Текст книги "Кетополис: Киты и броненосцы"

– И, – продолжил Гай очень медленно и раздельно, – Я. Не хотел бы. С этим. Иметь. Никаких. Дел.

Все, вроде бы, достаточно ясно, но…

– «Бы», – сказал Конрад. – Я услышал это «бы», Гай. И оценил его. И я оценил еще и твои слова о том, что для тебя эти рисунки.

– Зараза, – пробормотал Гай и резко сел, свесив ладони между колен – волосатых и мосластых, – что выставились из-под халата. – Никогда я не любил, когда ты начинал делать умозаключения. Никогда.

– И еще… – Конрад помедлил, но все же закончил: – Мне будут нужны сомские бобы.

* * *

Стаббовы причалы Конраду довелось посещать лишь дважды, причем в первый раз – ребенком. Воспоминания сохранились самые смутные, однако вот что оставалось удивительно ярким, так это чувство сладкой жути, связанное отчего-то с этими кварталами.

Теперь, приближаясь к трупу некогда – давно, до рождения еще его, Конрада, поколения, – людного района, он ощущал все то же чувство сладкой жути, причем – отчетливо и совершенно недвусмысленно. Оно накатывало словно прилив: ровно и неотвратимо. По всем законам природы должна была оставаться некая грань, пересечь которую такое чувство не смогло бы, однако не было уверенности, что он, Конрад, не сбежит раньше.

Скорее всего, конечно, было в этом что-то глубоко личное, но вот ведь – вставало комом в горле и никуда от него не денешься.

Старый обтерханный мобиль (открытое ландо времен как бы не доисторических; плохо выделанный каучук не спасал ни от одной выбоины) он нанял, соскочив у Музея со скрипящего всеми своими деревянными деталями и бронзовыми заклепками трамвайчика: довез его до северной оконечности Портовой дороги – до того места, где она, перевалив через водораздел, начинала споро бежать под гору. Дальше мохнатый (зимняя доха, дань подступающей зиме) автомедон ехать отказался («Да что вы, сэр! мне и моя шкура дорога, и старичка моего!»), и пришлось подбираться к Причалам на своих двоих, поглубже надвинув на брови широкополую шляпу.

Ветер здесь был с моря: соленый, с колючей водяной взвесью.

Дорога, некогда мощеная, нынче щерилась сплошными щербинами и ямами. Кое-где через грязь были переброшены ветхие мостки из старых корабельных досок, а где-то приходилось пробираться так, напрямую. Дома по обе стороны выглядели совершенно под стать дороге: с каждым шагом в глубь района они не то чтобы ветшали, но становились какими-то хрупкими, эфемерными, словно сложенные из захватанных, пропыленных кораллов. Краска на фасадах где выцвела в пастель: розовая вместо красной, нежно-салатная вместо зеленой, а где и облупилась.

И еще – окрест не было заметно ни одного жителя.

В канун праздника такое выглядело совершенно жутко: будто улицы выкосила эпидемия, и он, Конрад, теперь последний человек. И будто вот-вот откуда-нибудь с крыш посыплются мохнатые твари с красными безволосыми задницами и с примитивными дубинами в когтистых лапах… Из этого мог бы получиться неплохой роман – из тех, правда, о которых Ричард Фокс отзывался с долей снисхождения: мол, надо же уметь различать возможное и необходимое. И был прав, конечно. Трудно с таким материалом найти себе место в вечности.

Впрочем, Конрад в последнее время твердо уверовал, что места в вечности нелегко добиться с любым материалом. Фортуна, знаете ли, слепа. Вот, скажем, посредственные стишата Сайруса Фласка для многих и многих продолжают быть источником вдохновенных конспирологических штудий: уж не царствующий ли дом высмеивают со столь нарочитой серьезностью?

А стихи ведь у Фласка, как на вкус Конрада, серы и пусты, словно улицы вокруг.

Хотя, если не смотреть по сторонам слишком внимательно, а, напротив, только посматривать, становилось ясно, что улицы Стаббовых причалов живут жизнью, быть может, и незаметной, но явственной. Тут и там, на краю зрения, мелькали смутные фигуры, кто-то выглядывал, отодвигая занавески, из окон, где-то громко ругались, а где-то – пели.

