Текст книги "Двукратные изыскания в Южном Ледовитом океане и плавание вокруг света"

Блистательным и восхитительным зрелищем южного полярного сияния мы любовались каждую ночь от 2 по 7 марта 1820 года. Потом небо покрылось облаками, а потом попутный шторм перенес нас в цветущие места Новой Голландии.

Во время сорокадневного пребывания нашего в Порт-Жаксоне все приготовления к новому плаванию нашему были окончены; повреждения шлюпов исправлены, провизия заготовлена; больных уже не было, кроме нашего слесаря, упавшего с мачты. И мы 8 мая 1820 года выступили в Великий океан, прозванный Тихим морем. Но он не оправдал свое проименование и встретил нас неблагосклонно. Едва мы вышли из Порт-Жаксонского залива, нас закачало сильное волнение.

Плавая близ года по разным морям и океанам, я привык уже и к бурям и к волнениям, но никогда так дурно себя не чувствовал, как в начале плавания в Тихом море: голова кружилась, тоска тяготила грудь, пища сделалась неприятна. На второй и третий день я испытал настоящую морскую болезнь в первый и последний раз в моей жизни.

Такое неприятное положение наше продолжалось очень долго и в двенадцатый день, по выходе нашем из новоголландской неги, дошло до последней крайности. Мая 19-го числа день был мрачный и очень часто шел дождь; ветр был свежий, а в четыре часа пополудни обратился в шторм и рвал паруса, но к вечеру вдруг затих, отчего на море произошло невыразимо жестокое волнение.

А когда бурный ветр стихает, а разведенное на море волнение еще не успокоилось, в то время паруса лишаются силы, руль теряет действие, и корабль, не повинуясь воле капитана, предается во власть морских волн, медленно двигается по их течению, поворачивается то в ту, то в другую сторону, между тем как сильное волнение продолжает качать его то вдоль, то с боку на бок. Мореходцы называют это безветренное волнение зыбью.

В тот вечер, когда настигли нас в Тихом море безветрие и зыбь, я читал книгу в кают-компании перед лампой, повешанной на цепочке под люком, то есть под окном, освещающим сверху кают-компанию. Шлюп наш так сильно качался, что цепочка лампы делала с потолком и полом кают-компании угол часто в 55° вместо прямого. Это значит, что мачты шлюпа уклонялись от вертикальной линии до 35°, более этого уклонения я во все плавание наше не замечал. В одно время я почувствовал тяжелый удар в борт шлюпа и сильное в нем потрясение, вода проливным потоком полилась через люк на мою голову.

– Боже мой! Что это такое? – сказал вошедший в кают-компанию штаб-лекарь Берг.

– Это, Яков Иванович, вероятно, девятый вал изволил перекатиться через борт и пролил свою горькую воду на палубу и на люк, – отвечал я ему шутя.

Между тем на шканцах сильно засуетились: иные бежали наверх, другие сверху, разумеется те, которые там были не нужны. Никто, однако ж, не мог нам сказать, что делалось на верхней палубе. Я хотел узнать об этом на месте и вышел на шканцы. Ночь была так темна, что в двух шагах невозможно было отличить человека. По палубе разливалась вода и катились пушечные ядра, высыпавшиеся из мест своих, называемых кранцами. Офицеры и матросы суетились и деятельно хлопотали всякий по своей должности: одни командовали, а другие на бегу тянули снасти. Я видел, что на этот раз я там был лишний, и ушел в кают-компанию дочитывать свою книгу.

Наконец, мало-помалу, все начало приходить к прежнему спокойствию. Лейтенант Лесков первый вошел в кают-компанию и рассказал мне подробно то незавидное положение, в каком мы в то время находились. Зыбь и боковая качка шлюпа были так сильны, что на подветренный шкафут хлынула большая масса воды, сорвала сетку[253]253
  Сеткой называется борт корабля, или перегородка, ограждающая от моря часть верхней палубы, заключающуюся между большой передней мачтой, которую называют шкафутом.


