Текст книги "Олег Ефремов"

– (опять черта и – дальше опять о театральных делах. – Е. Ч.)

Сегодня прогон “Зеленой улицы” в костюмах и гримах. Очень плохо. Стыдно за МХАТ. Все плохо. Молодежь очень плохо. Чернов – мой соперник – просто никуда. Алешка сыграет образок и довольно все серо, бестемпераментно.

 
Сейчас я понял вдруг
Где же в театре худрук?
Кедров худрук для Титовой[18]18
  Михаил Николаевич Кедров (1893–1972) – главный режиссер МХАТ в 1946–1955 годах, народный артист СССР (1948); Мария Андреевна Титова (1899–1994) – его жена, актриса МХАТ с 1924 года, народная артистка РСФСР (1948).


[Закрыть].
Щупать ей титьки здоровые.
 

Дело в том, что МХАТ переживает кризис. В театре нет творчества, нет поисков – есть труппа, состоящая из “гениальных натур” – самая “гениальная” – Кедров. Самое обидное, что больше никто не может быть худруком. В театре необходимы коренные реформы в работе, в дисциплине. Недаром было последнее письмо Немировича-Данченко, там где он говорит, что знамя искусства выпало у вас из рук и не вам принадлежит честь нести его дальше. Сейчас всем надают званий, орденов и все совершенно успокоятся и будут почивать на лаврах. Дешевые лавры. Раньше общественность истинная определяла судьбу театра – теперь официальная. Может догадаются, да и (сначала было «прихлопнут», но слово зачеркнуто) перетрясут все с песочком, чтобы толк был…»

«15/Х

Руки опустились… Работать не хочется (дальше о работе над ролью Незнамова и разговорах внутри. – Е. Ч).

Не студия у нас, а душегубка, а МХАТ – крематорий. Где творчество, где искусство?

– Дальше лютая ругань, что во главе – бездарный руководитель. Не горит идеями современности! Вот он, театр, зреет. В современность хочется.

Директор приспособленец. Может быть и не плохой человек, но лавирует между рифами авторитетов. Не принципиальный. Нам продыхнуть нельзя. Наша жизнь будет происходить в постоянном общении со зрителем, а нам категорически запрещают выступать…»

– Не отсюда ли первый шаг к путешествию 1952-го «по Руси» с Печниковым? Вы там заработали, как сейчас помню, и на хлеб, и на молоко.

«…причем бесплатно, а в порядке молодежных встреч со студентами других вузов. Все зло идет от руководства МХАТом. От таких, как Кедров, Прудкин и др. Нет людей, которые горели бы искусством, которые вели бы честно и прямо по пути искусства театр. Приспособленцы, потребители, мещане. В театре штампы правды, процветают так называемые типажи, а творчества нет. Искусство требует лечения, вернее его залечили».

– В письмах 1948 года о любви столько, что на роман «Страдания молодого Олежека» хватит с горкой. Правда, роман сей уже написан сто раз. В твоем случае роман с женщинами прямо переходит в роман со сценой МХАТа навсегда. Я бы с радостью выяснила, чем сцена лучше Тани. Впрочем, у кого я спрашиваю: мужчина еще юн и вспыльчив, а девочки вокруг непростые – будущие народные и заслуженные. Да и советский народ еще не в курсе, что будет в 1953, 1956, 1968, 1985, 1991-м… Да и мы сейчас: говорим на Новодевичьем, не зная, что будет завтра…

«19/Х

Жаловаться на свою судьбу гнусно… Займемся гнусностью… Разберемся, что меня мучает на данном этапе жизни <…> Надо признать (раз уж такой откровенный – не всегда даже с собой откровенный – трудно) на первом месте в перечне причин душевного равновесия – любовь. Всегда. Сейчас никого не люблю. Зато нравятся одновременно две. Вернее оскорблено мужское самолюбие – отвергнут. Обеями (так написано! Шутник, однако. – Е. Ч.) отвергнут. Может бы это скорее внутреннее оскорбление – что мол я обратил внимание, а они нет. Но главное – это мечта о девушке, о друге, о жене. Мне порой кажется, что я никогда не найду такой, никогда не женюсь».

– Дальше о любви – как надо открываться, говорить всё! как любишь, почему – всё-всё… – Бедолага парень. Поначалу верит не только в систему Станиславского: система любви, на его взгляд, тоже искажена. Обновить! Сделать сердце открытым.