Вероятно, чтобы понять здешнюю жизнь, достаточно было бы всего лишь уловить скрытый ритм этого места. Но ритм-то как раз и не давался, соскальзывая в какофонию: как видно, печально подумывал Конрад, заталкивая мерзнущие руки в карманы совсем не зимнего кургузого пальто, как видно, я совершенно отвык от таких мест за последние месяцы.

Таверну «Китовая глотка» он нашел именно там, где той и надлежало – согласно разъяснениям Гая – быть: на перекрестке Старой Якорной и Портового спуска. Двухэтажное, но приземистое при том, словно морячок раскорячился, строение сложено было из изглоданного временем ракушечника. Над входом болталась вывеска: угадывался парусник, идущий прямиком в пасть жутчайшего чудовища, – как видно, у хозяина с китами установились те еще отношения.

Сам хозяин – и здесь невнятное от Гая: «сам поймешь», оказалось совершенно оправданным – был колоритен: бронзовая кожа, черные, с проседью, кудри – кольцами, веревочная серьга в ухе и черный пронзительный глаз. Один. Вместо второго было синее плетево старых шрамов, не прикрытое повязкой: зрелище притягательное и отвратительное одновременно.

Впрочем, остальные посетители «Китовой глотки» были совершенно под стать своему кормчему.

Естественно, Конрад смотрелся среди них словно мышь на кошачьей свадьбе: не захотят, а схарчат. Сделать десяток шагов от двери до стойки оказалось вдруг слишком сложным делом – будто к каждой ноге пристегнута была пятисотфунтовая якорная цепь.

Хозяин таверны – Янис, как назвал его Гай, – встретил Конрадово приветствие совсем нерадушно.

– А ты чей, чтоб тут шхериться? Вроде б я тебя раньше на причалах не видел.

Слева тотчас подошел – вразвалку, неторопливо – молодчик в вязаном жилете и в толстых матросских штанах. Гонял по углам рта длинную желтую щепку. Еще кто-то образовался сзади, отчетливо задышал в шею.

– Так кто, говоришь, тебя направил? – снова переспросил Янис.

Конрад, впрочем, мало-мало, но знавал эту публику. Не любил, но знал. Потому оперся о стойку и проговорил с оттяжкой:

– Ты б, хозяин, плеснул сперва в кружку, а потом бы уж и локти мне заворачивал. А то ведь – как дохнет тот вон добрый парень, что позади меня, – и кто ж тебе тогда монету скинет?

– Ну-ну, – пробормотал одноглазый, но кружку с пивом – придвинул.

Пиво и вправду было неплохим, а уж как для Стаббовых причалов – так и волшебным. Отпив пару глотков, Конрад положил ладонь на стойку, убрал: осталась двухкроновая «угрешка», отчеканенная на рождение наследника Его Величества.

Человек за спиной Конрада хмыкнул и сразу отошел, а мужик в вязаном жилете слегка расслабился.

– Так, – сказал Янис и осторожно, словно паука, ткнул «угрешку» пальцем. – Значит, веселые детки, золотые охламоны… Чего сегодня надо?

Конрад приглушенно кашлянул: горло вдруг перехватил непрошеный спазм. Все как-то… повторялось, вот. А снова попадать в эту трясину ему ой как не хотелось.

Но отступать…

– Клебана Шнорхеля. На два слова буквально.

– Я представляю, – негромко произнес Янис, – что это будут за два слова. А ты точно не из «каракатиц»? А то б мы тебя в сортире притопили – не до смерти, но так, чтобы помнил. Все развлечение. Или, может, от людей Шульца? Очень уж он нас теперь любит, ночами, говорят, не спит… Людей недавно присылал: мол, вам четверть навара, а я вас в городе никому тронуть не дам. Только ж нам на город, сам понимаешь, ложить. Город – он сам к нам приходит, как припрет. Ты же вот… Ладно, – оборвал себя. – Посиди-ка пока что там, под стеночкой: поглядим, чем помочь сумеем.