[Закрыть] и унесла ее в море. Бывший в то время на шкафуте лейтенант Лесков едва не подвергся той же участи: вода вовлекла уже его за борт, но, к счастью, попавшая в руки веревка спасла его от погибели. На палубе налилось воды около фута, а в трюме прибавилось до 13 дюймов. Когда капитан-лейтенант Завадовский спешил наверх, то вода полилась на него потоком, и он во тьме ночной, облитый с головы до ног, ушиб плечо очень больно. К довершению всех этих неприятностей вахтенный лейтенант донес капитану, что якоря пришли в движение. Капитан приказал укрепить их, но как борт шлюпа почти весь погружался в воду, то эта работа сопряжена была с опасностью жизни. К счастью, вся тревога кончилась без ущерба в людях, что легко могло случиться во время работы в такую темноту и при такой сильной качке.

По инструкции, данной капитану Беллинсгаузену, надлежало идти севернее Новой Зеландии к островам Товарищества, и он хотел для исполнения этого плана идти от Новой Голландии прямо к острову Опаро, открытому Ванкувером.[254]254
  Ванкувер Джордж (1758–1798) – английский мореплаватель. Остров Опаро был им открыт в ноябре 1791 г.


[Закрыть] Зайдя таким образом восточнее острова Товарищества, капитан Беллинсгаузен намерен был пройти тою частию океана, которую Рогевейн [Роггевен][255]255
  Роггевен Якоб (1659–1729) – голландский адмирал, открыл остров Пасхи и восточную группу островов Самоа.


[Закрыть] назвал Сердитым морем, и между островами Опасного архипелага, открытого Бугенвилем. Такие грозные наименования не очень приятны для мореплавателей, но там-то именно капитан Беллинсгаузен надеялся открыть несколько неизвестных островов или мелей и тем принести большую пользу для мореплавания, что и увенчалось совершенным успехом. Между тем прямой путь от Новой Голландии к острову Опаро ему совершенно не удался, а потому, потеряв надежду скоро дождаться благополучного ветра, он решил пройти Куковым проливом и укрыться на несколько дней от дурной погоды в заливе Королевы Шарлотты близ северного берега южного острова Новой Зеландии, называемого Таваи Поснумму [Тавай Пунаму].

Скоро увидели мы берега Новой Зеландии, без труда вошли в Куков пролив, но не скоро проникли в залив Королевы Шарлотты. Там также встретили нас противный ветер и противное течение, что заставило капитана предварительно бросить якорь, не доходя до островов Длинного и Матуары.

Едва мы остановились на время в этом месте, как две лодки, наполненные жителями острова, отъехали от берега и плыли к нам. Большая часть сидящих на лодке гребла короткими веслами, каждый про себя, без всякого порядка. Подъехав к шлюпу, на передней лодке, вероятно, старший из присутствующих там жителей встал и долго говорил нам нараспев что-то на своем, довольно приятном для слуха, но непонятном нам языке. Чтоб объяснить им наше дружеское расположение, мы распустили белые платки и показывали им знаки, чтоб они безбоязненно приставали к шлюпу. Не знаю, поняли ли они наши знаки, но нескоро они нам вверились, однако же пристали к борту, и сначала вошел на шлюп один только старший. Он поздоровался с нами пожатием руки и вновь начал говорить что-то очень продолжительное, а капитан, чтоб прекратить его длинную и непонятную для нас речь, подарил ему зеркальце, ножик и несколько пронизок, что очень красноречиво высказало ему наши дружеские намерения, и притом язык подарков понятен для всех народов. Старшина новозеландцев был очень доволен подарками, но ему хотелось получить что-то другое, и усердно толковал нам, что ему нужно «фау», но мы его на этот раз не поняли.