«Сегодня на вечере в консерватории встретил Григ. Поженяна. Талантлив. Все еще в вихре молодости… Романтика… Сумбур… Краски, краски… всякие. Говорит: хочу внести и утвердить мужскую поэзию… Опять романтику. Настоящий парень. Вот с такими будем строить культуру нашу. Надо общаться, дружить.

Топорков очень хорош – сразу находит зерно сцены, главное. Жаль это будет на гавне и гавно учить, работать.

20/Х

Мне сказали, что я Иуда. Что он (тот, кто сказал) Иуда, но я еще больше. Я думаю, что это неверно. Маслов сказал: Забродиной Татьяне сегодня исполнилось 23 года. Я с ней не разговариваю. Я ее люблю сегодня. Какая-то стала другая. То ли оттого, что дали такую роль, но она изменилась. Люблю ее, глаза ее люблю. Хочется мне побить ее – значит люблю. <…>

30/Х

Запись пьяного самая интересная (дальше буквы пляшут – запись в самом деле пьяная. – Е. Ч.) Хочу, конечно, быть во МХАТе, но это еще бабушка надвое сказала.

12/XI

О праздниках: пил не очень много и не очень мало.

В. Я. (Виленкин. – Е. Ч.) подарил мне за истекший период “Хмелевский ежегодник” и комплект патефонных пластинок – 34 – к юбилею МХАТ. Вообще он относится ко мне, как настоящий друг. Говорит правду, чему я очень рад.

18/XI (Тут описание того самого скандала. – Е. Ч.) Наступили черные деньки».

Одновременно О. Н. ведет и второй дневник, в маленьком блокноте, словно не все говорит или не может сказать, не умеет – с октября 1948-го до января 1949-го в записной книжке много записей и чернилами, и карандашом.

«Я разболтан. Надо работать» – рефрен.

«Кругом Незнамовы. Это мне подсказал В. Я. Виленкин».

Юный Ефремов всегда выписывает Виленкина с В. Я., уважительно.

Дальше простым карандашом – полустерто, не все видно.

Разобрала запись от 2 января 1949 года:

«Моя сила в мысли, а не в чувствах. Моя сила в мужестве и сдержанность».

Январь 1949-го – очень эмоционален. Последние три страницы отрезаны ножницами. Явно по одной. Подумал и отрезал. Интересно! Найти отрезанное не удалось.

Еще один дневник – тетрадь, чернила черные, того же периода. С 30 ноября 1948-го по июнь 1949-го – совсем другая картинка записей. Словно для наборщика: четко и ясно. Это сначала. Потом он мельчит, как бы пытаясь втиснуть текст. Он все время пытается втиснуть все, страшная плотность.

На первой странице дневника – от 30 ноября 1948 года – он пишет «ВАЖНО». И далее:

«Что я за человек? (об этом он пишет везде и всегда. – Е. Ч.) Имею ли я право играть Незнамова и подобные роли? Счастливое детство. (Внимание: у него было счастливое детство. – Е. Ч.) Способности ко всему абсолютно… Я понимаю, что должно быть одно настоящее, большое чувство. Но его нет пока, а может быть и не будет. А мне уже 21 год: в крови горит огонь желанья. У меня 4 объекта: (перечисляет только с инициалами. На первом месте Т. З. – Е. Ч.). Ни одну из них не люблю. Увлекаюсь каждой поочередно и то только потому, что кажется мне, что они тоже мной интересуются».

Это главная тема: я не сказал бы «нет», но она сказала первая «да».

Самый описанный период – осень и зима 1949-го. По несколько тетрадок и книжечек.

8 апреля 1949 года: «Люблю я Лилю или нет? В моем отношении к ней нет страдания, я не дрожу от волнения, когда вдруг вижу ее, но мне хочется быть с нею, хочется с ней говорить, о ней думать. Может, это потому что она меня любит? И я знаю, вижу, чувствую – мне нет препятствий. Я и волновался, и страдал, и это мне казалось любовью… или не бывает любви без страдания… Она первая девушка, которую я очень уважаю как человека, которая очень мой человек».

– Оказывается, тема моего человека была в ходу. Олег Николаевич, вы не помните, откуда выражение? Звучит привычно, все его говорят, а вдуматься – эгоизм ХХ века. В XIX подобной формулы я не нахожу. Кто придумал?

