Текст книги "Шерлок Холмс. Все повести и рассказы о сыщике № 1"

Усадьба «Под буками»

– Для человека любящего искусство ради искусства, – заметил Шерлок Холмс, откладывая в сторону лист объявлений газеты «Daily Telegraph», – очень часто самое большое удовольствие доставляют именно маловажные случаи. Мне очень приятно заметить, что вы, Ватсон, поняли эту истину, и в отчетах о наших делах (должен сказать, иногда несколько приукрашенных) отдали преимущество не «causes celebres» и не сенсационным процессам, в которых мне доводилось принимать участие, но случаям, быть может, ничтожным, но давшим мне возможность воспользоваться моими способностями к выводам и логическому синтезу.

– А все же, – с улыбкой ответил я, – я не могу считать себя вполне свободным от обвинений в сенсационности, в которых укоряют мои воспоминания.

– Вы, может быть, ошибались, – заметил Холмс, вынимая щипцами горящую головню и зажигая ею длинную черешневую трубку, которой он заменял обычную глиняную, когда бывал более склонен спорить, чем углубляться в размышления. – Ошибались в том, что хотели придать краски и жизнь вашим рассказам вместо того, чтобы передавать только строгий последовательный ход моих заключений от причины к следствию. А это самое главное.

– Мне кажется, я всегда отдавал вам должное в этом отношении, – заметил я несколько холодно, так как меня отталкивал не раз уже замечаемый мною эгоизм, игравший большую роль в странном характере моего друга.

– Нет, это не эгоизм и не самомнение, – ответил он, как это часто случалось с ним скорее на мою мысль, чем на слова. – Если я требую полной справедливости к моему искусству, то только потому, что считаю его безличным: оно вне меня. Преступление – явление обыкновенное. Логика – редкое. Поэтому-то вам следует обращать более внимания на логику, чем на преступление. Вы низвели лекции на степень простых рассказов…

Было холодное весеннее утро. Мы сидели на квартире на Бейкер-стрит после завтрака у огня, который весело трещал в камине. Густой туман навис над темными домами и в желтых тяжелых его клубах окна противоположных домов казались черными бесформенными пятнами… Газовый рожок бросал свет на белую скатерть стола, на серебро и посуду, стоявшую на нем. Шерлок Холмс все утро молча просматривал столбцы газетных объявлений. Не найдя в них ничего интересного, он пришел в дурное настроение и принялся отчитывать меня за мои литературные промахи.

– А между тем, – проговорил он после долгого молчания, во время которого он курил свою длинную трубку и смотрел в огонь, – вас, в сущности, нельзя обвинить в стремлении к сенсационным темам, так как в большинстве случаев дела, которыми вы интересовались, не заключают в себе состава преступления. Дело короля Богемии, странный случай с мисс Мэри Соутерлэнд, тайна человека с изуродованной губой и происшествие с аристократом-холостяком, – все это не имело противозаконного характера. Но зато, быть может, избегая всего сенсационного, вы обращали свое внимание на слишком обыденные случаи.

– Может быть, это и правда, – ответил я, – но зато мои заметки интересны и носят печать новизны.

– О, мой милый, какое дело публике, широкой публике, не умеющей отличить ткача по зубам, а композитора по большему пальцу на левой руке, какое ей дело до тонкостей анализа и дедукции. Впрочем, я и не виню вас, что вы интересуетесь тривиальными делами: время интересных процессов прошло. Люди – или, по крайней мере, преступники – потеряли всякую оригинальность, всякую энергию. Что касается до меня лично, то моя профессия вырождается в искусство отыскивания потерянных карандашей и советов пансионерам. Кажется, в этом отношении, я дошел до последнего предела. Прочтите-ка письмо, которое я получил сегодня утром!

Он бросил мне смятое письмо. Оно было помечено предыдущим днем и отправлено с площади Монтэгю.

«Дорогой мистер Холмс! Мне необходимо посоветоваться с вами, принимать ли мне предлагаемое место гувернантки, или нет. Если позволите, я приду завтра в половине одиннадцатого.

С почтением Виолетта Гентер».

