Текст книги "Шерлок Холмс. Все повести и рассказы о сыщике № 1"

Загадочные люди, Ватсон! И хотя я не вполне ясно отдаю себе отчет во всем, тем не менее, для меня они являются именно такими людьми. Дом состоит из двух флигелей; господа помещаются в одном, а слуги занимают другой. Между ними нет никакой связи, так как за столом прислуживает только доверенный лакей Гендерсона. Все обыкновенно приносится к одной двери, которая и служит связующим звеном между флигелями. Гувернантка и дети гуляют только в саду. Гендерсон же никогда не гуляет один. Его смуглый секретарь следует за ним, как тень. Среди прислуги ходит слух, что господин их чего-то смертельно боится. Между прочим, про него говорят, что он, вероятно, продал свою душу черту и боится, что его кредитор явится и потребует свою часть. Откуда эта семья явилась, и кто она такая, никто не знает. Сам Гендерсон человек в высшей степени вспыльчивый; раза два он замахивался на своих людей кнутом, и только его громадные средства спасли его от неприятностей.

Теперь, Ватсон, разберем все дело, считаясь с этими новыми сведениями. Мы вполне можем предположить, что письмо было написано в этом доме кем-нибудь из домашних, с целью уведомить Гарсиа о том, что настало время действовать, как это было заранее условлено. Но кто написал записку? Почерк, несомненно, женский, а в доме только одна женщина, мисс Бернет. Все приводит нас к тому выводу, что письмо могла написать именно она. Во всяком случае, примем это за гипотезу и посмотрим, куда это нас приведет. Кстати, я должен прибавить, что годы и наружность гувернантки совершенно исключают мою первоначальную мысль о романической подкладке дела.

Итак, если записка написана ею, значит, она была в дружбе с Гарсиа и была его сообщницей. Что же она должна была сделать, узнав о его смерти? Весьма возможно, что, в силу необходимости, она должна была молчать, затаив на время в сердце ненависть и жажду мести к тем, кто его убил. Нельзя ли было бы увидеть ее и воспользоваться ее помощью? Эта мысль пришла мне в голову. Но тут мы сталкиваемся с весьма подозрительным фактом. Никто не видал мисс Бернет после той роковой ночи, когда произошло убийство. Она бесследно исчезла. Жива ли еще она? Может быть, она погибла в ту же ночь, как и ее друг, которого она призывала на помощь? Или она находится только в плену? Вот пункт, который мы непременно должны теперь выяснить.

Но тут возникает новая трудность, Ватсон. Вы понимаете, что идти законным путем мы не можем; улик у нас нет никаких, и нас только поднимут на смех. Все это может показаться плодом нашей фантазии. Опираться на то, что эта женщина исчезла, мы не можем, так как в этом странном доме прислуга иногда по неделям не видит своих господ. Между тем, может быть, именно теперь она находится в смертельной опасности. Я могу только внимательно наблюдать за этим домом и больше ничего. С этой целью я оставил там своего агента, Варнера, и он караулит около дома. Но, ведь, если закон здесь ничего не может поделать, мы должны действовать сами.

– Вы составили какой-нибудь план?

– Я знаю, где находится ее комната; по крыше соседнего здания добраться до нее будет нетрудно. Я решил отправиться туда вместе с вами сегодня ночью, чтобы попробовать решить эту загадку…

Я не могу сказать, чтобы эта мысль показалась мне привлекательной. Таинственный, старинный дом, его странные обитатели, глухая местность и тот факт, что мы ставили себя в очень щекотливое положение, с точки зрения правосудия, все это значительно охладило мой пыл. Но сила и логика убеждений Холмса были настолько велики, что делали невозможным отказ участвовать в его предприятии. Я был уверен, что только действуя таким путем, мы можем разрешить эту загадку. Я молча пожал ему руку, как бы скрепляя наш договор.

Но, видно, судьбе было угодно, чтобы наши похождения закончились менее оригинальным образом. Было около пяти часов, и начинались уже весенние сумерки, когда в комнату вдруг вбежал какой-то, видимо, сильно взволнованный рабочий.