* * *

Его первая жена Лилия Толмачева (по паспорту Лидия Михайловна; Лилия – сценическое имя) свою мать тоже не предупредила о свадьбе, как Олег свою. В октябре 1949-го М. В. Кузнецова, теща новобрачного Ефремова, прислала из Саратова зятю письмо – в ответ на его письмо к ней. Оно хотя и начинается милый Олег! – и содержит трогательное оправдание – почему она долго не отвечала ему (в квартире ломали печь, была страшная грязь, пыль и сажа), но ключевая фраза рождает чувство времени. Я читала письмо Кузнецовой семьдесят лет спустя после его написания и думала, как все быстро меняется – и в половых вопросах, как ни странно, даже быстрее, – и сомнительная свежесть моей думы меня не смущала.

«Я на Вас не сержусь, но и полного одобрения дать не могу. Я Лиле говорила свой взгляд, теперь напишу его Вам <…> Половую же жизнь начинать девушке полезно в 23–25 лет. Вот я боюсь и за ее здоровье. Здоровье – это залог счастья в жизни. Другого приданого я ей дать не могу <…> Я Вас не знаю, конечно, очень хочу узнать Вас и Ваших родителей <…> Сейчас только от души Вам желаю счастья, мира и полного благополучия <…> Сердечный привет от меня Вашим родителям. Наверное им больше всех достается от Вас. Желаю Вам всего хорошего. Ваша М. Кузнецова» – это теща, узнавшая о событии, пытается наладить добрые отношения. Дело, конечно, не в святой уверенности, что половая жизнь дочери только теперь и начнется, то есть после свадьбы. По дневникам Ефремова можно догадаться, что половая жизнь у них началась раньше. Летом 1949-го он записал в дневнике, что Лиля – его жена. Он в тот момент в Риге, в доме отдыха «Дзинтари», а она в Саратове – сначала аборт, потом аппендицит. В его дневниках подобных сведений нет, только в ее письмах к «Олежке». Ее мама – учительница, человек на виду всего Саратова. По слухам, у нее в детстве учился маленький Олег Табаков (он родился в Саратове в 1935-м). На миг представьте: в 1949 году Ефремову 22 года, Табакову 14 лет. Два будущих руководителя МХАТ: один женился на Лиле, другой учился у ее матери в школе. Мир тесен.

Она писала ему в Ригу: «Ты любишь кошек? Я не знаю <…> Ты меня еще лю? Я? Да!» Укороченное лю вместо «люблю», тихое, сдержанное, не порывистое мне попадается иногда среди людей доныне, и всякий раз я почему-то вздрагиваю. А тут Лиля, которая вот-вот станет официальной женой, еще и спрашивает: «Ты хоть чуть-чуть поправился? Все, все напиши о себе!»

– Они все вас истерзали толщиной, худобой, кашей и прочим телесным досмотром?

Записка Лили 13 июня 1949 года адресована игриво и ласково Олегу Николаевичу Ефремову, которого признаки следующие: высокого (неособенно!) роста, худой, женатый, но довольно симпатичный блондин. Особую примету «худой» О. Н. потом трогательно вписывал в анкеты выездных дел. Чудесно. А специфично-то как…

Все лето Лиля пишет ему – то в Ригу, то уже в Москву на Староконюшенный, дом 5, кв. 5 – «мой Олежек», «Олегушка», словно экономя бумагу, на каждой строчке листа в клеточку, прочитать нелегко, забота почти материнская, и, собственно, конец предрешен. Волевые отличницы, хорошие девочки абсолютно не вписываются в его концепцию. Она уже ясна и по дневникам, и по его ранней прозе. «Хорошая девочка Лида» концептуально не подходит. В его сердце также нет места «блядям». Есть место той, которая сказала нет и ушла. А еще лучше – ушла с другим. То есть нехорошо, конечно, но хорошо. «Это очень хорошо, что пока нам плохо!» Айболит. Ай! И уже не болит.

– Лилю я уважал чрезвычайно. Жалел. Никогда не любил, от страсти не пылал. Даже летними увлечениями делился с ней как с другом.

– А она тебе: «Милый мой! Напиши мне что-нибудь ласковое! Боже, я, кажется, становлюсь сентиментальной!..» В начале письма (24 июля 1949 года) упрекает в курении: «Ты бросишь! Нет? Эх, ты-ы!» Сердце, говорит, больное. Как можно с таким сердцем…

– Я звал ее Люлиль. И она себя так звала. Пока Лиля была в Саратове на каникулах, она узнала, что то, чего боялась больше смерти, случилось, и чуть с ума не сошла. Добрая женщина помогла ей средством, но родная мама была – по выражению Лили – справедливо жестокой и рассказала всем.

– Ну и мама. (Ну и нравы. – Е. Ч.)

