Текст книги "Шерлок Холмс. Все повести и рассказы о сыщике № 1"

Меня никто не встретил. В кухне на плите стоял котел, а невдалеке в корзине лежал большой кот. Но старой женщины не было. Тогда я прошел в следующую, совершенно пустую комнату, отсюда поднялся наверх и обошел находящиеся там две комнаты, не встретив ни одной живой души. Вся обстановка и картины были совершенно простые и очень грубой работы, за исключением той комнаты, в окне которой я два раза видел желтое лицо. Она была обставлена уютно и с большим вкусом. Но можете себе представить, до чего я разозлился, когда увидел на камине фотографию моей жены, которая была сделана по моей же просьбе три месяца тому назад.

Долго я стоял, не двигаясь с места, чтобы убедиться, что во всем доме нет никого. Затем вернулся домой со страшной тяжестью на сердце. В передней меня встретила жена, но я был настолько зол, что, не сказав ей ни слова, прошел прямо к себе в кабинет. Она последовала за мной, так что я не успел закрыть за собой двери.

– Я ужасно страдаю, Джек, мне пришлось нарушить свое обещание, но если бы ты знал все обстоятельства, то, наверно, простил бы меня!

– Скажи мне всю правду!..

– Не могу, Джек, хоть убей меня, не могу! – вскричала она с отчаянием.

– Пока ты не скажешь, кто живет в этом домике, и кому ты дала свою фотокарточку, я не желаю иметь с тобой никакого дела, – сказал я и с этими словами ушел из дома.

Это было вчера, мистер Холмс, и с тех пор я не видел жены и ничего не знаю об этой загадочной истории. Со мной подобная история произошла первый раз в жизни, поэтому я до того растерялся, что не знал, как быть, и что предпринять. Вдруг сегодня мне пришла в голову мысль обратиться к вам за советом, и вот я пришел к вам и всецело отдаю себя в ваши руки. Пожалуйста, если в моем рассказе что-нибудь недостаточно ясно, спросите – и я с радостью вам объясню. Только, ради Бога, скажите как можно скорее, что мне делать, потому что я не в состоянии дольше находиться в таком дурацком положении.

Холмс и я с большим интересом слушали странный рассказ этого в высшей степени возбужденного человека; мой приятель некоторое время еще сидел в раздумье, подпирая рукой свой подбородок.

– Скажите мне, пожалуйста, – произнес он, наконец, – можете ли вы поручиться, что из окна смотрело на вас человеческое лицо?

– Трудно ответить вам утвердительно, потому что я и первый, и во второй раз находился от окна на порядочном расстоянии, – ответил посетитель.

– Но на вас, кажется, оно произвело очень сильное впечатление.

– Да, потому что у него удивительно неестественный цвет лица и холодные неподвижные черты. А всякий раз, когда я хотел приблизиться, оно моментально исчезало.

– Как давно жена взяла у вас сто фунтов стерлингов?

– Почти два месяца тому назад.

– Видели ли вы когда-нибудь фотокарточку ее первого мужа?

– Нет. В Атланте вскоре после его смерти был огромный пожар, во время которого сгорели все ее бумаги.

– Каким же образом она сохранила свидетельство о его смерти? Ведь вы говорите, что видели его?

– Ей выдали после пожара копию с первого свидетельства.

– Встречали ли вы кого-нибудь, кто бы знал ее в Америке?

– Нет.

– Не предлагала ли она вам когда-нибудь съездить туда?

– Нет.

– Может быть, получала оттуда письма?

– Нет. По крайней мере, я не знаю об этом.

– Благодарю вас. Теперь я составил себе некоторое понятие об этом деле. Если в этом домике теперь никто не живет, тогда будет довольно трудно распутать дело, в противном же случае, если обитатели его, предупрежденные о вашем посещении, только на время оставили его, а потом опять вернулись, тогда мы скоро докопаемся до истины. Вот что я вам посоветую: поезжайте в Норбери и опять походите мимо окон этого домика. Если вы убедитесь, что внутри кто-нибудь есть, не старайтесь проникнуть туда, но сейчас же телеграфируйте нам. Мы приедем через час после получения вашей телеграммы и затем посмотрим, что делать.