– Вы знаете эту барышню? – спросил я.

– Нет.

– Теперь как раз половина одиннадцатого.

– Да. А вот и звонят. Наверно, это она.

– Может быть, происшествие будет интересное. Помните, история с голубым карбункулом казалась сущим пустяком, а потом дело-то вышло серьезное. А что если и теперь будет так!

– Будем надеяться! Наши сомнения скоро рассеются. Если не ошибаюсь, это она.

Дверь в комнату отворилась. Вошла молодая девушка. Она была просто, но опрятно одета. Умное, подвижное лицо, все усеянное веснушками, и уверенные манеры обличали в ней женщину, которой приходилось самой пробивать путь к жизни.

– Извините, что обеспокоила вас, – сказала она Холмсу. – Со мной произошел странный случай, и так как у меня нет ни родных, ни друзей, то я решилась обратиться к вам, надеясь, что вы будете так добры – посоветуете мне, как поступить.

– Пожалуйста, садитесь, мисс Гентер. Рад служить вам.

Я заметил, что новая клиентка произвела на Холмса благоприятное впечатление. Он оглядел ее своим испытующим взглядом, потом опустил глаза, сложил пальцы и приготовился слушать ее рассказ.

– Пять лет я пробыла гувернанткой в семье полковника Сесила Мунро, – начала свой рассказ мисс Гситер. – Два месяца тому назад полковник получил назначение в Галифакс, в Новой Шотландии, и увез детей в Америку. Я осталась без места. Я стала помещать объявления в газетах, ходила по объявлениям – все безуспешно, Наконец, небольшой запас накопленных мною денег стал приходить к концу, и я положительно не знала, что делать.

В Вест-Энде есть известная контора для приискания мест гувернанткам. Я заходила туда каждую недолго осведомляться, не найдется ли подходящего места. Основателем этого бюро был мистер Вествэй, но ведет дело мисс Стоунер. Она сидит у себя в конторе, а желающих получить место впускают поочередно.

На прошлой неделе, когда я, по обыкновению, вошла в комнату мисс Стоунер, она была не одна. Рядом с ней сидел страшно толстый человек с улыбающимся лицом, толстым подбородком, спускавшимся на шею, и с очками на носу. При виде меня он привскочил на стуле и поспешно обернулся к мисс Стоунер.

– Вот это именно то, что нужно, – сказал он. – Лучше и быть не может. Чудесно!

Он, казалось, был в полном восторге и весело потирал руки. На меня он произвел хорошее впечатление.

– Вы ищете места, мисс? – спросил он.

– Да, сэр.

– Гувернантки?

– Да, сэр.

– А ваши условия?

– На моем последнем месте у полковника Спенса Мунро я получала четыре фунта в месяц,

– О! Безобразие, чистое безобразие! – вскрикнул он, всплескивая руками, как бы в порыве горячего гнева. – Как можно было предложить такую жалкую сумму такой милой барышне, обладающей такими талантами.

– Может быть, вы ошибаетесь насчет моей талантливости, сэр, – сказала я. – Я знаю немножко французский и немецкий языки, музыку, рисование…

– Тс, тс! – крикнул он. – Все это не имеет никакого отношения к делу. Главное в том, чтобы вы умели вести себя и держаться, как истая леди. Не сумеете – не годитесь для воспитания ребенка, которому со временем придется играть большую роль в истории страны. Сумеете – как можно вам предложить менее ста фунтов. Для начала я предлагаю вам, сударыня, сто фунтов жалованья.

Вы можете себе представить, мистер Холмс, как заманчиво было подобного рода предложение для меня, у которой нет ни гроша в кармане. Джентльмен, должно быть, заметил мой недоверчивый взгляд, вынул бумажник и открыл его.

– У меня в обычае, – проговорил он, улыбаясь так, что глаза его казались двумя блестящими линиями среди его пухлого лица, – давать вперед молодым барышням половину их жалованья, чтобы им было, на что одеться.

