Текст книги "Шерлок Холмс. Все повести и рассказы о сыщике № 1"

– Я ничего не скрою от вас. Я согласен с вами, что полная откровенность, как бы она ни была тяжела для меня, – лучшая политика в этом отчаянном положении, до которого нас довели безумие и ревность Джемса. Когда я был еще очень молод, мистер Холмс, я любил той любовью, которая бывает один только раз в жизни. Я сделал предложение, но мне отказали на том основании, что такая женитьба могла бы испортить мне карьеру. Если бы она осталась в живых, то я, конечно, ни на ком бы другом не женился. Но она умерла и оставила единственного ребенка, которого я любил и берег ради нее. Я не мог признать его за сына перед светом, но дал ему лучшее воспитание и, как только он возмужал, держал его при себе. Он нечаянно узнал мою тайну, и с тех пор всегда рассчитывал на свои права на меня и на возможность поднять скандал, который был бы мне ненавистен. Отчасти из-за него мой брак не удался. Больше всего он с самого начала упорно ненавидел моего юного законного наследника. Вы, конечно, спросите меня, почему при таких обстоятельствах я продолжал держать Джемса под своей кровлей. А потому, что в его лице я видел лицо его матери, что ради ее дорогой для меня памяти не могло быть предела моему долготерпению. Он также умел вызывать в моей памяти все ее милые привычки. Я не мог его удалить. Но я так боялся, чтобы он не причинил зла Артуру – лорду Сальтайру, что, для безопасности, отдал последнего в пансион доктора Гюкстебля.

Джемс вошел в качестве агента в сношение с Гейсом, так как последний был моим фермером. Он с самого начала был мерзавцем, но каким-то странным образом Джемс близко сошелся с ним. У него всегда была склонность к людям низшего сорта. Когда Джемс решил похитить лорда Сальтайра, он обеспечил себе услуги этого человека. Вы помните, что я писал Артуру. Ну, так Джемс вскрыл письмо и вложил в него записку, в которой просил Артура прийти к нему на свидание в лесок у школы, называющийся «Мохнатой Рощицей». Он злоупотребил именем герцогини, и тем заставил мальчика прийти. В тот вечер Джемс поехал туда на велосипеде (передаю вам то, в чем он сам признался мне) и сказал Артуру, которого встретил в рощице, что мать жаждет увидеть его, что она ждет его в зарослях, и если он снова придет в полночь в рощицу, то найдет там человека с лошадью, который отвезет его к ней. Бедный Артур попался в ловушку. Он пришел на место свидания и застал там этого Гейса с двумя лошадьми. Артур сел на одну из них, и они поехали вместе. Оказывается (хотя Джемс узнал об этом только вчера), что их преследовали, что Гейс ударил преследователя своей палкой, и что последний умер от нанесенного удара. Гейс привез Артура в свой кабак «Боевой Петух», где его заперли в комнате верхнего этажа, вверив попечению миссис Гейс, – женщины доброй, бывшей в полном подчинении у своего грубого мужа…

Ну-с, мистер Холмс, таково было положение вещей, когда я впервые увидел вас два дня тому назад. Я не больше вашего имел понятия об истине. Вы спросите: какими Джемс руководствовался мотивами для совершения такого поступка? Я отвечу вам, что в его ненависти к моему наследнику было много безрассудства и фанатизма. По его мнению, он сам должен был бы быть наследником всех моих владений, и он питал сильнейшую злобу против общественных законов, которые возбраняли ему это. Вместе с тем, у него был и определенный мотив. Ему страстно хотелось, чтобы я нарушил право наследования, и он полагал, что это в моей власти. Он намерен был войти со мной в сделку – вернуть мне Артура, если я нарушу право наследства и сделаю так, чтобы он получил имение по духовному завещанию. Ему было хорошо известно, что я никогда добровольно не призову на помощь против него полицию. Я говорю, что он намерен был предложить мне такую сделку, но не сделал этого потому, что события следовали слишком быстро одно за другим, и он не имел времени осуществить свои планы.