С учетом пикантного обстоятельства, что при Сталине аборты были запрещены, добрая женщина в Саратове – в отличие от мамы – сделала доброе дело. Лиля больше думает о сцене, чем о ребенке. В каждом письме к Олежке – кроме разве что дней острого аппендицита.

Но юмор не покидает ее: «Какое совпадение: ты едешь из Риги в Москву (ведь 30-го?), а я лежу на операционном столе». В одно лето на Лилю упали все беды. А в сентябре она вышла за Ефремова. Хотя он успел написать ей в больницу, что он «нетвердый во всем». Бедная девочка. Она строит планы будущей жизни, а он докладывает ей о своих сомнениях.

В СССР 1949 года еще не игрались гороскопами-зодиаками, а то вместо писем о своих колебаниях он вполне мог бы написать, что Весы, он – противные Весы. Очарование и сомнения.

Из Саратова августа 1949 все чудесно выезжаю 25 поезд 27 вагон 6 лиля отправляется в Москву. Замуж за Олега, Олегушку милого. Навек уже бездетная.

Скоро все кончится письмами в духе: «Олег, разговор в театре оставил у меня в душе очень неприятный след, видимо, потому, что я, действительно, говорила с тобой не просто с открытым сердцем, а с долей злобы и вражды». И далее в том же духе. Он хранил это письмо в дневнике за 1950–1953 годы, и точно датировать его трудно, но ясно, что нежизнеспособными их замечательные отношения были сразу. Собственно, как любые другие его отношения с женщинами, если только их не звали Сцена.

…А Лиля оказалась сильной. Когда О. Н. с Печниковым уходят путешествовать по Руси, она уже пишет вслед полупрощальное, понимальное письмо, но! Строчки-то взлетают вправо и вверх, рука-то в оптимизме: «Я нисколько не разнюнилась, мне не надо никаких утешений, я прекрасно понимаю, что все идет своим чередом, что жизнь – борьба и надо уметь выйти из нее победителем, а это в моей власти; что так бывает всегда и у всех: подъемы чередуются с падениями, надо это выдержать и верить, что все главное и хорошее впереди, а мне можно верить и грех не верить, потому что и лет мне еще немного и Богом дано много больше, чем многим другим (лучше сказать некоторым, а то как бы самоуверенно не вышло)…» Опять вдруг Бог с прописной. Интересные они, эти советские люди: Бог у них по вызову. Но терпелив Бог…

А в марте 1954-го, когда она пишет ему письмо-просьбу – о театре, о травести, – она уже с приветом Л Толмачева. Всё. Добрые деловые отношения.

Кстати, его половая жизнь всегда под его же цензорским присмотром. Наиболее откровенные строчки, по которым можно хотя бы догадаться, что влюбленные соединялись телесно, есть лишь в юношеских стихах. Узнать у Ефремова, кто-что-где-когда, практически нельзя было даже друзьям и даже у взрослого. Чрезвычайно плотный туман сплетен о бабнике потому и плотен, что туман. Все его приятели, вся родня знали, что из этого партизана правды клещами не вытащишь. В самом последнем прижизненном интервью он успевает намекнуть журналисту, что об этом разговор невозможен. Аккуратно, с добрым юмором, но – непреклонно. Упомянуты могут быть только жены. Silentium.

1949 год, зима. Дневник:

«Хочу ли я быть актером? Да, хочу. Почему? Только для того, чтобы была определенность в жизни, чтобы было место долга. Место, где я обязан бывать, обязан работать… Но главное – я хочу быть человеком. Человеком творческим. С болью думаю, что мне уже закрыты пути в другие профессии: в медицину, в технику, надо опять учиться. Не могу больше учиться – буду учиться всегда – но не в институте – так не могу – это по обязанности – в будущем надо по-другому построить учебный план. Если когда-нибудь я смогу чему-нибудь учить – я не так буду учить, как меня учили.

Надо вложить в дело преподавания столько любви…»

В Центральном детском театре

– Мои записи последнего курса Школы-студии как пропитанная страшно сложным коктейлем губка: чуть ткни – что-нибудь да вытечет. И никогда не знаешь что. Тот юноша был неуверенный щенок, однако внутри жил другой, самоуверенный, и нам обоим приходилось лихо.

Дневник, март – июнь 1949 года. Он подробно разбирает свою игру. «Я должен быть первым». Лейттема.