Под стеночкой уже сидели двое – вида довольно угрюмого и живописного при том: хоть сейчас на страницы. У Конрада даже рука за несуществующим блокнотом потянулась – зарисовать. Один чистил ногти широким коротким «рыбьим другом», которым рыбаки потрошат улов. Второй просто потягивал пиво, но кружку держал в горсти, словно стакан, только венчик выглядывал. Наверное, Конрадову голову смог бы без труда обхватить, словно орех, пальцами.

В общем, Конрад возражать не стал: место ведь ничем не хуже любого другого. Охранники попались неразговорчивые, за что им можно было лишний раз сказать «спасибо».

Янис долил ему, и Конрад сидел теперь, глядя поверх голов, и неторопливо прикладывался к кружке. Примерно так же (только не до, а после) он сидел два года назад – в Горелой Слободе и совершенно стеклянный при том. Прошлого уже не существовало, а будущее расползалось в ладонях ветошью. Не осталось ничего, к чему стоило стремиться, – он видел это, пережил так явственно, что… Доза бобов оказалась слишком большой, он и не знал тогда, сколько для него будет – в меру; мир приобрел нехорошую отчетливость, и жить в этой отчетливости не хотелось совсем. Наверное, он так и подох бы в переулках Горелой Слободы, с ножом в брюхе или с разбитым черепом, когда бы не Бруно – тот самый, что подает нынче закуски в далекой Греции. «Пьешь, – сказал Бруно, обнаружив его в какой-то совсем уж мертвой забегаловке. – Правильно делаешь. Пей, а там и весь Кето пусть летит в тартарары». Потом взял и себе ужасного сизого пойла, которое здесь называлось «торчок», и сел напротив. Сидел молча: долго, глядя куда-то мимо Конрада. «Фокс исчез, – сказал наконец. – Совсем. Никаких следов. Будто и не было. Даже старуха Клара делает вид, что не помнит такого. Но ты – пей, пей». И Конрад – пил. Голова была легкой и прозрачной, все еще полной образов и видений, но они – уже не летели лавой, грозя смять и уничтожить самое «я», но толклись поодаль, где провел границу «торчок». Конрад не мог объяснить, почему и как это происходит, этого вообще нельзя было объяснить – только прочувствовать. И вот он сидел, пил и чувствовал. А Бруно – говорил. Слова Бруно проскальзывали в малый зазор между толковищем образов и огненной полосой охранительного заклинания, выставленного «торчком», и – падали куда-то вне зоны видимости. Конрад вроде бы даже кивал головой, но смысл ускользал. Потом мир вдруг провернулся на своей оси и с отчетливым щелчком встал на место. «Фокс исчез», – громыхнуло, и он окончательно пришел в себя. Пришел в себя, чтобы впасть в депрессию – не спасительную уже, но ту, выход из которой он сумел найти очень нескоро. Если то, что он нашел – вообще было выходом.

И тут его тряхнули за плечо, выводя из задумчивости.

– Пойдем, – рядом стоял верткий живчик с усиками-пиявками; Конрад видел его впервые. – Шнорхель ждет.

Вставал Конрад долго, словно поднимающийся в воздух дирижабль: как видно, пиво у Яниса было хитрое, как раз для таких вот случаев. Насельники «Китовой глотки» колыхались, словно медузы, и никак не получалось глядеть прямо. Конрад зажмурился, потряс головой, с трудом фокусируя зрение.

«Подпоили», – мелькнуло, но как бы со стороны, будто он всего лишь смотрит на приключения в светографе, и потому интерес к картинке возможно испытывать только отстраненный.

Во взгляде Яниса ему привиделось сочувствие.

Переступить порожек комнаты, куда его ввели, он так и не сумел: споткнулся и полетел в подкрашенную синим светом полутьму – головой вперед. Его подхватили: не грубо, но твердо, тычком отправили в угол, под стену. Там была свалена мягкая рухлядь, остро пахнувшая солью и йодом.

В голове пронеслось вдруг, что, если суметь рисовать картинку за картинкой, по фазам движения, а потом еще и перенести рисунки на пленку – романы можно было бы показывать на светографе.