Он пришел в себя, как только вы обнаружили тело Гейдеггера. Узнав об этом, Джемс был поражен. Известие это пришло к нам вчера, когда мы сидели вместе в этом кабинете. Доктор Гюкстебль прислал телеграмму. Джемс так был ошеломлен и взволнован, что мои подозрения, никогда не исчезавшие вполне, моментально превратились в уверенность, и я обвинил его в этом преступлении. Тогда он сделал мне полное добровольное признание, после которого умолял меня сохранить тайну еще три дня, чтобы дать возможность его подлому соучастнику спасти свою преступную жизнь. Я уступил, как и всегда уступал его мольбам, и тотчас же Джемс поспешил в «Боевой Петух», чтобы предупредить Гейса и предоставить ему возможность побега. Я не мог идти туда днем, боясь возбудить толки, но, как только наступила ночь, я поспешил увидеться с моим дорогим Артуром. Я застал его здоровым и невредимым, но пораженным невыразимым ужасом. Помня о данном слове, я, скрипя сердцем, оставил Артура в гостинице еще на три дня. Ведь сообщить об этом в полицию, не выдав убийцы, было нельзя.

Музей

Очень часто музеи посвящают известным деятелям, художникам, писателям. Но случается и так, что литературные персонажи начинают «жить» своей жизнью. В Лондоне 27 марта 1990 года был открыт музей Шерлока Холмса. Туристы со всего света с охотой направляются в дом-музей, где якобы жил знаменитый сыщик. У входа – колоритный полицейский, в передней – девушки-кассирши в платьицах с белыми передниками. Туристы безропотно выстаивают длинные очереди, лишь бы окунуться в мир любимого литературного персонажа.

Музей находится в доме под номером 239 на Бейкер-стрит, но получил право прикрепить к дому вывеску номера 221б. Основатели музея постарались обставить дом так, чтобы он хотя бы частично соответствовал описаниям Артура Конан Дойля. Первый этаж занимает сувенирная лавка. На втором этаже расположена гостиная, выходящая окнами на Бейкер-стрит, и смежная с ней комната Шерлока Холмса с окном во двор. Здесь великий сыщик размышлял, окутанный табачный дымом, с 1881 по 1904 год. Третий этаж занимают комнаты Ватсона и Хадсон. В комнате доктора Ватсона можно ознакомиться с газетами, картинами, фотографиями конца викторианской эпохи. Посередине комнаты миссис Хадсон стоит бронзовый бюст ее знаменитого квартиранта и собраны некоторые письма, которые присылают на его адрес. Четвертый этаж заполнен восковыми фигурами персонажей из произведений о знаменитом сыщике.

Вы настаивали на взаимной откровенности, мистер Холмс, и разрешите мне поймать вас на слове. Я рассказал вам все, ничего не утаивая, ничего не смягчая. Будьте и вы откровенны со мной до конца.

– Хорошо, ваша светлость, – ответил Холмс. – Прежде всего, я должен сказать вам, что перед лицом закона ваше положение чрезвычайно серьезно. Вы покрыли уголовное преступление, вы помогли убийце бежать, ибо, по всей вероятности, деньги на его побег Джеймс Уайлдер взял у вас из кармана.

Герцог молча склонил голову.

– Да, дело крайне серьезное. Но, на мой взгляд, то, как вы поступили со своим младшим сыном, ваша светлость, заслуживает еще большего осуждения. Оставить его на три дня в этом притоне!

– Меня клятвенно заверили…

– Разве можно полагаться на клятвы этих людей! Вы уверены, что его не упрячут куда-нибудь подальше? В угоду преступному старшему сыну вы без всякой нужды подвергаете опасности ни в чем не повинного ребенка! Нет, ваш поступок нельзя оправдать!

Гордый вельможа не привык выслушивать такие отповеди. Кровь бросилась ему в лицо, но совесть заставила его смолчать.

– Я помогу вам, но при одном условии: вызовите слугу, и пусть он исполнит мое распоряжение.