Никогда в жизни, казалось мне, я не встречала такого очаровательного и внимательного человека. Деньги мне были очень нужны, так как я задолжала лавочникам. Но, несмотря на это, предложение показалось мне несколько странным, и я решилась узнать хоть что-нибудь прежде, чем согласиться взять место.

– Позвольте спросить, где вы живете, сэр? – спросила я.

– В Гемпшире. Очаровательное местечко. Называется усадьба «Под буками» и находится в пяти милях от Винчестера. Красивая местность, милая барышня, и прелестный старинный дом.

– Я желала бы узнать, сэр, в чем будут состоять мои обязанности?

– Один ребенок… Славный, живой, шестилетний ребенок… О, если бы вы видели, как он убивает тараканов туфлей! Хлоп! хлоп! хлоп! Не успеешь оглянуться, как трех уж не бывало!

Он откинулся на спинку кресла, и глаза его опять исчезли среди морщин.

Меня несколько удивило подобного рода развлечение ребенка, но, видя, что отец смеется, я подумала, что он просто шутит.

– Значит, мне придется заниматься только с одним ребенком? – спросила я.

– Нет-нет, милая барышня, – сказал он, – вам придется исполнять также приказания моей жены. Понятно такие, какие приличны для барышни. Вы ничего не имеете против этого?

– Буду рада, если могу быть полезной.

– Отлично. Вот, например, относительно одежды. Мы, знаете, люди со странностями, но с добрым сердцем. Так вот, если мы попросим вас носить то платье, которое дадим вам, вы ничего не будете иметь против этой маленькой причуды? А?

– Ничего, – ответила я, сильно удивленная его словами.

– Не будете обижаться, если будем просить вас сидеть тут или там?

– О, нет!

– А если мы попросим вас остричь волосы?

Я еле поверила ушам. Как видите, мистер Холмс, волосы у меня густые и довольно редкого оттенка каштанового цвета. Мне было бы жаль пожертвовать ими.

– К сожалению, это невозможно, – ответила я.

Он пристально взглянул на меня, и я заметила, как тень пробежала по лицу его.

– А я считаю это необходимым, – сказал он. – Это маленькая причуда моей жены, а как вы знаете, сударыня, с женскими причудами приходится считаться. Итак, вы не соглашаетесь остричься?

– Нет, сэр, – твердо ответила я.

– А, отлично… Значит, дело кончено. А жаль, потому что в других отношениях вы совершенно подходите к нашим условиям. В таком случае, мне нужно повидать других барышень, мисс Стоунер.

Хозяйка сидела все время молча, перебирая бумаги. При последних словах незнакомца она взглянула на меня таким недовольным взглядом, что я невольно заподозрила, что мой отказ заставляет ее терять хорошие деньги.

– Вы желаете оставаться в списке? – спросила она.

– Да, мисс Стоунер.

– Но, право, это кажется вполне бесполезным, раз вы отказываетесь от таких превосходных предложений, – резко проговорила она. – Вряд ли вам дождаться другого подобного. Прощайте, мисс Гентер.

Когда я вернулась домой, мистер Холмс, и увидела, что в буфете у меня ничего нет, а на столе лежат неуплаченные счета, то невольно спросила себя, не сделала ли я глупости. Ну, если у этих господ какие-то странные причуды, если они требуют необычайного повиновения, то зато они и готовы давать хорошую плату за свои эксцентричности. В Англии гувернантки редко получают сто фунтов в год. Да и к чему мне длинные волосы? Многим очень идут короткие, может быть, пойдут и мне. Через два дня я была вполне уверена, что я сделала большую глупость и подумывала уже переломить свою гордость, пойти в контору и узнать, не свободно ли еще это место, как вдруг получаю письмо. Оно со мной, и и прочту его вам.

«Под буками», вблизи Винчестера.