Дурацкая мысль – как здесь и сейчас. Когда лежишь боком на груде траченных молью мехов – довольно странно думать о рисунках и светографе.

Потом тени, мелькавшие на периферии зрения, придвинулись, заплясали вокруг и вдруг обрели плотность: напротив, опершись о колено, сидел, оказывается, долговязый жилистый мужик – со стогом косиц на голове, и в каждую косицу вплетена была монетка. При любом движении монетки негромко звякали. По левой щеке мужика – от скулы к подбородку – расплывалось темно-красное родимое пятно. Несколькими умелыми штрихами татуировщика его превратили в краба, воинственно приподнявшего клешни.

– Ты, значит, Шнорхеля хотел видеть? – голос у мужика был тихим и сиплым, словно пропущенным сквозь крупную терку. Когда он вертел головой, платок на шее чуть сдвигался, и становился виден уродливый белый шрам над кадыком – словно саблей полоснули.

– Я, – голос, надо сказать, играл нынче в паре с ногами и слушался плохо.

– Зачем?

Конрад попытался сесть поудобней, однако от движения в голове снова поплыло. Пришлось некоторое время сидеть зажмурившись.

– Знакомый присоветовал: мол, можно купить полезную вещицу.

– Что за знакомый? – казалось, с каждым вопросом хрипатый разыгрывает некую партитуру, в которой были и анданте настороженности, и престо острых, словно удар ножом, взглядов.

– Гай Лиотта, художник.

– Лиотта, Лиотта… Высокий брюнет, кудри до плеч, печатка с черным гагатом?

– Кажется… – Думать было трудно. – Кажется, там не гагат, а оникс. Гемма. Две касатки по кругу.

– А ты сам?

– Конрад. Конрад Ауэрбах, тоже художник.

– Что-то художники – зачастили, – другой голос, громкий, развязный и масляный, смутно знакомый.

Шнорхель только хмыкнул: как камешками в горсти потряс.

– Чего ж тебе нужно, художник? – снова – второй, но повернуть голову сил пока что не было.

– Сомских бобов.

Оказывается, сказать это было совершенно нетрудно. Ритм в четыре такта с посвистом стрелы в начале и с коротким сдвоенным стуком пораженной мишени – в конце. «Сом-ских-бо-бов».

– Типа всего-то? А Черную Жемчужину из короны Его прибабахнутого Величества – не надо? – второй разошелся.

Конрад с трудом – синий отсвет бил по глазам – разлепил веки, повернул, словно гору ворочал, голову: вторым оказался давешний молодчик с усиками-пиявками, вертлявый и гибкий. Было в нем что-то неправильное, но Конрад никак не мог понять – что.

На столике перед хрипатым веером лежали вытащенные из карманов Конрада вещи: полупустой бумажник, амулет-свистулька в форме дельфиньего хвоста, цанговые карандаши, пообтершиеся газетные вырезки, ключ от комнаты в башне. И семь полновесных золотых десятикроновых монет в аккуратном кожаном мешочке.

Хрипатый ткнул в мешочек пальцем.

– Цену, конечно, ты знаешь. Однако же – есть загвоздка: сомские бобы к продаже запрещены, следят за этим крепко. Здесь хочешь – не хочешь, а первому встречному доверять не станешь. А потому…

Он не договорил еще, а этот, верткий, вдруг оказался за спиной Конрада, быстрым движением ухватился, зажав голову профессиональным нельсоном. Руки его холодили металлом, и Конрад вдруг понял, что казалось странным в вертлявом типчике: в предплечья его были вживлены металлические полосы – как видно, вылетавшие ножами по желанию хозяина.

И это были уже не шутки – если с ним и собирались шутить.

Откуда-то сбоку послышался длинный слаженный шорох, будто от тысячи жучиных лапок. Что-то двигалось там: Конрад пытался взглянуть, однако верткий держал крепко.

Снова накатил ужас: липкий, черный, лишающий возможности думать связно. Да и тело после Янисова пива никак не хотело слушаться.

– Просто проверочка, – сипел между тем в ухо вертлявый. – Ничего сверх меры. Счас быстренько… Главное – не дергайся, чтоб больно не было.

