Текст книги "Шерлок Холмс. Все повести и рассказы о сыщике № 1"

– Это должны решить присяжные, – сказал Лестрейд. – Мы же задерживаем вас по обвинению в заговоре и в покушении на убийство.

– А ваши кредиторы, вероятно, наложат арест на ваш банковый счет с мистером Корнелиусом, – прибавил Холмс.

Маленький человек вздрогнул и впился злобным взглядом в моего друга.

– Вероятно, всем этим, в первую очередь, я обязан вам? – прошипел он. – Может быть, когда-то и я найду способ заплатить вам свой долг.

Холмс улыбнулся снисходительно.

– Я думаю, что вы в течение нескольких последующих лет будете очень заняты, – сказал он. – Лучше скажите-ка, что вы сунули в горящие доски кроме своих старых брюк? Околевшую собаку или кролика? Не хотите сказать? Очень нелюбезно с вашей стороны! Я думаю, что пары кроликов хватило. Ватсон, если вы когда-нибудь надумаете описать этот случай, то не забудьте упомянуть именно кроликов.

Пляшущие фигурки

Холмс несколько часов просидел молча, согнув свою длинную тонкую спину над химическим прибором, в котором он варил что-то особенно вонючее. Голова его опустилась на грудь, и мне он казался какой-то странной тощей птицей с тусклым серым опереньем и черным хохолком.

– Итак, Ватсон, – произнес он вдруг, – вы не намерены поместить свой капитал в южно-африканские акции?

Я вздрогнул от удивления. Как ни привык я к удивительным способностям Холмса, однако же это вторжение в самые сокровенные мои мысли было совершенно необъяснимо.

– Откуда вы это можете знать? – спросил я.

Он повернулся на стуле с дымящейся пробиркой в руке, и его глубоко посаженные глаза как-то забавно засверкали.

– Ну, Ватсон, признайтесь, что вы окончательно ошеломлены, – сказал он.

– Признаюсь.

– Мне следовало бы потребовать от вас расписку в этом.

– Почему?

– Потому что через пять минут вы скажете, что это было до нелепости просто.

– Я, наверное, ничего подобного не скажу.

– Видите ли, милый Ватсон… – Холмс всунул пробирку в штатив и говорил тоном профессора, читающего перед аудиторией лекцию. – В сущности, вовсе не трудно построить цепь выводов, вытекающих один из другого и очень простых, если их взять в отдельности. Если, сделав это, выбросить все средние выводы и преподнести слушателям только начальный пункт и заключение, то можно произвести поразительный, хотя, может быть, и фальшивый эффект. Ну-с, в сущности, было не трудно, осмотрев впадину между указательным и большим пальцем на вашей левой руке, убедиться в том, что вы не намерены поместить свой маленький капитал в золотые россыпи.

– Не вижу тут никакой связи.

– Весьма вероятно, но я могу мигом показать вам очень тесную связь. Вот недостающие звенья очень простой цепи: во-первых, когда вы вчера вечером вернулись из клуба, то впадина между указательным и большим пальцем вашей левой руки была запачкана мелом. Во-вторых, вы натираете это место мелом, когда играете на бильярде, чтобы скользил кий. В-третьих, если вы играете на бильярде, то исключительно только с Терстоном. В-четвертых, четыре недели тому назад вы мне сказали, что у Терстона заключено условие на какую-то собственность в Южной Африке, срок которому истекает через месяц, и что он желает взять вас в компанию. В-пятых, ваша чековая книга заперта в ящик моего письменного стола, а вы не спрашивали у меня ключа от него. В-шестых, вы не намерены поместить в это дело свои деньги.

– Это до нелепости просто! – воскликнул я.

– Совершенно верно, – согласился Холмс несколько язвительно. – Всякая задача становится ребячески простой, когда ее объяснить… А вот тут необъясненная задача. Посмотрите, Ватсон, и скажите: как вы это понимаете?

Холмс бросил на стол листок бумаги и снова принялся за свой химический опыт.

Я с удивлением взглянул на нелепые иероглифы, начертанные на бумаге.

