Текст книги "Кетополис: Киты и броненосцы"

Неужели там не нашлось ни одной, самой завалящей, должности для проштрафившегося офицера?

Не верю.

Не верю.

Не верю.

Потом девушка приносит на ладони фарфоровую пиалу, расписанную китами. Над пиалой поднимается пар. Зеленоватая прозрачная жидкость, два маленьких листика плавают на самом дне.

Я делаю глоток, морщусь. Вкус – как у заваренного в пятнадцатый раз сомского чая. Еще и с привкусом кислого молока.

По телу разливается тягучее тепло.

Ват дожидается, когда я сделаю второй глоток, и говорит:

– Что желает господин?

– Господину нужна жена, – говорю я. Кислинка на языке вдруг оборачивается жгучей горечью. Ну и пойло!

Ват с минуту смотрит на меня, потом склоняет голову, невозмутимый, как Будда.

– Конечно.

…Моя поправка к теории Дарвина. Хотите послушать?

Миллион лет назад по земле ходили трое: обезьяна, которая никогда не станет человеком, обезьяна, которая почему-то (лично мне причины неизвестны) станет, и сиамец. Своими узкими глазами он видел и гром, и гнев, и ангелов господних. И теперь его ничем не проймешь.

– Что это?

– Ваш контракт, господин Козмо.

Это было придумано для моряков, отправляющихся в боевой поход. Если матрос не рассчитывал вернуться живым, а на берегу его ждать было некому – он мог прийти в определенное место и заключить контракт. И превращался (за скромный процент) в женатого человека – совершенно официально. Теперь его было кому ждать. Временная жена в случае смерти моряка или пропажи без вести объявлялась его душеприказчицей. Ребенок, зачатый в единственную брачную ночь (или брачный час, как повезет), наследовал имя отца. Род моряка продолжался.

Говорят, это была одна из последних гениальных идей Игефельда Магаваленского. Мощный человек. Этот фонтан остроумия и нестандартных решений пришлось затыкать ударом топора.

Двумя ударами – потому что в первый раз палач промахнулся и ранил беднягу в шею. Вообще, эта казнь вышла пародией на судьбу великого прожектера и авантюриста – которому тоже ничего не удавалось с первого раза.

Игефельда обвинили в заговоре против короля.

Следующим королем стал как раз тот, в чью пользу заговор и затевался, – Михель I. Имя Игефельда обелили. А не так давно назвали в честь грешного графа Магаваленского эскадренный броненосец…

Чем заранее обрекли корабль на нелегкую судьбу.

Впрочем, сейчас не об этом.

– Какую из девушек вы выбираете? – спрашивает Ват. – Простите, они готовились стать женами матросов… и теперь смущены.

Еще о законе Игефельда. Любой моряк имеет право на его исполнение – в том числе и офицер. Мое имя, скромное состояние и родовое дворянство прилагаются.

Девушки переглядываются, бросают на меня взгляды и смеются.

Я знаю, что вы хотите спросить.

Нет. Я не рассчитывал вернуться живым…

Я как-то вообще не рассчитывал – вернуться.

5. Ведущая к сокровищам

– Как твое имя?

– Нитхинан, господин.

– Как?

– Нитхинан.

– Еще раз повтори, только медленно, – прошу я.

– Ни-тхи-нан, – она произносит по слогам.

– И что это означает?

– По-вашему? Как это сказать? – она задумывается. – Вот я подхожу, беру тебя за руку… и веду к… нгерн? Нет, не только деньги, золото… много. Камни, еда, рыба, хорошо. Как сказать? Не знаю, как сказать…

6. Король Сиама

В глубине лавки я вижу ряды прозрачных бутылок. Свет из дальнего окна проходит сквозь них, преломляется заспиртованными телами и заливает пол. Я стою по щиколотку в желтом свете. Вокруг меня – полки. Бутылки с кусками тел животных. Банки с конским копытом, с акульей печенью, с выпотрошенной лягушкой…

С глазами.

В одной из бутылок плавает человеческая рука.

Я подхожу ближе. Действительно.

Она похожа на человеческую. Но не человеческая.

Я выдыхаю пыль веков.

В бутылке – рука гориллы. Всего лишь.

Бывает змеиная водка, с жабами, с морскими звездами, с актиниями…

А эта обезьянья. Мой бедный дарвиновский предок.

Похоже, недолго осталось до момента, когда в бутылке окажется кто-нибудь вроде лейтенанта Дантона…

Душно. Мы с сиамцем сидим на другой половине лавки – в комнате для клиентов попроще, матросов, морпехов, китобоев и прочих. Потому что именно здесь все происходит.

А пока мы ждем возвращения Нитхинан, мы беседуем.

– Что ты сделал, когда пришли бирманцы?

Ват Сомпонг пожимает плечами. Совершенно европейский жест. Ничего.

