огорчать вас. Мы все пошли наверх. Увидав во время осмотра гардеробной, что халат висит за дверью, я опрокинул столик, чтобы отвлечь их внимание, и шмыгнул обратно в комнату, чтобы осмотреть карманы. Но как только я нашел (как и ожидал) записку в одном из карманов, как на меня набросились оба Каннингема и, наверное, убили бы меня, если бы вы не подоспели мне на помощь. Я и теперь еще чувствую, как молодой Каннингем схватил меня за горло, а старик чуть не вывихнул мне руку, стараясь вырвать бумагу. Они, как видите, догадались, что я понял все, и внезапный переход от полной безопасности к полному отчаянию заставил их совершенно потерять голову.

У меня со стариком Каннингемом был короткий разговор о мотиве преступления. С ним можно было разговаривать, но сын его – сущий демон, готовый застрелиться или застрелить кого угодно, если бы у него в руках очутился револьвер. Когда старик Каннингем увидел, что улики против него так вески, он потерял мужество и сознался во всем. Оказывается, что Вильям тайком проследил за своими хозяевами в ночь нападения на дом мистера Эктона и, получив таким образом власть над ними, пытался путем угрозы шантажировать их. Но мистер Алек слишком опасный человек для того, чтобы с ним можно было вести подобного рода игру. С его стороны было положительно гениальной выдумкой воспользоваться недавними грабежами в здешней местности для того, чтобы отделаться от человека, которого он боялся. Вильяма заманили в ловушку и застрелили. Будь записка у них в руках и обрати они побольше внимания на некоторые подробности, весьма возможно, что подозрение никогда бы не пало на них.

– А записка? – спросил я.

Холмс положил перед нами следующую бумагу: «Если вы придете к вашей калитке, кое-что, что может очень удивить и быть очень полезно вам, а также и Энни Моррисон. Только никому не говорите об этом».

– Я именно ожидал найти что-нибудь в этом роде, – сказал Холмс. – Конечно, мы так и не знаем, какие отношения существовали между Алеком Каннингемом, Вильямом Кирваном и Энни Моррисон. Результат, однако, показывает, что западня была устроена очень искусно… Ватсон, я полагаю, что наш отдых в деревне увенчался полным успехом, и завтра я вернусь на Бейкер-стрит с обновленными силами.

Увечный человек

Однажды в летнюю ночь, несколько месяцев спустя после моей свадьбы, я сидел у себя в кабинете и дремал над каким-то романом, докуривая последнюю трубку. Моя дневная работа была окончена. Жена уже ушла к себе в спальню, а внизу, в передней, прислуга запирала на ночь двери, очевидно, собираясь тоже отправиться спать. Я поднялся с места и только начал выколачивать пепел из трубки, как вдруг в передней раздался отрывистый звонок.

Я взглянул на часы: три четверти двенадцатого. Никто из гостей не мог прийти в такой поздний час. Должно быть, какой-то пациент, опять придется не спать всю ночь.

С недовольным лицом я вышел в переднюю и открыл дверь. К моему удивлению, вместо пациента на крыльце стоял Шерлок Холмс.

– Здравствуйте, Ватсон, – сказал он. – Надеюсь, вы простите меня за такой поздний визит?

– Заходите, пожалуйста, мой друг.

– У вас такое изумленное лицо, да и неудивительно! Воображаю, как вас утешило, что это я! Гм! Вижу, вы все еще не бросаете холостых привычек и продолжаете курить прежний табак! Вас, как всегда, выдает пушистый пепел на сюртуке. Посмотреть на вас, Ватсон, сразу видно, что вы привыкли к форме; никогда вы не сделаетесь настоящим штатским, пока не бросите манеру носить, как в былое время, носовой платок за рукавом сюртука. Вы меня приютите сегодня на ночь?

– С удовольствием.

– Помните, вы когда-то говорили, что для одного у вас всегда найдется убежище; на вешалке же, как я вижу, нет чужой одежды.