– Да ведь это, Холмс, каракули ребенка! – воскликнул я.

– А, вы так думаете!

– А чем же другим это может быть?

– Вот это-то страстно желает узнать мистер Гильтон Кебитт из замка Ридлинг-Торп в Норфольке. Эта маленькая загадка пришла с первой почтой, а он сам должен приехать с ближайшим поездом… Вот и звонят, Ватсон. Весьма возможно, что это он и есть.

По лестнице раздались тяжелые шаги, и в комнату вошел высокий, румяный, гладко выбритый господин, светлые глаза и цветущий вид которого говорили о том, что он живет далеко от туманов Бейкер-стрит. Он точно внес с собой струю здорового, свежего морского воздуха. Пожав нам руки, он собирался сесть, когда глаза его упали на бумагу с курьезными значками, которую я только что рассматривал.

– Ну-с, мистер Холмс, как вы это понимаете? – спросил он. – Мне сказали, что вы большой охотник до оригинальных тайн, а вряд ли можно найти тайну более оригинальную, чем эта. Я послал вам заранее бумагу для того, чтобы вы успели проштудировать ее до моего приезда.

– Это действительно курьезное произведение, – сказал Холмс. – На первый взгляд оно кажется ребяческой забавой. Тут нарисовано несколько нелепых пляшущих человечков. Почему вы придаете значение такой забаве?

– Я бы не стал придавать этому значения, мистер Холмс. Но моя жена отнеслась к этому иначе. Это смертельно напугало ее. Она ничего не говорит, но я вижу ужас в ее глазах. Вот почему я хочу расследовать дело до конца.

Холмс поднял бумагу так, чтобы она вся была освещена солнцем. Это была страница, вырванная из записной книжки. Знаки были сделаны карандашом и имели такой вид:

Холмс рассматривал их некоторое время, а затем тщательно сложил бумагу и вложил ее в свою записную книжку.

– Это обещает быть крайне интересным и необыкновенным случаем, – сказал он. – В своем письме, мистер Гильтон Кебитт, вы сообщили мне некоторые подробности, но я буду вам весьма обязан, если вы повторите их для моего друга, доктора Ватсона.