– Почему?

«Почему вы, сиамцы, оказались такими слабыми?» – на самом деле хочу спросить я. Разве так можно? Лучший способ победить (и единственный, наверное) – показать врагу, что будешь сражаться до последнего. Что тебе терять нечего. Что, кит забери, этот каменистый клочок земли, где даже рис толком не растет, – тебе позарез нужен. Когда бирманцы пытались высадиться на берег Кетополиса, озверевшие матросы шесть раз сбрасывали десант в море – на одних только штыках.

А когда бирманцы высадились в седьмой раз, подошла морская пехота. И окутанные паром шагающие автоматоны, плюясь огнем, превратили сражение за Новую гавань в блистательную, пахнущую угольной пылью и машинным маслом победу.

Сиамцы всегда идут на компромиссы. ВСЕГДА.

Возможно, это слово придумали специально для них.

– Великая Бирма, – говорит Ват Сомпонг. – Эти джан лаи пришли на нашу землю, забрали наш рис и наших женщин. Наш король умер. Вместе с ним умерла наша сила.

– И что, нет никакой надежды?

Ват медленно качает головой. Потом говорит:

– Сиам. Это проклятая земля. Она так пропитана ненавистью и кровью, что, если ходить босиком, предательство проникает в человека через пятки.

Был такой человек, его звали Теерасак. Он объявил себя королем – Рамой Восьмым, Очистителем. Он не был королевской крови, он даже не был знатным человеком. Но он был сильным. Это самое главное. И люди пошли за ним.

Чтобы стать королем Сиама, нужно быть сильным человеком – и все. Не так уж важно, какая кровь течет в твоих жилах.

Говорят, он был наполовину бирманец. Говорят, отцом Теерасака был бирманский солдат, надругавшийся над его матерью – знатной женщиной. Говорят, это был сам бирманский король. Но это неправда. У бирманцев нет королей.

Говорят, она хотела вспороть себе живот, когда узнала, что понесла от насильника.

Говорят, она это сделала.

– Может быть, – говорит Ват Сомпонг. – Она была сильная.

Говорят, это случилось, когда ребенок уже был большим.

Будущий Теерасак выпал в грязь и кровь из вспоротого живота. Но не умер.

Говорят, когда их нашли, он не плакал, а грыз пуповину.

У него уже были зубы. У недоношенного младенца – зубы.

Говорят… но это неправда.

– А правда то, – говорит Ват, – что однажды бирманцы назначили награду за его жизнь, и Теерасака предали собственные люди. Его схватили во сне, выжгли ему глаза, переломали руки и ноги, вырвали язык – настолько предатели его боялись. И повезли продавать изуродованного, но еще живого Великой Бирме.

Но был один генерал, который остался верен королю. Он собрал воинов, они подстерегли предателей и напали на них. Их было всего двенадцать, а предателей сотни, но они победили.

В бою, когда, казалось, они уже проиграли, случилось чудо. Изуродованный Теерасак не мог видеть или говорить, но мог думать и мог кричать. И он стал кричать – безъязыко. А эхо превратило его крики в утробный крик, похожий на крик слона.

От его ужасных криков предателей охватил ужас, а у героев – наоборот, сердца переполнились праведным гневом.

Белый слон принадлежит королю.

И они победили.

И теперь изуродованный плод победы лежал на их плечах, и они не знали, как поступить. То есть это был совсем простой генерал и совсем простые солдаты. Они не представляли, что так можно поступить с их господином и королем.

– Скажите мне, что делать, господин? – спрашивал генерал у Теерасака, но тот не мог ответить.

И спасители впали в отчаяние.

Сиам – земля отчаяния. Если из отчаяния делать кирпичи, как из глины, его хватило бы на стену высотой в четыре человеческих роста – вокруг всей Великой Бирмы.

– Да, – говорит Ват. – Так много отчаяния… И тогда появился он.

– Он, это кто? – спрашиваю я.

– Он, – говорит Ват Сомпонг. – Это он. Страшный бледный человек. Европеец.

Страшный человек сказал, что поможет Теерасаку – и ничего за это не возьмет. Кроме одного – его изуродованной плоти.

Генералу не понравилось ничего из сказанного человеком, но другого выхода он не видел. Это был совсем простой генерал. И тогда генерал пришел к своему королю за советом:

– Что мне ответить, господин?

Генерал молил об ответе. Теерасак молчал – он ведь не мог говорить.

И тогда генерал согласился на предложение страшного человека.

Все случилось быстро. Страшный человек дал Теерасаку новые руки и ноги, новые глаза и даже новый язык, а себе забрал гниющую плоть короля.

И вот Теерасак открыл железные глаза, оперся на железные руки, встал на железные ноги. И первое, что он сказал генералу железным языком:

– Нет.

