Текст книги "Шерлок Холмс. Все повести и рассказы о сыщике № 1"

То ли полиция была против вмешательства дилетанта, то ли они воображали, будто нашли собственные улики, но точно одно: следующие два дня мы ничего о них не слышали. В течение этого срока Холмс проводил время, покуривая и размышляя в коттедже, но чаще уходил на пустоши и гулял в одиночестве, а вернувшись через несколько часов, не упоминал, где был. Один его эксперимент открыл мне направление его розысков. Он купил лампу, точно такую же, как та, что горела в комнате Мортимера Тридженнеса в утро трагедии. Наполнил ее таким же керосином, каким пользовались в доме священника, и тщательно выверил время, которое требовалось, чтобы керосин сгорел целиком. Другой его эксперимент был куда менее безобидным и вдобавок таким, что я навряд ли когда-нибудь его забуду.

– Заметьте, Ватсон, – как-то днем сказал он, – что во всех различных дошедших до нас версиях есть один общий момент. А именно, описание воздуха в комнате всеми, входившими туда первыми. Вы, конечно, помните, что Мортимер Тридженнис, рассказывая о своем последнем посещении дома братьев, упомянул, что врач, войдя в гостиную, рухнул в кресло? Вы забыли? Ну, во всяком случае, было именно так. Кроме того, вспомните, что миссис Поттер, экономка, сказала нам, как сама потеряла сознание, войдя туда, и затем открыла окно. Во втором случае – с самим Мортимером Тридженнисом – вы вряд ли забыли страшную духоту в комнате, когда мы приехали, хотя служанка открыла окно настежь. Служанке этой, узнал я, расспросив ее, стало так дурно, что она слегла. Признайте, Ватсон, эти факты говорят об очень многом. Каждый случай указывает на ядовитость воздуха. В обоих случаях в комнате что-то горело – камин в первом, лампа – во втором. Камин топился по необходимости, но лампу, судя по количеству сгоревшего керосина, зажгли, когда уже давно рассвело. Зачем? Несомненно, потому, что есть какая-то связь между тремя моментами – горением, спертым воздухом и, наконец, безумием или смертью этих несчастных. Ведь так, не правда ли?

– Как будто так.

– По крайней мере, мы можем взять это за рабочую гипотезу. Тогда предположим, что в обоих случаях горело что-то, оказывая необычайно токсичное воздействие. Очень хорошо. В первом случае, с семьей Тридженнисов, – это вещество поместили в огонь камина. Конечно, окно было закрыто, но пламя, естественно, направило часть испарений в трубу. Из чего следует, что воздействие паров должно было оказаться слабее, чем во втором случае, где пары заполнили комнату всю целиком. Результаты как будто подтверждают это, поскольку в первом случае погибла только женщина, чей организм, предположительно, был более чувствительным, а двое мужчин впали во временное или неизлечимое безумие, которое яд, очевидно, вызывает в первую очередь. Во втором случае воздействие оказалось полным. Таким образом, факты как будто свидетельствуют в пользу теории яда, который начинает действовать, если его зажигают. Эти мысленные рассуждения, естественно, заставили меня поискать в комнате Мортимера Тридженниса какие-либо остатки этого вещества. Очевидно, искать следовало на слюде экрана лампы. И, действительно, я увидел маленькие хлопья сажи, а по краю – ободок бурого порошка, который еще не сгорел. Половину, как вы видели, я соскоблил в конверт.

– Но Холмс, почему только половину?