– А если там никто не живет?

– В таком случае я завтра буду у вас и поговорю с вами. До свидания, и, пожалуйста, напрасно не волнуйтесь до тех пор, пока не убедитесь, что действительно стоит волноваться…

– Мне кажется, это очень грязная штука, Ватсон, – сказал Холмс, проводив до дверей мистера Гранта Манро. – Каково ваше мнение об этой истории?

– Я того же мнения, что и вы.

– По-моему, здесь шантаж, если я не ошибаюсь.

– Но кто же шантажист?

– Должно быть, то лицо, которое живет в прилично обставленной комнате и имеет ее фотокарточку. Меня очень интересует это желтое лицо, и я ни за что не успокоюсь, пока не узнаю, в чем здесь дело.

– Но вы лично составили себе об этом какое-нибудь мнение?

– Да, и буду очень удивлен, если мои предположения окажутся неверными. По-моему, в домике живет первый муж миссис Манро.

– Почему вам так кажется?

– Чем же объяснить ее ужас, когда господин Манро хотел войти в домик?.. Вот как, по-моему, обстоит дело. Эта женщина вышла замуж в Америке. Они не сошлись характерами, или, возможно, он совершил какой-нибудь гнусный поступок. Она убежала от него и вернулась в Англию под чужим именем с той целью, чтобы, как она думала, начать новую жизнь. Затем она вышла вторично замуж и считала себя в полной безопасности. Мужу она показала свидетельство о смерти какого-нибудь господина, чье имя приняла. И вдруг ее местопребывание было открыто первым мужем или, может быть, этой отвратительной на вид старой женщиной, которая так сурово приняла мистера Манро. Они написали ей письмо, угрожая приехать и донести в полицию. Тогда она просит сто фунтов и посылает им, чтобы откупиться. Несмотря на это, они все-таки приезжают. Она узнает от своего мужа, что кто-то поселился в соседнем домике, догадывается, что это ее преследователи, ждет случая и украдкой удирает из дома, чтобы умолить их оставить ее в покое. Потерпев фиаско, отправляется туда на следующее утро и встречает своего мужа. Она обещает ему не ходить больше туда, но через два дня надежда избавиться от этих ужасных соседей настолько сильно начинает ее мучить, что она решается сделать последнюю попытку, и отправляется туда, захватив с собой обещанную фотокарточку. Во время этого разговора прибегает горничная и сообщает ей, что приехал барин. Жена, зная, что ее муж не замедлит явиться в дом, заставляет их бежать через черный ход в лес. Вот почему Манро никого не нашел дома. Я буду страшно удивлен, если они не вернутся домой до самого вечера… Что вы думаете о моих предположениях?

– Что это одни только предположения.

– Предположения, однако объясняющие все факты. Пока мы должны делать предположения на основании тех фактов, которые находятся у нас в руках; когда будем иметь новые, тогда будет время подумать. Теперь же нам остается только ждать известий от нашего приятеля из Норбери.

Но нам недолго пришлось ждать. Не успели мы напиться чаю, как пришла телеграмма. «Опять видел в окне желтое лицо. В семь часов встречу вас на вокзале», – телеграфировал Манро.

Выйдя из поезда, мы увидели его на платформе. При свете зажженных фонарей он показался нам страшно бледным и измученным.

– Они здесь еще, мистер Холмс, – сказал он, крепко пожимая руку моего друга. – Я видел свет в окне, когда шел сюда на станцию. Надо торопиться, чтобы они не удрали.

– Каков же ваш план? – спросил Холмс, когда мы шли по темной, обсаженной большими деревьями дороге.

– Надо силой ворваться в дом и узнать, кто там живет. Я желаю, чтобы вы были только свидетелями.

– Итак, вы твердо решили поступить таким образом, несмотря на предостережение жены не делать этого и до времени не пытаться разоблачить тайну?

– Да, я совершенно твердо принял такое решение.

– По-моему, вы вправе так поступать. Всякая истина, какова бы она ни была, лучше неизвестности.

Была очень темная ночь, когда мы свернули с большой дороги и пошли по тропинке. Моросил мелкий дождь. Мистер Грант Манро нетерпеливо шагал впереди, мы же шли за ним.