Не говоря ни слова, герцог нажал кнопку электрического звонка. В кабинет вошел лакей.

– Вам, наверно, будет приятно услышать, – сказал ему Холмс, – что лорд Сальтайр нашелся. Герцог приказывает немедленно выслать за ним экипаж в гостиницу «Боевой петух»… А теперь, – сказал Холмс, когда просиявший от радости лакей выбежал из кабинета, – обеспечив ближайшее будущее, мы можем более снисходительно отнестись к недавнему прошлому. Поскольку справедливость будет восстановлена, я, как лицо неофициальное, не вижу необходимости доводить до сведения властей обо всем, что мне известно. Гейс – дело другое. Его ждет виселица, и я палец о палец не ударю, чтобы спасти ему жизнь. Разгласит он вашу тайну или нет – не знаю, не берусь предсказывать, но вы, несомненно, можете внушить ему, что говорить лишнее не в его интересах. В полиции Гейса обвинят в похищении мальчика в расчете на выкуп. Если там не копнут поглубже, я не вижу оснований наталкивать их на это. Однако мне хочется сказать вашей светлости, что дальнейшее пребывание мистера Джеймса Уайлдера у вас в доме к добру не приведет.

– Это я знаю сам, мистер Холмс, и у нас с ним решено: он навсегда покинет Холдернесс-холл и отправится искать счастья в Австралию.

– Ваша светлость, вы говорили, что Джеймс Уайлдер был яблоком раздора между вами и вашей женой. А не попробовать ли вам теперь примириться с герцогиней и снова наладить свою семейную жизнь?

– Об этом я тоже подумал, мистер Холмс, и сегодня утром написал герцогине.

– В таком случае, – сказал Холмс, вставая, – и я, и мой друг можем поздравить себя с тем, что наше недолгое пребывание в ваших местах принесло неплохие плоды. Мне осталось выяснить только один вопрос. Лошади Гейса было подкованы так, что их следы можно было принять за отпечатки коровьих копыт. Кто его надоумил сделать это – уж не мистер ли Уайлдер?

Минуту герцог молчал, сосредоточенно сдвинув брови. Потом он открыл дверь в соседнюю комнату, представляющую собой настоящий музей, подвел нас к витрине в дальнем ее углу и показал на надпись под стеклом.

«Эти подковы, – прочитали мы, – найдены при раскопках крепостного рва в Холдернесс-холле. Они предназначались для лошадей, но их выковывали в форме раздвоенного коровьего копыта. По-видимому, магнаты Холдернесс-холла, занимавшиеся разбоем в средние века, применяли этот способ, чтобы сбивать погоню со следа».

Холмс поднял стеклянную крышку и, послюнявив палец, провел им по одной из подков. На пальце осталось темное пятно – болотная тина еще не успела засохнуть.

– Благодарю вас, – сказал мой друг. – Вот второе, что чрезвычайно заинтересовало меня в ваших местах. – А первое?

Холмс перегнул чек пополам и бережно вложил его в записную книжку.

– Я человек небогатый, – сказал он и засунул книжку поглубже во внутренний карман пиджака.

Черный Питер

Я никогда не видел своего друга в лучшем состоянии, как душевном, так и физическом, чем в 95-м году. Его все возрастающая слава доставляла ему громадную практику, но я совершил бы непростительную нескромность, если бы позволил себе только намекнуть на подлинную личность хотя бы одного из именитых клиентов, переступавших наш скромный порог на Бейкер-стрит. Однако же Холмс, подобно всем великим художникам, работал ради своего искусства, и, за исключением случая с герцогом Гольдернессом, мне редко приходилось видеть, чтобы он требовал мало-мальски крупное вознаграждение за свои ценные услуги. Он был настолько, что называется, не от мира сего (или настолько капризен), что часто отказывал в своей помощи сильным и богатым, когда предлагаемая ему задача не вызывала его симпатии, и посвящал целые недели самого упорного труда делу какого-нибудь скромного клиента, если происшествие с этим последним обладало теми странными и драматическими свойствами, которые пленяли его воображение и взывали к его искусству.