Между тем, приискав в путешествии капитана Кука, что по-новозеландски рыба называется «ика», мы сказали это слово старшине, бывшему на шлюпе. Он тотчас понял, что мы желаем получить от них свежей рыбы, и, обратившись к своим лодкам, закричал громко: «Ика». За ним и люди, сидевшие в лодках, несколько раз повторили: «Ика, ика». При этом казалось нам, что они телодвижением своим выражали некоторого рода удовольствие, что легко могут удовлетворить желанию нашему. Капитан приказал подать старшине рюмку рому; он выпил полрюмки и, кажется, не очень был рад нашему напитку, а толковал нам что-то такое, чего мы не поняли. Наконец, он сделал несколько знаков, выражающих его к нам дружелюбие, и уехал вместе с другими добывать нам рыбу – по-новозеландски «ика». В лодках не было с ними никакого оружия, что означало, по-видимому, совершенное их к нам доверие.

Это уже совсем другой народ в сравнении с новоголландцами. Новозеландцы показались нам людьми с огнем ума в глазах, с воинственной гордостью в осанке, с приятными чертами лица. Некоторые из них напоминали мне древних римлян, как я видел их на эстампах, особливо когда мантия висела на плечах новозеландца, а перья развевались на голове его. Разумеется, их правильные и приятные лица обезображены были некоторою одичалостью и татуировкой, которою они тщательно покрывали различные части своего тела. Рост их довольно высокий; костистые, плечи широкие, сложение крепкое, мускулистое; лица худощавые; цвет лица и тела очень смуглый, почти бронзовый; волосы черные, длинные, у иных гладкие, а у других курчавые. Сзади они отпускали свои волосы длинными локонами, а спереди стригли их и пересыпали красным порошком или мазали красной краской.

Так как место в Новой Зеландии, где мы были, лежит уже под широтой 41°6′, и как в этой широте Южного полушария бывает довольно холодно, то новозеландцы имели уже нужду в платье. Для этого они делали пряжу из широких листьев растения, называемого новозеландским льном (phormium tenax). Из этой пряжи, которую можно сучить так тонко, как лен, они ткали различные ткани, смотря по потребности, и тонкие, и плотные, и косматые, как наши меха. Все платье их делалось из этих тканей – более или менее тонких, более или менее теплых, – смотря по временам года. Оно состояло, во-первых, из камзола, которым они обертывали свое тело от груди до пояса; сверх этого, они перепоясывали себя лоскутом ткани, наподобие юбочки, висящей от пояса до колен.

Как юбочка, так и камзол придерживались на поясе плетеным кушаком, а сверх этого нижнего платья накидывалась и укреплялась у шеи веревочкой теплая или холодная мантия, смотря по погоде и по температуре воздуха.

Главное украшение и щегольство новозеландцев состояло в татуировке, то есть в расписывании лица и тела. Эти операции делались с малолетства и обыкновенно влекли за собою лихорадку, продолжавшуюся несколько дней. Затем они делали маленькие сквозные отверстия в средней преграде носа, как новоголландцы, для вкладывания палочки поперек носа над верхней губой, а в ушах пронимали большие дыры и вкладывали в них вместо серег пучки птичьего пуху.

Несмотря на то, что природа или бездействие изобретательного духа лишили их металлических средств и важных пособий для общежития, какие извлекаются на твердой земле из железа, надобно еще удивляться искусству новозеландцев делать ткани и лодки.

Мы видели у них лодки длиною в 6¹/₂ сажен и шириною почти в два аршина, а Кук в сочинении своем говорил, что он вымерил одну лодку длиной 9³/₄ сажен. Подводная часть их обыкновенно выдалбливалась из одного дерева, а сверху привязывались веревками еще по две доски на каждой стороне, вышиною в поларшина, а чтобы не было течи, то в связах досок и лодки они клали камыш и закрывали его снаружи и внутри лыками в 6¹/₂ вершка шириною. Украшение лодок состояло по большей части из резной работы, представляющей карикатурное изображение человеческого лица, а на корме – из бревна, поднимавшегося на 2 аршина вверх; резные фигуры, кормовое бревно и верхние доски были покрыты красною краскою.