«Дорогая мисс Гентер. Мисс Стоунер была так добра, что дала мне ваш адрес. Пишу, чтобы спросить вас, не переменили ли вы своего решения. Моей жене хочется, чтобы вы согласились жить у нас, так как вы очень понравились ей по моему описанию. Мы согласны давать вам по тридцати фунтов за три месяца – т. е. 120 ф. в год, чтобы вознаградить вас за мелкие неприятности, причиняемые нашими причудами. Да вообще в них нет ничего затруднительного. Жена любит особый оттенок синего цвета – bleu electrique – и желает, чтобы вы носили платье этого цвета по утрам. Вам не придется тратиться, так как у нас осталось такое платье от нашей дорогой дочери Алисы (которая живет теперь в Филадельфии); оно будет, я думаю, как раз впору вам. Не думаю также, чтобы вам было особенно неприятно сидеть где-либо в указанном месте или заниматься, чем вас попросят. Что же касается волос, то, как ни жаль обрезать такие чудесные волосы, я должен настоять на этом; однако, надеюсь, что увеличение жалованья вознаградит вас за потерю. Ваши обязанности относительно ребенка очень легкие, приезжайте же, я буду ждать вас в Винчестере с экипажем. Дайте знать, с каким поездом приедете.

С почтением Джефри Рюкенсталь».

Вот, мистер Холмс, письмо, только что полученное мной. Я решилась принять это место. Однако, прежде чем сделать решительный шаг, я обращаюсь к вам за советом.

– Раз вы решились, то нам не о чем и говорить, мисс Гентер, – улыбаясь, проговорил Холмс.

– А вы посоветовали бы мне отказаться?

– Признаюсь, я не желал бы видеть свою сестру на таком месте.

– Что это значит, мистер Холмс?

– Ах, у меня нет никаких данных. Я не могу ничего сказать. Может быть, вы сами составили себе какое-нибудь мнение?

– По-моему, возможно только одно предположение. Мистер Рюкенсталь показался мне очень добрым человеком. Может быть, жена его сумасшедшая, и он желает скрыть это, чтобы ее не засадили в лечебницу; он исполняет все ее капризы, чтобы предотвращать приступы бешенства.

– Конечно, это возможное, даже очень возможное предположение. Но, во всяком случае, это не очень-то приятное место для молодой барышни.

– Но деньги, мистер Холмс, деньги!

– Да, конечно, жалованье хорошее, даже слишком хорошее. Вот это-то и тревожит меня. Отчего они дают вам 120 фунтов, когда любая пойдет за 40? Наверно, есть какая-нибудь основательная причина.

– Я думала, что надо вам рассказать все, чтобы вы поняли, если понадобится потом ваша помощь. Я буду чувствовать себя сильнее, зная, что вы стоите за моей спиной.

– Можете быть спокойны в этом отношении. Дело обещает быть одним из самых интересных за последние месяцы. Тут встречаются совершенно новые черты. Если вы будете в недоумении или опасности…

– Опасности?! Какого рода опасности?

Холмс серьезно покачал головой.

– Опасности не будет, если мы сумеем определить, в чем она состоит, – сказал он. – Дайте мне телеграмму, и я приеду к вам во всякое время дня или ночи.

– Этого достаточно, – проговорила она, вставая.

Всякое выражение тревоги исчезло с ее лица.

– Теперь я совершенно спокойно уеду в Гемпшир. Сейчас же напишу мистеру Рюкэсталю, принесу в жертву мои бедные волосы, а завтра отправлюсь в Винчестер.

Она в кратких словах поблагодарила Холмса, простилась с нами и поспешно вышла из комнаты.

– Ну, эта барышня сумеет постоять за себя, – проговорил я, прислушиваясь к ее быстрым, решительным шагам.

– И отлично, так как, я думаю, ей скоро придется позвать нас, – серьезно сказал Холмс.

Вскоре предсказание моего приятеля оправдалось. В продолжение двух недель я часто думал о мисс Гентер. Необыкновенно большое жалованье, странные условия, легкие обязанности – все было ненормально, все указывало на нечто особенное. Я не мог решить, что это – причуда или преступный замысел, не мог решить, что за человек, пригласивший мисс Гентер – филантроп или негодяй. Я заметил, что Холмс часто сидел, нахмурив брови, весь погруженный в раздумье, но когда я заговорил о мисс Гентер, он только махал рукой.

– Данных, данных! – кричал он. – Без глины не сделать кирпичей, – и заканчивал словами, что не желал бы своей сестре подобного места.