В этот памятный 95-й год внимание его было занято целой серией самых разнородных дел, начиная от знаменитого расследования дела о скоропостижной смерти кардинала Тоска (следствие, которое он вел по настоятельному желанию его святейшества папы) и кончая произведенным им арестом Лильсона, прославленного воспитателя канареек, арестом, уничтожавшим язву Лондонского Ист-Энда. Непосредственно вслед за этими двумя знаменитыми случаями, произошла трагедия в Вудманс-Ли. Крайне темные обстоятельства окружали смерть капитана Питера Карея. Отчет о деятельности Шерлока Холмса будет неполон, если не включить в него повесть об этом весьма необычном деле.

В течение первой недели июля мой друг так часто и так подолгу отлучался из дома, что можно было догадаться, что он занят каким-то очередным делом. Тот факт, что за это время приходило несколько грубых на вид мужчин, спрашивавших капитана Базиля, пояснил мне, что Холмс работает где-то под одной из многочисленных личин, под которыми он скрывал свою устрашающую для преступников подлинную личность. У него было, по крайней мере, пять мелких убежищ в различных частях Лондона, в которых он мог преображаться. Он ничего не говорил мне об этом деле, а я не имею обыкновения расспрашивать. Первый положительного свойства намек, какой он мне сделал относительно направления, принятого им в его расследованиях, был совершенно необыкновенный. Он вышел из дома до завтрака, я же садился за стол, когда он вошел в комнату в шляпе на голове и громадной острогой под мышкой.

– Боже мой, Холмс! – воскликнул я. – Неужели вы прохаживались по Лондону с этой штукой?

– Я съездил только к мяснику и обратно.

– К мяснику?

– И возвращаюсь с превосходным аппетитом. Польза физических упражнений перед завтраком бесспорна, милый Ватсон. Но я готов держать пари, что вы не угадаете, какого рода упражнению я предавался.

– Я и пробовать не стану.

Холмс рассмеялся и принялся наливать себе кофе.

– Если бы вы заглянули в заднюю комнату мясной лавки Алардайса, то увидели бы там свиную тушу, висевшую на крючке, ввинченном в потолок, и джентльмена без сюртука, бешено нападавшего на эту тушу с этим оружием. Этой энергичной личностью был я, и я убедился, что, как бы ни напрягал свои силы, мне невозможно проткнуть свинью с одного удара. Может быть, вы желаете попробовать?

– Ни за что на свете. Но ради чего вы это делали?

– А потому, что, как мне кажется, это имеет прямое отношение к тайне Вудманс-Ли… А, Гопкинс, я получил вчера вечером телеграмму и ожидал вас. Присаживайтесь-ка с нами.

Наш гость был чрезвычайно живой мужчина лет тридцати, одетый в обыкновенный костюм, но сохранявший прямую осанку человека, привыкшего носить служебный мундир. Я сразу же признал в нем Стэнлея Гопкинса, молодого полицейского инспектора, на будущую карьеру которого Холмс возлагал большие надежды, а Гопкинс, со своей стороны, почитал как ученик знаменитого любителя и восхищался его научными методами. Чело Гопкинса было омрачено, и он сел с выражением глубокого уныния.

– Нет, благодарю вас, сэр. Я позавтракал перед тем, как прийти к вам. Я провел ночь в городе, так как приехал вчера для донесения.

– И о чем вам пришлось донести?

– О неудаче, сэр, об абсолютной неудаче.

– Вы нисколько не продвинулись?

– Нисколько.

– Боже мой! Придется мне приняться за дело.

– Ах, как бы мне этого хотелось, мистер Холмс! Это первый крупный шанс для меня, а я совсем стал в тупик. Бога ради, приезжайте и помогите мне.

– Ладно-ладно, я как раз случайно довольно внимательно прочитал все имеющие силу показания, до отчета о следствии включительно. Кстати, какого вы мнения о табачном кисете, найденном на месте преступления? Не найдется ли в нем ключа?

Гопкинс выразил удивление.