Простояв целую ночь на якоре очень далеко от берега, на другой день мы снялись в 8 часов утра и, при противном ветре, лавировали до полудня. Сделав 25 поворотов, наконец, мы бросили якорь в прекрасной, со всех сторон закрытой гавани между островами Длинным, Матуарой и Тавои Поснумму. Во все это время за нами следовали две новозеландские лодки, и сидящие на них новозеландцы наши просились на шлюп. Мы не могли принять их и знаками приглашали их приехать к нам в то время, как мы будем на месте. Вероятно, они не понимали наших знаков и долго следовали то за нами, то за «Мирным». Наконец удалились к берегу.

Едва мы бросили якорь и, прекратив работы, сели обедать, как новозеландцы опять приехали к нам и без всякой боязни вошли почти все на борт, оставляя на лодках по одному человеку. Капитан попросил пригласить старшину с нами обедать, встретил его со всею вежливостью Океании: обнялся с ним, поздоровался прикосновением носов и посадил его за столом на первое место между собою и М. П. Лазаревым, который у нас же обедал со своими офицерами. Все лежащее на столе его удивляло, он все с любопытством рассматривал, но кушанья отведывал не прежде, как удостоверясь, что и мы едим то же. Всего охотнее он ел сухари и сладкие кушанья. Вино ему не очень нравилось. Между тем он объявил, что люди его привезли много ика (рыбы), и опять толковал «фау» и «токи». Между тем капитан всеми известными ему способами уверял его в своих дружелюбных намерениях к жителям Новой Зеландии и в доказательство своего дружеского к ним расположения подарил ему, как старшине их, прекрасно выполированный топор. Получив эту драгоценность, он вскрикнул: «Токи, токи», и радость выразилась на его лице. Он истощил все способы изъявления благодарных чувств к капитану и назвал его «гоа» (приятель). Тут мы узнали, что «токи» значит топор. Более он был уже не в силах сидеть за столом: спешил показать полученный им драгоценный подарок своим соотчичам. Как обед наш кончился, то и мы пошли за ним на шканцы.

Тут началось совершенное торжище: по приказанию капитана командир шлюпа выменил у них на запасенные во множестве пронизки, гвозди, зеркальцы, шелковые ленточки и другие безделицы до семи пудов рыбы, между которыми была камбала, форели, макрели и треска. Прочая рыба была совсем нам неизвестна, но вообще очень вкусна. Судя по ничтожной цене вещей, которые они у нас охотно брали, новозеландская рыба и вкусные морские раки очень дешево нам обошлись. Офицеры также меною приобретали новозеландские ткани, одежды, военное оружие, домашние их вещи и рыболовные орудия и другие предметы любопытства – ничтожные, но редкие для нас – европейцев. Мы узнали, что «фау» значит гвоздь.

Из примеров моей личной мены с новозеландцами можно видеть, какую цену они приписывали нашим вещам, совершенно не понимая их употребления. Так, я выменил у начальника очень хорошо обточенную костяную иглу, с помощью которой они делают свои ткани, на отломанную от медного подсвечника ручку, похожую на перстень; на другой день я видел этот обломок в ушах, вместо серьги, у постороннего новозеландца, а не у того, кто от меня получил его. Другой за костяную удочку выменил у меня маленькую красную ленточку и прыгал от радости. Третий таинственно показывал мне из-под плаща своего долото, сделанное из нефрита, и, по-видимому, дорожил им, потому что он не соглашался уступить его мне ни за гвозди, ни за бутылку, ни за красную тесемку, ни за замок, которого я объяснил ему употребление. Наконец, после многих неудачных моих предложений, он отдал мне долото за предложенный мною ему в шутку лоскуток простой писчей бумаги, величиной в осьмую долю листа. На двух новозеландцах накинуты были на плечи полушубки с рукавами, сшитые веревками из новозеландского льну, их выменяли матросы один за старый платок, а другой за изношенную холстинную курточку.

Между тем как мена продолжалась, мы потчевали гостей наших кофием, который им очень понравился, так что старшина их попросил другую чашку кофею. Когда же мена кончилась, то старшина посадил своих соотчичей на шканцах и разделил им полученные от нас сухари. Чтоб еще более потешить гостей наших, капитан приказал флейтщику играть на флейте, а барабанщику бить в барабан. Новозеландский старшина сам хотел испытать и то и другое, но флейта была ему не послушна, несмотря ни на какие его усилия, а барабан под его ударами издавал хотя несвязные, но громкие звуки, что весьма радовало новозеландца.