9 мая 1949 года:

«День победы, и моей (чтоб не сглазить) тоже. Утром играл Незнамова – некоторые говорят, что хорошо. Лиле понравился. Она меня, наверное, очень любит. Мы с ней долго не виделись, между нами была размолвка и сегодня вдруг встретились <…> глаза напряженные. В. Я. понравился, а вот Ростовцевой не понравился – ей Ваня Золотарев нравится, а Лиля говорит – нет, ты нисколько не хуже Ивана. Для меня это не хуже – нож острый. И сравнивать не должны <…> Играл первый раз в жизни на сцене театра а какого – МХАТа. Наконец – в “Зеленой улице” Модеста своего злополучного. Все жалели меня – говорили, что мол не волнуйся бедняжка, а я совершенно не волновался, хоть тресни. Обнаглел что ли. Или переволновался утром на “Без вины”. Выходил на сцену, как к себе в комнату <…> Вообщем богатый день. Запомним 9 мая».

12 мая, о репетиции «Без вины виноватых»:

«Почему-то дорабатывают с Иваном, а не со мной, черт бы их всех побрал. Но я сыграю. Я обязательно сыграю.

Меня не принимают – мои недоброжелатели –

Герасимов

Щербаков

Панкова (проверить)

Ростовцева

Покровский

Золотарев

Золотухин».

«18/V Сегодня “Без вины” – госэкзамен. Каждый надеется, что он именно сегодня сыграет лучше, чем всегда. И я тоже надеюсь… Но закон – что сделано, больше того не будет. Из своей шкуры не вылезти. Где былые желания потрясти? Хоть бы не очень ругали… (здесь были синие чернила, дальше простой карандаш. – Е. Ч.)

Всё – во МХАТ не взяли – берут Забродину, Столпову и может быть Золотарева».

28 июня, вторник. После расписания (основы марксизма-ленинизма) идет очень важная запись простым карандашом:

«Я на перепутьи… Во всем разные дороги – по которой идти? Сделали предложения 4 театра: Сатиры, Детский, Камер (возможно) и Месхетелли (возможно, ибо…). Решил идти в Детский. Актер должен родиться, – где – это все равно, – сказал Виленкин. Это очень верно. В детском можно родиться. Там хороший коллектив, не очень талантливый – ставки на мхатовскую молодежь. Пойду не на век – иду в детский. Лилю, как женщину не люблю. С… как женщина больше на меня действует. А я говорил ей, что люблю. Она мне поверила. Правда. Мы рассорились. Она обиделась на меня за то, что я сказал, что жениться не собираюсь и что за меня любая пойдет. Потом я просил у нее прощения, но не получил его. Буду в одиночестве. Родители очень жалеют – они уже считали ее моей невестой, а это не так. За эти дни займусь науками и разберусь в создавшемся положении. Лгать никому и тем более себе не буду. Боюсь в Люсю влюблюсь – она такая зажигательная и дразнит меня тем, что мне кажется, что любит меня».

* * *

В целом Олегу неслыханно повезло, что его не взяли во МХАТ. В ту пору Театр тихо называли кладбищем талантов. С выпускных курсов мэтры снимали сливки, но играть – постойте в очереди, и без вас есть кому поиграть. А Ефремову судьба дала Центральный детский театр, где он и наигрался, и получил первый режиссерский опыт: спектакль «Димка-невидимка». В Детском к нему пришла первая шумная слава: рецензии, фото в газетах, первые письма от поклонниц, бурный, красивый опыт. Присмотренный, говорят цыгане о людях, охраняемых свыше. Но тем летом Алеко еще не знает, какой он везунчик.

3 июня 1949 года в дневнике, как всегда, две темы: кого люблю и что играю:

«С Лилей помирился – “люблю ли тебя я не знаю, но кажется мне, что люблю”. Зачем их 2 —!! И я не знаю, кого из них я люблю действительно.

Одно знаю, что изолгался перед собой, запутался и всякое такое.

Есть предложение ехать в Брянск. Вернее возможность, т. к. нас еще будут смотреть. В Брянске выстроили театр. До этого театра не было – был разрушен. … Очень красивое здание и фойе. Зал удобный, большой. Им нужна труппа из 32 чел. 6 старых актеров у него уже есть. Ему надо еще 6–7 старых и остальных молодые. (Далее следуют рассуждения о репертуаре и перспективах. – Е. Ч.) … В этом есть большая мудрость – уехать. Меня не взяли в Х. т. – очень хорошо, что не взяли. Взяли – погиб бы. Но это сама жизнь. А вот если уехать в Брянск – тут надо много сил. 1) Преодолеть сопротивление родителей 2) Преодолеть собственную консервативность Да и вообще променять Брянск на Москву (тут подумал и проставил числа – над Москвой 1, над Брянском 2. Перед записью о Брянске из дневника вырваны 4 страницы, а текст идет, как будто не вырваны, то есть вырвал, видимо, сам. – Е. Ч.).