– Да ведь это кисет убитого, сэр. На нем его вензель. Притом кисет сделан из тюленьей кожи, а он был старым тюленщиком.

– Но у него не было трубки.

– Да, мы не нашли ни одной трубки; он, действительно, очень мало курил. Но ведь он мог держать немного табака для своих друзей.

– Без сомнения. Я упомянул об этом только потому, что, если бы мне пришлось вести дело, то я был бы склонен принять этот кисет за точку отправления своего следствия. Однако же мой друг, доктор Ватсон, совершенно не знаком с этим делом, а мне не вредно будет еще раз прослушать рассказ о последовательном ходе событий. Сделайте нам только краткий очерк самых существенных фактов.

Стэнлей Гопкинс вынул из кармана листок бумаги.

– Тут у меня записано несколько дат, которые ознакомят вас с карьерой покойного капитана Питера Карея. Он родился в 45-м году, ему было пятьдесят лет. Он был самый смелый и удачный тюленщик и китолов. В 1883 году он командовал тюленьим пароходом «Морской Носорог» из Денди. Он тогда уже совершил подряд несколько удачных поездок и в 1884 году удалился от дел. Несколько лет путешествовал и наконец купил именьице, называющееся Вудманс-Ли, близ леса Ро в Суссексе. Там прожил он шесть лет, и там же умер ровно неделю тому назад.

С именем этого человека было связано несколько крайне странных обстоятельств. В обыкновенной жизни он был строгий пуританин, молчаливый и мрачный. Его окружение в доме составляли жена, двадцатилетняя дочь и две служанки. Последние постоянно менялись, так как место было невеселое и подчас становилось совсем невыносимым. Питер Карей пил запоем, и когда он запивал, то делался истинным сатаною. Известно, что ему случалось выгонять жену и дочь из дома среди ночи и преследовать их с кулаками по всему парку, так что вся деревня просыпалась от их криков.

Однажды он был привлечен к суду за дикое нападение на старика викария, который пришел к нему для увещеваний по поводу его поведения. Одним словом, мистер Холмс, трудно было бы найти человека более опасного, чем этот Питер Карей, и я слышал, что он отличался этими же свойствами и тогда, когда командовал пароходом. В тюленьем и китоловном промысле он был известен как Черный Питер, и это прозвище было ему дано не только из-за его смуглого лица и громадной черной бороды, но и благодаря его характеру, который был устрашением для всех окружавших. Нечего и говорить, что его ненавидели и избегали все соседи, и что я не слышал ни одного слова сожаления по поводу его ужасной смерти.

Вы прочли, конечно, мистер Холмс, в отчете следствия о каюте этого человека; но, может быть, ваш друг не слышал о ней. Он сам выстроил деревянный домик (он всегда называл его «каютой») в нескольких сотнях шагов от дома, и в нем всегда ночевал. Это была хибарка в одну комнату, шестнадцати футов длины при десяти футах ширины. Ключ от нее он держал в кармане, сам стелил себе постель, сам убирал комнату, и никому не дозволено было переступать ее порога. С двух сторон были проделаны маленькие окна, всегда задернутые занавесками и никогда не открывавшиеся. Одно из этих окон выходило на большую дорогу, и когда оно по ночам светилось, люди указывали друг другу на него, спрашивая себя, что может там делать Черный Питер. Это-то окно, мистер Холмс, дало нам одну из немногих ничтожных улик, вытекающих из следствия.

Вы помните, что один каменщик по имени Слэтер, идя от леса Ро около часа ночи (за два дня до убийства), остановился и посмотрел на квадрат света, все еще видневшийся из-за деревьев. Он клянется, что ясно видел на шторе тень мужской головы, обращенной в профиль, и что это, наверное, не было тенью головы Питера Карея, которого он хорошо знал. Это была тень тоже бородатого человека, но эта борода была короткая и выдавалась вперед совсем не так, как борода капитана. Так говорит каменщик, но он перед тем просидел два часа в кабаке, да и дорога проходит на некотором расстоянии от окна. Кроме того, это было в понедельник, а преступление совершено в среду.