– Они уехали, мистер Холмс! Они уехали с последним поездом! Но даме этой удалось бежать от них. Она внизу в коляске.

– Прекрасно! – воскликнул Холмс. – Как видите, Ватсон, наши пробелы заполняются.

В коляске мы нашли женщину, почти бесчувственную от перенесенных волнений. Тонкие черты ее лица еще носили следы пережитой драмы. Голова ее беспомощно свесилась на грудь, но когда она повернула к нам лицо, и я увидел ее глаза, мне сделалось как-то не по себе. Лишенные всякого выражения, с неестественно узкими зрачками, они, казалось, ничего не различали перед собой. Ее, видимо, опоили опиумом.

– Я сторожил у ворот, как вы мне приказывали, мистер Холмс, – сказал бывший садовник. – Как только коляска выехала из ворот, я последовал за ней до самого вокзала. Эта дама казалась мертвой, но когда они втолкнули ее в вагон, она вдруг пришла в себя и стала вырываться. Они хотели запереть ее в купе, но она вторично вырвалась. Я помог ей добраться до коляски, посадил ее и привез сюда. Я никогда не забуду его лица в ту минуту, как уводил ее прочь от вагона; если бы эти черные глаза могли убивать своим взглядом людей, я был бы уже мертв.

Мы внесли ее наверх, уложили в постель и дали ей несколько чашек крепкого кофе, благодаря которому она скоро почти совершенно пришла в себя.

Между тем, Холмс послал за Байнесом и рассказал ему, в чем дело.

– Вы предупредили меня, мистер Холмс. Я вижу, что вы заручились именно той свидетельницей, которая была мне так необходима, – сказал инспектор, дружески пожимая моему другу руку. – Ведь я с самого начала шел по тому же следу, как и вы.

– Неужели и вы следили за Гендерсоном?

– Да, мистер Холмс, я видел, как вы крались по парку Гай-Гебля; я сидел в это время на дереве.

– Но, в таком случае, для чего вы арестовали мулата?

Байнес хитро улыбнулся.

– Я был уверен, что Гендерсон подозревает, что за ним следят, и пока не найден убийца, будет скрываться у себя, как мышь, пока не пройдет опасность. Я нарочно арестовал мулата, который вовсе неповинен в убийстве своего хозяина. Мне надо было обмануть Гендерсона, или человека, который себя так называл, по крайней мере. Я знал, что он после этого постарается скрыться, и тем самым даст нам возможность овладеть мисс Бернет.

Холмс положил руку на плечо сыщика и сказал:

– Вы далеко пойдете в деле сыска, у вас есть чутье!..

Байнес покраснел от удовольствия.

– На вокзале у меня все время находился человек в штатском платье. Он должен был тотчас уведомить меня в случае отъезда Гендерсона, но, вероятно, упустил его из виду в ту минуту, как мисс Бернет удалось освободиться. К счастью, ваш помощник поспел вовремя, и теперь она в наших руках. Без нее мы не могли бы арестовать убийцу, но раз она здесь, я надеюсь, что вскоре мне удастся допросить ее.

– С каждой минутой силы все более возвращаются к ней, и она становится бодрее, – сказал Холмс, смотря на гувернантку. – А пока, Байнес, скажите нам, кто этот человек, которого здесь знают под фамилией Гендерсона?

– Гендерсон никто иной, как Мурильо. Когда-то его звали Тигр из Сан-Педро.

Тигр из Сан-Педро? Я сразу вспомнил всю историю этого человека. Он вполне заслужил это прозвище, как самый кровожадный и лютый правитель, прикрываясь именем цивилизации. Энергичный и бесстрашный, он сумел силой своей воли в продолжении двенадцати лет удержать за собой власть над трусливым беспомощным народом. Имя его наводило панический ужас на всю Центральную Америку. Но, наконец, народ возмутился и восстал против него. Столь же хитрый, как и жестокий, он, однако, постарался немедленно перенести все свои сокровища на судно, уверенный в преданности команды. И когда на следующий день восставшие штурмом взяли его дворец, тиран был уже далеко, вместе со своими дочерьми, секретарем и богатством. С этой минуты он словно исчез с лица земли, так что об его исчезновении говорили по всей Европе.

