Текст книги "Олег Ефремов"

Завершая неудачную попытку лекции о сексе, замечу: некоторые женщины так яростно зачистили Ефремова (посмертно) в Интернете и своих мемуарах, что я считаю реальными лишь тех, о ком сохранились документы. Жены и дети документированы загсом – значит, все правда. В остальных случаях свечку никто не держал. Например, в Сети встречаются статьи и интервью актрисы Светланы Родиной, когда-то ученицы Ефремова в Школе-студии МХАТ. Чтобы поверить в отношения между женщиной и мужчиной – хоть какие-то, – мне нужна бумага. Что ж, имеется телеграмма: запорожье гостиница запорожье номер 536 родиной светлане ивановне телеграфируй алма ата дворец имени ленина гастроли мхат ефремову тчк желаю здоровья и успехов 7 сентября 1982 г. И квитанция Минсвязи СССР. Другое дело! (А без документа мне ваши, Олег Николаевич, женщины неинтересны. Ну простите.)

По прочтении телеграммы сомнений уже меньше, и я могу верить, что как минимум один роман у Олега Николаевича в 1982 году был. Возможно, и два, но вообще-то в том году он еще женат официально. Но когда это ему мешало?

* * *

Когда театр уже разделился, обнаружился эффект, которого прежде не знавали, и чуткий к струнам и полутонам Виталий Вульф написал в «Советской культуре» 15 августа 1987 года пророческую вещь: «Идея Олега Ефремова о разделении МХАТа на две самостоятельные сцены была продиктована не только тем, что труппа выросла до 150 человек. Как всегда, более глубинные соображения руководили Ефремовым, когда он решился на столь мучительный для себя и многих людей шаг. Публичность сократила дистанцию между актером и зрителем (курсив мой. – Е. Ч.). Публика, ежедневно получающая ту или иную информацию о театральном закулисье, начинает уставать от своих еще вчерашних кумиров».

Как был прав интуит Вульф и как скоро основное внимание публики вообще перейдет на закулисье (то есть наступят девяностые и родится глянцевая пресса), тогда еще никто из читателей газеты и представить не мог. Виталий Яковлевич, уважавший Ефремова безгранично, мог сказать о внимании к закулисью с легкой грустью, с некоторым упреком, но он говорит это для своих, кто понимает, что такое хорошо и что такое плохо.

Если принять высказывание Вульфа как истинное, то получается, что разделение МХАТ, прошедшее как всесоюзный медиаспектакль, положило начало глянцевому – будущему – отношению журналистов к жизни, к звездности, к технологии селебрити. Сейчас медиаперсон кличут просто «селебры», и это заходит.

– Писать ерунду – или не ерунду, но сплеча, самонадеянно и грубо – тогда же и научились. У нашего шептального, как сказали об Эфросе, но приклеилось к «Современнику» – еще одна пересадка органов правды – внуки народились кричальные, вопильные. Некрасивые.

– Я собираю газеты, я их коллекционер. Это как домашний архив страны. Обозреватель газеты «Социалистическая индустрия» пишет 21 ноября 1988 года: «Значение современного театра в духовной жизни сегодняшнего общества стремительно свелось к нулю. Что проку ночью добираться в свои отдаленные микрорайоны после чистенького и невразумительного спектакля, когда дома ждут недочитанные журналы, а пропущенный из-за культпохода в театр “Прожектор перестройки” тебе перескажут только утром на работе?» Упомянутый «Прожектор» многие уже не помнят – а это была сверхпопулярная телепередача тех лет, выходившая ежедневно – как сейчас говорят, в праймтайм.

Через три дня, 24 ноября, другая газета, «Советская культура», пишет нечто похожее по мысли («наше сценическое искусство на сей день оказалось в критической ситуации»), но выделяет МХАТ и постановку Ефремова пьесы «Московский хор» Петрушевской как доходящую «до дна, до самой потаенной глубины».

– 1988 год – начало конца: вам разрешают говорить то, что вы давно хотели сказать, а вы то ли сразу забываете, что же вы хотели, то ли не знаете что, то ли не понимаете, зачем теперь это нужно. Похожая ситуация придет еще раз, новой волной – всего через три года. Но в 1988 году народ еще не в курсе, театральные обозреватели – часть народа – тоже. До конца советской цивилизации остается, считай, пять минут.