– Не мне, дорогой Ватсон, ставить палки в колеса официальной полиции. Я сохранил для них все улики, которые обнаружил. Яд все еще остается на крае экрана, если у них достанет ума найти его. Теперь, Ватсон, мы зажжем нашу лампу: однако из предосторожности мы откроем окно, чтобы воспрепятствовать преждевременной кончине двух достойных членов общества, а вы сядете в кресло возле открытого окна, если только, как благоразумный человек, не решите вообще в этом не участвовать… Так вы не прочь довести дело до конца? Как я и думал, я знаю моего Ватсона. Это кресло я поставлю напротив вашего так, чтобы мы находились на равном расстоянии от яда и лицом друг к другу. Дверь мы оставим приоткрытой. Теперь каждый занял положение, позволяющее следить за другим и положить конец эксперименту, если появятся тревожные признаки. Вам все ясно? Ну, так я достаю порошок – вернее, то, что от него осталось, – из конверта и помещаю над горящей лампой. Вот так! Теперь, Ватсон, давайте сядем и подождем, что последует дальше.

Ждать пришлось недолго. Не успел я устроиться в своем кресле, как почувствовал густой мускусный запах, всепроникающий и тошнотворный. Едва я его вдохнул, как мой мозг и мое воображение вырвались из-под контроля. Непроницаемая черная туча заклубилась перед моими глазами, и мое сознание подсказало мне, что в этой туче, пока еще не видимое, но готовое кинуться на меня, скрывается все смутно жуткое, все чудовищное, все невыразимо гнусное, что только есть во Вселенной. Неясные силуэты свивались и плавали в смоляной тьме, и каждый был угрозой и предвестием чего-то грядущего, приближение не поддающегося описанию нечто, и оно уже совсем на пороге, и даже тень его уничтожит мою душу. Мной овладел леденящий ужас. Я ощутил, что мои волосы встают дыбом, что мои глаза выпучиваются, что мой рот открылся и язык в нем – будто лоскут шершавой кожи. Напряжение моего мозга достигло предела, и что-то должно было вот-вот лопнуть. Я попытался закричать и уловил глухой хрип – это был мой собственный голос, но какой-то далекий, отъединенный от меня. В тот же миг в непроизвольной попытке спастись я прорвался сквозь эту тучу отчаяния и увидел лицо Холмса, белое, окостеневшее в гримасе ужаса – то самое выражение, какое я видел на лицах умерших. Вот это-то почти бредовое видение на мгновение вернуло мне здравость рассудка и силы. Я вскочил с кресла, обхватил Холмса обеими руками и секунду спустя упал с ним на траву, и мы лежали бок о бок, чувствуя только великолепие солнечного сияния, которое прорывалось сквозь адскую тучу ужаса, чуть не засосавшую нас. Медленно она рассеивалась, будто туманы над лугами, пока к нам не вернулись душевный покой и рассудок. Мы приподнялись и сели в траве, утирая наши потные лбы, со страхом глядели друг на друга: не сохранились ли следы этого жуткого эксперимента, которому мы себя подвергли.

– Боже мой, Ватсон! – наконец сказал Холмс прерывающимся голосом. – Примите мою благодарность и мои извинения. Это был недопустимый эксперимент даже над самим собой и вдвойне – над другом. Я, правда, крайне сожалею.

– Вы же знаете, – ответил я с чувством, так как никогда еще Холмс не открывал свое сердце, – для меня величайшая радость и честь помогать вам.

Он немедленно вернулся к полушутливой и саркастической манере, обычно свойственной ему в общении с теми, кто его окружал.

– Было совершенно излишне ввергать нас в безумие, мой милый Ватсон, – сказал он. – Беспристрастный наблюдатель, вне всяких сомнений, объявил бы, что мы были совершенно сумасшедшими еще до того, как устроили такой дикий эксперимент. Признаюсь, мне и в голову не приходило, что результат может оказаться таким внезапным и сокрушительным. – Он кинулся в коттедж, вернулся, держа в вытянутой руке горящую лампу, и тут же бросил ее в куст ежевики. – Надо дать комнате время немного проветриться. Полагаю, Ватсон, то, как были устроены эти трагедии, у вас не вызывает и тени сомнения?

– Ни малейшей.