– Да, сэр, это дон Мурильо, Тигр из Сан-Педро, – сказал Байнес, – и если вы видели записку, посланную Гарсиа, то без сомнения обратили внимание на зеленые и белые цвета; это, так сказать, государственные цвета Сан-Педро. Хотя он называл себя здесь Гендерсоном, но я следил за ним в Париже, в Риме, в Мадриде и Барселоне, где он и высадился в 1886 году. Из Сан-Педро давно уже разыскивали его, но только теперь открыли его настоящее местопребывание.

– Они напали на его след год тому назад, – сказала мисс Барнет, совершенно уже оправившаяся, жадно прислушиваясь к нашему разговору. – Один раз жизнь его уже была в опасности, но его точно хранит какой-то злой гений. И вот опять новая жертва. Бедный благородный Гарсиа убит, а этот злодей жив. Но на место Гарсиа явится другой, а за ним третий, пока не свершится правосудие. Это так же верно, как то, что каждый день восходит солнце.

Она нервно сжала свои тонкие руки, и бледное ее лицо исказилось от сдержанной ненависти.

– Но каким образом вы оказались замешанной в эту историю, мисс Бернет? – спросил Холмс. – Как англичанка могла участвовать в подобном заговоре?

– Я согласилась на это, так как другим путем правосудие не могло свершиться. Какое дело англичанке до потоков крови, пролитой несколько лет тому назад в Сан-Педро, или до тех богатств, которые он там награбил, чтобы затем вместе с ними скрыться на корабле и спастись от наказания? Вы смотрите на эти преступления, как на что-то отдаленное, как будто они были совершены на другой планете. Но я на себе испытала, что нет преступника, более ужасного, чем Хуан Мурильо, и не могла жить спокойно, пока кровь всех его жертв не получила отмщения.

– Я вполне верю вам, что он именно таков, каким вы его рисуете, так как сам слышал про его жестокость, – сказал Холмс. – Но я хотел бы знать, благодаря чему вы сюда замешаны?

– Я все вам расскажу. Политика этого негодяя состояла в том, чтобы убивать, под каким-либо предлогом, всякого, кто впоследствии мог явиться его соперником. Мой муж (настоящее мое имя – синьора Витторио Дурандо) был представителем Сан-Педро в Лондоне. Там он познакомился со мной, и мы обвенчались. Никогда я не встречала более благородного человека, чем он. К несчастью, Мурильо скоро стал бояться его превосходства над собой и решил покончить с ним. Под благовидным предлогом он вызвал его в Сан-Педро, где мой муж и был убит. Он сам точно предвидел опасность и, уезжая, не решился взять меня с собой. Имущество его было конфисковано, а мне назначена ничтожная пенсия. Сердце мое было разбито.