* * *

Перестроечный Ефремов постоянно упоминается в прессе. (Я пыталась подсчитать, когда его слава была выше: в оттепель или в перестройку. Подсчет пока не дал точных результатов.) Его друг М. С. Горбачев, понятно, чаще, но оттенки разные: Горбачев все еще герой, открывший шлюзы. А Ефремов уже «разрушил МХАТ», и наша публика впервые за годы своей советскости получила материал посудачить о государственном деле открыто, ярко. Последствия этого самодеятельного плебисцита слышны по сей день. Будто реликтовое излучение Большого взрыва, санкционированного прессой.

Трудно и вообразить, как вдруг все всё начинают понимать. Еще вчера говорить о МХАТ неодобрительно было нельзя. Сегодня – можно. Но вчера у народа был МХАТ один-единственный, сегодня два. В глазах раздвоилось. Мозг не готов к подобной шизофрении. Объявленный при Горбачеве плюрализм мнений – страшное дело – так и не вошел в жизнь по сей день. Я имею в виду мирный ход, диспут. Все больше полемика, хайп: с хейтерами, троллингом и прочими видами хамства.

Общая масса публикаций о Театре и его худруке увеличивается. Их о нем вообще тысячи, но период перестройки – что-то особенное, и не только потому, что он входит в дружеские отношения с Горбачевым. Ефремов – романтик, так думают многие, и наступила одна из самых романтичных минут его судьбы: время совпало с верой.

«Советская культура» пишет о нем красиво, уважительно, даже цитировать приятно: «Постоянное стремление по возможности серьезно и правдиво размышлять над жизнью, а также какое-то очень молодое умение начинать все с чистого листа, с нуля, заново. Каким-то непостижимым образом Ефремов просто сам себя вынуждает поступать именно так, а не иначе».

Фразисто и нудно. Фразу надо пояснить: нелепая склейка правдиво размышлять над жизнью – дань советскому стилю. Но вот про молодое умение начинать с нуля непостижимое – правда. Дон Кихот вышел на очередной профессиональный турнир с ветряной мельницей.

А в 1988 году в прессе появляется выражение, которого вот точно не ждали. И оно потом еще вернется. Оно всегда возвращается, когда плоды свободы некуда девать. Новые недовольные. Я сейчас процитирую типичную статью того года о комсомоле, а вы постарайтесь поверить своим глазам:

«Ну уж действительно это стало просто модным, наравне с карденовскими новациями в одежде: чуть пошла ругань насчет нашей жизни, сразу приплетают комсомол. Иногда в этом хаосе слов даже трудно бывает припомнить, в чем он НЕ виноват. Едва заходит речь о молодежи, комсомол виноват сразу и во всем. А в чем конкретно? А неважно. А какой комсомол, конкретно? А весь. Это напоминает пространные рассуждения про “нашу молодежь”, когда какие-нибудь страшно умные авторы или чиновники распространяются (обобщая!) по поводу очередной тусовки “металлистов” или юнцов с рыже-зелено-фиолетовыми гребнями на макушках. Словом, виноват комсомол, и всё тут. (Удивительна и страшна наша способность сваливать вину за все на нечто очень конкретное, вырванное из контекста жизни, истории, первопричин, количества, которое определяет качество. Свойство это было, кстати, подмечено великим Гоголем, который выразил его, правда, на другом примере. Помните? Насчет… стоит поставить какой-нибудь памятник или просто забор, как сразу к нему всякой дряни нанесут… Есть тут определенная историческая закономерность – между потребностью обобщать и желанием наложить мусор на вдруг обозначенное место.)

Подчас создается ощущение, что комсомол виноват и в священном акте рождения (недоглядели!), и в священном акте погребения (опять недоглядели!). Но мне кажется (подчеркиваю, кажется!), что если самих комсомольских работников (и чем выше, тем вернее) спросить, кто же виноват в грехах «нашей юности вечной», они такое ответят (если, конечно, захотят), что останется задирать голову и грозить небу кулаком, суча (см. примечания) по земле ногами.

Так кто же виноват? И в чем?»

Примерно в той же степени, в какой упомянутый комсомол грешен во всем, от Гоголя до наших дней, в той же и МХАТ, разделившись, придавил весь СССР. Упростим донельзя: Ефремов не разваливал ни Театра, ни Советского Союза. Он строил. Как Чехов, который все время что-нибудь строил – в прямом смысле.