– Но причина остается столь же темной, как и раньше. Пойдемте и вместе обсудим ее в беседке. Это омерзительное снадобье все еще першит у меня в горле. Полагаю, мы должны признать, что согласно всем уликам преступником, подстроившим первую трагедию, был сам Мортимер Тридженнис, хотя он и жертва второй. Во-первых, нам следует помнить про семейную ссору с последовавшим примирением. Какой ожесточенной могла быть эта ссора, или каким притворным примирение, мы установить не можем. Когда я думаю о Мортимере Тридженнисе, его лисьей физиономии и хитрых глазках-бусинках за стеклами очков, он не кажется мне человеком, склонным прощать. Ну, а затем, как вы помните, предположение, будто в саду кто-то рыскал, которое отвлекло наше внимание от истинной причины трагедии, исходило от него. Значит, у него был мотив сбить нас с толку. И наконец, если не он, выходя из комнаты, бросил это вещество в огонь, так кто? Все совершилось сразу же после его ухода. Войди в комнату кто-либо еще, сидевшие за столом, несомненно, встали бы. К тому же в патриархальном Корнуэлле после десяти вечера никто с визитами не ходит. Следовательно, мы можем сделать вывод, что все улики указывают на Мортимера Тридженниса как виновника.

– Значит, его собственная смерть была самоубийством?

– Что же, Ватсон, на первый взгляд такое предположение не исключается. Совесть может замучить человека, обрекшего своих близких подобной участи, и в припадке отчаяния он может покончить с собой тем же способом. Однако против имеются убедительные доводы. К счастью, в Англии есть человек, который знает об этом все, и я устроил так, что сегодня же днем мы услышим все факты из его собственных уст. А! Он пришел чуть раньше. Не будете ли вы так любезны пройти сюда, доктор Леон Стерндейл? Мы проводили в доме химический эксперимент, и наша маленькая комната никак не подходит для приема столь именитого гостя.

Я услышал стук калитки, и теперь на дорожке появилась внушительная фигура великого исследователя внутренних областей Африки. С некоторым изумлением он обернулся к скромной беседке, где мы сидели.

– Вы послали за мной, мистер Холмс. Я получил вашу записку примерно час назад и пришел, хотя я, право, не понимаю, с какой стати я послушался вас.

– Может быть, мы разберемся с этим, прежде чем расстанемся, – сказал Холмс. – А пока я весьма благодарен вам за любезность, с какой вы откликнулись на мое предложение. Приношу извинения за такой скромный прием, но мой друг Ватсон и я чуть было не пополнили еще одной главой то, что газеты окрестили «Корнуэльским ужасом», и пока мы предпочитаем свежий воздух. Поскольку говорить нам придется о вещах, касающихся вас сугубо лично, пожалуй, к лучшему, что обсуждать их мы будем тут, где нас не могут подслушать.

Путешественник вынул сигару изо рта и смерил моего товарища суровым взглядом.

– Не понимаю, сэр, – сказал он, – какие вещи вы намерены обсуждать, которые касались бы меня сугубо лично.

– Убийство Мортимера Тридженниса, – ответил Холмс.

На секунду я пожалел, что не вооружен. Разгневанное лицо Стерндейла побагровело, глаза налились яростью, на лбу вздулись узлы вен, и, сжав кулаки, он кинулся на моего товарища. Затем остановился и с неимоверным усилием вновь обрел холодную суровую невозмутимость, которая, пожалуй, была более опасной, нежели его бешеная вспышка.

– Я так долго жил среди дикарей за пределами достижения закона, – сказал он, – что стал сам для себя законом. Будьте разумны и не забывайте этого, мистер Холмс, так как у меня нет желания причинить вам вреда.

– И у меня нет желания причинить вреда вам, доктор Стерндейл. И вот вернейшее тому доказательство: я послал за вами, а не за полицией.