Гости наши хотели нам заплатить таким же удовольствием и затянули свою песню. Каждый куплет сначала запевал один, а после приставали все и кричали, сколько имели сил.

Мелодия их состояла не более как из трех тонов, и пение их заключалось более в словах и в крике. Впрочем, у новозеландцев есть духовая музыка. М. П. Лазарев показывал мне вымененную у них дудку, сделанную наподобие флажиолета, только несравненно толще, и украшенную резной работой, с одним ладом на конце, а не на боку дудки. В нее дуют так, как в валторну, и тон ее подобен тону наших рогов.

По отъезде гостей наших капитан Беллинсгаузен приказал сделать несколько пушечных выстрелов, а вечером пустил несколько ракет, чтобы этим средством возвестить внутренним жителям острова Таваи Поснумму о нашем прибытии к берегам залива Королевы Шарлотты.

На другой день я с самого утра занялся приисканием удобного места для астрономических наблюдений. Первоначальное настроение мое было делать наблюдения на острове Гиппе, на том месте, где были походные обсерватории астрономов Веллнеса (Уолса) и Белли, бывших в путешествии с капитанами Куком и Фюрно. Но, объехав кругом около этого острова, я увидел, что с инструментами выходить на него почти не было никакой возможности. Форстер нашел, что во время их пребывания на вершину этого каменного утеса можно было взойти только с одной стороны весьма узкою и трудною дорогой, по которой, по прошествии сорока семи лет после Форстера, входили и без инструментов с величайшим трудом. Остров Гиппа (Хиппа) соединен с островом Матуэрой (Матуарой) небольшим перешейком, который во время больших приливов покрывается водою. Остров Матуара хотя и отложе Гиппы, но покрыт густым лесом. Так как суда наши остановились в проливе Королевы Шарлотты на весьма короткое время, то мы на берегу обсерватории не учреждали, а всякий день я съезжал на берег для наблюдений, служащих к определению географической широты и долготы и для проверки хода хронометров три раза в день. Для этих наблюдений я нашел очень удобное место на перешейке, соединяющем остров Матуару и Гиппу. На вершине скалы острова Гиппы мы видели несколько оставленных дикими шалашей, может быть, это были те самые шалаши, о которых упоминает Форстер.

Часто новозеландцы были на шлюпах «Восток» и «Мирный». Нередко и наши капитаны, и офицеры съезжали на берег ловить рыбу, стрелять птицу, запасать воду или посещать знакомых и незнакомых новозеландцев. Вместе с ними, в такое время, когда мои занятия на перешейке, соединяющем острова Гиппу и Матуару, оканчивались, и я не упускал случая познакомиться покороче как с землей, так и с ее дикими обитателями.

Когда я в первый раз вышел на берег Корабельной бухты (Schips Cove), то слух мой поражен был самым приятным слиянием пения птиц с журчанием обильного потока, текущего в море, а горы, покрытые густым непроходимым лесом и освещенные близко скатившимся к ним солнцем, представляли для глаз великолепную картину дикой природы. Капитан Беллинсгаузен говорит, что это прекрасное пение береговых птиц отзывалось подобно фортепианам с флейтами; капитан Кук также с удовольствием пишет о приятном пении новозеландских воздушных певцов. В самом деле, слух наш давно уже лишен был такого приятного удовольствия, да я и не помню, слышал ли я где-нибудь в других пяти частях света такой согласный хор многочисленных певчих птиц, безбоязненно и очень близко около нас порхающих на свободе. Время было, как в лучший весенний вечер, при 16° тепла по Реомюру [20 °C], несмотря на то, что мы были там в последних числах месяца мая, который на Южном полушарии соответствует нашему ноябрю; но зато географическая широта тех мест Новой Зеландии соответствует широте Рима и Барселоны. Форстер, бывши с Куком в Новой Зеландии также в исходе мая 1773 года, нашел в огородах на острове Гиппе зелень, посеянную капитаном Фюрно в прежнее его там пребывание. При этом случае Форстер замечает, что таким образом в Новой Зеландии они ели зимою европейскую зелень. Он думает, что климат в южной части Новой Зеландии весьма умеренный, и, невзирая на близость гор, покрытых снегом, залив Королевы Шарлотты редко мерзнет; по крайней мере, при них мороза не было до 6 июня. Между тем, они находили некоторые растения в цвете.