– Вон там освещенные окна моего дома, – шепнул он, указывая на свет между деревьями, – а вот домик, куда мы должны войти.

Тут тропинка сделала поворот, и мы очутились перед фасадом домика. Желтая полоса света, падающая на черную землю, свидетельствовала о том, что дверь была неплотно закрыта. Наверху было ярко освещено одно окно. На спущенной шторе несколько раз промелькнула какая-то тень.

– Вот видите, он здесь! – вскричал Манро. – Кто-нибудь, наверно, есть в доме. Идемте и сейчас же все узнаем!

Но только мы приблизились к двери, как из темноты набросилась на нас какая-то женщина и загородила нам дорогу. Свет, падавший из окна, был слишком слаб, чтобы можно было разглядеть ее лицо.

– Ради Бога, Джек, не делай этого! – кричала она. – Я чувствовала, что ты придешь сегодня вечером! Подожди немного, и ты никогда не будешь жалеть об этом!

– Я довольно ждал и верил тебе, Эффи! – возразил Манро решительно. – Оставь меня! Я должен туда войти. Мои друзья и я решили вывести все на чистую воду.

С этими словами он отстранил жену, и мы последовали за ним в дом.

Не успел он открыть дверь, как в коридор выскочила старуха и попробовала было загородить нам дорогу, но Манро грубо отстранил ее и в несколько прыжков очутился наверху. Затем он вбежал в освещенную комнату, а мы остановились на пороге.

Это была чистенькая, хорошо обставленная комната, с двумя зажженными свечами на столе и двумя на камине. В углу копошилось какое-то существо, с виду похожее на девочку. Она сидела к нам спиной, но мы могли рассмотреть, что на ней было одето красное платье и длинные белые перчатки. Когда же она повернула к нам свое лицо, я невольно вскрикнул от ужаса и удивления. Меня поразила больше всего неподвижность этого лица и мертвенно-желтый цвет кожи. Но тайна сейчас же объяснилась. Холмс со смехом провел рукой за ухом ребенка и снял надетую на лицо маску. Перед нами предстала прелестная маленькая негритяночка с ослепительно белыми зубками, которая с любопытством смотрела на наши изумленные лица. Я от души расхохотался, но Манро стоял, насупившись, со скрещенными на груди руками.

– Господи! – проговорил он, наконец. – Что все это значит?

– Я объясню тебе, что это значит, – произнесла вошедшая в комнату женщина с открытым гордым лицом. – Ты насильно вырвал у меня признание и теперь не имеешь права ни на что пенять. Мой первый муж умер в Атланте. Но ребенок остался жив.

– Твой ребенок?

Она вынула большой серебряный медальон, который носила на груди.

– Ты не знал, как он открывается!

Она нажала пружину, и вслед за тем сейчас же отскочила нижняя крышка медальона. Там под стеклом был портрет очень интеллигентного на вид и красивого мужчины, черты лица которого, однако, выдавали его африканское происхождение.

– Вот портрет Джона Эброна из Атланты, – сказала дама, – благороднейшего человека в мире. Я пренебрегла предрассудками белой расы и вышла за него замуж. За все время нашей супружеской жизни мне ни разу не приходилось сожалеть о совершенном самопожертвовании. Единственное несчастье, что наш ребенок пошел в отца, а не в мать. Это очень часто бывает при таких смешанных браках. Моя маленькая Люси гораздо чернее своего отца. Но какая бы она ни была, черная или белая, это моя дорогая девочка, моя гордость.

При этих словах маленькое черное создание прибежало к матери и вцепилось ручонками в ее платье…

