Текст книги "Олег Ефремов"

Как в любой религии, в режиссерской стезе есть внешний слой и внутренний, эзотерический. Внешний, называемый в конфессиях экзотерическим – это свод приемов, собственно метод. И Станиславский, и Ефремов следуют методу, который можно объяснить: стань Сирано, и твое тело покажет его само. Тут встречный вопрос, философско-практический: а если ты уже родился на свет готовым Сирано и только в его шкуре тебе удобно? Если ты самоотверженно влюблен в воображаемую Роксану, а она, в своих слепокурых непонятках, рвется в объятия красавчика? И ты пишешь за него стихи, чтобы ей было-таки хорошо. Фильм «Когда я стану великаном» ровно об этом. Потому и не хотел Ефремов-старший, чтобы Ефремов-младший, будучи не просто младшим, а еще маленьким, играл его роль, его Сирано. К чести мальчика, он сыграл великолепно. Фильм благополучно лежит в Интернете, и каждый может посмотреть на устройство ключа к замку Олег.

Поставить свою картину мира на всеобщее обозрение, когда ты руководишь, нелегко в любой профессии. В режиссерско-актерских отношениях это означает вызвать ступор в актере, поскольку режиссер для него – всё.

Кстати, о жанрах и пробе пера. В 1949 году Ефремову поручили написать рецензию на спектакль Школы-студии «Поздняя любовь» по А. Н. Островскому. И тут вдруг все слова встают в четкий ряд, идет ясный, подробный анализ. Написаны два варианта рецензии, и она постепенно превращается в режиссерский анализ пробелов и огрехов – и что надо исправить.

Абсолютно другая рука, уже новая и взрослая. На оборотах обложки тетради с пьесой – рисунки. Он ищет образы. Всех рисует в профиль, себя – анфас. Профили у всех персонажей с особо выдающимися носами. Тема носа – то громадного, то узкого, как змейка, то опущенного, то загнутого – буквально кричит. Ее нельзя не заметить. Вряд ли он знает, что уже репетирует Сирано, однако это бросается в глаза.

Опыт работы над рецензией по заданию переходит в новый опыт – рецензия для себя. Так и сказано (это уже зима 1949/50). Ему захотелось рассмотреть спектакль «Мещане» во МХАТ. Тут уже ни капли воющего от неразделенной страсти юнца. Всё, ерунда закончилась. Мужское письмо, режиссер, аналитик. Ровная интонация, звук иной. Такой же тон я расслышала в его дневнике 1965 года, где он, уже режиссер официального «Современника», на гастролях в Ленинграде записывает для памяти, что сказать артистам. Самое лапидарное и жесткое письмо. Ни слова лишнего, всё для ансамбля. Это главное: чтобы искусство сцены было ансамблевым.

Дневник юного Ефремова поэтичен. Любовь к ней постоянна. Первая запись о любви – красивым неразборчивым почерком и черными чернилами. Правда, чуть выше строк о любви – простым карандашом – самое первое: найти книгу «Время, вперед!» Катаева. То есть все-таки сначала – уроки.

Тоже лейттема: что следует прочитать и что написать. Он хотел быть писателем и проверял себя: могу? Получится? И стихи писал, и прозу, и пьесы. Эти тексты не уничтожены, все есть, но у каждого художника есть такой период, когда из трубы идет ржавая вода, и надо дать ей просто стечь, чтобы пошла свежая. Иногда детская графомания весьма удобна для разгона. Она, детская графомания, была и у Гоголя. А что ж ей не быть!

Дневник был открыт для самовоспитания: воля нужна, дисциплина. Согласитесь, для ежедневного писания дневника нужна железная воля. Попробуйте.