Наконец, поздней ночью мы получили телеграмму. Я только что собирался уйти спать, а Холмс принялся за свои химические опыты. Я часто оставлял его вечером среди реторт и пробирок и находил его утром в том же положении. Он вскрыл желтый конверт, пробежал телеграмму глазами и бросил ее мне.

– Посмотрите в путеводителе, как идут поезда, – проговорил он, возвращаясь к своим химическим опытам.

Телеграмма была короткая и ясная: «Пожалуйста, будьте завтра в полдень в гостинице «Черный Лебедь», в Винчестере. Приезжайте. Я ничего не понимаю. Гентер».

– Поедете со мной? – спросил Холмс, поднимая глаза.

– Очень бы хотелось.

– Так посмотрите расписание.

– Есть поезд в половине десятого. В Винчестер приходит в 12 часов 30 минут, – сказал я, просмотрев расписание.

– Отлично. Пожалуй, лучше отложить анализ ацетонов, так как завтра нужно быть вполне свежим.

На следующий день мы подъехали к древней английской столице. Все время в дороге Холмс рылся в газетах, но после того, как мы въехали в Гемпшир, он отбросил их и стал восхищаться окружавшим нас видом. Стоял идеальный весенний день, По светло-голубому небу с востока на запад неслись легкие белые облачка. Солнце ярко светило, но в воздухе чувствовалась живительная свежесть, вливавшая энергию в душу человека, Повсюду среди свежей зеленой листвы мелькали красные и серые крыши ферм.

– Ну, разве это не прекрасно?! – вскрикнул я с энтузиазмом человека, только что покинувшего туманы Бейкер-стрит.

Холмс покачал головой с серьезным видом.

– Знаете, Ватсон, на людях, подобных мне, лежит проклятие: на все смотришь с точки зрения своей специальности, – сказал он. – Вот вы смотрите на эти разбросанные домики и восхищаетесь их красотой. Смотрю я – и единственно, что приходит мне на мысль: как уединенно они стоят и как легко тут совершить преступление.

– Господи! – вскрикнул я. – Ну, кому придет в голову мысль о преступлении, когда смотришь на эти милые, старые жилища?

– Они всегда наполняют мою душу ужасом. Я глубоко верю, Ватсон, на основании опыта, что самые глухие и скверные улицы Лондона не хранят в себе столько ужасных воспоминаний о грехе, сколько улыбающиеся, красивые деревни.

– Вы пугаете меня.

– Но ведь это же вполне ясно. В городе общественное мнение может играть роль закона. В самой жалкой улице крик истязуемого ребенка или звук побоев, наносимых каким-нибудь пьяницей, вызывает сострадание или негодование соседей, да и все органы правосудия под рукой, так что всегда можно принести жалобу, и наказание следует за преступлением. Но взгляните на эти маленькие уединенные домики, наполненные, в большинстве случаев, бедными невежественными людьми, не имеющими ни малейшего понятия о законе, Подумайте о дьявольски жестоких, ужасных вещах, которые могут совершаться здесь из года в год, и никто не будет ничего знать. Если бы барышня, которая обращается к нам за помощью, жила в Винчестере, я нисколько бы не боялся за нее. Опасность в том, что она живет в пяти милях от города. Однако, ясно, что ничто лично ей не грозит.

– Если она приезжает в Винчестер, чтобы повидаться с нами, то, значит, может и вообще уехать оттуда.

– Очевидно. Она свободна.

– Так в чем же дело? Как объясняете вы это?

– Я придумал семь объяснений известных нам фактов. Которое из них верное – узнаем из новых сведений, которые, без сомнения, ожидают нас. Вот и колокольня собора. Скоро мы услышим, что расскажет нам мисс Гентер.

«Черный Лебедь» – известная гостиница на Гай-стрит, вблизи станции. Мисс Гентер ожидала нас там. Завтрак был приготовлен в отдельной комнате.

– Я так рада, что вы приехали, – сказала она серьезным тоном. – Это чрезвычайно мило со стороны вас. Я, право, не знаю, что мне делать. Ваши советы будут иметь громадное значение.