– Я оставила ее в Атланте только потому, что она была больна и перемена климата могла бы дурно повлиять на ее слабое здоровье. За ней присматривала верная шотландка, наша старая няня. Не проходило ни одного дня, ни одного часа, чтобы я не вспомнила о своем любимом ребенке. Потом я встретилась с тобой и убедилась, что люблю тебя, Джек, но побоялась сказать тебе всю правду. Я боялась, что потеряю тебя, и потому не решалась признаться, что у меня есть ребенок. Предстоял трудный выбор, и я по слабости сделала то, чего ни в коем случае не имела права делать, то есть приняла твое предложение. В течение трех лет меня мучили угрызения совести и съедала тоска по ребенку, но я хранила свою тайну, потому что получала благоприятные вести от няньки. Наконец во мне появилось непреодолимое желание увидеть своего ребенка. Долго я боролась против этого желания, но напрасно. Как это было ни опасно, я рискнула выписать дочку, хотя бы на несколько недель. Я послала в Америку сто фунтов стерлингов и дала подробные инструкции няне, как она должна приехать и поселиться в этом домике. Я сделала все возможное, чтобы никто в нашем околотке не знал о существовании черного ребенка, и потому приказала няньке наблюдать, чтобы Люси весь день ходила в маске и в длинных перчатках. Конечно, можно было бы придумать что-нибудь умнее, но боязнь, что ты случайно узнаешь правду, положительно лишала меня рассудка. Ты первый сообщил мне приятную новость, что в домике кто-то поселился. Весь день я прождала, сгорая от нетерпения поскорее увидеть и расцеловать свое родное дитя, и, наконец, потихоньку убежала туда ночью, зная, что ты очень крепко спишь. На следующий день ты мог бы все узнать, если бы подчинился моей просьбе подождать еще немного времени. Спустя три дня, когда ты ворвался в дом, няня с ребенком едва успели убежать в лес через черный ход. Теперь ты узнал всю правду, и мне интересно знать, что будет со мной и с моим ребенком?..

С этими словами она сжала свои красивые руки и ждала ответа.

Прошли две длинные томительные минуты, пока Грант Манро первый прервал молчание. Я с удовольствием вспоминаю эту сцену. Он поднял маленькую девочку, крепко поцеловал ее, затем взял под руку свою жену и, не говоря ни слова, повел их обеих к двери.

– Мы гораздо удобнее можем переговорить об этом у себя дома, – сказал он. – Я не считаю себя, Эффи, очень хорошим человеком, но все-таки думаю, что ты смело могла бы мне доверить свою тайну, не прибегая к подобным средствам.

Мы вышли за ним из дома. Подойдя к тропинке, Холмс дернул меня за рукав и шепнул:

– Я думаю, наше присутствие гораздо полезнее будет в Лондоне, чем здесь, в Норбери.

После этого он не проронил ни слова до самой поздней ночи, пока не взял свечу и не отправился в спальню, собираясь ложиться спать.

– Пожалуйста, Ватсон, – сказал он, обернувшись ко мне, – если вы когда-нибудь заметите, что я начинаю слишком много о себе думать, шепните мне на ухо одно только слово: «Норбери», – и я буду вам за это бесконечно благодарен.

Приключение клерка

Вскоре после женитьбы я купил у престарелого доктора Фаркера его практику в Паддингтоне. Когда-то пациентов было множество, но доктор старел и к тому же страдал чем-то вроде пляски святого Витта – и число их заметно поубавилось. Каждый человек, естественно, предпочитает лечиться у того, кто сам здоров, и если врач не в силах исцелить себя самого, то уж какое тут доверие к его медицинским познаниям и опыту. По мере того, как здоровье старого доктора ухудшалось, дела его приходили все в больший упадок, и к моменту, когда была заключена наша сделка, практика приносила ему вместо прежних тысячи двухсот всего около трехсот фунтов в год. Но я не сомневался, что мне, человеку молодому и энергичному, удастся за год-два изменить ситуацию, и пациентов будет более чем достаточно.

Первые месяцы я не выезжал за пределы Паддингтона – увы, мне было не до визитов, в том числе и на Бейкер-стрит. Поэтому все это время я не виделся с Холмсом, он сам ведь если и выходил куда-нибудь, то только по делу. Легко представить себе мою радость, когда однажды июньским утром звонок в передней, а затем резкий голос моего старого друга оторвали меня от чтения «Британского медицинского вестника».

– Рад вас видеть, дорогой Ватсон! – сказал он еще на пороге. – Как миссис Ватсон? Пришла в себя после всех наших приключений со «Знаком четырех»?

– Спасибо, сейчас она чувствует себя отлично, – отвечал я, пожимая ему руку.