* * *

6 сентября 1949 года сын пишет матери письмо в Ейск, где она отдыхает, и сообщает, что накануне женился на Лиле: «Свадьбы никакой не было, но справим уже, когда ты приедешь и возглавишь наше семейство. Живем втроем. Папа от Лили без ума. Очень она ему нравится. Вчера собрались ближайшие друзья: Вит. Як., Санька с женой, Коля <Якушин>, Алекс. Георг. <Кудашева> и вспомнили немного… Пили за твое здоровье и вспоминали о тебе. Хотели послать приветственную телеграмму. Настроение у меня хорошее, хотя впрочем иногда бывает грустно… Это оттого, что тебя нет с нами. Как будем жить дальше? Я не знаю. Многое зависит от тебя. Во всяком случае, у нас есть возможность снять комнату около Курского вокзала за 250 рублей в месяц в хорошем доме. Но там будет видно…» И вот важные строчки, говорящие, горячие. Он понимает, кто что чувствует в каких ситуациях. Яркий пассаж, смотрите: «Хочу я тебя предупредить и сказать, что если я женился, то это вовсе не значит, что я отказываюсь от тебя. Наоборот даже. Я теперь чувствую какую-то даже обязанность, ответственность перед вами… Хочу заботиться… Любить стал больше… В общем, думаю, что мы с тобой будем хорошо жить, дружить… Жена у меня хорошая, чистая. Умная… Ты ее, конечно, полюбишь так же, как полюбил папа <…> Привет тебе от Лили – она теперь дочка для тебя…»

Вся эта нервная письменность – летящим скоростным манером, на линованной страничке из блокнота, с утрамбовыванием по три строки между линейками. С подобной скоростью, с низким наклоном вправо, с эмоциональными отточиями Олег писал не каждый день. Понимая, что не вполне правильно жениться в отсутствие матери и сообщать ей о женитьбе второй очередью, после отца, он показывает характер, но ничего с собой поделать не может. Письмо написано еще в Староконюшенном переулке, д. 5, кв. 5, где он и жил с самого рождения.

Следующее послание – открытка к матери, отправленная 7 августа 1950 года из Макопсе Краснодарского края, с отчетом об отдыхе: «Уже 12 дней отдыхаем. И ты, наверное, отдыхаешь от нас. Время летит – не заметишь! Устроились мы очень хорошо. С Лилей живем врозь. Она живет в центре, а я с Виктором “на деревне”. Дело в том, что жилья на территории дома отдыха не хватает и дирекция снимает комнаты в деревне. Это очень тихое, спокойное, фруктовое жилье. Кормят нас хорошо…» и так далее, чтобы мама не волновалась. Зачем жить с Виктором отдельно от Лили? Он знает, что такой расклад понравится маме больше, чем если бы Виктор жил отдельно, а Лиля с ним, потому что совместная жизнь в коммунальной квартире не задалась и мама с Лилей не очень-то поладили. К слову сказать, он ведь так и думал, когда годом раньше сообщал матери о своей женитьбе.

Через два года – в июле 1952-го – он уже в путешествии с Печниковым, откуда и успокаивает Анну Дмитриевну: «Все твои опасения напрасны. Наше путешествие проходит благополучно. Сейчас пишу из Плеса. <…> Имели у колхозников большой успех…» Там же, разумеется, о попиваемом молоке и поедаемых яйцах. О погоде. И уже совсем без Лили. А просьба почистить и погладить «мой серый костюм», адресуемая матери 5 августа из Куйбышева, передает суть дела вполне красноречиво: костюм пусть подготовит к осени мать, а не жена. «А если ты хочешь мне написать, то пиши в Макопсе, Краснодарский край, до востребования». И это тоже красноречиво.

5 августа 1952 года, уже из Куйбышева, он пишет матери на почтовой карточке, что «здоров, бодр <…> Интересно знать: устроилась ли Лиля в театр?».

Уже с 1949 года он преподает в Школе-студии МХАТ. Из «Актерской книги» М. Козакова: «В студии МХАТ 1952 года педагогов было не меньше, чем студентов. Я попал на курс, которым руководил И. М. Раевский. Кроме него, преподавали П. В. Массальский и Б. И. Вершилов. Позже пришли А. М. Комиссаров и В. П. Марков, а также Олег Ефремов». Почему «позже», если с 1949-го? Дело в том, что сперва О. Н. был ассистентом у своего бывшего преподавателя Александра Михайловича Карева, а полноправным педагогом стал только в 1955-м. В стране уже началась новая эпоха (которую еще не называли «оттепелью»), а в театре все еще тянулась старая, и Ефремов не собирался с этим мириться.