* * *

Гастроли огромного театра – никто из чужих и представить не может, что это такое: все эти контейнеры с декорациями, разборки, кто едет, а кто нет и прочее. На мой взгляд, выдержать гастрольные нагрузки не смог бы никто из фанатов, влюбленных в кумира. Вошло в легенду, как весной 1988 года МХАТ долго гастролировал в Японии, а времена были нерыночные, а престижных холодильников и телевизоров с хорошей диагональю хотелось – и все накупили. А главреж собрал труппу поговорить. А труппа сидит и считает сантиметры и килограммы, чтобы подогнать под оставшиеся деньги на отправку добра в Москву. Он терпел их арифметику минут тридцать-сорок и наконец подал голос: «Я думаю, что следующий сезон у нас должен пройти под знаком Пушкина». Следующий год как раз был 1989-й, а мы в России на все девятки в конце даты реагируем автоматическим приливом чувств. Мы с друзьями, например, в 2009 году подарили острову Родос памятник Пушкину, а я провела там первый Пушкинский праздник.

Ефремов хотел, чтобы пушкинская тема прозвучала в его интерпретации так же внятно, как и чеховская. Гастроли тех лет – бенефис Чехова. Разумеется, вместе с пьесами современных драматургов. Длиннейшие гастроли в Японии – в основном Чехов. Но О. Н. все чаще размышлял о Пушкине, особенно об актуальнейшей в те годы теме «народ и власть» в его самой знаменитой пьесе. Весной 1989 года он начал репетиции «Бориса Годунова», но тогда спектакль поставить не удалось – он вышел лишь через пять лет и на другом нерве.

Режиссеру помешало участие в другом спектакле, который разворачивался тогда в прямом эфире: речь идет о Первом съезде народных депутатов СССР, открывшемся в Кремле 25 мая. На это действо, за которым с замиранием сердца следила вся страна, зазвучали неслыханные прежде речи, всплыли новые имена. Началась – впервые за много лет – публичная политика, хотя многие по привычке думали и голосовали, как велит начальство. Ефремов, избранный депутатом от Союза театральных деятелей, на съезде не выступал, но ходил на многие заседания и внимательно наблюдал. Возможно, искал характеры для будущих ролей – а характеры там были еще те.

Он и раньше был депутатом Верховного Совета СССР и не «для галочки», как многие. Депутатский статус дал ему возможность помогать людям. Представьте себе, такое бывает. Кстати, когда в 1955 году во Францию приехала первая делегация советских артистов, Жерар Филип в застольной беседе с Николаем Константиновичем Черкасовым все допытывался, как это он, актер, вдруг член парламента? То есть депутат Верховного Совета СССР. Французу в середине пятидесятых это казалось невероятным. Много лет спустя другой французский артист выдвигался в президенты, и такое поведение уже никого не смущало. Времена меняются.

Тайна, вообще не затронутая журналистами: народный депутат СССР Олег Николаевич Ефремов. Письма к нему с просьбами и его ответы занимают целые ящики в его архиве. Письма адресованы просто: Москва, проезд Художественного театра, МХАТ. Доходили даже трогательно именные – как на деревню дедушке: Москва, О. Н. Ефремову. Измученные квартирным вопросом ветераны, пожилые артисты, родственники реабилитированных, но забытых государством, получали жилье, земельные участки с помощью депутата Ефремова. Читаешь и глазам не веришь. Одно жилищное дело, вдумайтесь, счастливо завершилось в самом конце 1991 года. Вовремя. Жизни СССР, считай, остается полчаса, но Ефремов успевает переслать просьбу по инстанции, сопроводив убедительным письмом, и проконтролировать ответ. Промедли он – и не видать старушке своего угла…

Данные о депутатской карьере народного артиста СССР никогда не публиковались по прозаичной причине: рынок медиа в начале девяностых перешел на сенсации и скандалы. Хорошие новости вышли из моды. Сказать, что человек построил или вырастил, можно в глянцевых СМИ, где строят дворцы и растят звездных детей. Но это не новости людей, а технология продвижения селебрити. Журналисту невподъем вывести фразу: человек помог человеку и все стало хорошо.