– Ну, а медицина, она полностью завладела вами, или у вас сохранился еще интерес и к нашим общим загадкам? – продолжал Шерлок Холмс, усаживаясь в качалку.

– Ну, еще бы! – воскликнул я. – Вот и вчера вечером я разбирал и перечитывал свои старые заметки.

– Надеюсь, вы не считаете свою коллекцию слишком полной?

– Напротив! Я мечтаю пополнять ее и дальше.

– А если сегодня?

– Можно и сегодня.

– Даже если придется ехать в Бирмингем?

– Куда угодно.

– А практика?

– Устроится. Попрошу соседа принять моих пациентов. Я всегда подменяю его, когда он уезжает.

– Вот и отлично! – Шерлок Холмс откинулся в качалке и проницательно взглянул на меня из-под полуопущенных век. – Но что может быть противнее, чем простуда летом? Вы ведь были больны?

– Да, в самом деле, на прошлой неделе я так простудился, что три дня пришлось просидеть дома. Но сейчас-то, мне казалось, и следов болезни не осталось.

– Верно, выглядите вы вполне здоровым.

– Так как же?..

– Мой дорогой Ватсон, вы же знаете, как я это делаю.

– Дедуктивный метод?

– Ну, конечно.

– С чего же вы начали?

– С ваших шлепанцев.

Я внимательно посмотрел на свои ноги в новых кожаных домашних туфлях.

– Но что по ним?.. – начал было я, но Холмс не дал мне закончить свой вопрос.

– Туфли новые, вы их носите не больше двух недель, а подметки подгорели – вы как раз так сели, что они прекрасно видны. Сначала я подумал, что вы их промочили, а потом, когда сушили, нечаянно сожгли. Но от сырости наверняка бы отклеились бумажные ярлычки с маркой магазина, а у вас они сохранились на обеих туфлях, ближе к пятке. Ну, станет ли здоровый человек даже таким промозглым летом, как нынешнее, чуть ли не совать ноги в камин?

Как всегда, стоило Холмсу разъяснить ход своей мысли – и все становилось очевидным. Видимо, это соображение отразилось у меня на лице, Холмс легко прочел его и грустно улыбнулся.

– Боюсь, столь подробные объяснения не очень-то полезны – они расслабляют, – заметил он. – А вот следствия без очевидных причин возбуждают воображение… Ну как, едем в Бирмингем?

– Да, конечно. А что там случилось?

– Все узнаете по дороге. Клиент ждет нас в экипаже внизу. Пошли.

– Одну минуту.

Я чиркнул записку соседу и бегом поднялся наверх сообщить жене о своем отъезде. Холмс был уже на крыльце.

– Ваш сосед давно практикует? – спросил он, кивнув на дверь с медной дощечкой.

– Он купил практику в одно время со мной.

– И давно она существует?

– Столько же, сколько моя, – с тех пор, как эти дома построили.

– Вам досталась лучшая.

– Да, я знаю, но как вы догадались?

– По ступенькам, мой дорогой Ватсон. На вашей лестнице ступеньки стерты так, что каждая на три дюйма ниже, чем у соседа. А вот и наш клиент, мистер Холл Пикрофт… Мистер Пикрофт, позвольте мне представить вам моего друга, доктора Ватсона…

Затем, когда мы сели в экипаж, Холмс обратился к кебмену:

– Погоняйте-ка, не то мы опоздаем к поезду.

Я сидел напротив Пикрофта. Молодой человек был высок, хорошо сложен, лицо открытое, добродушное, с подкрученными усиками. Блестящий цилиндр, аккуратный черный костюм – по всему было видно клерка из Сити, заботящегося о своей наружности. Людей этого сорта называют у нас «кокни»[26]26
  Кокни – пренебрежительно-насмешливое прозвище уроженца Лондона из средних и низших слоев населения. Так же называется жаргон, на котором говорят представители социальных низов Лондона.


[Закрыть]. Это сословие дает столько прекрасных солдат-волонтеров и замечательных спортсменов, как ни одно другое в королевстве. Сейчас его круглое, румяное и от природы веселое лицо выражало печаль и тревогу, и опущенные уголки губ казались настолько ему несвойственными, что производили даже слегка комический эффект.