– Расскажите, пожалуйста, что случилось с вами.

– Непременно. Но мне нужно поторопиться, так как я обещала мистеру Рюкенсталь, что вернусь к трем часам. Я получила от него позволение отправиться в город, хотя он и не подозревает зачем.

– Ну-с, говорите все по порядку, – сказал Холмс, вытягивая к камину свои длинные ноги и приготовившись слушать.

– Во-первых, не могу, по справедливости, сказать, чтобы мистер или миссис Рюкенсталь дурно обращались со мной. Но я не понимаю их, и многое тревожит меня.

– Чего вы не понимаете?

– Их поведения. Но я расскажу вам все. Когда я приехала, мистер Рюкенсталь встретил меня на станции и отвез меня в экипаже в «Под буками». Местность, как он говорил, действительно красивая, но сам дом некрасив. Это – большое, четырехугольное, квадратное здание, выкрашенное в белую краску, на которой видны пятна от сырости и дурной погоды. Вокруг дома разведен сад; с трех сторон он окружен лесами, с четвертой идет поле, которое спускается к Соутгэмптонской большой дороге, извивающейся ярдах в ста от подъезда. Поле принадлежит мистеру Рюкенсталь, а леса – лорду Соутертону. Несколько буков перед домом дала название усадьбе.

Любезный хозяин познакомил с женой и ребенком. Наше предположение насчет миссис Рюкенсталь оказалось неверным, мистер Холмс. Она вовсе не сумасшедшая. Это – молчаливая, бледная женщина лет тридцати. Она гораздо моложе мужа, которому, по-моему, не менее сорока пяти лет. Из их разговора я узнала, что они женаты около семи лет, что он вдовец, и его единственная дочь от первого брака уехала в Филадельфию. Мистер Рюкенсталь сказал мне по секрету, что причиной ее отъезда было непобедимое отвращение к мачехе. Так как дочери должно быть не менее двадцати лет, то, понятно, ее положение в доме при молодой мачехе могло быть неприятным.

Миссис Рюкенсталь показалась мне такой же бесцветной по уму и характеру, как и по наружности. Она не произвела на меня никакого впечатления. Это – полная ничтожность. Очевидно, она страстно любит своего мужа и ребенка. Она все время смотрела то на одного, то на другого своими светло-серыми глазами и предупреждала каждое их желание. Муж также, по-своему, был добр с ней, и, вообще, они казались счастливыми супругами. И все же у этой женщины есть какое-то затаенное горе. По временам она погружается в глубокое раздумье, и тогда на лице ее появляется печальное выражение. Несколько раз я заставала ее в слезах. Иногда я думала, что ее беспокоит характер сына, так как мне никогда не случалось встречать такого избалованного и злого мальчика. Он мал для своих лет; голова непропорционально велика. Вся жизнь его, по-видимому, проходит в смене припадков дикого бешенства промежутками угрюмого расположения духа. Единственное его развлечение – это причинять боль всякому слабейшему существу. Он выказывает замечательную изобретательность в ловле мышей, птичек и насекомых. Но мне не хочется говорить о нем, мистер Холмс, и к тому же он имеет мало отношения к моему рассказу…

– Я рад всякой подробности, – заметил Холмс, – какой бы пустячной она ни казалась вам.

– Постараюсь не пропустить ничего важного. Единственное, что сразу неприятно подействовало на меня – это вид и поведение прислуги. Слуг только двое – муж и жена. Толлер – так зовут мужа – грубый, неуклюжий человек с седыми волосами и бакенбардами и постоянным запахом водки. С тех пор, как я живу в доме, он два раза был совершенно пьян, но мистер Рюкенсталь, кажется, не обратил внимания на это. Его жена очень высокая, сильная женщина, с кислым лицом, молчаливая, как мтссис Рюкенсталь, но не такая любезная, как она. Это очень неприятная пара, но, к счастью, я провожу большую часть дня в детской и в моей комнате, которые находятся в углу дома.