– Я неважный рассказчик, – возразил наш посетитель, нервно сжимая и разжимая руки. – Спрашивайте меня, если что покажется неясным. Я начну с того времени, когда я женился в прошлом году, но, прежде всего, должен сказать, что, хотя я не богатый человек, но мой род владеет Ридлинг-Торпом около пяти веков, и во всем Норфолькском графстве нет фамилии более известной, чем моя. В прошлом году я приехал в Лондон на юбилей и остановился в пансионе на Руссель-сквер, потому что Паркер, викарий нашего прихода, останавливался в этом пансионе. Там же жила молодая американка по имени Эльзи Патрик. Мы как-то подружились, и не прошло месяца, как я был в нее влюблен так, как только может влюбиться человек. Мы тихо обвенчались и вернулись в Норфольк. Вы сочтете, мистер Холмс, безумием, чтобы мужчина из хорошего древнего рода женился, ничего не зная о прошлом женщины и о ее родных. Но если бы вы видели и знали ее, то поняли бы меня. Эльзи поступила со мной вполне честно. Я не могу сказать, чтобы она не дала мне возможность освободиться от данного мною слова, если бы я этого пожелал. «Мне пришлось в своей жизни находиться в очень неприятном обществе, – сказала она, – я желаю совершенно забыть о нем. Мне бы хотелось никогда не вспоминать о прошлом, потому что это для меня крайне тяжело. Если вы возьмете меня, Гильтон, то возьмете женщину, которой лично не приходится стыдиться ничего; но вам придется удовольствоваться одним только моим словом и дозволить мне хранить молчание относительно всего, что произошло до того времени, когда я стала вашей. Если эти условия слишком тяжелы для вас, то возвращайтесь в Норфольк и предоставьте меня моей прежней одинокой жизни». Эти слова сказала она мне накануне нашей свадьбы. Я ответил ей, что согласен ее взять на ее условиях, и сдержал свое слово. Итак, прошел год, как мы поженились и были очень счастливы. Но месяц тому назад, в конце июня, появились первые признаки тревоги. Однажды моя жена получила письмо из Америки. Я видел американский штемпель. Она смертельно побледнела, прочла письмо и бросила его в огонь. Затем она ни разу не упоминала о нем, и я также, потому что я дал обещание и свято хранил его. Но с этого момента она не знала покоя. Ее лицо всегда выражает страх, точно она чего-то ожидает. Она бы лучше сделала, если бы доверилась мне. Она увидела бы тогда, что я ее лучший друг. Но пока она сама не заговорит, я ничего не могу сказать. Верьте мне, мистер Холмс, что она честная женщина, и какие бы ни были у нее в прошлом трагедии, она не виновата в них. Я простой норфолькский сквайр, но нет человека в Англии, который ценил бы так высоко, как я, честь своего рода. Ей это хорошо известно и было хорошо известно до нашей свадьбы. Она никогда не запятнает моего имени – в этом я убежден. Теперь я дошел до главной части своей истории. Около недели тому назад, в прошлый вторник, я увидел на одном из подоконников несколько нелепых пляшущих фигурок, подобных этим. Они были нацарапаны мелом. Я подумал, что их нарисовал мальчик-конюх, но он клялся, что даже не видел их. Как бы то ни было, они появились на подоконнике ночью. Я приказал их смыть и только позднее упомянул о них жене. К моему удивлению, она отнеслась к этому очень серьезно и попросила меня, в случае появления таких фигурок, показать их ей. В продолжение недели ничего не появлялось. Вчера же утром я нашел эту бумагу на солнечных часах в саду. Я показал ее Эльзи, и она вдруг упала как мертвая. С тех пор она ходит как во сне, точно ослепленная, и глаза ее выражают ужас. Тогда я написал вам, мистер Холмс, и послал вам эту бумагу. Я не мог пойти с ней в полицию, потому что там осмеяли бы меня. Вы же скажете мне, что делать. Я не богат, но если какая-нибудь опасность грозит моей жене, то я истрачу последний грош, чтобы ее защитить…

Какая это была симпатичная личность – этот англичанин древнего рода – простой, прямодушный и кроткий, с большими голубыми глазами и широким, красивым лицом! В его чертах проглядывала любовь к жене и доверие к ней. Холмс, выслушав с напряженным вниманием его историю, погрузился в безмолвное размышление.

– Не думаете ли вы, мистер Кебитт, – сказал он, наконец, – что лучше всего было бы вам прямо обратиться к своей жене и попросить ее поделиться с вами ее тайной?

Гильтон Кебитт покачал своей массивной головой.

– Что обещано, то свято, мистер Холмс. Если бы Эльзи хотела говорить, то она сама сказала бы мне все. Если же нет, то не мне насиловать ее доверие. Но я имею право принять свои меры и приму их.

– А я от всей души помогу вам. Во-первых, не слышали ли вы, что кто-нибудь чужой появился у вас по соседству?

– Нет.

– Ваше место, должно быть, очень тихое. И всякое новое лицо вызвало бы толки.

– В непосредственном соседстве – да. Но недалеко от нас расположено несколько маленьких курортов. И фермеры принимают к себе жильцов.

– Эти иероглифы, очевидно, имеют смысл. Если они чисто произвольны, то мы не в состоянии будем их разобрать. Если же они составляют часть системы, то мы, несомненно, доберемся до их смысла. Но этот образчик так короток, что я ничего не могу сделать, а факты, переданные вами, так неопределенны, что у нас нет основания для следствия. Я бы посоветовал вам вернуться в Норфольк, зорко высматривать и сделать точную копию с первых пляшущих фигурок, какие появятся. Ужасно обидно, что у нас нет копии тех, что были нарисованы мелом на подоконнике. Наведите также осторожные справки о посторонних людях, появившихся по соседству. Когда добудете какую-нибудь новую улику, то возвращайтесь ко мне. Вот лучший совет, какой я могу вам дать, мистер Гильтон Кебитт. Если будет что-нибудь новенькое и спешное, я всегда буду готов съездить к вам в Норфольк.