Конрад почувствовал, как волос коснулись аккуратные пальцы. Прошлись по лбу, щекам. Были сухими и шершавыми, словно пергамент.

Кто-то третий, кого Конрад никак не мог увидеть, стоял возле вертлявого и ощупывал его голову и шею. Потом заговорил: голос шуршал, словно эхо тех самых тараканьих лапок:

– Как они делают? А делают так: аккуратный разрез на шее или на затылке. Затем берут тонкую проволоку – лучше платиновую – и сажают на нее маленького такого жучка. Тонкая механика, связь с эфиром… А на том конце остается слухач: что бы ни произошло – все слышит. А чтобы избавиться от него, мы теперь…

Там же, справа и сзади, вне зоны видимости, металлически звякнуло холодным хирургическим звуком. Конрад задергался, судорожно выворачивая шею, однако типчик продолжал держать крепко. А свет между тем стал совсем пронзительным, с яростным фиолетовым отливом. Потом забился частыми вспышками – Конрад почувствовал, как пол выскальзывает из-под ног.

И сразу что-то сдвинулось: словно они оказались под сухой грозой. Или – внутри огромной электрической машины: даже волосы встали дыбом.

Потом, на три вздоха, – все и произошло.

Раз: скрипит дверь, полоса света, падающая снаружи, на фоне фиолетового сияния здесь, в комнате, кажется ослепительно белой. И что-то происходит там, в этой белизне, какое-то тягучее, но слитное, не разделенное на сегменты движение. Потом как бы проявляется тот самый мужик в вязаной кофте и матросских штанах: он пятится на подгибающихся ногах, а потом валится спиной из белого света в свет фиолетовый, не сумев переступить порог. Голова с глухим стуком врезается в доски пола.

Два: в полосе белого света – промельки черного: раз, два, три. Три невысоких быстрых фигурки влетают в комнату и рассыпаются по углам. Хрипатый выбрасывает от пояса руку – в ней длинноствольный старый кольт с граненым стволом. Рука движется вправо-влево, пытаясь выцелить темные фигурки. Короткий промельк – и кольт выпадает, а из предплечья хрипатого торчит полуметровый бамбуковый колышек. Типчик с руками-ножами с хрипом втягивает в себя воздух, но не успевает ничего: короткий сухой стук, и Конрад валится вперед под тяжестью навалившегося на него тела – сделавшегося мягким, словно тесто. Еще один короткий мокрый всхлип за спиною, уже знакомый слитный шорох жучиных лапок. Ослепительная фиолетовая вспышка, выжигающая на сетчатке негатив комнаты, а потом остается только свет, падающий из таверны.

Три: Конрада вздергивают на ноги, подталкивают к двери. Сквозь полосу света мелькают еще несколько теней, за спиной Конрада от резкого удара ломается дерево и – выстрел, словно гром. Узнаваемые уже посвисты коротких дротиков, «тум-тум-тум» – сухой стук где-то позади, затем звук другой, словно попали в мешок с отрубями. Не то всхлип, не то стон за спиной. Конрад шагает к столу, смахивает свои вещи, что все так же лежат перед хрипатым. У того голова откинута назад, монеты в волосах мелко звякают.

Потом хрипатый начинает кричать от боли, а время снова начинает течь размеренно и без дурацких прыжков. Конрада тянут вперед и вверх, по короткой, в две ступени, лестнице, а он все пытается разглядеть, что происходит там, за спиной.

«Быстрее, быстрее, – шепот слева, справа, впереди – не понять. – Быстрее. Белая Хильда ждет».

* * *

При взгляде на сети у Конрада снова начинала кружиться голова – даже если смотреть сквозь стекло отсюда, из комнаты.