В продолжение двух дней по моем приезде жизнь моя шла совершенно спокойно; на третий день миссис Рюкенсталь после завтрака подошла к мужу и шепнула ему что-то.

– О, да, – проговорил он, оборачиваясь ко мне.

– Мы чрезвычайно обязаны вам, мисс Гентер, что вы согласились исполнить наш каприз и обрезали свои волосы. Уверяю вас, что вы нисколько не подурнели от этого. Теперь посмотрим, как вам пойдет платье цвета «blue eleciricqe». Оно лежит на постели у вас в комнате. Не будете ли вы так добры надеть его.

Платье оказалось особенного голубого цвета из отличной материи, в роде бежа, но, несомненно, поношенное. Сшито оно было как будто по моей мерке. При виде меня в нем супруги Рюкенсталь пришли в какой-то неестественный восторг. Они дожидались меня в гостиной, очень большой комнате с тремя окнами, доходящими до полу. У среднего окна, спиной к нему, стоял стул, на который меня попросили сесть. Мистер Рюкенсталь ходил по комнате, рассказывая мне самые смешные истории. Вы не можете себе представить, как он был комичен. Я хохотала до слез. Миссис Рюкенсталь, очевидно, не понимает юмора; она не улыбнулась ни разу и все время сидела, сложив руки на коленях, с печальным, тревожным выражением на лице. Приблизительно через час мистер Рюкенсталь вдруг заметил, что пора приниматься за дела, и что я могу переменить платье и идти в детскую к Эдуарду.

Через два дня повторилась та же церемония – снова я переменила платье, снова села у окна и ото всей души смеялась над смешными историями, которые рассказывал мне мистер Рюкенсталь. Репертуар у него был обширный, и рассказывал он неподражаемо. Потом он дал мне роман в желтой обложке, повернул немного мой стул так, чтобы моя тень не падала на книгу, и попросил меня почитать ему. Я читала минут десять, начав с середины главы. Внезапно он прервал меня на половине фразы, сказав, чтобы я переоделась.

Можете себе представить, мистер Холмс, как все это возбудило мое любопытство. Я заметила, что они всегда старались посадить меня спиной к окну. Понятно, что меня охватило страстное желание узнать, что делается у меня за спиной. Сначала это казалось невозможным, но скоро счастливая мысль пришла мне в голову. У меня было сломанное ручное зеркальце. На следующий раз я спрятала кусочек стекла в платке, поднесла его во время взрыва смеха к глазам и приноровилась так, чтобы видеть, что делалось сзади меня. Признаюсь, меня ожидало разочарование – там ничего не оказалось.

По крайней мере, таково было мое первое впечатление. При втором взгляде я заметила, что на Соутгэмптонской дороге стоит маленький бородатый человек в серой одежде и смотрит в мою сторону. Эта большая проезжая дорога, и на ней обыкновенно бывает много народа. Но этот человек стоял, облокотившись на изгородь, и пристально смотрел на дом. Я опустила платок и, взглянув на миссис Рюкенсталь, увидала, что она смотрит на меня проницательным взглядом. Она ничего не сказала, но, я уверена, что она догадалась, что у меня в руке было зеркало, в котором я видела, что происходило за моей спиной. Она поднялась со стула.

– Джефри, – сказала она, – какой-то нахал смотрит с улицы на мисс Гентер.

– Кто-нибудь из ваших друзей, мисс Гентер?

– Нет; у меня нет здесь знакомых.

– Что за дерзость? Пожалуйста, обернитесь и махните рукой, чтобы он ушел.

– Не лучше ли не обращать внимания?

– Нет-нет, он станет, пожалуй, постоянно шататься тут. Пожалуйста, обернитесь и махните ему рукой.

Я исполнила его желание, и миссис Рюкенсталь тотчас же спустила штору. Это было неделю тому назад, и с тех пор я не сидела больше у окна, не надевала голубого платья и не видала этого человека на дороге…

– Пожалуйста, продолжайте, – сказал Холмс. – Ваш рассказ обещает быть чрезвычайно интересным.