«Современник»

На сайте «Современника» указано, что театр родился в 1956 году, премьера спектакля по Розову состоялась 15 апреля. Да, премьера была, но театра еще долго – в официальном смысле – не было. До 1964 года. Поэтому говорить о 1956-м как годе рождения Московского театра «Современник» можно в идейно-практическом, но не в формально-организационном смысле. Группа энтузиастов-единомышленников уже была, но документа еще не было. Можно сказать: ну и что? Какая разница, в законном или незаконном браке родился ребенок, если его потом все равно признали, записали, предъявили? Для зрителя, влюбленного в «Современник» по сей день, разницы никакой. Но для погружения в эпоху, чтобы понять детали и объяснить поведение персонажей, это важно. Особенно заметьте: новый театр возник под эгидой МХАТ, при содействии педагогов Школы-студии МХАТ – сплошной МХАТ.

Нет у юного Ефремова другого бога, кроме МХАТ. Нет другого покровителя, другой избушки-на-курьих-ножках, ничего другого нет. Когда в 1970 году его пригласят руководить МХАТ – это достраивание линии его жизни. С детства до Новодевичьего – все МХАТ.

Он занят театром и личной жизнью – связь с семьей, как обычно и бывает в этом возрасте, отступила на второй план. Николай Иванович в 1950 году находится в Кемеровской области, поселок Яя, п/я 391, откуда 23 апреля пишет в Москву, тоскуя по семье и уговаривая жену не гневить Бога и не сетовать, что Лиля не заботится об Олеге. Он просит Анну Дмитриевну потерпеть, поскольку они одной специальности и одного положения, «имею в виду, конечно, служебное, и неизвестно, кто из них вырвется вперед». Отец настолько чутко понимает, чем занят сын, что диву даешься: как прицельно точно родился этот сын у этого отца! Жене: «Если же тебе станет невмоготу – приезжай. Но тогда не будет даже маленькой гарантии возвратиться в Москву». То есть у Николая Ивановича – служба, переезды, у Анны Дмитриевны – осмысление образа Лили и явное ее неприятие; у Олега – не слишком удачные попытки соединить бытовую жизнь с театральной карьерой, и всем трудно. Интересны упоминания Бога в письмах Николая Ивановича: в тридцатых – сороковых их не было и вот опять появились, будто службист-финансист раньше всех почуял новую эпоху. Так же чувствителен к своему времени его сын. В них обоих словно встроен чуткий ген современничества.

С одной стороны, писать об Олеге Ефремове как о человеке своего времени, художнике правды, – общее место, уже скучно; с другой стороны – изучать природу его чувствительности через семейный дух, фразы отца, оговорки матери – бесконечно полезно для понимания тех эпох, которые его и вырастили. Взрослые, родом из СССР, и без комментариев всё понимают, а юным читателям, не обремененным ни опытом, ни знанием истории, хотя бы на ключевых словах можно объяснить: политический ветер то уносит из частных писем слово «Бог», то возвращает. Бог незримо стоит за листком бумаги, и по мере возможности душа человеческая высказывается так, как ей удобнее, честнее, искреннее.

О. Н. тем временем продолжает поиски себя, а у старшего друга, Виленкина, которому в ту пору всемерно доверяет, однажды спрашивает в письме: какой я? Какого ты любишь и какого не любишь?

Виленкин отвечает Ефремову 30 октября 1951 года:

«Какого О. люблю, принимаю? –

– почти хрупкого, но вместе с тем сильного, упругого, способного к борьбе (любой, и внутренней – с самим собой), умеющего поставить себе цель, умеющего желать победы; есть в этом и жилка рыцарская, горячная, готовая защитить другого человека.

– Человека с непутевой головой, с заскоками и срывами, но – искреннего, способного – с трудом – просить прощения.

– Молодо-горячего (т. е. умение увлекаться, принимать, восторгаться, творить кумиров и так же горячо их развенчивать,

– но ненавижу при этом грубо-хаящего, апломбистого, развязно-тупо судящего то, что далеко или не поддается примитивной утилитарной проверке. (Внимательнейший В. Я. забыл закрыть скобку, так переволновался, выражая «ненависть». – Е. Ч.);

– чуткого, но не всегда очень доброго.