Вскоре после этого, как вы знаете, в Сан-Педро вспыхнуло народное восстание. Тиран бежал, но те, кому он причинил непоправимое зло, чьи близкие пострадали от его жестокости, поклялись свести с ним счеты. Между собою они образовали тайное общество, на обязанности которого лежало выполнение клятвы. Как только было открыто, что он принял имя Гендерсона, и скрывается здесь, меня отправили следить за всеми его действиями и сообщить о них членам комитета. Я могла исполнить это, только поселившись в его доме, и с этой целью приняла место гувернантки к его детям. Он даже не подозревал, что женщина, сидевшая за одним с ним столом, вдова того человека, с которым он обошелся так предательски. Я улыбалась ему и добросовестно относилась к своим занятиям, выжидая только удобного момента, чтобы покончить с ним. Одна попытка была уже сделана в Париже, но оказалась неудачной. Мы изъездили всю Европу, чтобы сбить с толку наших преследователей, и опять вернулись в этот дом, купленный им еще в первый свой приезд в Англию. Но и здесь его ждало божеское правосудие в лице Гарсиа, одного из аристократов Сан-Педро, и двух простолюдинов, затаивших в себе жажду мести. Днем Мурильо был недосягаем, так как его всегда сопровождал ближайший друг и приверженец Лукас, или Лопец, как его звали в дни прежнего величия. Но ночью его никто не охранял, и он спал один. В заранее определенный день я послала своему другу Гарсиа записку с указанием, где будет спать тиран, так как он каждую ночь менял комнату. Я должна была наблюдать за тем, чтобы двери на ночь были открыты и зажжен зеленый или белый огонь в окне, выходившем на дорогу, на случай, если бы ему угрожала опасность. Но с самого начала все шло не так, как надо. Бог знает чем, но я возбудила подозрение в Лукасе. Тихо подкравшись ко мне, он схватил меня за руку как раз в ту минуту, как я кончала свою записку. Он и Мурильо силой привели меня в мою комнату и, без сомнения, покончили бы со мной ударом ножа, если бы были уверены, что избегнут наказания. Но это было слишком опасно для них, и тогда они решили навсегда отделаться от Гарсиа. Они крепко связали меня, и Мурильо до тех пор ломал мне руки, пока я не сказала ему адреса Гарсиа. Лукас написал адрес на моей записке, наложил сургучную печать, прижав ее своей запонкой, и затем отослал ее, вероятно, с Хозе, доверенным слугою Мурильо. Я не знаю, как Гарсиа был убит, но в убийстве принимал участие только один Мурильо, так как Лопец ни на минуту не отходил от меня. Вероятно, он подстерег его в кустах около дороги и, когда тот проходил, бросился на него сзади. Сначала они хотели впустить его в дом и затем уже убить, как вора, пойманного на месте преступления, но они знали, что в таком случае их привлекли бы к суду в качестве свидетелей, а тогда им пришлось бы раскрыть свое инкогнито, чего им вовсе не хотелось. Смерть Гарсиа, по их предположениям, так напугает остальных, что больше уже никто не осмелится их преследовать. Все кончилось бы благополучно, если бы я не знала ни о чем. Пять дней я находилась в томительном заключении, получая так мало пищи, что только с трудом поддерживала свое существование. Сегодня утром мне подали прекрасный завтрак, подложив в него что-то, чтобы усыпить меня. Воспользовавшись моим полусонным состоянием, они меня одели, усадили в коляску и повезли на вокзал. Только тогда, когда поезд уже готов был тронуться, я сообразила, что упускаю единственный шанс к своему спасению. Я выпрыгнула из купе, но они втолкнули меня обратно. В эту минуту подоспел ваш человек, и с его помощью мне удалось спастись. Слава Богу, теперь я уже не в их власти.

Мы молча выслушали этот удивительный рассказ. Потом Холмс сказал:

– Наша задача еще не кончена, с нас только снята обязанность следователя. Но как люди частные, мы должны действовать.

– Несомненно, – сказал я, – ведь с точки зрения правосудия он будет оправдан, как действовавший только в силу самообороны. И хотя бы за ним числились миллионы других преступлений, доказано будет лишь это одно.

– Однако, – сказал Байнес, – какое у вас плохое мнение о правосудии вообще. Здесь не было самозащиты, он убил человека совершенно хладнокровно, с преднамеренною целью, когда тот и не думал еще нападать на него. Нет-нет, я уверен, что на нас не ляжет пятна, если эти достойные обитатели Гай-Гебля когда-нибудь появятся пред судом.

* * *

Остается прибавить, что прошло очень немного времени, когда Тигр из Сан-Педро окончил, наконец, свою жизнь. Благодаря хитрости и ловкости, ему удалось обмануть своих преследователей, скрывшись в одном из домов Эдмон-сквера и выбравшись из него незаметно через черный ход на другую улицу. С тех пор его не видели уже больше в Англии. Только спустя шесть месяцев маркиз Монтальва и его секретарь, синьор Рулли, были найдены убитыми в одном из отелей Мадрида. Преступление было приписано нигилистам, и убийцы так и остались не разысканными. Инспектор Байнес явился к нам на Бейкер-стрит с портретами убитых, в которых мы тотчас признали Мурильо и Лопеца. Для нас не оставалось сомнений, что месть, хотя и поздно, но настигла виновных.