В депутатских папках много писем Ефремову на все темы: о погромах в Закавказье, о сексе в кинолентах, о демагогии должностных лиц, о расселении коммуналок, о перестройке, о парке «Лосиный остров», о гражданстве СССР, о независимости республик, о мемуарах его коллег, обо всем социально важном, включая даже незаконное изъятие имущества при открытии уголовного дела. На письмах пометки: какие приняты меры. На скрепке – переписка с инстанциями: кто что писал и кто как ответил. С гражданкой, незаконно лишенной имущества, разобрались, ценности возвращены. Но чаще речь идет о моральных ценностях, и тогда письмо адресуется именно народному артисту СССР, а не только депутату Верховного Совета. А когда депутату, то адрес, бывало, короткий: «Кремль».

Например, читательница мемуаров Михаила Козакова (С. П. Фисунова из Ростова-на-Дону) возмущена нелестным отзывом автора о Е. А. Фурцевой, женщине из народа, ткачихе, бывшей в современниковские времена министром культуры СССР. Ссылаясь на газетный текст, жалуется, что ночь не спала, думала и «как не стыдно кощунствовать над женщиной, давно ушедшей из жизни». На конверте помета помощника: «С Козаковым переговорили 3 марта 1990 г. 11–45». Как переговорили Ефремов с Козаковым о покойной Фурцевой ввиду жалобы ростовчанки (она уже обращалась в газету, опубликовавшую фрагмент мемуаров, но «редакция “Недели” остается глухой к нашим переживаниям»), мы уже никогда не узнаем. Но я бы хотела слышать эту беседу.

Помогал, поддерживал, верил, что справедливость восторжествует. Верил истово. Верил ли Ефремов в Бога? Читаю депутатскую папку – и вдруг вижу, и сама потом уснуть не могу: зеркальце-письмо отразило всю эпоху на одной бумажной странице. Цитата большая, но уж оцените контент по достоинству:

«9 марта 1990. Ювеналию, митрополиту Крутицкому и Коломенскому, постоянному члену Священного Синода

Уважаемый Владимир Кириллович!

Имею честь представить Вам подателя сего письма Кутерницкого Андрея Дмитриевича, писателя и драматурга, члена Союза писателей СССР. На сцене Художественного театра в период с 1974 по 1978 годы шла его пьеса “Нина” в моей постановке. Пьесы Андрея Дмитриевича были широко представлены на сценах московских театров, периферийных театров, а также за рубежом. С моей точки зрения Андрей Дмитриевич является талантливым писателем и драматургом, достойным Вашего внимания.

Андрей Дмитриевич поделился со мной замыслом написания романа о жизни Христа. Замысел показался мне интересным. Для его осуществления Андрей Дмитриевич просит оказать ему содействие в организации посещения духовной миссии русской православной церкви в Иерусалиме, где он смог бы в течение полугода или года более глубоко изучить жизнь Христа и собрать необходимый творческий материал. Поддерживая Андрея Дмитриевича, прошу Вас принять его и, по возможности, оказать содействие в решении его вопросов.

Андрей Дмитриевич крещен в православной вере.

С уважением

Народный артист СССР Герой Социалистического Труда

О. Н. Ефремов».

И помета помощника: «Письмо получил на руки 10 марта 1990».

Это письмо не надо объяснять старшим. Но дети – чтобы оценить характерность события – должны получить справку. Государственный атеизм заканчивался. Перестройка дала дорогу свободомыслию в конфессиональных вопросах. Люди свободно веруют и даже пишут – очень мило – романы о жизни Христа. И просят артиста и депутата помочь с командировкой в Иерусалим.

В феврале 1999 года на бланке Патриарха Московского и всея Руси письмо Ефремову: «Сердечно благодарю Вас за поздравление с Днем Ангела, 70-летием со дня рождения и добрые пожелания». Рассматриваю личную подпись Алексия II и текст: «Ныне все мы должны осознать свою личную ответственность за сегодняшний день и будущее Государства Российского». Остается год до ухода О. Н. из этой жизни. В день этого ухода, 24 мая, вместе с ним была Библия…

* * *

В СССР не было возможности увернуться от знания формул, поскольку они были везде. Например, на площади Маяковского, по верхнему краю крыши кинотеатра «Москва» были прикручены слова Брежнева: МОСКВА – ОБРАЗЦОВЫЙ КОММУНИСТИЧЕСКИЙ ГОРОД. Выходишь из метро и видишь их. Когда видишь сто раз – либо веришь уже, либо задаешь себе вопросы, но запоминаешь в любом случае. Я помню.