Стерндейл ахнул и сел, быть может, впервые за свою полную приключений жизнь подавленный превосходством противника. В манере Холмса была спокойная уверенность в своей силе, и не уступить ей было невозможно. Наш гость бормотал что-то невнятное, в волнении сжимая и разжимая свои внушительные кулаки.

– О чем вы? – спросил он, наконец. – Если это провокация с вашей стороны, мистер Холмс, вы избрали для своего эксперимента неподходящего человека. Довольно ходить вокруг да около. Так о чем вы?

– Я объясню, – сказал Холмс, – так как надеюсь, откровенность может вызвать откровенность. Мой следующий шаг будет зависеть исключительно от ваших оправданий.

– Оправданий?

– Да, сэр.

– Моих оправданий в чем?

– В убийстве Мортимера Тридженниса.

Стерндейл утер лоб носовым платком.

– Честное слово, вы превосходите все вероятное. Или все ваши успехи зависели от умения втирать очки?

– Очки, – сурово сказал Холмс, – втираете вы, доктор Стерндейл, а не я. В доказательство я сообщу вам некоторые факты, на которых основано мое заключение. О вашем возвращении из Плимута, хотя значительная часть вашего багажа уплыла в Африку, скажу только, что именно это навело меня на мысль, что вы – один из факторов, которые требовалось принять во внимание, восстанавливая трагедию…

– Я вернулся…

– Я уже слышал ваши объяснения и считаю их неубедительными и неадекватными. Оставим это. Затем вы пришли сюда спросить меня, кого я подозреваю. Я отказался ответить вам. Тогда вы направились к дому священника, некоторое время простояли снаружи, а затем наконец вернулись в свой коттедж.

– Откуда вы знаете?

– Я следил за вами.

– Я никого не видел.

– А чего еще вы можете ожидать, если за вами слежу я? Вы провели беспокойную ночь у себя в коттедже и составили некий план, который на рассвете начали приводить в исполнение. Выйдя из дома, когда только-только занялась заря, вы насыпали в карман несколько горстей рыжеватых камешков из кучи у ваших ворот.

Стерндейл подскочил и в изумлении уставился на Холмса.

– Затем вы быстро прошли милю до дома священника. Вы были обуты, могу я добавить, в теннисные туфли, которые сейчас на ваших ногах. У дома священника вы прошли через яблоневый сад, миновали боковую живую изгородь и вышли под окно жильца, Тридженниса. Теперь уже рассвело, но в доме все спали. Вы достали из кармана камешки и бросили их в окно над вами.

Стерндейл вскочил на ноги.

– Да вы сам дьявол! – вскричал он.

Холмс улыбнулся этому комплименту.

– Потребовалось две или три горсти, прежде чем жилец подошел к окну. Вы сделали ему знак спуститься. Он торопливо оделся и сошел в гостиную. Вы воспользовались окном. Последовал короткий разговор, во время которого вы ходили взад-вперед по комнате. Затем вы вышли, закрыли окно и стояли на траве снаружи, куря и наблюдая за происходящим. После смерти Тридженниса вы удалились тем же путем, которым пришли. Теперь, доктор Стерндейл, как вы оправдаете подобное поведение, и какие причины крылись за вашими действиями? Если вы прибегнете к отговоркам или начнете хитрить со мной, уверяю вас, дело навсегда уйдет из моих рук.

Пока наш гость слушал своего обвинителя, его лицо стало пепельно-серым. Теперь он некоторое время просидел, задумавшись, уткнув лицо в ладони. Затем внезапным импульсивным жестом извлек из нагрудного кармана фотографию и бросил ее на грубо сколоченный стол перед нами.

– Вот почему я сделал это, – сказал он.

Фотография запечатлела бюст и лицо очень красивой женщины. Холмс наклонился над фотографией.

– Бренда Тридженнис, – сказал он.