– Довольно запутанный случай, милый Ватсон, – сказал в один из вечеров Холмс, сидя за трубкой, – и вам нелегко будет передать его в сжатой литературной форме, которой вы так любите пользоваться. Ведь вся история происходит на двух континентах, в ней действуют две группы очень таинственных людей и, кроме того, принимает еще участие наш почтенный друг, мистер Скотт Эклс. Это последнее обстоятельство рисует нам покойного Гарсиа очень тонким и предусмотрительным человеком. Надо удивляться только тому, что при содействии нашего милого инспектора, нам не пришлось сбиться с пути и довести до конца главную цель, не уклоняясь в сторону разных случайностей. Но, быть может, вам не все ясно в этом деле, Ватсон?

– Я не могу понять, почему вернулся назад мулат?

– Я уверен, что он вернулся из-за странного существа, которое мы нашли в кухне. Человек этот был дикарь и даже, вероятно, идолопоклонник. В ту минуту, как они покидали дом, чтобы укрыться в надежном убежище, где их ждали уже другие заговорщики, его товарищ, по всей вероятности, уговорил его не брать с собою божка, который легко мог их выдать. Но мулату настолько было дорого его сокровище, что он вернулся за ним на следующий день, в тот вечер, когда его видел в окне полисмен. Он подождал три дня, а затем суеверие или любовь к идолу взяли верх, и он снова вернулся за ним в дом. Все это прекрасно понял инспектор Байнес, устроивший ему западню, в которую тот и попался. Что еще, Ватсон?

– Разорванная в клочья птица, ведро с кровью, обгорелые кости… Как вы объясняете их присутствие в кухне?

Холмс улыбнулся, открыл свою памятную книжку и сказал:

– Я нарочно провел целое утро в Британском музее, чтобы сделать вот эту выписку; слушайте: «Ни один идолопоклонник не начнет ни одного важного дела, пока не принесет жертву своему идолу, которого он должен умилостивить. В очень редких случаях жертвы эти бывают человеческие (каннибализм), большею же частью приносятся в жертву белые петухи, разорванные на части еще живыми, или черные козы, которым перерезают горло, а кровь выпускают, после чего они сжигаются». Из этого вы можете видеть, что наш мулат в точности исполнил обряды своей страны. Конечно, это смешно, Ватсон, – заключил Холмс, медленно закрывая памятную книжку. – Но я, кажется, уже говорил вам, что от смешного до ужасного только один шаг.

Страшная посылка

Выбирая некоторые наиболее типичные дела, демонстрирующие замечательные свойства ума моего друга Шерлока Холмса, я старался по возможности отыскивать среди них не столько сенсационные, сколько открывающие широкое поле для применения его талантов. К сожалению, совершенно невозможно отделить сенсационное от уголовного, и летописец оказывается перед выбором: он должен либо пожертвовать подробностями, необходимыми для его отчета, и, следовательно, дать неполное представление о деле, либо использовать случайные, а не выбранные материалы. После этого краткого вступления я перехожу к моим запискам о странных и в некотором роде даже ужасных событиях.

Стоял один из тех жарких и удушливых дней в августе, когда Бейкер-стрит походила на раскаленную сковороду, а дома, расположенные на ней, выглядевшие сырыми и мрачными в любое другое время года, буквально слепили глаза под ярким солнцем, отражавшимся от их крыш и окон. Шторы в нашей комнате были наполовину спущены. Холмс, свернувшись, лежал на кушетке, читая и перечитывая письмо, полученное им с утренней почтой. А я, живя долгое время в Индии, привык больше переносить жару, чем холод, так что мне не страшны были 30°. В газете не было ничего интересного; парламент был распущен на каникулы. Все, кто мог, уехали из города, и я грустил об аллеях Нью-Фореста и о галечных берегах Южного моря. Но понижение курса ценных бумаг на бирже заставило меня отложить свою поездку, что весьма огорчало меня, между тем, как мой товарищ был равнодушен, так как ни деревья, ни голубое море не имели для него никакой привлекательности. Ему нравилась сутолока пятимиллионного населения, нравилось расставлять сети, бродить, чутко прислушиваясь к малейшему шуму или слуху о нераскрытом преступлении. Восхваление природы не входило в круг его интересов, и единственное разнообразие, которое он позволял себе, это – следовать по пятам злодея из одного города в другой или вглубь страны, в деревню.