После этой беседы Шерлок Холмс был очень задумчив, и в течение следующих дней я несколько раз видел, как он вынимал из карманной книжки бумагу и долго, пристально вглядывался в начертанные на ней фигуры. Однако же он ни разу не упоминал об этом деле в течение почти двух недель. Наконец он окликнул меня в тот момент, когда я собирался выйти.

– Лучше останьтесь дома, Ватсон.

– Почему?

– Потому что сегодня утром я получил телеграмму от Кебитта – господина с пляшущими человечками. Он должен был прибыть на станцию Ливерпуль-стрит в час двенадцать минут. Я каждую минуту ожидаю его. Из его телеграммы видно, что случилось что-то новое и важное.

Нам недолго пришлось ждать: наш норфолькский сквайр приехал прямо со станции так быстро, как только мог везти его извозчик. Он казался измученным и удрученным, в глазах его сказывалось утомление, и на лбу прорезались морщины.

– Это дело действует мне на нервы, мистер Холмс, – сказал он, устало опускаясь на стул. – Достаточно скверно чувствовать, что вас окружают невидимые, неизвестные люди, замышляющие что-то против вас, но когда вдобавок еще вам известно, что постепенно убивают вашу жену, тогда это становится не по силам для человека. Она истерзана и положительно чахнет на моих глазах.

– Она ничего еще не сказала вам?

– Нет, мистер Холмс, ничего. А между тем, несколько раз хотелось бедняжке высказаться, но не хватало у нее на это духа. Я пытался ей помочь, но, вероятно, сделал это очень неуклюже и отбил у нее охоту открыть свою душу. Она говорила о моем древнем роде, о нашей репутации в графстве, о нашей гордости незапятнанной честью, и мне всегда казалось, что это только предисловие, но почему-то мы никогда не добирались до сути.

– Но вы сами по себе что-то нашли?

– И очень много, мистер Холмс. У меня набралось несколько новых картинок пляшущих фигурок, а что еще важнее – я видел человека.

– Как? Того, кто рисует их?

– Да, я видел его за работой. Но расскажу все по порядку. Когда я вернулся от вас, то первое, что увидел на другое утро, – это новая группа пляшущих фигурок. Они были нарисованы мелом на черной двери сарая с садовыми инструментами, который стоит у лужайки и весь виден из окон дома. Я снял точную копию с этого рисунка, вот она.

Гильтон развернул бумагу и положил ее на стол. Копия с иероглифов имела такой вид:

– Прекрасно! – воскликнул Холмс. – Прекрасно! Пожалуйста, продолжайте.

– Когда я снял копию, то стер с двери рисунок, но через два дня появилась новая надпись. Вот и ее копия:

Холмс потер руки и захохотал от восторга.

– Наш материал быстро увеличивается, – сказал он.

– Через три дня бумажка с такими же каракулями была положена под камешек, на солнечные часы. Вот она. Как видите, фигурки на ней совершенно такие же, как и на последней. После этого я решил караулить; с этой целью я достал свой револьвер и уселся у окна в кабинете, из которого видна лужайка и сад. Около двух часов ночи, когда было еще темно, и только луна освещала сад, я услышал позади себя шаги и увидел жену в утреннем капоте. Она умоляла меня лечь. Я откровенно сказал ей, что желаю видеть, кто дурачит нас такими нелепыми проделками. Она возразила, что это какая-нибудь бессмысленная шутка, и что мне нечего обращать внимание на нее: «Если это так тревожит тебя, Гильтон, то ты мог бы поехать путешествовать вместе со мной, и таким образом мы избежали бы этого». «Как! Допустить, чтобы нелепая шутка выгнала нас из нашего дома?! – воскликнул я. – Да все графство будет смеяться над нами».