Когда мы уселись в вагоне первого класса и поезд тронулся, я наконец узнал, что привело его к Шерлоку Холмсу.

– Ну, вот, – сказал Холмс, – в нашем распоряжении больше часа. Мистер Пикрофт, будьте добры, расскажите моему другу о своем приключении так же, как вы рассказывали мне, и даже, если удастся, подробнее. Мне тоже полезно еще раз ознакомиться с деталями… Конечно, Ватсон, все это, может быть, на поверку и яйца выеденного не стоит, но в то же время в деле есть любопытные обстоятельства, какие нам с вами нравятся. Начинайте, мистер Пикрофт. Я не буду вас прерывать.

Мода

Артур Конан Дойл

Шерлок Холмс был модным и элегантным джентльменом, что не забыл отметить Ватсон: «Его одежда всегда отличалась не только опрятностью, но даже изысканностью». Конан Дойл не уделял пристального внимания рассказу о гардеробе своего героя, оставив это дело на долю иллюстраторов своих произведений. Лишь в «Собаке Баскервилей» он описывает внешний вид Холмса посреди болот: «Строгий спортивный костюм, кепи – ни дать ни взять турист, странствующий по болотам! Он даже остался верен своему поистине кошачьему пристрастию к чистоплотности: гладко выбритые щеки, рубашка без единого пятнышка».

Викторианская эпоха диктовала свои правила моды, и лондонцы не выходили на улицу без шляпы или берета. Без головного убора можно было встретить только нищих. Одежду меняли по несколько раз в день (хотя мылись далеко не каждый день). За завтраком появлялись в одном костюме, а на службу уходили в другом. Были специальные костюмы для курения сигар и для прогулок в парке. И, конечно, особые одежды для верховой езды, игры в теннис или для загородных прогулок.

В конце XIX века в Англии мужчины продолжали носить цилиндры и темные пальто, а дамы затягивались в корсеты. Холмс носил жилет, сюртук до колен и зонтик. На голове – фетровый цилиндр, матерчатую кепку или котелок, начинавший сменять цилиндр.

Художники любят изображать Шерлока Холмса в ольстере – длинном двубортном пальто с высоким отложным воротником и с пелериной – наплечной накидкой для защиты от непогоды. Свое имя это пальто получило по названию местности Ольстер, где производилась одноименная ткань (грубое сукно) для его пошива. Размер пелерины в соответствии с модой постоянно менялся, а в начале XX века мужчины и вовсе отказались от нее. Ольстер идеально подходил, чтобы подолгу находиться в нем под открытым небом при ветре и моросящем дожде.

Шерлок Холмс в ольстере – накидке поверх плаща

В Англии считалось, что джентльмен должен сделать все возможное, чтобы не досаждать домашним, в особенности женщинам, своей привычкой к табаку. Поэтому для курения в квартире часто отводилась отдельная комната, куда и удалялись мужчины после трапезы. Чтобы одежда и волосы не пропахли табаком, курильщик снимал фрак и облачался в специальную куртку, а на голову надевал шапочку-феску. Курительные пиджаки шили из мягкой ткани ярких цветов, и они походили на укороченный вариант халата. Но холостой Шерлок Холмс, кажется, не соблюдал этих строгих правил. Да и в обществе женщин он находился крайне редко, за исключением хозяйки квартиры на Бейкер-стрит миссис Хадсон.

– Во всей этой истории я выгляжу совершенным дураком и чувствую себя от этого совсем мерзко. Конечно, может, все и обойдется… Да и не мог я поступить иначе. Но если я и этого места лишусь и ничего другого не получу, значит, на всем белом свете другого такого дурня, как я, нет. Рассказчик я, наверное, плохой, но все же послушайте, как все было.

Я служил у «Коксона и Вудлауза» – это маклерская фирма в Дройпер-Гарденс, но этой весной – вы, наверное, знаете – прогорел венесуэльский заем, и фирма обанкротилась. Служащих, двадцать семь человек, конечно, уволили. Я проработал у них пять лет, и старик Коксон дал мне прекрасные рекомендации, но куда я с ними ни совался, они не помогали мне найти новое место – слишком много таких, как я, обивали пороги контор.