На сети вообще невозможно глядеть без головокружения – это мог бы рассказать любой охочий до слухов городской житель. Об этом даже в романах говорилось: кажется, у Хьюсворта был один такой. «Северная Звезда», если не изменяет память. Бирманские колдуны, решившие вызвать Чудовище-из-Бездны, и красавица-плетельщица, им противостоящая. Был там и отчаянный морской пехотинец, и довольно смелые сцены между дикарками и захваченным в плен героем. Помнится, Хьюсворт вовсю пользовался графическими находками уже возникших к тому времени «розовых» серий и даже некоторыми из достижений серий «красных». Имел, разумеется, короткий, но оглушительный совершенно успех. Вот как раз сети Хьюсворт рисовал мастерски, удивительным образом добиваясь расплывчатости в изображении скрытого по ту сторону крупных ячеек. Конрад помнил один из фрагментов: расплывчатое пятно и отчетливый демонический глаз в квадрате переплетенных нитей.

Фокс, впрочем, отнесся к такому безо всякого одобрения.

В действительности же сети производили куда более сильное впечатление. Весь район Плетельни был отгорожен ими от остального пространства Стаббовых причалов, и местные, кажется, без особой нужды сюда не забредали.

Конрад их хорошо понимал.

Еще оглушенный хитрым пивом Яниса, он все равно воспринял вход в Плетельню очень остро. Такое и представить себе было трудно, не то что – вообразить. Сначала они шли по все тем же убитым улицам: шли быстро – вчетвером, как их услали с Конрадом, потом догнали и остальные. Все невысокие, жилистые, словно выпущенные из-под одного пресса. «Ну?» – спросил тот, кого Конрад принимал за главного; звали его Гжесь. Ему как-то обреченно махнули рукою: «Скоблить добела нужно. Суки, связались с резниками».

Потом повернули в очередной раз, и Конрад остановился от неожиданности. Между щербинами булыжной мостовой торчал гладкий, ободранный до белой древесины кол. Высокий, выше человеческого роста. Чуть поодаль – второй такой же. Еще и еще. За них и была зацеплена сеть. Пересекала улицу наискосок, почти до стены, и там, под острым углом к первой, была натянута вторая. Крупные ячейки, в которые без труда вошло бы и два кулака, однако смотреть сквозь них отчего-то было больно: зрение начинало сбоить, словно за сетью вставало марево от прокаленного воздуха. И еще: до сети не хотелось дотрагиваться. Ни при каких обстоятельствах. На уровне инстинкта, даже не казалось странным.

Казалось, что там, за сетями, медленно движется огромное, смутно знакомое. Однако при любой попытке всмотреться пристальней – кружилась голова и ноги начинали спотыкаться.

Гжесь, видимо, представлявший особенности ситуации, благоразумно поддерживал Конрада за локоток. И, пожалуй, кабы не эта помощь, Конрад давно бы упал и не встал.

И вот теперь – сидел в маленькой комнатке, ожидая не пойми чего, и старался не глядеть в окно.

Получалось плохо. Сети притягивали. Притягивали, пусть даже при одном взгляде на них снова начинала кружиться голова.

Скрипнула дверь, и почти сразу за спиной раздалось осторожное покашливание:

– Господин Ауэрбах… – невысокий, как и все виденные здесь Конрадом, одет скромно, но с претензией на изысканный вкус. – Госпожа Хильда желает поговорить с вами.

А вот это уже была неожиданность.

Хильда – Белая Хильда, как называли ее досужие городские сплетники, – была одной из легенд Кетополиса. Чуть менее опасная, чем Гибкий Шульц, чуть более явственная, чем Канцлер. Порой ее видели в опере: лица не разглядеть под густой вуалью, шелковое, но простого кроя платье с длинными рукавами и воротником под горло, человек пять опасных с виду горлорезов сопровождения. Редко кто хвастался, что говорил с нею, а из тех, кто хвастался, – девять из десяти были заправскими болтунами.

Болтали же, будто большая часть контрабанды со Стаббовых причалов покрывается ее людьми. Будто в Плетельне плетут по заказу самого Канцлера сеть («Да не сеть, а Сеть!» – шептали знающие), которая навсегда отгородит Кетополис от китов. Да не от китов, горячились третьи, а от всего мира: будем словно они сами, плетельщицы, – отгородимся от остальных стран, и никто не сможет к нам найти дорогу, если сами того не захотим. А плетут, – добавляли четвертые, – из титановой проволоки, китовых кишок и волос детей, что пропадают по всему городу. Есть у них арфы: как заиграют на улице, так детки и пойдут за арфистом.