Понимаете? Теерасак с самого начала говорил «нет», но у него не было языка, ни рук, ни ног, ни даже век – и генерал его не услышал. Вернее, я даже думаю – не захотел услышать. Ведь это было решение, которое продлило бы муки генерала. Смотреть, как умирает твой король, и ничего не делать.

А теперь генерал понял, что совершил ошибку.

Иногда самое важное – суметь отказаться, господин Козмо.

– И генерал молча встал и вышел. И шел он день и два, и три, без пищи и воды, а когда не смог больше идти, лег на землю и пополз. А когда сил у него совсем не осталось, генерал достал нож и перерезал себе горло. И умер, истекая кровью, в дорожной пыли.

Ват замолкает и молчит так долго, что я не выдерживаю:

– И что дальше? Что случилось с Теерасаком? Чем закончилась история?

Сиамец поднимает глаза, потом говорит сухо:

– Он умер.

– То есть как… просто взял и умер?

– Да, просто умер, – кивает Ват Сомпонг.

– И все?

– И все, – лицо непроницаемое. Конец истории. – Господин желает что-нибудь еще?

…Тридцать лет прошло.

– Значит, у вас был король? – спрашиваю у девушки с глазами, словно вырезанными ножом.

– Да, господин.

Она отводит взгляд.

– Мы идем спиной к будущему, – говорит Ват Сомпонг. – Поэтому не видим его. Мы можем смотреть только в прошлое… Контракт готов, господин Козмо. Нужна только ваша подпись.

Я знаю, что вы хотите спросить.

Да, я подписал.

С тех пор я женатый человек. Можете присылать поздравления. Впрочем, уже не стоит. Нет, не стоит. Не беспокойтесь.

…Когда мы остаемся одни, Нитхинан смотрит на меня.

Я протягиваю руку. Мои пальцы испачканы чернилами.

– Иди ко мне, о моя ведущая к сокровищам! Возьми меня за руку и веди в сад удовольствий и неги…

Темные глаза.

У меня вдруг перехватывает горло. Перед глазами все плывет. Я говорю:

– Обними меня, пожалуйста, Нитхинан. Мне до смерти страшно.

7. Сравнительная порохология

Я не рассказываю историю. Я наматываю ее на кабестан. Тугими кольцами, обжимая подробности и детали в один тонкий металлический трос.

Виток, виток, виток…

Давайте поговорим о бездымном порохе. Я все-таки закончил артиллерийский класс.

У галлийцев пироксилин. Он мощный, но разлагается даже при нормальной температуре.

У немцев баллистит.

У итальянцев филит. Хорошее название.

У англичан кордит. Хороший порох.

У нас опять-таки пироксилин – который, отсырев, превращается в мощнейшую взрывчатку и к чертям разносит орудие. Вместе с орудийной прислугой.

Понимаете, к чему я клоню?

Надо делать, как у англичан.

Англичане – лучшая морская нация в мире.

Но лучший снарядный порох – у американцев. Пироколлоид. Ни черта с ним не делается. Не окисляется, не боится влаги, не взрывается в стволе. И однородный, после прессовки и обвалки хоть вместо резинового ковра к адмиральскому трапу. И ровное медленное горение, без детонации – что самое главное.

Американцы – молодцы. Еще бы. Секрет пороха они свистнули у русских.

Я знаю это, потому что мне рассказал подвыпивший русский лейтенант с клипера «Джигит». Клипер был старый и уютный, как глоток коньяка у камина; в скрипе дерева и трепете белых парусов, а лейтенант молодой и отточенный, с хромированным блеском хорошего механизма. Автоматон. Казалось, когда он разливает водку, я слышу слаженное «чик-чик-чик» шестеренок. Молодые русские офицеры все как один хотят походить на англичан…

Впрочем, как и молодые кетополийские.

Потому что англичане – лучшая морская нация в мире.

А мы только и можем, что убивать китов.

«Джигит» стоял в Кето неделю. Затем русские шли в Нагасаки через Аннам, с дирижабля им передали почту. Прощаясь, лейтенант улыбнулся мне и отсалютовал: белый, без единой складки, отутюженный, совершенно английская улыбка, совершенно английские манеры. Холодноватая вежливость кругами, как от дорогого галлийского о’де-колона.

Я не рассказываю историю. Я придумываю.

Потом он вдруг шагнул и обнял меня. Как-то очень просто, по-домашнему.

– Ну, прощай, Костя. Даст бог, свидимся.

Не свиделись.

Кетополийский китобоец нашел клипер, севший на днище у маленького острова Траут. В корпусе – огромная пробоина, след от удара. Словно что-то огромное (кит? подводная лодка? гигантский нарвал?) на скорости проломило борт «Джигита». А затем пришли пираты.

Русских взяли на абордаж. И вырезали всех до единого человека. Знакомая картина. Палуба залита кровью, тела плавают в трюме, внутренности развешаны по всему кораблю.