Напротив того, в следующую весну, то есть 1773 года, в начале ноября месяца, соответствующего нашему маю, Форстер нашел, что воздух был там холоден и пронзителен. Растения и травы мало еще распустились, и птицы показывались только в долинах, закрытых от сильных южных ветров. Форстер полагает при этом случае, что такая погода продолжается там всю зиму и немалую часть лета. Он сравнивает климат в заливе Королевы Шарлотты с климатом Фолклендских островов, несмотря на то, что эти острова южнее северного берега острова Таваи Поснумму 10-ю градусами, что он приписывает охлаждению Новой Зеландии снегами, покрывающими многие высокие горы.

Но через год после того, в 1774 году, в тех же местах в исходе октября месяца, соответствующего нашему апрелю, тот же сопутствующий Куку естествоиспытатель описывает климат залива Королевы Шарлотты следующими словами:

«22 октября при самом восхождении солнца небо явилось нам во всей своей красоте. Мы в первый раз услышали согласное пение птиц, предвещающих приближение весны. Почти все офицеры съехали на берег, чтобы воспользоваться столь приятною погодою, и мы отправились с капитаном Куком в шлюпке к мысу Жаксону вдоль берега и заходили на многие, на пути нашем лежащие, острова.

Такие метеорологические противоречия доказывают непостоянство климата на южном острове Новой Зеландии. Все путешественники замечают, что там ураганы бывают часты и сильны, что и нам случалось видеть и испытать в продолжение кратковременного пребывания нашего в заливе Королевы Шарлотты и в Куковом проливе. Полуденная температура воздуха изменилась в это время от 4¹/₂ до 16° тепла по Реомюру, а в полночь было постоянно 4° тепла. Новая Зеландия составляет почти антиподы с Испанией и Португалией, но вообще думают, что климат этой страны подобен климату Средней Франции, за исключением господствующей в Новой Зеландии сырости».

Новозеландский лен (Phormium Тепах)

Рисунок

Кроме новозеландского льну (phormium tenax), из которого в Англии выделывают пряжу, мягкую, белую и тонкую, как шелк, произрастают там много очень полезных растений. Из больших деревьев в особенности примечательна сосна, которой листья полезны от скорбута, но там нет ни пальм, ни хлебного дерева, ни плодоносных деревьев. Природные жители из растительного царства употребляют в пишу корень растения, называемого Форстером пальмового капустою, и род папоротника, называемого им мамакгу, наполненного мягким телом, из которого по разрезании корня выходит красноватый клейкий сок, похожий на саго. Европейские овощи, коренья и зелень, разведенные в Новой Зеландии Куком, Фюрно и Форстером, все произрастают обильно, но употреблялся в пишу жителями этой страны только картофель.

Из четвероногих животных первые мореплаватели, бывшие в Новой Зеландии, встретили только две породы: крыс в лесах и нелающих собак, которые, как и у нас, живут неразлучно с человеком. Эти собаки очень похожи на ту породу, которую Бюффон называет пастушьими собаками. К берегам Новой Зеландии приходят все морские рыбы и звери, живущие в Восточном и Южном океане; заходят и пингвины из Южного Ледовитого моря. Мы сами видели в Куковом проливе живого пингвина, а новозеландцы употребляют их в пищу. Кроме множества певчих птиц, порхающих перед нами на берегах залива Королевы Шарлотты, мы видели там род голубей и маленьких зеленых новозеландских попугайчиков, примечательных своею стройностью. Царство минеральное богато там кварцем, базальтом, зеленым нефритом, из которого новозеландцы делают домашние инструменты, мрамором, яшмой, гранитом и многими вулканическими произведениями. Форстер думает, что там должны быть железные рудники.