«До свиданья, наш ласковый Миша…» На первой странице еженедельника «Коммерсантъ» с карикатурной иллюстрацией Бильжо во всю ширь полосы – смена игральных карт – сообщалось: «Провластвовав шесть лет, девять месяцев и две недели, Михаил Горбачев вечером 25 декабря отрекся от власти, передав российскому президенту кремлевскую резиденцию и ядерную кнопку».

Никаких передаваний резиденции, тем более кнопки публика, разумеется, не видела. Но журналист уверен так, будто сам все это видел. Ведь так должно быть, по его мнению. Всё еще жива вера советского человека в порядок хотя бы на уровне ядерной кнопки. (Сразу скажу: журналист был не прав. Никакого порядка в тот день не было.) Тон газеты, содержание, аллюзивный заголовок, намекающий на прощальную песню Олимпиады-80, всё в духе номера газеты 50 (100) – совпадение: событие века и ровные числа, будто подгадали. Во всех текстах уже новые выразительные приемы, разбившие строгую стилистику идеологической прессы. СССР кончался прежде всего в словах. Уход с поста президента самой крупной в мире страны воспринимался газетчиками как шоу. Они еще не понимали, что и под ними трещит земля.

Иронично-ругательный тон преобладал во всех газетах. Номер «Коммерсанта» за 23–30 декабря 1991 года весь о событии: Горбачев ушел, смотрим на Ельцина. Еще никто не знает, что произойдет через неделю, то есть 2 января 1992-го. Храня старые газеты подшивками или тематическими коллекциями, поневоле знаешь точнее, кто и что на какой странице подчеркнул, отметил, заявил.

Однажды в малюсенькой газете написали: Пролетарии всех стран, успокойтесь! Тут даже невнимательные поняли, что началась перестройка. Кстати, не самое новое в политическом лексиконе словцо. Еще Ленин писал: «Настоящее освобождение женщины, настоящий коммунизм начнется только там и тогда, где и когда начнется массовая борьба (руководимая владеющим государственной властью пролетариатом) против этого мелкого домашнего хозяйства, или, вернее, массовая перестройка его в крупное социалистическое хозяйство». Памятные слова Ильича можно видеть в предисловии к знаменитой «Книге о вкусной и здоровой пище» (издание 1952 года). Автор страстного предисловия, процитировав Ленина, от себя повторяет сладкое слово: «И эта перестройка началась у нас в предвоенные пятилетки и успешно продолжается в настоящее время». Перестройка раз, перестройка два… «Еще много-много раз…»

Годы перестройки, начатой в 1985-м, закончились – когда? Видимо, 2 января 1992-го, когда начались экономические реформы под флагом шоковой терапии? Или раньше, когда в 1990-м был ни с того ни с сего объявлен суверенитет России – от кого? Учебник молчит. Говорит Виктор Сергеевич Розов, любимый драматург Ефремова: «Да, та насильственная капитализация на американский манер, которая у нас проводится, она неорганична для нашей страны, она не может быть для нас реальностью, как не стал реальностью коммунизм. Но если коммунизм – это мечта о всеобщем благе, то развитой капитализм американского типа – это совсем не идеал. Коммунизм мог быть мечтой, идеалом для миллионов людей, а капитализм, несущий беду многим, идеалом и мечтой ну никак для них быть не может».

Кто-то скорбит, что народ, строивший светлое будущее коммунизма, получил указание строить капитализм. Кто-то абсолютно счастлив.

Напомню детям, что лозунгом коммунизма было от каждого по способностям, каждому по потребностям. Образ изобилия, всеобщего благоденствия и гармонично развитой личности был чрезвычайно привлекательным. Проблема в том, что перед наступлением коммунизма должен был расцвести социализм как предыдущая экономическая формация. Этого не произошло: СССР понемногу загнивал, потом начал быстро распадаться. Распад стал окончательным, когда президент СССР Горбачев объявил по телевизору о своем уходе с поста. Через неделю – 2 января 1992 года – началась либерализация цен. Намеренно отпущенная Гайдаром, тогдашним исполняющим обязанности премьер-министра, инфляция с ходу рванула в галоп. Цены мгновенно выросли втрое-вчетверо, и потрясенные граждане вдруг обнаружили, что у них мало денег – и становится меньше с каждым днем. Это действительно вызвало шок, сравнить который не с чем. Внезапная война, объявленная младореформаторами – так называли правительство Гайдара, – своему народу. Но…