Во вторник Питер Карей находился в одном из своих самых мрачных настроений, был пьян и свиреп, как самый опасный дикий зверь. Поздно вечером он отправился в свою хибару. Около двух часов ночи его дочь, спавшая с открытым окном, услыхала оттуда страшный крик. Но для нее было делом обыкновенным, что отец ревет и орет, когда пьян, и потому она не обратила на это внимания. Одна из служанок, встав в семь часов, заметила, что дверь домика открыта, но хозяин внушал всем такой ужас, что до полудня никто не осмелился пойти посмотреть, что с ним случилось. Заглянув в открытую дверь, они увидели зрелище, от которого с помертвевшими лицами бросились в деревню. Через час я был на месте и принялся за дело.

Ну-с, мистер Холмс, вы знаете, что у меня крепкие нервы, но даю вам слово, что, когда я просунул голову в эту хибарку, то содрогнулся. Она вся гудела от жужжанья мух, а пол и стены придавали ей вид бойни. Черный Питер называл ее каютой, и действительно, это была каюта. На одном конце ее стоял столик; тут был корабельный сундук, карты, фотография «Морского Носорога», ряд шканечных журналов на полке, одним словом, в точности все, что можно увидеть в капитанской каюте. В комнате находился сам капитан с лицом, искаженным как у грешника, испытывающего муки ада, и с большой окровавленной бородой, поднявшейся дыбом от предсмертных мучений. Его широкая грудь была проткнута острогой, которая глубоко воткнулась в стену позади. Он был пришпилен, как жук на картон. Он, конечно, был мертв с того момента, когда издал свой последний предсмертный крик.

Я знаком с вашими методами, сэр, и применил их. Не позволив ничего трогать, я тщательно осмотрел землю вокруг дома и пол в комнате. На них не было никаких следов.

– То есть, вы не видели никаких следов?

– Уверяю вас, сэр, что их не было.

– Мой добрый Гопкинс, много я в своей жизни расследовал преступлений, но до сих пор не знаю ни одного, совершенного крылатым существом. Пока преступник стоит на двух ногах, должна остаться от них какая-нибудь зарубка, ссадина, какое-нибудь ничтожное перемещение, которое может быть открыто строгим исследователем. Невероятно, чтобы эта обрызганная кровью комната не сохранила какого-нибудь следа, который бы пришел нам на помощь. Однако же я понял из следствия, что вы кое-чего не заметили.

Молодой инспектор насупился от иронических замечаний моего товарища.

– Какой я был дурак, что не призвал вас вовремя, мистер Холмс. Ну, да этого не вернешь. Да, в комнате было несколько предметов, которые требовали специального внимания. Одним из них была острога, которой было совершено убийство. Она была схвачена с полки на стене. Там их осталось еще две, и заметно было пустое место, где раньше лежала третья. На ручке ее было выгравировано: «Пароход Морской Носорог, Денди». Это, по-видимому, указывало на то, что преступление было совершено в припадке бешенства, и что убийца схватил первое попавшееся ему под руку оружие. Тот факт, что преступление было совершено в два часа ночи, а между тем Питер Карей был вполне одет, указывает на то, что у капитана было назначено свидание с убийцей, тем более, что на столе стояла бутылка рома и два грязных стакана.

– Да, – произнес Холмс, – полагаю, что можно допустить оба эти предположения. Не нашлось ли в комнате еще каких-нибудь спиртных напитков, кроме рома?

– Да, на корабельном сундуке стояли еще графины с водкой и виски. Но это не имеет для нас значения, так как графины были полны, следовательно, содержимое их не употреблялось.

– И, несмотря на это, их присутствие имеет некоторое значение, – возразил Холмс. – Однако послушаем еще, что вы можете сказать о предметах, которые, по вашему мнению, имеют отношение к делу.

– На столе лежал упомянутый кисет.

– На которой части стола?

– Посередине. Он сделан из грубой тюленьей кожи и перевязан ремнем. На внутренней стороне клапана стоят буквы П. К. В кисете с пол-унции крепкого матросского табака.