– Пожалуйста, я очень буду рад, если вы останетесь у меня ночевать!

– Спасибо. Я займу свободное место. Жаль, что вам пришлось иметь дело с английскими рабочими в доме. Кроме вреда, они ничего не приносят. Не правда ли, у вас водопровод испортился?

– Нет, газ.

– А! Вижу следы от гвоздей рабочих сапог на линолеуме.

– Хотите закусить?

– Нет, благодарю вас, я ужинал в Ватерлоо. А трубку, если позволите, выкурю с удовольствием.

Я подал ему кисет с табаком; он сел в кресло против меня и некоторое время курил, не произнося ни слова. Я прекрасно понимал, что только очень важное дело могло привести ко мне в такой поздний час моего друга, и потому терпеливо ждал, пока он сам не начнет рассказывать.

– Я вижу, вы сегодня были сильно заняты, – сказал он, проницательно на меня поглядывая.

– Да, у меня сегодня деловой день, – ответил я. – Конечно, вы станете смеяться надо мной, но, откровенно говоря, я не понимаю, откуда вы могли это узнать?

Холмс усмехнулся.

– Милый Ватсон, кажется, пора мне знать ваши привычки. Когда у вас мало пациентов, вы ходите пешком, в противном же случае берете кабриолет. Ваши сапоги чисты, и потому я понял, что ездили сегодня к больным в кебе.

– Превосходно! – воскликнул я.

– И, между тем, так просто, – заметил он. – Это один из многочисленных примеров, когда человек поражает собеседника своей проницательностью только потому, что собеседник упустил из виду маленькую подробность, которая легла в основу общего заключения. Для наглядности приведу вам аналогичный пример. Все ваши очерки поражают своей фантазией и изобретательностью, вам же они кажутся самыми простыми и обыкновенными вещами только потому, что у вас в руках находились источники, откуда вы черпали материал, о существовании которого не знает читатель. И вот я сейчас в положении таких читателей, ибо держу в руках несколько нитей одного в высшей степени странного происшествия, взволновавшего человеческий мозг. Мне недостает еще одной или двух нитей, чтобы распутать странную историю. Но ручаюсь вам, Ватсон, я докопаюсь до нее.

При последних словах глаза Холмса заблестели, и яркий румянец покрыл его бледные щеки. На минуту поднялась завеса и открыла его проницательную глубокую натуру, но только на одну минуту. Когда я взглянул на него еще раз, лицо моего друга уже приняло то обычное выражение абсолютного покоя, за которое так часто называли его автоматом, а не человеком.

– Предстоящая задача сулит мне много интересного, – продолжал он, – по-моему, она представляет даже исключительный интерес. Я уже ознакомился с делом и успел сделать некоторое заключение. Вы окажете мне большую услугу, если согласитесь поехать со мной.

– Вы знаете, для меня одно наслаждение сопровождать вас.

– Мне придется завтра ехать в Олдершот. Не будет ли это для вас слишком далеко?

– Надеюсь, Джексон не откажется съездить завтра за меня к моим пациентам.

– Отлично. В одиннадцать десять мы должны выехать из Ватерлоо.

– Будьте спокойны, я не опоздаю.

– А теперь, если вы не очень устали, я расскажу вам вкратце, что случилось, и что предстоит сделать.

– Я поспал до вашего прихода и теперь могу сидеть сколько угодно.

– Я расскажу вам коротко, не опуская, конечно, ничего существенно важного. Вполне возможно, что вы даже читали отчет об этом деле: предполагаемом убийстве полковника Барклея из полка «Королевской Мальвы», расквартированного в Олдершоте, которое я расследую?

– Нет, я ничего не читал.