Положение было – хуже некуда. У Коксона я получал три фунта стерлингов в неделю и за пять лет скопил фунтов семьдесят. Но все на свете кончается, и наступил момент, когда не осталось денег даже на конверты и марки, чтобы писать по объявлениям. И обувь я всю истрепал, бегая в поисках работы.

Я уже совсем потерял надежду, и вдруг до меня дошел слух, что в большом банкирском доме «Мейсон и Уильямсы», что на Ламбард-стрит, есть вакантная должность. Вы, может быть, мало знакомы с Сити, но поверьте, уж я-то знаю, этот банк – из самых солидных и богатых. Предлагать свои услуги нужно было только почтой. Я послал им заявление и рекомендации просто от отчаяния, никак не рассчитывая на успех. И вдруг, представьте, обратной почтой приходит ответ: в ближайший понедельник я могу приступить к работе. Каким образом мне так повезло – Господь знает. Говорят, бывает, что управляющий наугад сует руку в кучу заявлений и вытаскивает первое попавшееся. Словом, мне наконец улыбнулась удача, и никогда в жизни я еще так не радовался. Обязанности мои были почти те же, что я исполнял у Коксона, а жалованье даже выше – на целый фунт в неделю.

Вот тут-то все и началось. Должен сказать, что живу я за Хемпстедом – снимаю квартиру на Поттерс-стрит, 17. И в тот самый день, когда я получил это счастливое известие, вечером, сижу я дома и курю трубку. Вдруг входит хозяйка и подает визитную карточку, а на ней напечатано: «Артур Пиннер, финансовый агент». Я никогда о таком и не слыхивал и понятия не имел, какое у него могло быть ко мне дело. Однако прошу хозяйку провести его ко мне. Входит среднего роста брюнет, темноглазый, с черной бородой, нос лоснится. Походка быстрая, речь отрывистая – видно, что человек привык своим временем дорожить.

– Мистер Пикрофт, если не ошибаюсь? – спрашивает.

– Да, сэр, – отвечаю я и предлагаю стул.

– Служили у Коксона?

– Да, сэр.

– А сейчас поступили в банкирский дом Мейсона?

– И это верно.

– Хорошо, – он говорит. – Видите ли, я наслышан о ваших исключительных деловых качествах. Вас очень хвалил мне Паркер, бывший управляющий у Коксона…

Наш спутник поднял голову, и глаза его заблестели.

Ну, что говорить! Конечно, лестно про себя такое слышать. Я всегда прилично справлялся со своими обязанностями у Коксона, но мне и в голову не приходило, что в Сити обо мне разговаривают.

А Пиннер спрашивает:

– У вас хорошая память?

– Неплохая.

– Вы следили за курсом бумаг последнее время?

– Я каждое утро просматриваю «Биржевые ведомости».

Он весь расплылся:

– Такое прилежание – верный источник успеха. Ну-ка, устроим небольшой экзамен, если вы не против. Каков, скажем, курс Эйширских акций?

– От ста пяти до ста пяти с четвертью.

– А Объединенных новозеландских?

– Сто четыре.

– Прекрасно. А как Брокенхиллские английские?

– От ста семи до ста семи с половиной.

– Великолепно! – кричит он. – Это просто великолепно! Это как раз то, что мне нужно! Мальчик мой, вы не для того созданы, чтобы быть простым клерком у Мейсона! Весь этот шум, сами понимаете, меня изрядно смутил.

– Может быть, оно и так, мистер Пиннер, – отвечаю, – но не все с вами согласны. Сколько я башмаков сносил, пока нашел эту вакансию. И считаю, что мне повезло.

– Да перестаньте, в самом деле. Разве это место для вас? Вы только послушайте меня… Я, правда, не в состоянии пока предложить вам место, соответствующее вашим достоинствам, но в сравнении с мейсоновским – это небо и земля. Когда вы собираетесь начать работать у Мейсона?

– В понедельник.

– Хотите пари, что вы туда не пойдете?

– Что? Не пойду к Мейсону?

– Да-да, дорогой мой. К понедельнику вы уже будете коммерческим директором Франко-Мидландской компании скобяных изделий – сто тридцать четыре отделения в разных городах и селах Франции, помимо Брюсселя и Сан-Ремо.