– Прекрасно! Что еще?

Стэнлей Гопкинс вынул из кармана записную книжку в темном переплете. На вид она была грубая и потрепанная, а листки перепачканы. На первой странице стояли буквы: Д. X. Н. и год 1883. Холмс положил ее на стол и осматривал со свойственным ему педантизмом, между тем, как Гопкинс и я смотрели с каждой стороны из-за его плеча. На второй странице были выведены буквы: «К. Т. Ж.», а затем шло несколько листков с цифрами. После этих цифр шел листок с заголовком: Аргентина; еще был листок с заголовком Коста-Рика и третий с заголовком Сан-Пауло, и вслед за каждым из этих листков – несколько страниц с цифрами.

– Что вы думаете об этом? – спросил Холмс.

– Это, по-видимому, списки биржевых ценных бумаг. Я думал, что буквы Д. X. Н. обозначают имя какого-нибудь маклера, а буквы К. Т. Ж. имя его клиента.

– Попробуйте-ка подвести под эти буквы: Канадская Тихоокеанская железная дорога, – сказал Холмс.

Стэнлей Гопкинс произнес сквозь зубы проклятие, потер себя сжатым кулаком по ноге и воскликнул:

– Какой я был дурак! Конечно, это так, как вы говорите. Значит, нам остается только решить, что обозначают буквы Д. X. Н. Я уже просмотрел старые биржевые списки и не нашел за 1883 год ни одного маклера ни на самой бирже, ни вне ее, имя которого совпадало бы с этими буквами. А между тем, я чувствую, что это самый важный из всех имеющихся у меня ключей. Вы должны допустить, мистер Холмс, возможность, что это начальные буквы имени второго присутствовавшего в комнате лица, другими словами – убийцы. Я бы также сказал, что присутствие в этом деле документа, относящегося к большому количеству ценностей, дает нам впервые некоторое указание на мотив преступления.

Шерлок Холмс выразил на своем лице, что он положительно поражен этим новым открытием.

– Я должен допустить оба ваших предположения, – сказал он. – Признаюсь, что эта записная книжка, не фигурировавшая на следствии, изменяет все мои взгляды. В том суждении, которое я составил себе о преступлении, она не может занимать никакого места. Пробовали вы проследить за некоторыми ценностями, упомянутыми здесь?

– В настоящее время наводятся справки в конторах, но боюсь, что полный список владельцев этих бумаг находится в Южной Америке, и что пройдет несколько недель, прежде чем мы проследим за акциями.

Холмс осмотрел переплет записной книжки через свое увеличительное стекло.

– Тут есть пятно, – сказал он.

– Да, сэр, это кровяное пятно. Я вам сказал, что поднял книжку с пола.

– Пятно было сверху или снизу?

– На стороне, лежавшей на полу.

– Это, конечно, доказывает, что книжку уронили после того, как было совершено преступление.

– Совершенно верно, мистер Холмс. Я принял в соображение это обстоятельство и вывел из него заключение, что книжка была уронена убийцей при его поспешном бегстве. Она лежала у двери.

– Вероятно, ни одна из этих ценностей не была найдена среди имущества покойника?

– Нет, сэр.

– Имеете ли вы какое-нибудь основание подозревать воровство?

– Нет, сэр. По-видимому, ничего не было тронуто.

– Вот так штука! Это, конечно, очень интересный случай. Ну, так там был нож, не правда ли?

– Нож в футляре, так и оставшийся не вынутым. Он лежал у ног покойника. Миссис Карей подтвердила, что это нож мужа.

Холмс задумался.

– Ну, – сказал он, наконец, – я думаю, что поеду с вами туда.

Стэнлей Гопкинс вскрикнул от радости.

– Благодарю вас, сэр! Это поистине снимет тяжесть с моей души.

Холмс погрозил инспектору пальцем и сказал:

– Неделю тому назад все было бы проще. Но даже и теперь поездка моя, может быть, будет и не совсем бесплодной… Ватсон, если вы можете пожертвовать временем, то я буду очень рад иметь вас своим спутником… Если вы потрудитесь, Гопкинс, позвать четырехместную карету, то через четверть часа мы будем готовы отправиться в путь.