– Ну, значит, оно пока еще не привлекло большого внимания. Факты всплыли только два дня тому назад. Дело обстоит так:

«Королевская Мальва», как вам известно, – один из главных ирландских полков в английской армии. Он отличился и в Крымскую кампанию, и во время восстания сипаев, и с тех пор при каждом удобном случае старался поддержать свою славу. Еще в понедельник до вечера полком командовал Джеймс Барклей, храбрый престарелый служака, который поступил в него добровольцем, отличился в битве при Мутине, и с тех пор блестяще подвигался по службе, пока не сделался командиром полка, в котором когда-то был простым рядовым.

Полковник Барклей женился еще сержантом на мисс Нанси Дэвой, дочери знаменщика-сержанта того же корпуса. Конечно, ее простое происхождение отчасти повредило ему и вызвало много толков среди офицеров полка. Но Барклей так себя поставил, что полковые дамы вскоре полюбили ее не менее, чем любили офицеры ее мужа. Надо заметить, она была необыкновенно красива; даже теперь, несмотря на тридцатилетнюю супружескую жизнь, ее можно назвать изящной и обаятельной дамой.

Полковник Барклей в семейной жизни был, по-видимому, счастлив. Майор Мэрфи, к которому я обратился за справками, уверял меня, что он никогда не слышал, чтобы эта супружеская пара когда-либо ссорилась. Хотя было заметно, что полковник Барклей больше был предан своей жене, чем она ему. Он не мог без нее жить ни одного дня; она же, хотя всегда была ему верна и предана, не выказывала особенно сильной привязанности. Тем не менее, в полку считали их образцовой супружеской четой. Судя по их отношениям, никто не мог ожидать такого трагического конца их счастливой на вид супружеской жизни.

У полковника Барклея всегда были кое-какие странные черты характера. Это был очень смелый и добродушный старый солдат, но бывали моменты, когда он становился вспыльчивым и мстительным, хотя это никогда не проявлялось по отношению к его жене. Кроме того, майор Мэрфи и три из пяти офицеров полка обратили мое внимание еще на одну особенность его характера – серьезную угнетенность, которая временами овладевала полковником. Когда он присоединялся за столом к общему веселью и болтовне, улыбка не сходила с его губ. А когда на него нападала меланхолия, он ходил мрачнее тучи. К необычным чертам его офицеры относили еще некоторый налет суеверия. Кроме этого, он боялся одиночества, особенно в темноте. Последняя странность взрослого человека, известного своею храбростью старого солдата всегда служила предметом всяких толков и различных предположений.

Первый батальон полка уже много лет стоял в Олдершоте. Женатые офицеры жили на своих квартирах, а полковник Барклей все эти годы нанимал виллу, называемую Лэшайн, в полумиле от северного лагеря. Западный фасад этого дома выходил на большую дорогу, которая проходила от него на расстоянии тридцати ярдов. Весь штат прислуги полковника состоял из кучера и двух горничных. Хозяин, хозяйка и прислуга были единственные обитатели Лэшайна; детей у Барклеев не было, а гости приезжали редко и на ночь никогда не оставались.

А теперь послушайте о том, что происходило на вилле в этот злополучный понедельник между девятью и десятью часами вечера. Миссис Барклей была членом Римской католической церкви, много интересовалась делами Сент-Джорджского общества, которое было объединено с уотт-стритской часовней благотворительными целями – заботой о бедняках. В понедельник в восемь часов вечера было назначено заседание общества, и потому миссис Барклей пообедала пораньше, чтобы попасть к началу заседания. Кучер уверяет, что, уходя из дома, она как обычно попрощалась с мужем и обещала скоро вернуться. По пути зашла за мисс Моррисон, молодой леди, живущей на соседней вилле, и они вместе отправились на заседание. Заседание продолжалось сорок минут, и в четверть десятого миссис Барклей вернулась домой, проводив до дверей мисс Моррисон.