«Ну, хорошо, пойдем спать, – сказала она, – мы поговорим об этом завтра утром». Не успела она это произнести, как я увидел при лунном свете, что ее бледное лицо еще больше побледнело, и рука ее сжала мое плечо. Что-то шевелилось в тени сарая. Я разглядел темную согнувшуюся фигуру, которая пробиралась из-за угла и присела на корточки перед дверью. Схватив револьвер, я хотел выбежать в сад, но жена обхватила меня обеими руками и с судорожной силой удержала меня. Я пытался отбросить ее, но она с отчаянием уцепилась за меня. Наконец я освободился, но пока успел открыть дверь и добежать до сарая, человек скрылся. Однако он оставил след своего пребывания в виде такого же расположения пляшущих фигурок на двери, которое уже два раза появлялось, и которое я перенес на эту бумагу. Нигде не было никакого другого признака этого негодяя, хотя я обежал весь сад. А между тем, удивительно то, что он, должно быть, все время был тут, потому что, когда я утром снова осмотрел дверь, на ней, под строчкой, которую я уже видел, были еще начертаны фигурки.

– Имеете ли вы этот рисунок?

– Имею; он очень короток, но я снял копию и с него. Вот она.

Снова Кебитт вынул бумажку. Этот новый танец имел такой вид:

– Скажите мне, – произнес Холмс, и я видел по его глазам, что он был очень возбужден, – был ли этот рисунок продолжением первого или же имел вид совершенно отдельного?

– Он был начертан на другой дверной панели.

– Прекрасно! Для нашей цели это важнее всего остального. Это дает мне надежду. А теперь, мистер Гильтон Кебитт, продолжайте, пожалуйста, ваши крайне интересные показания.

– Мне ничего не остается больше сказать, мистер Холмс, кроме того, что в эту ночь я был сердит на жену за то, что она меня удержала, когда я мог поймать прятавшегося мерзавца. Она объяснила это тем, что боялась за меня. В один момент у меня промелькнуло подозрение – не за него ли она боится, так как я не мог сомневаться в том, что она знает, кто этот человек, и что означают его странные сигналы. Но, мистер Холмс, в голосе и глазах моей жены есть что-то такое, что не допускает никаких сомнений, и я убежден в том, что она действительно думала о моей безопасности. Вот вам и все, а теперь дайте совет, что я должен делать. Я склонен засадить в кустах с полдюжины моих рабочих, и когда негодяй снова появится, то так его отколотить, чтобы у него пропала охота тревожить нас.

– Боюсь, что дело слишком сложное для таких простых средств, – возразил Холмс. – Как долго можете вы пробыть в Лондоне?

– Я должен вернуться домой сегодня. Я ни за что не могу оставить жену ночью одну. Она крайне нервна и просила меня вернуться.

– Вы правы. Но если бы вам можно было остаться, то я, вероятно, нашел бы возможность дня через два поехать вместе с вами. Пока оставьте мне эти бумаги, и я думаю, что скоро буду в состоянии пролить на ваше дело некоторый свет.

Шерлок Холмс выдерживал свой спокойный профессиональный тон, пока не ушел гость, хотя мне, хорошо знавшему его, ясно было, что он глубоко взволнован. В тот момент, когда широкая спина Гильтона Кебитта исчезла за дверью, мой друг бросился к столу, разложил на нем все бумажки с пляшущими фигурками и углубился в сложные соображения. Два часа наблюдал я, как он покрывал лист за листом фибрами и буквами, так сильно поглощенный своей работой, что, очевидно, забыл о моем присутствии. Иногда работа его продвигалась, и тогда он насвистывал и напевал; иногда же становился в тупик и долго сидел, нахмурив брови и рассеянно смотря вдаль. Наконец, вскрикнув от удовольствия, он соскочил со стула и заходил по комнате, потирая руки. Затем написал длинную телеграмму.

– Если я получу на это ответ такой, какой надеюсь, то вы прибавите, Ватсон, очень хорошенькое дело к своей коллекции, – сказал он. – Думаю, что нам можно будет поехать завтра в Норфольк и отвезти нашему приятелю несколько очень определенных сведений о тайне, которая тревожит его.

Признаюсь, что я сгорал от любопытства, но мне хорошо было известно, что Холмс любил давать свои объяснения в свое время и своим особенным способом, а потому я ждал, пока он захочет довериться мне.