Надо подумать и посоветоваться с Виленкиным. У меня намечается 2 театра – Детский и Новый на базе Камерного <нрзб.>

Но Детский первее всех –

1) репертуар строится на молодежи, 2) классический репертуар – есть возможность сыграть Хлестакова, 3) труппа слабая 4) коллектив говорят неплохой 5) можно поправить здоровье – т. к. рано оканчиваются спектакли 6) Пыжов (?) говорят неплохой режиссер.

Минусы – 1) Дети 2) репертуар детский, в котором могут заставить играть какого-нибудь волка или ребенка.

Надо очень подумать насчет Брянска – может быть великая мудрость в том, чтобы уехать туда на несколько лет».

Центральный детский театр в те годы был еще молодым, но хорошо известным заведением. В Советском Союзе забота о детях – «нашем будущем» – была непоказной: каждый год для них строились новые школы, дома пионеров, лагеря отдыха. Конечно, детей воспитывали в духе преданности коммунистическим идеям, но попутно знакомили со всем лучшим, что создала человеческая культура. В том числе и с театром – еще в 1921 году в Москве открылся первый театр для детей, который возглавила родственница наркома Луначарского, восемнадцатилетняя Наталия Сац. В годы Большого террора эту подвижницу детского просвещения надолго упекли в ГУЛАГ; к счастью, она выжила и создала после возвращения другой театр – детский музыкальный, первый в мире. В те же годы Центральный детский театр перебрался в здание на площади Свердлова, где прежде находился Второй МХАТ; там он (ныне Российский академический молодежный театр) находится до сих пор.

Там с осени 1949 года и предстояло работать Олегу Ефремову. Очень удобно: он жил неподалеку, рядом были МХАТ и другие театры, можно было посещать спектакли (актерам полагались контрамарки). Труппа в ЦДТ была и правда слабой – набирали «с бору по сосенке», актеры были в основном молодые и неопытные, что понятно – играли-то детей. Недавно был назначен новый худрук – мхатовка Ольга Пыжова, управлявшая театром вместе с мужем Борисом Бибиковым. Из дневника Ефремова можно увидеть, что он мало знал о ЦДТ, хоть и провел несколько лет рядом с ним – даже произвел Пыжову в мужчины, видимо, объединив ее с Бибиковым. В 1950 году в театр пришла еще одна мхатовка, прославленная Мария Кнебель, ставшая позже его руководителем. Именно она поставила «Конька-Горбунка», где впервые заблистал Ефремов-актер, а позже доверила ему постановку спектакля «Димка-невидимка», дав зеленый свет Ефремову-режиссеру. Марию Осиповну можно считать второй «крестной матерью» О. Н. в искусстве после княжны Кудашевой, а ее любовь к Чехову наверняка укрепила его влечение к классике. Благодаря Кнебель в ЦДТ из Рязанского театра перешел Анатолий Эфрос, поставивший здесь многие спектакли – по словам А. Смелянского, именно здесь и именно благодаря Эфросу началось в 1950-е годы возрождение российского театра. Поставил он и первые пьесы Виктора Розова, в которых играл Ефремов; так началась их дружба, породившая первый спектакль будущего «Современника».

Но это было потом, а пока, летом 1949-го, Ефремов переживал непростой период: окончание Школы-студии, выбор театра, подготовку к свадьбе, которая состоялась 5 сентября. Между «Лиля – моя жена» и действительной женитьбой прошло три месяца, когда влюбленные были женихом и невестой. Чувства запомнились навсегда.

Дневниковые записи за 1949–1953 годы кратки и хаотичны. Планы работ, дел, чтения, отзывы о писателях и книгах. Регулярно план написать – рассказ и стихотворение, пьесу. Эти 29 листов написаны на выдранных из неясно чего страницах типа амбарной книги. Графы расчетов. Внешне похоже на школьный дневник. У О. Н. все пронумеровано и сгруппировано. Что читать, что лечить.

Здесь интересно, что он прочел – и что подумал. Например:

«20–24 августа прочел “Бесы”. Гениальный писатель. Страшная мерзость всё. Диалог о Боге.