– Боюсь, что вы найдете его несколько бессвязным. В первый же день моего пребывания в усадьбе, мистер Рюкенсталь свел меня в маленький амбар у кухни. Подходя к нему, я услышала громкий лязг цепи и какой-то шум, как будто там двигалось большое животное,

– Взгляните сюда! – сказал мистер Рюкенсталь, раздвигая доски. – Ну, разве он не красавец?

Я взглянула в щель и увидела в темноте два горящих глаза и смутное очертание какой-то фигуры.

– Не бойтесь, – сказал мистер Рюкенсталь, заметив, что я вздрогнула. – Это Карло, моя большая дворовая собака. Я называю ее моей, но, в действительности, только старый Толлер, мой грум, умеет справляться с ней. Мы кормим ее только раз в день, да и то понемногу, так что она всегда бывает голодной. Толлер выпускает ее по ночам, и не поздоровится тому, кто попадется ей на клыки.

Предостережение было не напрасно: через два дня я случайно выглянула из окна около двух часов ночи. Стояла чудная лунная ночь; на лужайке перед домом было светло почти как днем. Я стояла у окна, очарованная тихой красотой расстилавшегося передо мной вида, как вдруг заметила, что какое-то существо движется в тени буков. Когда оно вышло на свет, то оказалось громадной собакой, величиной почти с теленка. Она была страшно худая, коричневого цвета, с черной мордой и опущенным хвостом. Она медленно прошла по лужайке и исчезла в тени на другой стороне. Сердце у меня сжалось от ужаса при виде этого безмолвного страшного часового. Никакой разбойник не испугал бы меня так…

А теперь я должна рассказать вам очень странный случай. Как вы уже знаете, я обрезала волосы в Лондоне. Уезжая, положила их на дно чемодана. Однажды вечером, уложив ребенка, я начала разглядывать мебель в своей комнате и убирать мои вещи. Между прочими вещами тут был старый комод, два верхних ящика которого были открыты и пусты, а нижний заперт. Я наполнила верхние бельем, но у меня осталось еще много вещей, и мне было неприятно, что я не могу воспользоваться третьим ящиком. Мне пришло в голову, что его заперли случайно, и потому я вынула связку ключей и попробовала открыть ящик. Первый же ключ вполне пришелся к замку, и я открыла ящик. Ни за что вам не угадать, что было там! Мои собственные волосы.

Я вынула их из комода и начала рассматривать. Волосы были того же оттенка, как мои, и так же густы. Но как могли мои волосы очутиться в этом комоде? Дрожащими руками раскрыла я чемодан, вынула из него все вещи и достала волосы. Я положила рядом обе косы и уверяю вас, что их нельзя было отличить одну от другой. Разве это не удивительно? Но как я ни ломала голову, я ничего не могла придумать. Я положила чужие волосы обратно в комод и ничего не сказала Рюкенсталям, так как чувствовала себя неправой в том, что отперла ящик…

Может быть, вы заметили, что я довольно наблюдательна по натуре, мистер Холмс, и потому я скоро хорошо узнала план всего дома. Один флигель казался вполне необитаемым. Дверь из него шла в помещение Толлеров, но она была всегда заперта. Однако, однажды, подымаясь на лестницу, я встретила мистера Рюкенсталь, выходившего из этой двери со связкой ключей в руках. Он совсем не походил на того веселого человека, которого я привыкла видеть. Щеки у него были красные, лоб сердито нахмурен, а жилы на висках напряглись от гнева. Он захлопнул дверь и быстро прошел мимо, не взглянув на меня и не сказав ни слова.

Это возбудило мое любопытство, и когда я пошла гулять со своим воспитанником, то направилась в ту сторону, откуда могла видеть окна флигеля. Три из них были грязны, а четвертое закрыто ставнями. Очевидно, во флигеле никто не жил. Мистер Рюкенсталь, веселый и радостный, как всегда, подбежал ко мне.

– Ах, не сердитесь на меня, милая барышня, что я прошел мимо вас, не сказав ни слова, – проговорил он.

Я ответила, что нисколько не обиделась.

– Кстати, – прибавила я, – у вас тут много пустых комнат, а в одной из них закрыты ставни.