Но ответ на телеграмму не приходил, и прошло два дня нетерпеливого ожидания, в течение которых Холмс напрягал слух при каждом звонке. Вечером второго дня пришло письмо от Гильтона Кебитта. Все у него было спокойно, за исключением только того, что в это утро на столбе солнечных часов появились две строчки пляшущих фигурок. Он приложил следующую их копию:

Холмс нагнулся над этим странным рисунком и через несколько минут вскочил на ноги с восклицанием удивления и отчаяния. Лицо его выражало страшную тревогу.

– Мы допустили, чтобы это дело зашло слишком далеко, – сказал он. – Нет ли еще поезда сегодня в Северный Вальшам?

Я заглянул в путеводитель. Последний поезд только что ушел.

– Ну, так мы завтра позавтракаем пораньше и отправимся с первым поездом: наше присутствие там крайне необходимо. А! Вот и ожидаемая телеграмма. Одну минутку, миссис Хадсон: может быть, понадобится ответ. Нет, – телеграмма такая, какую я ожидал. Она еще более требует, чтобы мы не теряли ни одного часа, и чтобы Гильтон Кебитт немедленно узнал, как обстоят дела, потому что наш простак норфолькский сквайр запутался в страшной и опасной паутине.

Так это и оказалось, и когда я дошел до мрачного заключения истории, которая казалась мне ребяческою и чудною, я снова испытываю горе и ужас, которые тогда наполнили мое сердце. Хотелось бы мне порадовать читателей благоприятным окончанием этого дела, но я пишу хронику фактов и обязан довести странную цепь происшествий до их мрачного финала, благодаря которому замок Ридлинг-Торп был в течение нескольких дней на устах у всех жителей Англии.

Едва мы успели выйти из вагона на станции Северный Вальшам и назвать место своего назначения, как к нам подбежал начальник станции и спросил:

– Вы, вероятно, сыщик из Лондона?

Выражение досады пробежало по лицу Холмса.

– Почему вы это думаете?

– Потому что инспектор Мартин из Норфолька только что проехал. А может быть, вы доктора? Она не умерла, или, по крайней мере, по последним известиям, была еще жива. Вам, может быть, удастся ее спасти… Хотя бы для виселицы.

Лицо Холмса омрачилось.

– Мы едем в замок Ридлинг-Торп, – сказал он, – но мы ничего не слышали о том, что там произошло.

– Страшное дело, – ответил начальник станции. – Они оба застрелены – мистер Гильтон Кебитт и его жена. Она застрелила его, а потом сама застрелилась, так говорит прислуга. Он умер, а она при смерти. Боже мой, Боже мой, одна из древнейших фамилий в Норфолькском графстве и одна из самых почитаемых!

Не говоря ни слова, Холмс поспешил к экипажу и в продолжение долгих семи миль пути не открыл рта. Редко видел я его столь безнадежно удрученным. Ему было не по себе еще во время нашего путешествия из города, и он с жутким опасением просматривал утренние газеты; теперь же это внезапное осуществление худших ожиданий погрузило его в неописуемую меланхолию. Он прислонился к спинке экипажа и отдался мрачным размышлениям. А между тем, многое вокруг могло возбудить наш интерес: мы проезжали по самой оригинальной в Англии местности, где несколько разбросанных коттеджей составляли все население этого края, а по сторонам громадные церкви с квадратными башнями возвышались над плоским зеленым ландшафтом, говоря о великолепии и благоденствии старой восточной Англии. Наконец фиолетовая полоса Немецкого моря показалась из-за зеленого края норфолькского побережья, и кучер указал бичом на две старые крыши из черепицы и дерева, выглядывавшие из-за группы деревьев.

– Это замок Ридлинг-Торп, – сказал он.

Когда мы подъезжали к парадной двери с портиком, я заметил стоящий против нее, около площадки для тенниса, черный сарай для инструментов и солнечные часы, с которыми мы уже так странно познакомились. Проворный человек, с живыми быстрыми манерами и нафабренными усами, выходил из высокого кабриолета. Он представился как инспектор Мартин из норфолькской полиции и очень удивился, когда услышал имя моего товарища.