Прочел “За власть Советов” Катаева. Продолжение “Белеет парус одинокий”. Катаев художник. Лепит все пластично. Хорошо начало. К концу много фальши. Много газетного.

“Дневники Брюсова”. Интересно читать. Но пишет не для себя – чтобы прочли. Много общего и <нрзб.> Прочесть стихи Брюсова.

“Далекие годы” – Паустовский. Очень чистая книга. Хорошо написана».

Далее подведена черта и написано «ИТОГ. План выполнен % на 35». Он беспощаден и быстр. План на 100 % включал не только чтение, но написать и подумать.

– Мне нравились списки литературы: что прочитать – и что написать. Слово «писатель» в России долго было священным.

– Мне тоже нравятся списки. Пока писала книгу о вас, накопила столько, что впору теперь делать новую книгу: что подсказал мне Олег Ефремов своей жизнью, своей библиотекой, своими записями. Новый взгляд на историю СССР как минимум.

– Когда не знаешь, чем брать… Волнуешься, когда не уверен, что это крайне необходимо. В нашей профессии очень трудно, если не уверен, что это крайне нужно тому человеку – зрителю в зале, который отдал тебе свое время.

– Мне сказали, что в тот день 24 мая 2000 года рядом с вами были Библия и записная книжка.

– Да, Книга Книг и моя книжка. Я хоть и бросил дневник в середине шестидесятых, но привычка говорить – с собой – буквами – никуда не уходила. Что-то да пригождалось всегда. Такие дела…

* * *

Ефремов всегда был педантичен в деле. Он завел дневник для воспитания воли: построить себя. Ему было необходимо воспитать себя человеком. Он так решил. Сначала написано «творческим человеком», потом «творческим» зачеркнуто. Главное быть человеком, а что это такое – об этом и весь дневник его, и вся жизнь.

Начало дневника в 1946-м – вроде принуждения к письменности, чтобы тащить себя, он недоволен собой, надо переделать. Открывается суперактивная фаза дневника, когда тетрадок и блокнотов по три на каждый месяц, а записей об одном событии – по нескольку. Самые густые дневниковые годы – студенческие. Потом, когда начался его Центральный детский театр и путь в кино, записей все меньше, а к концу пятидесятых наступило резкое diminuendo.

Михаил Козаков: «Что Бог ни делает, все к лучшему. Олег пришел в Детский и сыграл роли, о которых сразу заговорили. Главная роль в пьесе Розова “Ее друзья”, слуга в “Мещанине во дворянстве” и особенно Иванушка-дурачок в “Коньке-Горбунке” – замечательные работы, которые мы бегали смотреть. Это был “живой театр”, как сказал бы Питер Брук. Ефремовская манера игры подкупала именно живостью, нескучностью. Его герои были понятны нам, молодежи, на сцене он был одним из нас, только талантливей, обаятельней, умней, озорней. Достаточно посмотреть на его фотографии в ролях тех лет, чтобы уже понять, чем он так подкупал зрительный зал. А когда Ефремов сыграл в спектакле Эфроса “В добрый час”, это стало для нас событием выдающимся. Этот спектакль по пьесе Розова вообще можно назвать самым значительным явлением в театральной жизни Москвы тех лет, особенно если понять, что он положил начало дальнейшему развитию Эфроса и Ефремова, двух людей, которые на многие годы определили направление современного театра. Но тогда эфросовская режиссура, актерские работы были, без сомнения, новым словом, а Розов казался чуть ли не новым Чеховым. Именно так».

– Олег Николаевич, я вчера рассматривала фотографии с ваших репетиций, читала записи, думала о структуре подготовки к выпуску в свет спектакля как результата коллективного публичного творчества. По ступенькам и стадиям. И мне показалось, что в самом начале вы намного увереннее штурмуете труппу, вы лучше знаете, вам более четко виден будущий плод.