Сам Конрад Белую Хильду не видел ни разу.

Прошли коротким коридором, затем двумя пролетами лестницы и – по металлическим мосткам над длинным полутемным залом. Снизу были растянуты куски парусины, разделяя зал на сотню маленьких закутков. Парусина была натянута и сверху, потому – совершенно не разобрать, что происходит внизу. Непонятные металлические конструкции крепились к стенам, с потолка свисали тросы, перекинутые через шкивы. Время от времени там, внизу, раздавался короткий резкий треск – словно рвали плотную ткань. Порой же – будто вздыхал кто-то огромный, разлегшийся под мостками.

Проводник, впрочем, шел, не оглядываясь, оставив все происходящее под мостками без внимания. Видимо – ничего необычного не происходило. Конрад же чувствовал странную раздвоенность. Один в нем старался не глазеть по сторонам – так, на всякий случай. Слухам о том, что любого, кто увидит секреты Плетельни, ослепляют, он, конечно, не верил, но все же, все же… Увиденного в «Китовой глотке» хватило, чтобы понять: шутить здесь, если вдруг что, не любят. И не станут. Потому – лучше это вот «если вдруг что» и не накликивать.

Одновременно другой, почти позабытый уже человек внутри не переставал, проходя по решетчатому навесу над залом, думать, что еще года три назад он бы левую руку и правую ногу заложил, чтобы только побывать здесь и запомнить пересечения линий, наложение белого и черного, одежду идущего впереди плетельщика, полосы света из маленьких окошек под потолком. Но этот почти позабытый Конрад верил, что сумеет при случае изменить мир, а тот, который стал за последние годы Конрад ом-главным, – умел только рисовать. Удачно, успешно, не без блеска, но… Всего лишь рисовать.

Интересно, как с этим живет Гай? Нет, не интересно, не ври себе. Не интересно. Ничего не интересно. Разве что Фокс…

Он прислушался к себе: да, Фокс. Вопрос, который хотелось решить. Нет, не так: который нужно решить.

Одно только: нужно решить – несмотря на что?

А потом они пришли: перейдя через мостки и поднявшись еще на четыре пролета. Странно, но Конрад совершенно не помнил, чтобы над зданиями Плетельни возвышалась хоть какая-то башня. Удивляться, однако, устал.

Дверь открылась, и Конрад шагнул, оглядываясь по сторонам… По стенам здесь тоже, как на улице, оказались натянуты сети, но с ячейками не квадратными, а шестиугольными. Почти не было мебели: несколько стульев с жесткой спинкой, оттоманка под стеной, да длинный стол у окна. Вместе с тем комната совсем не казалась пустой. Напротив – была пропитана обжитым, очень домашним духом.

А вот саму хозяйку Конрад заметил, только когда та сказала – негромко, но мелодично:

– Господин Ауэрбах…

И тотчас будто проявилась из нитей сети и теней: высокая, тонкая – сказать бы «изможденная», но было это чем угодно, только не изможденностью. Кожа, казалось, светилась – но, снова же, не назвать «бледной». И еще в одном слухи не врали: действительно, шелковое платье под горло, простого кроя, но такая простота не всякому мастеру будет под силу.

В другом, впрочем, слухи обманывали: никакой вуали. Седые волосы по плечам и спине. И – лицо такое, что перехватывало дыхание. При том, что, казалось бы, ничего особенного. Ну, нос. Ну, рот. Губы. Волевой подбородок. Однако же тело норовило вытянуться в струнку и прищелкнуть каблуками. Высшая соразмерность небесных сфер – наверное, можно было сказать именно так, если б слова стоили хоть чего-то.

– Оставьте нас, – человеку, что все так же стоял у дверей.

Тот послушался без единого слова: просто повернулся и вышел, плотно затворив дверь.

И теперь – уже ему, Конраду:

– Я знала, что вы придете.

Конрад не сумел удержаться, чтобы не спросить:

– Откуда же?

Госпожа Хильда усмехнулась:

– Вы не поверите, но… Мне напели киты.

– Напели?