– предъявляющего свои требования к жизни и к людям, не с чужих слов, а по-своему (но тут еще есть, примешивается какая-то поспешность наивного читателя газет, нетерпимость к людям хорошим, но другого воспитания и биографии).

– Бережно и честно относящемуся к своему внутреннему Я.

– Абсолютно не лгущему, ни себе, ни другим.

– Умеющего радоваться, даже по пустякам.

– Привязчивого.

– Общительного, легко сходящегося с людьми.

– Доброго, т. е. не злопамятного на ерунду.

– Не люблю, терпеть не могу (к счастью, таким редко вижу) – пошловатого, глупо-жестокого, нетерпимого; когда плюется или ругается; когда нарочно (иногда провокационно) хочет вывести из себя, раздражить, раздразнить».

Виталий Яковлевич любил Олега безумно. Их добрая дружба вот-вот закончится, поэтому письмо, выборочно процитированное мною, – это скорее выяснение отношений. Тут перебор в эмоциях, включены противоречивые оценки, но есть и точные характеристики, чуткость любящего сердца. Похожие противоречия (доброго и не всегда очень доброго) встретятся мне и в опубликованных источниках из числа более поздних, когда вспоминать уже прославившегося друга «как мы/я/он однажды» станет мемуарной нормой.

* * *

Весной 1952 года Ефремов выступает на собрании в Центральном детском театре: «Настала пора в нашем театре думать о единстве творческого метода <…> “Не верю!” В этих двух словах заключается огромная сила авторитета режиссера». Он и сам уже ведет себя как режиссер, хотя до первого спектакля еще три года. И призывает, вспоминая любимую фразу-заклинание КСС, вернуть к жизни «подлинного Станиславского» – как советскому народу позже обещали вернуть «подлинного Ленина».

В том же году он записывает в дневник: «Пьеса для молодежного спектакля найдена!» о пьесе Розова «Страницы жизни» – заголовок для стенгазеты. И текст «Седьмого сентября по инициативе комитета комсомола состоялась читка пьесы В. С. Розова “Страницы жизни”». Отдельная тетрадь посвящена стихам, написанным с апреля 1952-го по июнь 1954-го. Стихи к АВЕ (Антонине Васильевне Елисеевой) чередуются со стихами к МГК (Маргарите Григорьевне Куприяновой), это актрисы ЦДТ, с обеими у него что-то вроде романа. Стихи неловки, кривы-косы, но фонтанируют так, что сердце биографа замирает от сострадания. Вот, например, то, что посвящено «М. Г. Куприяновой»:

 
Позабудешь запахи ночные
Столь родные – все что уж в крови
Поцелуи, клятвы и иные
Атрибуты матушки-любви.
 
 
Поменяешь пьющего, дурного,
Что и любит и не любит враз
На другого менее смешного
У которого нормален левый глаз.
 
 
И еще запомню – в эту пору
В пору молодости моей
Помогла родиться ты актеру
Помогла любовию своей.
 

Лиля уже не в поле зрения. Я вдруг вспомнила ее январское письмо 1949 года, где она с каникул пишет из Саратова Олежеку, как, сама простуженная, непедагогично решает за своего двоюродного брата-семиклассника задачи по алгебре и геометрии, а также пишет сочинение о «Ревизоре». Хорошо учили в советской школе: она уже учится в вузе, а школьное помнит всё и помочь брату может в любом состоянии. Я поняла тогда, что Лиля была сродни своему первому мужу в чувстве ответственности, самоотверженности, и неспроста он ее уважал.

Виленкин по-прежнему – лучший его друг и доверенный корреспондент. Когда О. Н. с Печниковым поехали по Руси в народ, он описывал в письмах Виталию Яковлевичу все возможные детали путешествия. Вот одно из посланий:

«Плес на Волге, проездом

О. Н. Ефремов, 21 июля 1952

Прибыли в Плес с опозданием на один день. Выбились из графика из-за ненастной погоды. Пока что все идет интересно и благополучно. В Ярославле познакомились с театром, актерами и с Васильевым. Смотрели репетицию “Шелкового схххх” <создания?>, а вечером “Без вины виноватые”, где Маслов Петр (бывший сокурсник Ефремова. – Е. Ч.) играл Шмагу. Останавливались мы у него. На след. день поехали в Некрасовский район в колхоз, где председателем Депутат Верховного Совета, Герой Соц. Труда, лауреат Сталинской премии Л. Н. Гунина. Познакомились с ней и с людьми ее колхоза. Она нас взяла с собой на слет передовиков с-х в Некрасовское, на что мы потратили целый день. Вечером с большим успехом дали концерт на 1 ч 30 м, а на след. день поехали в другой колхоз, вернее колхозы… Здесь дали 2 платных концерта и обеспечили себе дальнейшую дорогу. Познакомились со славными людьми… Прошла всего неделя, но так как все это время насыщено всевозможными событиями – то кажется уже прошла вечность… Теперь пишите в Куйбышев… Кланяется Вам Гена».

Из Плеса друзья отправились в Горький, оттуда через Выксу в Казань. Из Казани на пароходе поплыли в Куйбышев, но сошли в Ставрополе (позже Тольятти), где опять концертировали: «Ставрополь останется в памяти как город пыли. На зубах все время хрустит, глаза засорены, лица черные от пыли. Здесь мы выступали перед колхозниками прямо на токах (кроме трех платных). Здесь все нам очень опротивело, и поэтому с отрадой думаем о том, что все равно все это затопит море. Мы побывали на дне будущего моря. Были на строительстве Куйбышевской Г.Э.С. – это рядом со Ставрополем. У Вас, наверное, складывается впечатление, что мы только ездим и ездим. Нет. Иногда приходится проходить большие расстояния. Короче говоря, ни я, ни Геннадий духом не падаем. Путешествие продолжается!»

Из Куйбышева 6 августа отправлено письмо Виленкину в Ялту, в Дом-музей А. П. Чехова, где он гостит у О. Л. Книппер-Чеховой на правах друга:

«Вчера прибыл в Куйбышев. Опоздали на 3 дня. От Плеса мы пароходом приехали в Горький, а из Горького сделав четыре пересадки, потратив на это сутки – попали в г. Выксу, где остановились у Льва Осипова. Семья Осиповый <так> очень интересная, дружная. Но обо всем буду рассказывать, а описывать не умею…»

О посещении куйбышевской родни упоминается и в его дневнике за 8 августа:

«Тетю Марусю, хотя в детстве со мной больше других возилась она, не узнал. Славная женщина. Здесь живем 2 дня. Сегодня через 3 часа отплываем в Сталинград. Костя рассказывает о родословной. Под Бузулуком есть деревня Коноваловка – все Ефремовы – <нрзб., но похоже на слово «мордва»>. Мы оттуда. Один прапрадед в Польскую войну 48 г. – увез из Польши польку, женился на ней, т. к. в жилах моих есть и польская кровь. Рассказывал о моих прадедах – сильные личности, купцы… У меня фурункулы и что-то с животом… Не ели второй день <…> Лиля написала письмо – у нее все плохо. Жаль мне ее страшно, до слез. Главное то, что много боли приношу ей я. В. Я. написал очень сухое, делано сухое письмо – обиделся, что не пишу часто и подробно. Он неисправим… Квартиру узнал, узнал двор, улицу. Куйбышев стройный, но очень провинциальный».

18 августа родителям отправлена телеграмма из Ростова-на-Дону: «Жив здоров путешествие продолжается целую Олег».

Вернулся в театр к сентябрю – и сразу к славе: сыграл Ивана-дурака в ершовском «Коньке-Горбунке», поставленном Марией Кнебель. На машинописной копии текста роли артист Ефремов (красивый орнамент – ручкой вокруг фамилии, ему было скучно), ловко вскакивая на кобылицу (так на первой странице) вверху по диагонали, там, где начальники ставят визу, синими чернилами пишет: сверхзадача?

После этого спектакля его заметили газеты – первой была «Пионерская правда», – но главное, ему начали писать девочки. Детдомовка-шестиклассница из Львова Галя решительно требует сообщить ей полностью как вас звать, с какого вы года, учитесь или нет. Вот как. И «опишите все подробно. Меня это очень интересует».