Видя, что Холмс не расположен беседовать, я отложил в сторону газету и, растянувшись в кресле, впал в задумчивое настроение. Вдруг мои мысли были прерваны голосом моего друга.

– Вы правы, Ватсон, – сказал он, – это, действительно, страшно нелепая манера решать спор.

– Поистине нелепая! – воскликнул я и сразу подумал: «Каким образом он мог проникнуть в глубину моего сознания и так верно схватить мои мысли?» Я выпрямился на стуле и с явным смущением смотрел на него во все глаза.

– Как это возможно, Холмс?! – воскликнул я. – Это выходит за пределы моих представлений.

Тот от души расхохотался, видя мое замешательство.

– Помните, – ответил он, – на днях я читал рассказ Эдгара По, в котором один тонкий наблюдатель угадывал мысли другого человека, и вы тогда не поверили, назвали рассказ плодом буйной фантазии автора. А когда я стал уверять вас, что и сам могу угадывать чужие мысли, вы скептически отнеслись к моему заявлению.

– О, нет!

– Да, вы ничего не ответили, но я узнал по вашим глазам. Поэтому, когда вы отложили газету и задумались, я очень обрадовался возможности узнать ваши мысли и, как видите, все время участвовал с вами в ваших думах.

– В том рассказе, – возразил я, все еще не удовлетворенный, – наблюдатель выводит свои заключения по действиям человека, за которым он следит. Насколько мне помнится, он спотыкался о камни, смотрел на звезды и так далее. Но я совершенно спокойно сидел в кресле, поэтому для меня непонятно, каким образом вы могли прочесть мои мысли.

– Вы не правы. Выражение лица человека служит верным отблеском его сознания. Когда вы думали, черты лица у вас были верными слугами для выражения ваших чувств.

– Значит, вы проследили за ходом моих мыслей по выражению моего лица?

– Да, по выражению лица, а еще больше по выражению глаз. Не можете ли вы мне сказать, с чего вы начали свои размышления?

– Нет, вряд ли вспомню.

– Ну, в таком случае я вам скажу. Откинув газету, этим вы привлекли мое внимание к себе. Вы устроились поудобнее в кресле, и около минуты сидели с отсутствующим видом. Затем ваш взгляд остановился на портрете генерала Гордона[34]34
  Гордон Чарльз Джордж (1833–1885) – английский генерал. В начале 1884 г. был послан английским правительством для подавления махдистского освободительного восстания в Судане и в январе 1885 г. был убит при взятии повстанцами Хартума.


[Закрыть] в новой рамке, и по выражению вашего лица я тут заметил, что вы начали думать. Потом посмотрели на портрет Генри Уорда Бичера[35]35
  Бичер Генри Уорд (1813–1887) – американский священник, брат Г. Бичер-Стоу – автора «Хижины дяди Тома». Сторонник женского равноправия, противник рабства. В 1863 г. приезжал в Англию.


[Закрыть], стоящий на верху этажерки с книгами и еще не вставленный в рамку. И ваша мысль стала совсем ясной. Вы посмотрели на стену, нашли там пустое место и подумали, что надо вставить этот портрет в рамку и повесить здесь, симметрично с портретом генерала Гордона.

– До сих пор вы поразительно верно угадали мои мысли! – воскликнул я.