Новозеландцы очень ласково принимали нас в своих некрасивых жилищах. Ближнее к Корабельной бухте селение расположено было по обе стороны маленькой речки, берега которой обложены были камнем. Не надобно принимать за мостовую эти каменья, положенные по порядку без всякого искусства. Домы их состояли из шалашей[256]256
  Симонов не совсем правильно называет жилища маори «шалашами». Это были хижины прямоугольного плана с двускатной соломенной крышей (Я. С).


[Закрыть] вышиною в два роста человека в середине и гораздо ниже по бокам. Их поддерживают внутри резные столбы с безобразными человеческими фигурами, выкрашенные красной краской. Стены сделаны из камыша и внутри обтянуты тонкими рогожами, а крыша покрыта травой. В шалаши эти было сделано по два входа – с передней и с задней стороны. В середине каждого шалаша были сложены из камня род печей, где разводился огонь как для тепла, так и для приготовления пищи, а по сторонам были на землю положены род циновок из новозеландского льна, на которых островитяне днем сидят, а ночью спят.

Старшина знакомой нам орды живет чище и обширнее других: домик его имеет небольшую переднюю комнату.

При этом посещении новозеландского селения наши кабинеты редкостей увеличились вымененными копьями, дротиками, военными деревянными булавами и пр. Все эти орудия часто были отделаны резной работой, изображающей рыб, птиц или человека с открытым ртом и с длинным языком, или с просто вырезанными кругами, или кольцами.

Часто у них на берегу или у нас на обоих шлюпах, при взаимных посещениях наших, новозеландцы предлагали нам в виде удовольствия представить зрелище их военной пляски,[257]257
  Помимо военных плясок, у полинезийцев известны и различные другие их виды: обрядовые, эротические, существуют особые «сидячие» танцы, танцы на ходулях и пр.


[Закрыть] называемой гейва. Это какое-то дикое бешенство, очень странное и единообразное. Пляшущие островитяне обыкновенно становятся рядом, топают в такт ногами на одном месте, руки подымают вверх, бросают друг на друга бешеные взгляды, делают неистовые кривлянья лицом и телом и с диким криком поют песни. На конце каждого куплета они вдруг одновременно останавливаются на правой ноге, наклоняют голову, левую руку опускают вниз, а правую колеблют над головою и с хрипением оканчивают куплеты своей песни. Пляска их выражает что-то воинственное, и, по-видимому, все новозеландцы к ней страстны: едва один начинает, и все мгновенно к нему пристают. Нам понравился один молодой островитянин; однажды мы увели его в кают-компанию и угощали его там различными сластями, а живописец между тем написал с него портрет. В это время вдруг дикие крики его земляков возвестили пляску, и приятель наш никак не мог устоять на месте. Он выпросился наверх, схватил с лодки какое-то копье, пристал к пляшущим, мускулы его пришли в движение, глаза засверкали, и молодой островитянин обратился в исступленного. По окончании пляски всякое действующее лицо гейвы смотрело, как герой, торжествующий победу над своими неприятелями.

Во все время семидневного пребывания нашего близ берегов острова Таваи Поснумму мы были в всегдашнем согласии с его жителями, но это потому только, что они боялись наших пушек и ружий. При первом посещении своем на шлюп «Восток» они показали нам, что знают действие нашей артиллерии, и, показывая на пушки, с некоторым страхом произносили «пу». Однако ж, при всей уверенности их в превосходстве сил наших, мы никогда не решались посещать места, ими обитаемые, без оружия и достаточного прикрытия.