– Но, мистер Холмс, ведь преступление было совершено только сегодня в три часа ночи. Как могли вы узнать о нем в Лондоне и приехать на место одновременно со мной?

– Я предвидел его. Я приехал в надежде его предупредить.

– Значит, у вас должны быть важные улики, о которых мы ничего не знаем, так как говорят, что они были очень дружными супругами.

– У меня только свидетельские показания пляшущих фигурок, – ответил Холмс. – Я потом объясню вам, в чем дело. А пока, раз мы не смогли помешать преступлению, то мне очень хотелось бы употребить то, что я знаю, на благо правосудия. Желаете вы моей помощи при своем расследовании, или же предпочитаете, чтобы я действовал независимо от вас?

– Я мог бы только гордиться тем, что мы работаем вместе, мистер Холмс, – серьезно ответил инспектор.

– В таком случае, я бы желал, не теряя времени, услышать свидетельские показания и осмотреть местность.

Инспектор Мартин имел достаточно здравого смысла, чтобы предоставить моему другу действовать по-своему, и только тщательно записывал результаты. Местный доктор, седой старик, только что спустился из комнаты миссис Гильтон Кебитт и сообщил, что полученная ею рана серьезна, но не обязательно смертельна. Пуля коснулась передней части мозга, и, вероятно, потребуется еще некоторое время, чтобы раненая пришла в себя. На вопрос, была ли она застрелена кем-нибудь или сама застрелилась, он не рисковал выразить определенное мнение. Несомненно, выстрел был сделан с очень близкого расстояния. В комнате найден был один только револьвер, в котором недоставало двух пуль. Мистер Гильтон Кебитт получил пулю в сердце. Одинаково возможно, что он стрелял в нее, а затем сам застрелился, или же, что она преступница, так как револьвер найден лежащим между ними на равном расстоянии.

– Подняли его? – спросил Холмс.

– Мы ничего не трогали, кроме дамы. Мы не могли оставить ее, раненую, лежать на полу.

– С каких пор вы здесь, доктор?

– С четырех часов.

– А есть еще кто-нибудь?

– Констебль здесь.

– И вы ничего не передвигали?

– Ничего.

– Вы поступили очень осмотрительно. Кто послал за вами?

– Служанка Саундерс.

– Она подняла тревогу?

– Она и кухарка миссис Кинг.

– Где они теперь?

– Вероятно, на кухне.

– Так, я думаю, лучше всего сразу выслушать их.

Старый вестибюль с дубовыми панелями и высокими окнами был превращен в следственную камеру. Холмс уселся в большое старомодное кресло, и неумолимые глаза его сверкали на угрюмом лице. Я читал в них решимость посвятить свою жизнь этому делу, пока его клиент, которого он не мог спасти, не будет отомщен. Щеголеватый инспектор Мартин, старый седой деревенский доктор, я и тупоумный сельский полисмен – вот и весь состав этой странной компании.

Обе женщины довольно толково дали свои показания. Они были разбужены звуком выстрела, за которым через минуту последовал другой. Они спали в смежных комнатах, и миссис Кинг бросилась в комнату Саундерс. Они вместе побежали вниз. Дверь в кабинет была открыта, и на столе горела свечка. Их хозяин лежал ничком посередине комнаты. Он был мертв. У окна скорчилась его жена, прислонив голову к стене. Она была тяжело ранена, и одна сторона лица была вся в крови. Она тяжело дышала, но не в состоянии была произнести ни одного слова. Как коридор, так и комната были полны дыма и запаха пороха. Окно, несомненно, было заперто на задвижку изнутри. Обе женщины были уверены в этом. Они тотчас же послали за доктором и за констеблем. Затем с помощью лакея и конюха отнесли свою раненую хозяйку в спальню. Видно было, что она и муж лежали на постели в эту ночь. Она была одета в платье, а он в халат, накинутый на ночное белье. Ничего не было тронуто в кабинете. Насколько им известно, между мужем и женой никогда не происходило ссор, их всегда считали очень дружными супругами.