У меня аж дыхание сперло.

– Но я в жизни не слыхал о такой компании, – а сам еле бормочу.

– Вполне возможно. Мы не кричим о себе на всех перекрестках. Капитал целиком составляют частные вклады, а в рекламе фирма просто не нуждается – дела и так идут прекрасно. Генеральный директор и основатель фирмы – мой брат Гарри Пиннер. Он попросил меня подыскать ему в Лондоне помощника помоложе, порасторопнее, способного, делового, с хорошими рекомендациями. Посоветовался с Паркером – и вот я здесь. Сейчас мы можем предложить вам только пятьсот фунтов в год, но это только начало, а…

– Пятьсот фунтов?..

Сумма меня потрясла.

– Это только для начала. К тому же вам причитается один процент комиссионных с каждого нового контракта. Поверьте мне, это удвоит ваше жалованье.

– Но я совсем не разбираюсь в скобяных изделиях.

– Зато вы разбираетесь в бухгалтерии.

Голова у меня пошла кругом, я чуть со стула не свалился. Но что-то мою душу все же точило.

– Простите за откровенность, сэр, – говорю, – у Мейсона мне положили двести фунтов в год, но «Мейсон и Уильямсы» – фирма известная, а о вас я ничегошеньки…

– Вот-вот! – кричит он, задыхаясь от восторга. – Нам как раз такой человек и нужен. Вас на мякине не проведешь! Замечательно! Даю вам сто фунтов, и если наш договор заключен, кладите их в карман – это аванс.

– Это весомый довод, – говорю я. – Когда я должен приступить к работе?

– Завтра утром отправляйтесь в Бирмингем. В час вам надо быть во временной конторе фирмы на Корпорейшн-стрит, сто двадцать шесть. Я дам вам письмо к Генри. Его согласие, конечно, необходимо, но, между нами, я считаю ваше назначение делом решенным.

– Не знаю, как и благодарить вас, мистер Пиннер, – бормочу я.

– Это пустяки, мой мальчик. Вы всем обязаны самому себе. Осталось еще несколько формальностей. Бумага у вас есть? Я продиктую, а вы, будьте любезны, напишите: «Настоящим выражаю согласие занять должность коммерческого директора Франко-Мидландской компании скобяных изделий с годовым жалованьем 500 фунтов стерлингов».

Я все это написал, он сложил бумагу и сунул ее в карман.

– И последний вопрос, – говорит он. – Как вы намерены поступить с «Мейсоном и Уильямсами»?

А я на радостях чуть о них не забыл.

– Напишу, что отказываюсь от места, – говорю.

– А может, не стоит? Я, когда был у Мейсона, из-за вас сцепился с управляющим. Я-то зашел навести о вас справки, а он начал возмущаться: мол, я людей у него сманиваю и тому подобное. Я не стерпел и в сердцах ему режу: «Хотите держать стоящих работников – платите им столько, сколько они стоят». А он заявил, что вы предпочтете их скромное жалованье нашему большому. «Держу пари на пятерку, – это я сказал, – что он даже не напишет вам об отказе, когда я предложу ему стать коммерческим директором». – «Идет! – это он восклицает. – Мы его прямо-таки из петли вынули, так что об отказе и речи быть не может»…

Буквально так и сказал. Я возмутился:

– Нет, каково? Я его и в глаза не видал, а он смеет обо мне говорить такое… Ни за что теперь не напишу им, хоть на колени станьте…

– Вот и ладно. Значит, мы договорились, – подытоживает он и встает со стула. – Я доволен. Вы будете брату хорошим помощником. Вот вам сто фунтов и письмо. Адрес не забыли? Корпорейшн-стрит, сто двадцать шесть. Завтра в час. Спокойной ночи и удачи вам во всем.

Вот такой у нас состоялся разговор. Я старался передать его поточнее. Можете себе представить, доктор Ватсон, как я был рад, как взволнован этой перспективой. Я полночи не спал и выехал в Бирмингем первым утренним поездом. Забросил вещи в гостиницу на Нью-стрит и отправился пешком во временную контору фирмы.