– Да, Бренда Тридженнис, – повторил наш гость. – Годы и годы я любил ее. Годы и годы она любила меня. В этом секрет моего корнуэльского затворничества, которому все так удивлялись. Оно обеспечивало мне близость к единственной, кто был мне дорог в этом мире. Я не мог жениться на ней, так как был женат. Но жена давным-давно меня бросила, однако прискорбные английские законы не позволяли мне развестись с ней. Годы и годы Бренда ждала. Годы и годы я ждал. И вот чего мы дождались.

Жуткое рыдание сотрясло его могучую фигуру, и он стиснул горло под двухцветной бородой. Затем с усилием овладел собой и продолжал:

– Священник знал о нас. Мы ему доверились. Он вам скажет, что она была ангелом во плоти. Вот почему он протелеграфировал мне, и я вернулся. Какое значение имели для меня багаж и Африка, когда я узнал, какая судьба постигла мою милую? Вот не достававшее вам звено в моих поступках, мистер Холмс.

– Продолжайте, – сказал мой друг.

Доктор Стерндейл достал из кармана бумажный пакет и положил его на стол. Снаружи была надпись «Radix pedis diaboli»[45]45
  «Корень дьявольской ноги» (лат.).


[Закрыть] с красной наклейкой «яд» под ней.

Он придвинул пакет ко мне.

– Насколько я понял, вы врач, сэр. Вы когда-нибудь слышали об этом препарате?

– Ноге дьявола? Нет, никогда!

– Это не бросает ни малейшей тени на ваши профессиональные знания, – сказал он, – так как, насколько мне известно, в Европе не найдется его образчиков, кроме единственного в одной из лабораторий Буды. О нем нет упоминаний ни в фармакопее, ни в литературе, касающейся токсикологии. Корень этот имеет форму ноги – получеловеческой, полукозлиной, отсюда и фантастичное название, данное ему миссионером-ботаником. Его используют в обрядах колдуны в некоторых областях Западной Африки, и они держат его в строжайшем секрете. Этот образчик я добыл при исключительных обстоятельствах в Убанги.

При этих словах он раскрыл пакет и показал кучку красновато-бурых хлопьев, напоминавших нюхательный табак.

– Итак, сэр? – сурово спросил Холмс.

– Я намерен, мистер Холмс, рассказать вам все, что произошло на самом деле, поскольку вы уже знаете так много, и совершенно ясно, что в моих интересах, чтобы вы узнали все. Я уже объяснил, в каких отношениях состоял с семьей Тридженнисов. Ради сестры я поддерживал дружбу с братьями. Семейная ссора из-за денег привела к отчуждению этого человека, Мортимера, но все как будто уладилось, и я встречался с ним, как и с остальными. Это был хитрый, коварный, изобретательный интриган, и кое-что настораживало меня против него, но я не находил достаточных оснований, чтобы положить конец знакомству с ним.

Как-то раз, всего недели две назад, он зашел в мой коттедж, и я показал ему некоторые мои африканские раритеты. В том числе этот порошок, упомянув о странных свойствах корня – как он стимулирует центры мозга, контролирующие ощущение страха, и как либо безумие, либо смерть постигает злополучного туземца, которого колдун племени подвергнул испытанию. Вдобавок я сказал ему, насколько европейская наука была бы бессильна обнаружить его следы. Каким образом он украл порошок, сказать точно не могу, так как я ни на минуту не выходил из комнаты, однако, очевидно, он воспользовался моментом, пока я открывал шкафы и рылся в ящиках, и похитил горстку порошка дьяволовой ноги. Я прекрасно помню, как он засыпал меня вопросами о дозе порошка и времени, когда его пары начинают действовать, но мне и в голову не пришло, что у него есть своя причина для таких расспросов.