* * *

4 августа 1953 года он пишет Виленкину из Крыма уже на «ты», ему это «очень трудно с непривычки <…> При моей активной нелюбви к писанию писем – пишу тебе письмо, и ты должен это оценить… Я хочу побыть здесь до конца с Ритой, которая тоже хочет того же. Так что – спасибо, большое спасиибо, и, извини меня, что не могу принять твое приглашение». Судя по контексту, В. Я. приглашал его пропутешествовать на теплоходе «Россия» по Черному морю. Помешавшая этому Рита – та же Маргарита Куприянова, отношения с которой, как видно, зашли достаточно далеко, но О. Н., верный себе, пишет – и говорит – о них очень скупо. Важнее упоминания в письме, что он пишет пьесу. И последние слова: «Предвкушаю, как мы устроим дело зимой: “вечера у Виленкина”».

В письме 18 августа он сетует, что пьеса пишется плохо, и упоминает о неких «фантазиях», выработанных в Гурзуфе вместе с Виленкиным.

В октябре 1953-го какие-то девочки трогательно пишут Ефремову в Москву – из Москвы: «Мы смотрели 2 раза спектакль “Страница жизни”, где Вы играете, мы были в восторге от Вашего выступления… почему Вы не заслуженный артист? Девочки». Что это за осведомленные девочки в лице Зонкиной В. С.? Может, шутки? Но все-таки…

14 ноября 1953 года, неровным пьяным почерком:

«Очень давно не записывал в этот дневник… И запишу очень мало. Я сейчас пьян – это раз. Я влюблен – вернее – люблю – люблю Тоню Елисееву – это два. А три – это, то, что она человеческое гавно. Абсолютное. Я бы хотел, чтобы она была моя жена. Наверное этого не будет».

Сюжет развивается в январе 1954-го: «Люблю Тоню. С Р. всё ссоримся».

И в марте: «Никого не люблю. Тоска. Живу с Р. Очень привязался к ней».

В июле 1954 года Детский театр на гастролях в Киеве, в Театре им. Франко. Туда, на киевский адрес, Ефремову Олегу Николаевичу, одновременно адресуясь в тексте Геше (Гене Печникову), в два голоса пишут еще две энергичные девушки: «Привет, ребятки! Кажется, мы не долго заставили вас ждать своего письма, т. к. пишем ровно через 8 часов после вашего отъезда…» Дальше о киношных планах, пробах и прочем своем профессиональном, и тут особенно интересно заглянуть в будущее, которого они еще не знают. А пишут ребяткам мхатовские актрисы Наталья Каташева и Галина Волчек. Хорошо смотрится фраза в пассаже о друзьях, и как важно их не растерять: «А ведь всяко бывает в жизни, время ведь страшная вещь!» Это почерк Каташевой, дальше пишет Галина, и почерк, на мой взгляд, тоже вещь – характер виден в каждой букве, каждом выражении: хозяйка! Не зря через четверть века именно ей предстоит взвалить на себя «Современник». Ефремов уже знал человека, а она уже понимала его, и неспроста она сказала в телеинтервью уже 1987 года, что итог любой борьбы, в которой участвует Олег Николаевич, предрешен. Она знала это с 1950-х годов.

21 июля 1954-го он пишет из Киева Виленкину, что порвал с Ритой, она сошлась с другим. Боль, муки. «В кино я не прошел. Впрочем, я этого и ожидал – проба была халтурной, смешной и ничего хорошего из этого выйти не могло».

29 августа из Одессы: «Пусть при распределении работ оставит меня на теперешнем 4-ом. У меня есть идея – принести в студию новую розовскую пьесу и поставить ее самостоятельно вне плана».

Пьесу «В добрый час!», о которой речь, в итоге поставил Эфрос в Центральном детском театре. Но у Виктора Розова нашлась для студийцев другая вещь – написанная еще в 1943 году, когда автор, подлечившись после ранения, руководил фронтовой агитбригадой. Запрещенная цензурой, она была извлечена из стола с наступлением оттепели. Прочитав ее, Ефремов сразу загорелся: надо ставить! В процессе споров и обдумываний скучно-советское название пьесы «Семья Серебринских» сменилось тоже советским, но романтическим – «Вечно живые».