Даже в декабре 2019-го о событиях 1992-го солидная газета «Ведомости» пишет: «Автор экономической реформы показал, что политику необязательно быть аморальным. Мы все живем в мире, который был создан Егором Гайдаром за несколько недель 1992 г.». И в былинных тонах душевно повествует о человеческих достоинствах ушедшего героя, в мире которого мы, оказывается, все еще живем: «Яков Уринсон вспоминал, как однажды они с Егором Гайдаром и его сыном Петей рыбачили. У Гайдара явным образом клевало. Но он сидел с отсутствующим видом. Петр деликатно вытащил за него удочку. А Егор Тимурович произнес: “Я вот все думаю, какие реформы можно сейчас провести на Кубе”. Как раз в это время на Острове свободы осыпался режим Кастро. Едва ли в то время Гайдар мог на что-то повлиять – не то что на Кубе, даже в своей собственной стране. Но привычка нести ответственность – в буквальном смысле за всё – осталась. Привычка как фантомная боль, оставшаяся после нескольких месяцев, а то и недель на рубеже 1991–1992 гг., когда были приняты принципиальные решения по реформированию экономики». Автор статьи не чувствует, что живописует, по сути, образ дедушки Ленина-2 и что политик в подобном образе – вне морали, поскольку мораль по определению занимается различением добра и зла, а реформатору-радикалу не до того.

«Либерализация цен» была совершена, можно сказать, в одно утро. Люди (неразумное население) проснулись после Нового года в другой стране. Неслыханно удивились, что в магазинах, еще вчера пустых, продается три вида колбасы – но дорого. (Колбаса здесь и продукт, и символ.) Все выросло как из-под земли, хотя никак вроде бы не могло. Оказалось, все было, но на прилавки не выпускалось, чтобы создать иллюзию краха. Реформа, таким образом, заключалась в создании зримой проблемы (пустые магазины), а затем – блистательном ее решении: наполнение магазинов резко подорожавшими товарами, словно кривлявшимися: хочешь есть – иди строить капитализм! Работать надо. Зарабатывать. Не умеешь – уйди совсем. И ушли совсем миллионы некогда живых людей.

Театральные, балетные, машиностроительные, медицинские, учительские, детсадовские, прочие – все существующие на тот момент сообщества оказались перед пропастью. В учреждениях культуры стало невесело. Переход на рынок означал и коммерциализацию контента, актуализацию подходов, в которых никто не разбирался: сегментацию аудитории, целевое послание, усиление развлекательной функции и пр. Главное – другая этика: культ успеха, материальная выгода, лидерство, корпоративная культура.

Главное для режиссера Ефремова – ансамбль единомышленников – было вычеркнуто из жизни как концепция. Модус бытия изменился до вывернутости наоборот. Ансамбль не тождествен команде партнеров в рамках корпоративной культуры, а именно эти новые термины свалились в язык грудой булыжников: осмысляйте. О. Н. к 1992 году понял достаточно: волшебная идея труппы, способной свернуть горы своей оркестровой мощью и живым общением актеров, умирает. Из принципиальных индивидуалистов, каковыми должны были немедленно стать все граждане России, исторически коллективистского общества, не получится ни того театра, ни той страны, о которых он грезил всю жизнь.

Спустя годы театральный критик напишет о нем заметку с характерным заголовком «Не наш современник». Она напечатана в газете «Время новостей» 1 октября 2002-го, во вторую годовщину его смерти. Он уже не наш, не современник. Почему? А потому, что «его фрондерство вполне укладывалось в рамки пьес Шатрова о человечном Ленине и коварном Джугашвили, а борьба за хорошую советскую власть, как у всех театральных диссидентов, оборачивалась коллаборационизмом с той властью, что стояла на дворе (а как иначе обеспечивать воспроизводство театрального процесса?)». За что можно ненавидеть критика, так это за своевольное прокурорство. Раз – и одной фразой стерла в порошок. Потом возвышенно пожалела: Ефремов «стал новым апостолом самой прекрасной и возвышенной из всех театральных религий». Ну спасибо, удружила.