– А дальше было уже нетрудно. Вы опять взглянули на Бичера и стали в него пристально всматриваться, как будто изучая характер по чертам лица. Затем ваши глаза перестали щуриться, но вы продолжали смотреть, и лицо у вас приняло сосредоточенное выражение. Вы вспоминали отдельные моменты карьеры Бичера. Я уверен, что вы вспомнили о той миссии, которую он выполнял во время Гражданской войны, ради пользы и благосостояния Севера. Помнится, в свое время подобный факт так задел вас за живое, что вы не можете думать о Бичере, не вспоминая об этом. Минуту спустя вы отвели свой взор от портрета, я подумал, что вы погрузились в картины Гражданской войны, в чем я скоро и убедился, когда заметил, как шевелятся ваши губы, как блестят ваши глаза и как крепко сжимаются ваши руки. Вы вдохновлялись храбростью и отвагой, проявленными с обеих сторон в этой отчаянной борьбе. Но потом ваше лицо стало скучным, вы покачали головой. Бесполезная гибель стольких человеческих жизней наполнила вашу душу ужасом и содроганием. Вы растравили свои старые сердечные раны, и горькая усмешка появилась на ваших губах. Вас возмущало, что люди применяют такой глупый, нелепый метод при разрешении великих международных вопросов, в чем я вполне согласен с вами, и поэтому высказал свое одобрение вслух. Я же очень доволен, что мои наблюдения оказались верными.

– Вполне верными, – ответил я. – И теперь, хотя вы мне объяснили фокус, я все-таки остаюсь поражен и удивлен вашей поразительной наблюдательностью.

– Уверяю вас, Ватсон, что ничего не может быть проще этого. Я бы не стал терять на это время, если бы вы накануне не выразили такого недоверия к рассказу талантливого писателя. Но вот сейчас у меня есть задача, решение которой может оказаться труднее, чем этот небольшой опыт чтения мыслей. Вы видели в газете короткую заметку о странном содержании пакета, присланного по почте некоей мисс Кушинг на Кросс-стрит, в Кройдоне?

– Нет, не видел.

– Так, значит, вы ее не заметили. Бросьте-ка мне газету. Посмотрите, вот здесь, под финансовым обзором. Не будете ли вы любезны прочесть ее?

Я поднял газету, которую он бросил мне обратно, и прочел заметку. Она была озаглавлена «Страшная посылка».

«Мисс Сьюзен Кушинг, проживающая на Кросс-стрит, в Кройдоне, стала жертвой возмутительной шутки, если только это происшествие не имеет более зловещего смысла. Вчера в два часа дня почтальон принес ей небольшой пакет, завернутый в бумагу. Это была картонная коробка с крупной солью. Высыпав соль, мисс Кушинг с ужасом обнаружила два человеческих уха, отрезанных, по-видимому, совсем недавно. Коробка была отправлена накануне утром из Белфаста по почте. Отправитель не указан, и таинственность дела усугубляется тем, что мисс Кушинг, незамужняя особа пятидесяти лет, ведет самый уединенный образ жизни. У нее так мало знакомых и корреспондентов, что она очень редко получает что-либо по почте. Однако несколько лет назад, живя в Пендже[36]36
  Пригород Лондона.


[Закрыть], она сдавала комнаты трем студентам-медикам и вынуждена была избавиться от них из-за их шумного и распущенного поведения. Полиция считает, что безобразная шутка, возможно, является делом рук этих молодых людей, которые имели зуб на мисс Кушинг и хотели напугать ее, послав ей подарок из анатомического театра. Некоторое правдоподобие этой версии придает тот факт, что один из студентов раньше жил в Северной Ирландии, насколько известно мисс Кушинг, – в Белфасте. А пока что нашей сыскной полицией ведется энергичное расследование, порученное мистеру Лестрейду, одному из лучших агентов».

– В «Дейли кроникл» больше ничего нет, – сказал Холмс, когда я дочитал статью. – Теперь послушайте нашего друга Лестрейда. Утром я получил от него записку. Вот что он пишет:

«Я думаю, это дело придется Вам очень по вкусу. Мы надеемся довести его до конца, но у нас возникли некоторые трудности из-за отсутствия материала. Мы телеграфировали на белфастский почтамт, но в тот день было отправлено много посылок, и про эту они там ничего не могут сказать и не помнят ее отправителя. Коробка полуфунтовая, из-под паточного табака, и не дает никакого ключа к разгадке. Предположение насчет студента-медика кажется мне наиболее вероятным, но если у Вас есть немного свободного времени, я буду очень рад видеть Вас здесь. Я весь день либо в этом доме, либо в полицейском участке».

– Что вы на это скажете, Ватсон? Можете ли вы презреть жару и поехать со мной в Кройдон с надеждой на новое дело для ваших записок?