Выступления Ефремова на собраниях становятся все смелее по тем временам (хотя сегодня это почти незаметно). В 1955 году на обсуждении пьесы Л. Ошанина и Ел. Успенской «Твое личное дело» он говорит: «В нашем советском обществе интересы мужа и жены не противоречат друг другу. У нас юноша и девушка прежде всего узнают культурные потребности друг друга, а потом соединяют свои судьбы (что же он не узнал «культурные потребности» Лили? – Е. Ч.). Сейчас наше советское общество подошло к завершению строительства нашей советской семьи, и решение этого вопроса зависит от каждого из нас, молодежи». Даже отзывы о спектаклях Горьковского театра юного зрителя им. Н. К. Крупской (он разглядывает программы спектаклей «Милочка», «Мещане», «Чудесный сплав» и сохраняет их на память) включают рассуждение «Лицо театра. В чем катастрофа?» – и далее по пунктам. Слышно, как щелчки метронома:

истинная гражданственность;

жизнь духа, ансамбль;

формы;

поиск новой правды, новые качества.

«Это критерии. Идейная линия». Идея системы – коллективизм (это впоследствии окажется труднее всего и попадет под порицание, к примеру, А. Вертинской в недавнем телеинтервью. Но тогда, в 1955 году, еще никто не знает своего звездного будущего, а самой Анастасии Александровне всего одиннадцать лет.

* * *

«Что будем нарушать?» Вопрос на встрече искусствоведов, на днях. Модные критики чертят границы между старым и новым. Ищут актуальное – так надо. Любое современное искусство обязано что-нибудь сломать. С тех пор как эта обязанность вменена художникам как повинность, «у нас тут рынок, знаете ли», дышать стало как-то несвободно. Тебя не увидят даже в микроскоп, если ты ничего не сломал. Культ новинки, мания актуальности.

В 1956 году на афише того самого спектакля по пьесе Виктора Розова было написано: «В помещении МХАТ. Студия молодых актеров. Премьера. “Вечно живые”». А внизу пояснение: «Спектакль выпускается при содействии МХАТ СССР им. М. Горького, Школы-студии имени Вл. И. Немировича-Данченко и Всероссийского театрального общества». Как видите, слова «Современник» пока на афише нет. «Жизнь подражает искусству больше, чем искусство – жизни», – известный афоризм Оскара Уайльда, но мысль не только его, вообще хорошая мысль. Молодой Ефремов сделал искусство, идущее чуть-чуть впереди жизни. Герои пьесы Розова всего-навсего говорят чуть-чуть иначе, не так, как до них. Более мягко, тихо не в децибельном измерении, а по интимной сути жизни, без пафоса, без грохочущего героизма, привычного в те годы – особенно в произведениях о войне.

Сейчас невозможно объяснить, что такого было в пьесе «Вечно живые» в постановке 1956 года. Молочный брат спектакля – фильм Калатозова «Летят журавли», снятый по той же пьесе, понятен по сей день: девушка неудачно вышла замуж, поддавшись на уговоры с применением грозы, ночи, рояля и страсти. Не за хорошего и любимого вышла, который ушел на войну и погиб, а за плохого: карьериста и мерзавца. Потом раскаялась. Родные погибшего великодушны. В спектакле «Вечно живые» ее понимают и берегут ранимую душу. (Если перенести место действия за черту города, была бы другая пьеса. Могли бы и за волосы оттаскать, но они горожане, интеллигенты.)

Народное сознание некоторым образом отделяет друг от друга два театра – МХАТ и «Современник». Борис Ливанов, актер МХАТ, предполагавший себя на роль худрука, но увидевший в этой роли Ефремова, отреагировал тремя жестами, каждый из которых вошел в историю. Во-первых, на собрании труппы он пропел: «Враги сожгли родную МХАааа-аТуууу…» Во-вторых, заявил, что никогда не мечтал играть в театре «Современник», тем более в его филиале. В-третьих, он ушел и больше никогда не переступил порога МХАТ – хотя жил рядом, за углом. Реплика Ливанова о филиале «Современника» показательна: знал ли знаменитый артист, что «Современник» изначально – метафизический филиал МХАТ? Юридический, кстати, тоже. Знал ли, что младенца вынашивали и пестовали фигуры, бывшие духовной инфраструктурой этого театра? Один только Виталий Яковлевич Виленкин чего стоит, педагог Школы-студии, на квартире которого проходили репетиции знаменитого спектакля «Вечно живые» и который иногда сам становился за условный режиссерский столик.