Теперь несколько слов о комнате, в которой совершено было убийство. В ней хозяева обыкновенно сидели по утрам. Фасад дома и большие стеклянные створчатые двери выходят прямо на поляну, отделяющую дом от большой дороги. Поляна шириной не более тридцати ярдов заканчивается невысокой каменной стеной с установленной поверх нее железной оградой. Шторы в комнате никогда не опускались, потому что по вечерам здесь обычно никого не бывало. Вернувшись домой, миссис Барклей сама зажгла здесь лампу и приказала горничной Жанне Стюарт принести чашку чаю, чего раньше никогда не делала. Полковник сидел в столовой, но, услышав, что жена вернулась, вышел к ней. Кучер наблюдал, как он проходил через переднюю и зашел в комнату. Больше в живых его никто не видел.

Спустя десять минут горничная принесла чай, но, подойдя к двери, была поражена, услышав первый раз за все свое пребывание у Барклеев, что господа неистово спорят. Она постучала в дверь, ответа не последовало. Тогда она взялась за ручку, дверь оказалась закрытой на ключ изнутри.

Прибежав в кухню, она рассказала повару и двум служанкам, и они вместе с кучером кинулись в переднюю. Спор продолжался, и все они уверяют, что слышны были только два голоса, полковника и его жены. Барклей произносил слова тихо и сдержанно, так что нельзя было разобрать, что он говорил. Миссис Барклей, наоборот, очень резко, и когда она повышала голос, было ясно слышно. «Вы трус, – повторила она несколько раз. – Что теперь делать? Отдайте мне мою жизнь! Я не могу больше дышать с вами одним воздухом, жить одной жизнью! Вы трус! Подлец!» А затем раздался ужасный крик мужчины, падение тела и пронзительный крик и стон женщины. Видя, что в комнате творится что-то неладное, кучер бросился к двери и хотел было ее выломать. Но дверь не поддавалась, а горничные были так перепуганы, что не могли помочь ему. Тогда кучер решил выбежать на двор и проникнуть в комнату через открытые окна. Одна половина французского окна по обыкновению в летнюю пору была открыта. Он без затруднения проник в комнату. На диване в бессознательном состоянии лежала его госпожа, а несчастный полковник был мертв; при этом ноги его были задраны на кресло, а голова в луже крови на полу, около угла камина.

Когда кучер увидел, что ничем не может помочь своему хозяину, он хотел открыть дверь. Но тут он встретил неожиданное затруднение. Ключа в дверях не было, и, сколько он ни искал по комнате, найти его не мог. Тогда он тем же путем вышел из комнаты через окно, чтобы дать знать полиции и позвать доктора. Миссис Барклей, которую, конечно, все подозревали в убийстве мужа, была перенесена в бессознательном состоянии в свою комнату. Тело полковника положили на диван и осмотрели место происшествия. Старый воин погиб от рваной раны, нанесенной ему в затылочную часть головы каким-то тупым предметом. Что это за предмет – определить было нетрудно: на полу около тела лежала редкая палица, сделанная из очень твердого дерева, с костяной ручкой и с гравировкой. У полковника была большая коллекция различного рода оружия, собранная им во многих странах, где ему приходилось воевать или просто находиться по делам службы. Должно быть, палица была в числе его трофеев. Опрошенные слуги уверяли, что никогда раньше не видели у полковника подобного оружия, хотя они могли и не заметить его среди массы редких вещей, находящихся в доме. Ничего особенного полиция не нашла. Одно только обстоятельство поражало всех, что ни у миссис Барклей, ни у самой жертвы, да и нигде в доме не оказалось ключа, которым была закрыта дверь изнутри до совершения преступления. Чтобы ее открыть, пришлось позвать слесаря из Олдершота.

Таково было положение дел, Ватсон, когда я по просьбе майора Мэрфи во вторник утром приехал в Олдершот, чтобы помочь полиции. Думаю, вы согласитесь со мной, что дело даже в том виде, как я его вам обрисовал, представляет большой интерес. Но наблюдения вскоре показали мне, что оно гораздо интереснее, чем кажется с первого взгляда.