* * *

Между тем грозные порывы ветра и в заливе Королевы Шарлотты не оставили нас в покое. До 2 июня погода была довольно хороша. Солнце иногда затмевалось облаками, но никогда надолго не скрывалось от глаз наших. По большей части облака, блуждающие по своду небесному, были тонки и редки: казалось, что они ветром оторвались от гор, их притягивающих. Но барометр беспрестанно понижался, и предсказания его сбылись. Июня 2-го с утра раннего небо обложилось тучами, пошел проливной дождь, ветер дунул и море зашумело. Серые волны его ударялись о шлюп наш с такою силою, что один якорь, на котором мы стояли, не в силах был удержать нас на месте, – бросили другой. Весь этот день был тревожный, бурный и дождливый; молния блистала, громы отражались в горах, и эхо повторяло их; у берегов образовались вихри, вертели воды на поверхности моря, а шквалы со всех сторон набегали на шлюпы. К вечеру показались звезды, и с ними блеснул луч надежды на ясный день. И действительно, на другое утро мрак исчез, и солнце величественно блистало над горизонтом. Все было тихо, только поколебленное море не могло еще успокоиться и сильно волновалось почти до вечера.

Июня 4-го, лишь только окончил я обыкновенные ежедневные наблюдения на избранном нами береге и возвратился на шлюп, капитан Беллинсгаузен приказал сниматься с якоря. В это время новозеландцы в последний раз были на шлюпе нашем. Старшина их и словами и знаками выразил пред нами свое душевное сожаление, видя приготовления наши к немедленному отъезду. И это сожаление, конечно, было чистосердечно, потому что он еще надеялся за свои безделки выменять у нас много необходимых для него вещей. Были между ними и такие, которые охотно согласились бы отправиться с нами в Европу, но старшина их очень внимательно смотрел, чтоб кто-нибудь не остался с нами. Один молодой зеландец убедительно просил нас взять его с собою и обещал усердно работать на шлюпе. Мы, с позволения капитана, дали ему знать, что от него зависит остаться с нами. Это согласие привело его в восторг, но желание его не укрылось от старшин, которые почти силою заставили своего предприимчивого соплеменника возвратиться на берег. С досадой и грустью приложил он нос свой к моему носу и медленно спустился в лодку своего семейства.

Якорь был поднят, паруса наполнились, мы пошли в Куков пролив, а многочисленная флотилия новозеландских лодок – к берегу.

Едва мы вышли в открытое пространство пролива, небо покрылось облаками, волны зашумели, и сильный противный ветр опять сносил нас к заливу Королевы Шарлотты. На другой день ветр еще более усилился и заставил нас блуждать в тесном проливе в продолжение шести суток, подвергая шлюпы близкой опасности быть разбитыми о береговые скалы Новой Зеландии. В течение этого времени капитан Беллинсгаузен беспрестанно пытался выйти из Кукового пролива, но всякий раз при выходе в открытое море встречал сильный противный ветер и принужденным находился обратиться во внутренность пролива. По ночам молния блистала, громы раскатывались по густым мрачным тучам, которые осыпали нас дождем, снегом или градом. В таком положении иногда и среди белого дня невозможно было видеть окружающих нас берегов и опасностей. Сильные порывы ветра преобразовывались иногда в совершенную бурю, иногда в штиль, а это в тесных морях не лучше бури, потому что зыбь несравненно беспокойнее волнения при ветре; а когда, при безветрии, течение повлечет корабль к таким берегам, где нельзя бросить якорь, тогда надобно готовиться к кораблекрушению.

Это шестидневное плавание взад и вперед в Куковом проливе мы почитали одним из самых опасных случаев нашего путешествия и усердно благодарили Бога, в то время как 10 июня маленький попутный ветерок передвинул нас за мыс Пализер и вывел в Великий океан с восточной стороны Новой Зеландии. После этого все пошло хорошо и благополучно: в продолжение осьмнадцати дней мы не имели никаких неприятностей и не встретили ничего любопытного, кроме необыкновенно пленительной картины, какими иногда природа украшает морской безбрежный горизонт. В один вечер синие и густые облака теснились близ горизонта: вдруг луна нашла между ними отверстие, в которое лучи ее, проникая и отражаясь в облаках много раз, предстали пред нами из освещенных облаков в многочисленных и в различных формах являющегося сияния. В самом деле это зрелище было блистательно, и мы с вахтенным лейтенантом А. С. Лесковым, ходя по шканцам, не могли свести [отвести] глаз от этого живого, яркого и игривого оптического явления.