Выйдя из поезда на маленьком полустанке, мы ехали несколько миль сквозь остатки обширных лесов, когда-то составлявших часть громадного леса, который так долго не давал ходу саксонским завоевателям, – непроницаемого «вильда», бывшего в течение шестидесяти лет бастионом Великобритании. Обширные пространства леса были вырублены, потому что в этом месте впервые начали добывать железо и для плавления руды валили деревья. В настоящее время этим промыслом занята более богатая северная область, и только истребленные рощи и глубокие шрамы в земле свидетельствуют о прошлом. Тут, среди прогалин, на зеленом склоне холма стоял длинный, низкий каменный дом, к которому поворачивала проселочная дорога. Ближе к дороге, окруженный с трех сторон кустами, стоял маленький отдельный домик, дверь которого и одно окно были обращены к нам. Это было место совершения убийства.

Стэнлей Гопкинс повел нас сначала в дом, где представил нас угрюмой седой женщине – вдове убитого, худое, морщинистое лицо которой и испуганный взгляд глаз с красными веками говорили о многих годах горя и дурного обращения. С ней была дочь – бледная белокурая девушка, глаза которой вызывающе сверкали, когда она говорила нам, что рада смерти отца и благословляет руку, нанесшую ему смертельный удар. Страшную домашнюю обстановку создал Питер Карей, и мы почувствовали облегчение, когда снова вышли на солнечный свет и пошли по тропинке, протоптанной через поля покойником.

Домик был очень простой – деревянный, крытый дранкой, с одним окном близ двери и другим на противоположной стороне. Стэнлей Гопкинс вынул из кармана ключ и нагнулся к замку, но остановился, и лицо его выразило удивление.

– Кто-то пробовал взломать замок, – сказал он.

В этом не могло быть сомнения. Дерево было порезано, и на краске виднелись свежие белые царапины. Холмс осмотрел окно.

– Кто-то пробовал взломать и окно. Кто бы это ни был, во всяком случае, ему не удалось войти. Он, должно быть, плохой вор.

– Это крайне необыкновенное обстоятельство, – сказал инспектор. – Я могу поклясться, что вчера вечером не было этих царапин.

– Может быть, кто-нибудь из деревенских жителей полюбопытствовал, – сказал я.

– Вряд ли. Очень немногие из них осмелились бы ступить в эти владения, а тем более, не дерзнули бы попробовать проникнуть в каюту… Что вы думаете об этом, мистер Холмс?

– Я думаю, что судьба очень благоприятствует нам.

– Вы хотите сказать, что этот человек вернется сюда?

– Весьма вероятно. Он ожидал найти дверь открытой. Он попробовал войти при помощи лезвия очень маленького перочинного ножа. Ему это не удалось… Что ему остается делать?

– Прийти в следующую ночь с более подходящим инструментом.

– Так бы и я сказал. Мы будем виноваты, если не окажемся здесь, чтобы его принять. А пока осмотрим внутренность каюты.

Следы трагедии были уничтожены, но мебель маленькой комнаты была расставлена в том же порядке, в каком она находилась в ночь преступления. В течение двух часов Холмс осматривал с крайней сосредоточенностью каждый предмет в отдельности, но по лицу его видно было, что его исследование не имело успеха. Он только один раз прервал свои терпеливые поиски.

– Взяли вы что-нибудь с этой полки, Гопкинс?

– Нет, я ничего не трогал.

– Что-то взято. В этом углу полки меньше пыли. Тут или лежала книга, или стояла шкатулка. Ну, я ничего больше не могу сделать. Пойдемте, Ватсон, погуляем в этих чудных лесах и отдадимся на несколько часов птицам и цветам… Мы позднее встретимся здесь с вами, Гопкинс, и тогда посмотрим, не познакомимся ли поближе с господином, сделавшим ночью визит в эту каюту.