Опасливо трогаю хрупкий листок, озаглавленный «“Вечно живые”. План. Обсуждение по пунктам». Отсюда в 1955 году начинался будущий театр. В тот день его еще нет – есть студия и план работы над пьесой. Уверенный план. Ефремов уже знает, какие принципы, какова методология, думает об оформлении, музыке, цвете и свете, распределении ролей – всё по пунктам. И без пункта – гвоздем: нельзя играть. Имеется в виду – надо жить. Не играть, а жить на сцене. Живой жизнью.

Оппоненты, которых он в плане не называет, выкладывают свои соображения по пьесе Розова, и взгляните на их аргументы. Почему не стоит ставить пьесу Розова: «Зачем возвращаться к этой теме? Сентиментальная мелодрама. Надуманность ситуаций, фальшивый финал». Ага. Знали бы студийцы, что это фальшивое и надуманное будет названо образцом новой правды в материалах прессы, в диссертациях, в учебниках! Но до триумфа еще далеко, и надо убедить их, что тут «не лирическая драма, а эпическая драма». Сейчас многие думают, что группа юнцов на ночных репетициях нашептала себе и людям новый язык театра – и вдруг все увидели, что так можно. Ничего подобного. Сначала была продумана каждая деталь, будущий режиссер по линейке расставил все до малейшей мелочи, с повтором-заклинанием: «Нужен синтез трех правд: а) социальной, б) жизненной, в) театральной».

Он планирует состав будущей труппы: вот первый набросок. Кто же его интересует?

«МХАТ: Губанов, Кваша, Мизери, Максимова, Зимин, Харитонов, Баталов, Богомолов. Студия МХАТ: Морес, Волчек».

Кажется, я только сейчас поняла, что приключилось с фамилией Галины Борисовны. В те времена букву ё не писали – только е. Поскольку в действительности ее фамилия Волчёк, а писали Волчек, то глаз и ухо читателя афиш перевели ударение на первый слог.

Теперь о названии театра. Согласно учебникам и прессе, сначала все это называлось Студией молодых актеров. Но это не так. Для социума – да, а для себя они еще с 1955 года решили – и написали проект: «Основные принципы творческой деятельности театра-студии “Современник”». Я листаю проект. Вчера листала тетради школьника Олега Ефремова по тригонометрии, читала его письма, где он сообщает родителям о своей симпатии к геометрии, вижу результат: дано – доказать. Всё вычерчено по стадиям: основные задачи, студийность, традиции, новаторство, с чем мы боремся? репертуар, идеал актера, новые профессиональные задачи, этика, структура труппы, совет театра. Всего 11 пунктов. И всего-то – революция.

Я смотрю через десятилетия, из другого века, и знаю, что ушло и что было невподъем – ни там, ни потом в ефремовском МХАТ – членам коллектива. Понемногу понимаю, на что пошел своей системой КСС и вслед за ним, на его крыльях – Олег Ефремов. И почему спят они вечным сном в соседних могилах на Новодевичьем, а человечество окрест уверенно топает по своим базовым граблям.

Коллективность или индивидуальность. Коллективизм или индивидуализм. Мы или я. До идеала соборности никогда еще не поднималось русское общество, хотя и формулировало его, и жаждало высочайшего идеала, где мы и я равноправны и гармоничны. Не выходит, но безумцы рвутся, и смотреть на это глазами историка – слез не хватает.

Когда спектакль выйдет (15 апреля 1956 года), ему налепят ярлык «шептальный реализм». Дружелюбием данная характеристика не пахнет, она иронична, враждебна, завистлива. А фоном – мелодии века. Главреж нарождающегося театра исписывает прорву бумаги. Я теперь – ночью меня разбуди – тоже повторю наизусть: правдивость, идейность, народность, синтез трех правд, «неудовлетворительное состояние сов. (советского тут или современного, не сказано; подозреваю, что и то и другое. – Е. Ч.) театра вообще и МХАТа в частности».