Я совсем забыл об этом, пока не получил в Плимуте телеграмму священника. Злодей полагал, что я буду уже в море, прежде чем известие успеет достичь меня, и что я на годы вновь исчезну в дебрях Африки. Но я сразу же вернулся. Разумеется, стоило мне узнать подробности, как я уже твердо знал, что был использован мой яд. Я посетил вас на случай, если вы нашли какое-то иное объяснение. Но иного быть не могло. Я не сомневался, что убийцей был Мортимер Тридженнис, что ради денег и, быть может, в убеждении, что он получит единоличное право распоряжаться собственностью семьи, если остальные сойдут с ума, он подверг их действию ноги дьявола, ввергнув в безумие братьев и убив свою сестру Бренду. Единственную, кого я любил в мире, и кто любил меня. Таково было его преступление. Каким должно было стать наказание? Прибегнуть к закону? Какими я располагал доказательствами? Я-то знал факты, но сумею ли я убедить присяжных из сельского захолустья в реальности столь фантастической истории? Может быть – да, может быть – нет. Но я не мог рисковать неудачей. Моя душа молила о мести. Я уже говорил вам, мистер Холмс, что большую часть своей жизни провел за пределами достижения закона, и что стал сам для себя законом. Так было и теперь. Я решил, что он разделит участь, на которую обрек других. Либо это, либо я свершу правосудие над ним собственными руками. Во всей Англии не найдется человека, который так мало ценил бы свою жизнь, как я теперь.

Ну, я рассказал вам все. Остальное вы установили сами. Я, как вы и сказали, после бессонной ночи ушел из дома очень рано. Я предвидел, что разбудить его будет непросто, а потому взял горсть камешков из кучи, которую вы упомянули, и швырял их в его окно. Он спустился и впустил меня через стеклянную дверь гостиной. Я обличил его в преступлении. Я сказал ему, что пришел и как судья, и как палач. При виде моего револьвера негодяй рухнул в кресло, парализованный страхом. Я зажег лампу, поместил порошок над ней и стоял за окном, готовый привести в исполнение мою угрозу застрелить его, если он попытается выбежать из комнаты. Через пять минут он умер. Бог мой! Как он умирал! Но мое сердце не дрогнуло, ведь испытывал он не больше того, что чувствовала ни в чем не повинная моя любовь. Вот моя история, мистер Холмс. Может быть, если вы когда-нибудь любили женщину, вы поступили бы так же. В любом случае я в ваших руках. Вы можете принять меры, какие сочтете нужными. Как я уже говорил, на свете нет человека, который боялся бы смерти меньше, чем я.

Холмс некоторое время сидел в молчании.

– Каковы ваши планы? – спросил он затем.

– Я думал уехать навсегда в Центральную Африку. Моя работа там и наполовину не завершена.

– Ну, так поезжайте и завершите вторую половину, – сказал Холмс. – Я, во всяком случае, не намерен воспрепятствовать вам.

Доктор Стерндейл встал во весь свой гигантский рост, с чувством поклонился и вышел из беседки. Холмс закурил трубку и протянул мне кисет.

– Кое-какие неядовитые пары будут приятной переменой, – сказал он. – Полагаю, вы согласитесь, Ватсон, что это не тот случай, который требует нашего вмешательства. Расследование мы вели независимо и поступать можем независимо. Вы ведь не донесете на него?

– Разумеется, нет, – ответил я.

– Я никогда не любил, Ватсон. Но, если бы случилось так, и мою любимую женщину постигнул такой конец, я мог бы поступить точно так же, как наш не признающий законов охотник на львов… Толчком для моего расследования, разумеется, послужили камешки на подоконнике. В саду священника ничего похожего не было. И такие же я обнаружил, только, когда мое внимание было привлечено к коттеджу доктора Стерндейла. Лампа, горящая при ярком дневном свете, и остатки порошка на слюде экрана оказались звеньями достаточно очевидной цепи. А теперь, мой дорогой Ватсон, полагаю, мы можем выбросить это дело из головы и с чистой совестью вернуться к изучению халдейских корней, которые, несомненно, могут быть прослежены в великом кельтском языке.