Таковы были главные пункты показаний служанок. На вопрос инспектора Мартина они ответили, что убеждены в том, что все двери были заперты изнутри, и что никто не мог убежать из дома. На вопрос Холмса обе ответили, что слышали запах пороха с того момента, когда выбежали из своих комнат в верхнем этаже.

– Обращаю ваше внимание на этот факт, – сказал Холмс своему коллеге по профессии. – А теперь, я думаю, мы можем приняться за тщательный осмотр комнаты.

Кабинет был маленькой комнатой, три стены которой были заняты книгами; письменный стол стоял у окна, которое выходило в сад. Мы, прежде всего, занялись несчастным сквайром, громадное тело которого растянулось поперек всей комнаты. Беспорядок в его костюме свидетельствовал о том, что он был внезапно поднят с постели. Выстрел был сделан в него спереди, и пуля, пройдя через сердце, осталась в теле. Его смерть, несомненно, была моментальной и безболезненной. Ни халат, ни руки не были запачканы порохом. По словам доктора, у дамы были пороховые пятна на лице, но их не было на руках.

– Отсутствие последних ничего не доказывает, хотя их присутствие доказывает все, – сказал Холмс. – Если только порох случайно не прорвется назад из плохо пригнанного патрона, то можно сделать несколько выстрелов и не иметь на руке ни малейших следов. Я бы думал, что теперь можно перенести тело мистера Кебитта. Полагаю, доктор, что вы не извлекли пули, ранившей даму?

– Для этого потребовалась бы серьезная операция. Но в револьвере осталось четыре заряда. Сделано два выстрела и нанесено две раны, следовательно, все ясно.

– Так кажется, – сказал Холмс. – Может быть, вы также объясните, где и та пуля, которая ударила в край окна?

Он быстро обернулся и своим длинным тонким пальцем показывал дыру, которая была пробита в нижней части оконного переплета, приблизительно на один дюйм ниже подоконника.

– Боже мой! – воскликнул инспектор. – Каким образом вы увидели эту дыру?

– Потому что я ее искал.

– Удивительно! – произнес деревенский врач. – Вы, конечно, правы, сэр. Так, значит, был сделан третий выстрел, следовательно, тут должно было быть третье лицо. Но кто же это мог быть, и каким образом он ушел?

– Решением этой задачи мы и заняты теперь, – ответил Шерлок Холмс. – Помните, инспектор Мартин, когда служанки сказали, что выйдя из своих комнат, они тотчас же услышали запах пороха, то я заметил, что это показание очень важно?

– Помню, сэр, но признаюсь, что я не вполне понял вас.

– Этот факт свидетельствует о том, что в то время, когда произведены были выстрелы, как окно, так и дверь комнаты были открыты настежь. Иначе запах пороха не мог разнестись так быстро на весь дом. Для этого необходим был сквозной ветер в комнате. Однако же дверь и окно были открыты очень короткое время.

– Чем вы это докажете?

– А тем, что свечка не потекла.

– Бесподобно! – воскликнул инспектор, – бесподобно!

– Убежденный, что окно было открыто в то время, когда происходила трагедия, я подумал, что в это дело может быть замешано третье лицо, стоявшее за окном и стрелявшее через него. Всякий выстрел, направленный в это лицо, мог попасть в эту часть переплета. Я посмотрел и увидел несомненный знак, оставленный пулей.

– Но каким образом окно было заперто на задвижку?

– Женщина инстинктивно, прежде всего, заперла окно… Эге, а это что такое?

То был стоявший на письменном столе дамский мешочек – щегольской мешочек из кожи крокодила с серебряной оправой. Холмс открыл его и вытряхнул из него все содержимое. Оно состояло из двадцати пяти фунтовых кредиток, перетянутых резинкой.

– Это надо сохранить, потому что оно будет фигурировать на суде, – сказал Холмс, передвигая инспектору мешочек с его содержимым. – Теперь необходимо попытаться пролить некоторый свет на эту третью пулю, которая была выпущена изнутри комнаты, о чем свидетельствует расщепившееся дерево. Мне хотелось бы снова повидать кухарку, миссис Кинг…