– Я как раз думал, чем бы мне заняться.

– Тогда занятие у вас будет. Позвоните, чтобы нам принесли ботинки, и пошлите за кебом. Я буду готов через минуту, только сниму халат и возьму портсигар.

Пока мы ехали в поезде, прошел дождь, и в Кройдоне жара была не такой гнетущей, как в Лондоне. Перед отъездом Холмс отправил телеграмму, и Лестрейд, как всегда быстрый, щегольски одетый и похожий на хорька, встретил нас на станции. Через пять минут мы были на Уросс-стрит, где жила мисс Кушинг.

Это была длинная улица с чистенькими и немного чопорными двухэтажными кирпичными домами; на каменных крылечках судачили женщины в передниках. Пройдя примерно половину улицы, Лестрейд остановился и постучал в дверь. На стук вышла девочка-служанка. Нас провели в гостиную, где сидела мисс Кушинг. У нее было спокойное лицо с большими кроткими глазами, седеющие волосы прикрывали виски. Она вышивала накидку на кресло. Рядом стояла корзинка с разноцветными нитками.

– Я приказала унести эту гадость в сарай, – сказала она, когда мы с Лестрейдом вошли в комнату. – Забрали бы вы их отсюда!

– Обязательно, мисс Кушинг. Я держал их здесь только для того, чтобы мой друг мистер Холмс взглянул на них в вашем присутствии.

– Зачем же в моем присутствии, сэр?

– Ну, вдруг он захочет вас о чем-нибудь спросить.

– Что тут еще спрашивать? Я же сказала вам, что ничего об этом не знаю.

– Совершенно верно, сударыня, – успокоительно сказал Холмс. – Думаю, вам ужасно надоели с этим делом.

– Еще бы, сэр. Я человек скромный, живу тихо. Мне никогда не доводилось читать свое имя в газетах, и полиция у меня никогда не бывала. Я не позволю, чтобы эту гадость принесли сюда, мистер Лестрейд. Если вы хотите посмотреть на них, вам придется пойти в сарай.

Маленький сарай находился в саду за домом. Лестрейд сходил туда и вынес желтую картонную коробку, кусок оберточной бумаги и веревку. Мы сели на скамейку в конце дорожки, и Холмс принялся рассматривать предметы, которые Лестрейд передавал ему по очереди один за другим.

– Любопытная веревка, – заметил он, поднимая ее к свету и обнюхивая. – Что вы скажете о ней, Лестрейд?

– Она просмолена.

– Правильно. Это кусок просмоленного шпагата. Несомненно, вы также заметили, что мисс Кушинг разрезала веревку ножницами. Это видно по срезам с двух сторон. Это очень важно.

– Не понимаю, что тут важного?

– Важно, что узел остался цел, и что это особенный узел.

– Он завязан очень аккуратно. Я уже обратил на это внимание, – самодовольно сказал Лестрейд.

– Ну, с веревкой все ясно, – улыбаясь, сказал Холмс. – Теперь займемся упаковкой. Оберточная бумага еще сохраняет запах кофе. Как, разве вы этого не заметили? Не может быть никакого сомнения. Адрес написан довольно коряво, печатными буквами: «Мисс С. Кушинг, Кросс-стрит, Кройдон», толстым пером, возможно, «рондо», и очень плохими чернилами. Слово «Кройдон» вначале было написано через «е», которое затем изменили на «о». Итак, посылку отправил мужчина – почерк явно мужской, – не очень образованный и не знающий Кройдона. Далее, коробка желтая, полуфунтовая, из-под паточного табака, ничем не примечательная, если не считать, что в левом нижнем углу имеются отпечатки двух больших пальцев. Наполнена крупной солью, которая применяется при хранении кож и в других случаях, связанных с промышленным сырьем. И в соль положено нечто весьма своеобразное.

С этими словами он вытащил из коробки уши и, подложив доску, стал их внимательно изучать, а мы с Лестрейдом, наклонившись над ним с обеих сторон, смотрели на эти страшные подарки и на серьезное, сосредоточенное лицо Холмса. Наконец он положил их обратно в коробку и некоторое время сидел, глубоко задумавшись.