– О, их мало кто слышит. Даже среди тех, кто называет себя «слушающими», – вы ведь, несомненно, знаете о таких?

Знает ли? Да он о них даже рисовал… Совершенно оголтелые субъекты, сказать откровенно. Фанатики. Фанатики, твердо убежденные в несовершенстве мира, – вот что опасно. А уж верить в то, что киты поют свои песни именно для людей, да только те не слышат или не хотят понимать… Против морской пехоты и броненосцев, конечно, «слушающие» выступать не решались, а вот торговый флот и рыбаки исстрадались. А уж Новый порт…

Придумывать о них истории было довольно забавно. Тем более, что Таможенный департамент неплохо платил за листаж.

Болтали, что «слушающих» охраняют плетельщицы. Не как слуг, но… Как-то так.

Госпожа Хильда, между тем, стояла, повернув лицо к Конраду. Под полуприкрытыми веками – он заметил – двигались белки.

И невозможно было избавиться от впечатления, что она глядит прямо ему в глаза. И – что видит.

Госпожа Хильда рассмеялась: коротким горловым смехом:

– Странно, правда?

– Что именно?

– Странно, как все совпало.

– Если вы о моем спасении, то…

– Не только.

Ветром качнуло сеть, со стола спорхнул листок, и госпожа Хильда безошибочным движением подхватила его. Глаза все так же прикрыты, между веками все так же двигаются белки.

Конрад зябко передернул плечами:

– Я не понимаю…

– Этот город… Он – средоточие нескольких сил. Любая из них стремится, чтобы все происходящее оставалось предсказуемым в наивысшей степени. Есть династия Его Величества – мало что удержавшая в своих руках, но выстроившая этот город. Уже потому ее нельзя сбрасывать со счетов: Кетополис ее плоть и кровь, здесь повсюду отпечатки ее судеб, ее желаний, ее стремлений и страхов. Но плоть, как известно, слаба, а кровь стремится к самозамене, к воспроизводству. Его Величество – правит, но не управляет. Есть и другие – кто стремится именно управлять. Прежде всего – Канцлер, несчастный Монопод. Если Его Величество – все для города, то сам город – все для Канцлера. Больше у него – ничего нет, вся его история – пустота, а он желал бы эту пустоту всецело заполнить. Сделать собой. Одержать… Еще – есть Резник: они пришли в Кетополис вместе, Канцлер и Резник, так об этом говорят. И одному, и другому нужен весь город, весь без остатка, хотя ведут их разные грехи. Резник стремится к предсказуемости так же сильно, как и господин Канцлер, но так же, как и господин Канцлер – ошибается. Есть еще и Подземье: там скрыты многие ответы и там распрямляются многие пружины. Как говорится, что наверху, то и внизу, и это тот нечастый случай, когда дурацкая мудрость имеет хоть какой-то смысл. Однако же все это – факторы предсказуемые, поскольку они хотят быть предсказанными. Как «слушающие». Как киты, в конце концов. Но есть и фактор хаоса. Те, кто свободны. Свободны в той либо в иной мере. Неудачливые поэты и удачливые любовники. Художники и актеры. Их можно предсказать, но вот управлять ими… Когда мои дочери Плетут – они соединяют хаос и гармонию. Старая история: медвежьи жилы, рыбье дыхание, птичья слюна. Это всегда требуется, если на горизонте появляются чудовища. Но правда такова: чудовища освобождаются. Их нельзя связать; их можно победить, но – на время; лучше же всего – их превратить. Всякий пытается делать это по-своему: любить, держаться долга, играть… Ты – рисуешь. И кто скажет после этого, что наша встреча – случайна? Но кто скажет, что ее кто-то подстроил?

– Я все равно не понимаю…

– Я бы хотела кое-что тебе показать. Кое-что, чего не видел почти никто. Возможно, это поможет тебе… понять? увидеть?

Он и не заметил, как она перешла на «ты»: но в этом не было ни панибратства, ни холодного презрения аристократки. Просто констатация.

Хильда встала и в три шага пересекла комнату. Конрад в который раз удивился уверенности, с которой она двигалась здесь, среди занавешенных сетями стен.

Она подошла к столу, выдвинула ящик.