До осмотра комнаты я подверг перекрестному допросу прислугу, но она ничего нового мне не рассказала. Одну только интересную подробность припомнила горничная Жанна Стюарт, которая, услышав спор, привела с собой остальную прислугу. Она рассказывала, что, когда в первый раз подошла к двери, господа говорили так глухо, что невозможно было разобрать ни одного слова. Но я стал настаивать, и она припомнила, что слышала дважды произнесенное госпожой имя «Давид». Это очень важное обстоятельство: оно может привести нас к пониманию причины ссоры. Если вы помните, полковника звали Джеймс.

Затем надо обратить внимание еще на одно обстоятельство. На полицию и даже на слуг произвело ужасное впечатление искаженное лицо полковника. Трудно себе представить, чтобы человеческое лицо могло носить отпечаток такого смертельного ужаса и страха. От одного вида его можно было упасть в обморок. Не может быть сомнения, что он предчувствовал свою судьбу и находился под впечатлением ужасного страха. В одном я согласен с предположениями полиции, что в неописуемый ужас его могло повергнуть сознание того, что убить его пытается собственная жена. Хотя удар и был нанесен ему в затылок, но полковник, желая его избежать, мог как раз повернуть в это время голову.

У его жены началась нервная лихорадка, и потому расспросить ее о чем-либо не представляется возможным, так как она лежит без памяти. От полиции я узнал, что мисс Моррисон, которая ходила на заседание, отказалась объяснить, почему миссис Барклей вернулась домой в дурном расположении духа.

Много трубок выкурил я, Ватсон, обдумывая факты и стараясь восстановить истину. Без сомнения, мы выйдем на следы преступления, как только выяснится, куда исчез ключ от дверей. В комнате его нет, следовательно, его кто-то унес. Сам полковник, как и его жена, отпадают – это понятно. Следовательно, в комнате было какое-то третье лицо. А оно, это третье лицо, могло покинуть комнату только через открытое окно. Я был уверен, что внимательное исследование комнаты и поляны около дома откроет мне следы таинственной особы. Вы знаете мой метод, Ватсон. Ни одна пядь земли не осталась неисследованной, и я отыскал следы, хотя, признаться, совсем не такие, каких ожидал. Но все-таки я установил, что в комнате был посторонний человек, прошедший через поляну со стороны дороги. Я нашел пять ясных следов человеческих ног: один на самой дороге, в том месте, где он перелезал через низкий забор, два – на пляже и два самых четких следа – на земле под окном. Было ясно, что человек быстро перебежал через поляну, потому что носки его ног гораздо больше углублялись в землю, чем пятки. Следы меня нисколько не удивили, я знал, что найду их; гораздо больше поразил меня и заставил ломать голову его спутник.

– Спутник?!

Холмс вынул из кармана большой сложенный лист бумаги и осторожно развернул его на коленях.

– Что вы скажете об этом? – спросил он.

Бумага была покрыта следами какого-то маленького животного. Всего было пять отпечатков ног с длинными когтями, каждый след величиной приблизительно с десертную ложку.

– Это собака, – заметил я.

– Разве вы слышали когда-нибудь, чтобы собака бегала по занавескам? А я нашел отчетливые следы животного на занавесках.

– Что же тогда, обезьяна?

– Но это не след обезьяны.

– Что же тогда это может быть?

– Ни собака, ни обезьяна, ни кошка и никакое другое родственное им животное. Я делал попытку установить при помощи измерений. Вы видите, что расстояние между передними и задними ногами не меньше пятнадцати дюймов. Если прибавить длину шеи и головы, то животное будет в длину не больше двух футов, а может быть, и больше, если у него есть хвост. Животное двигалось, поэтому мы можем определить длину его прыжков: около трех дюймов. Теперь мы можем уже представить его, как животное с длинным туловищем и коротенькими ногами. Жаль, что оно не соблаговолило оставить нам хоть маленький клочок своей шерсти. Затем прибавим еще, что оно ползает по занавескам и принадлежит к разряду плотоядных.