– Отвечу словами мудрого Брука: «Понятие “режиссура” надо рассматривать в двух ипостасях. Режиссер, с одной стороны руководитель, который обязан говорить “да” и “нет”, быть последней инстанцией. С другой стороны, это человек, призванный давать направление всем, кто движется к цели вместе с ним. Режиссер становится проводником, он у руля, он должен изучить карту и понимать, куда он движется, на север или на юг. Он ведет поиски не ради поисков, а с определенной целью. Человек, ищущий золото, может задавать тысячу вопросов, но все они имеют отношение к золоту; врач в поисках нужной вакцины может производить бесконечные и самые разнообразные эксперименты, но все это ради излечения именно этой и никакой другой болезни. Если есть такое чувство направления, то каждый может сыграть роль настолько полнокровно и творчески, насколько позволят его способности. Режиссер может слушать других, принимать чужие предложения, учиться у других, отказываться от собственных идей, он может постоянно менять курс, может неожиданно сворачивать то в одну, то в другую сторону, но все его усилия должны быть направлены к одной цели. Именно это позволит режиссеру уверенно сказать “да” или “нет”, а всем остальным охотно согласиться с ним». Я между да и нет мог сколько угодно жить сам, но вне показывать только да. И делать это в 1956-м мне было, как ни странно звучит, легче и радостнее, чем тридцать и тем более сорок лет спустя.

* * *

В 1956 году, когда зарождается Студия молодых актеров, она же будущий Московский театр «Современник», и готовится программный спектакль «Вечно живые», в дневнике наступает затишье, у автора явно нет времени: жизнь через край. Нормальный эгоист да с претензией на обнародование своих текстов для вечности непременно продолжал бы дневник. Уже нашел бы время, несмотря и на молодость, и на работу. А наш герой, проведя над собой сеанс многолетнего самостроя и получив искомый результат (выработка воли, описание будущего пути, диалог со своей надеждой), перестает писать дневник, хотя иногда пытается его возродить, сожалея, что забросил. И опять забрасывает.

В целом дневник Ефремова охватывает лет двадцать, но неравномерно. Издавать его отдельной книгой бессмысленно. Знаете почему? В своем подходе к письменному творчеству Ефремов противоположен Станиславскому. Духовно-эстетический патрон Ефремова, великий реформатор русского театра писал много, и в этом деле у него уж точно была система. КСС трепетно следил за своими текстами. Бывало, правил по черновикам даже свои отправленные письма. Он целился в вечность, он в нее попал.

Еще одна запись из ефремовского дневника из того времени, когда он еще пополнялся регулярно – 23 сентября 1948 года:

«Как я тоскую… Работаю, занят мыслями по работе своей… Заботы всякие… Но вдруг прорывается тоска… Могу определенно ее сформулировать – тоска по жене – именно по жене. Чтобы любить женщину, жить с ней, дружить с ней – чтобы она тебя любила. Чтобы вместе идти по жизни. Роман меня не удовлетворит… Половая связь тоже не удовлетворит… Дружба тоже… Нужна настоящая любовь… Хочу, жажду, томлюсь. Необходимость излить на кого-то свою любовь, которая в потенции… Чтобы это была девушка – со взглядом (зачеркнуто любых. – Е. Ч.) глаз любого цвета, но чтобы я смотрел в них и не все понимал; силился бы понять и не мог. Чтобы она вся была недосказанная. Чтобы все ее движения были зовущими, манящими но не насовсем. Не знаю как сказать. Чтобы во всей ей было что-то неуловимое. Она наверное худенькая, стройная… Чтобы веселилась, но вдруг где-то в глубине глаз – слезы (одно слово поверх другого, словно автор сам не знал, что за чем должно идти в глазах любимой. – Е. Ч.). Чтобы плакала, но где-то в глубине глаз смех… Не знаю ее… Она должно быть красивая, но не совсем… Она состоит вся из движений… легких, еле заметных – я хочу найти ее. У ней глаза любого цвета, может быть не черного, но эти глаза… Глаза они не лучистые – они бездонные и мягкие… А веки надвигаются на глаза… Может быть это И. С. А стоит ли распылять себя на эрзацлюбовь…Искать суррогат любви – обнадеживать девушку, может быть даже влюбить в себя, а самому тосковать об своем идеале, звать его..?! Увидим. Тоска гложет под грузом работы. А работы хоть отбавляй. Да еще такой странной. Сидеть и молчать два часа напролет. Это называется Ефремов репетирует Модеста Дружинкина <нрзб.>. А Дружинкина он репетирует 3 раза в день. Тут молчать научишься – выдержку выработаешь… А в Незнамого мало кто верит. Я сам не верю (не говоря о глубине души). Но работать собираюсь. Н. Н. Литовцева (актриса и режиссер МХАТ, жена В. И. Качалова. – Е. Ч.) очень внушает мне доверие. У нее с П. В. Мас<сальским> очевидно так распределится работа: первую студию, где нужен ум, где нужна глубина в смысле поисков <нрзб.> логики – это Н. Н., а там, где в силу вступают мизансцены, когда нужно играть свои роли – здесь П. В. Они по-моему очень подходят для совместной работы.