Отрезанные головы сложены на юте – аккуратной такой пирамидкой.

– Бирманцы, – сказал кто-то.

Я не рассказываю историю.

Следующим утром нам зачитали приказ Канцлера по флоту. Нанести удар по пиратской флотилии – это понятно. Потопить и рассеять – никаких возражений. Но еще три пункта?

Подданных Великой Бирмы в плен не брать. Утопающим помощи не оказывать. Для оказания содействия поврежденным кораблям не останавливаться…

Флот возмутился.

Это противоречит морскому кодексу.

Мы не какие-нибудь американцы! Мы…

…Об американском военном флоте в то время говорили в основном дурное. Самый молодой из флотов мира – и самый бойкий, наглый и невежественный. Впрочем, мы, наверное, просто завидовали – потому что флот САСШ рос как на дрожжах, конкурируя уже не только с галлийским, но и с самим британским. Но зато у нас были…

Традиции.

Традиции. Железные болты, скрепляющие воедино людей, корабли и причуды океана. Флот без традиций подобен путешествию без добрых примет.

Американцы!

Молодой флот. То ли дело старые добрые – британский и кетополийский. Здесь не выходили в море в пятницу. Здесь утопающему всегда протягивали руку – даже если то был злейший враг. Здесь уважали противника…

Помощи не оказывать?!

Флот возмутился. Мы – кетополийцы!

…А потом мы пошли и раздолбали бирманцев в пух и прах.

Я говорю:

– Прощай, Нитхинан. Даст бог, свидимся.

Я выхожу на улицу. Поднимаю ворот шинели. Шершавый. Ветер холодит затылок. Достаю из портсигара русскую папиросу и чиркаю спичкой. Чииих. Огонь обжигает пальцы. Фосфорная спичка горит даже под водой, что ей ветер. Вдыхаю.

Я не курю, в общем-то.

Но сегодня – можно.

Бумага сгорает крупными кусками и летит вниз. В этом есть какой-то особенный шик. Теплый дым согревает в груди – что там у меня такое холодное? Иногда кажется, что я не могу продохнуть.

Сердце?

Спокойно, Козмо, спокойно.

Тебе еще многое нужно успеть.

8. Сердце

Помню: в кабинете отца висит чертеж.

За пару месяцев до того мы ходили с отцом на научную выставку, которая проходила в павильонах возле Хрустальной Башни.

Некий ученый демонстрировал опыт, как сердце лягушки сокращается, потому что на него действуют электрические разряды. Это было жутковато.

Крошечное сердце лежало на белом фарфоровом блюде. Синеватый кусочек мяса с подведенными электродами.

Ученый подавал разряды электричества, и сердце продолжало биться.

Жуть, думал я тогда с восторгом. Просто жуть.

Чертеж.

Точно! Чертеж выглядел грубой копией картинки из учебника анатомии – той, где изображено человеческое сердце. Только это была копия, выполненная инженером боевых автоматонов.

Похоже на огромное сердце – версия mecanicus.

Вечером, ложась в кровать, я представлял, как огромные лепестковые клапаны с лязганьем сходятся и расходятся, поршень движется, выталкивая жидкость – почему-то в моем воображении она была темно-багрового, почти черного цвета. Холодная, это чувствовалось даже на расстоянии, с густым масляным блеском.

Услышав о моих фантазиях, отец улыбнулся. Своей обычной натянутой улыбкой.

– Козмо, это всего лишь масляный насос высокого давления, – сказал он, – для автоматона. Он размером будет меньше фаланги пальца. А чертеж – это в большом масштабе, видишь?

Отец показал.

Это звучало убедительно.

Только вот я в то время готовился к поступлению в Навигацкую школу. И кое-что уже начал понимать – и в механике, и во вранье.

Поэтому я пошел в домашнюю библиотеку и отыскал инженерный справочник.

Болт д16, что означает диаметр резьбы шестнадцать миллиметров. Шестнадцать! То есть, даже не будучи инженером, можно сообразить – уже один фрагмент механизма явно больше всей обрисованной мне фаланги пальца.

А болтов на схеме было несколько десятков.

И значит, «масляный насос высокого давления» должен оказаться размером… скажем, метра полтора-два в высоту.

Забавный автоматон – для которого нужен насос такого размера.

О-очень забавный.

Кажется, я уже произносил слово «вранье»?

9. Таверна «Канатоходец»

В моей голове звучит музыка.

Танго.

Танец одиночества и похоти, Козмо. Одиночества и похоти…

Нитхинан. Ядвига. Девушка в розовом.

В клубящемся дыму предметы меняют свои очертания. Свет режет глаза, как прожектор. Проклятье, до чего меня качает. Ощущение такое, словно отстоял две вахты после жутчайшего недосыпа. Я добираюсь до барной стойки, с трудом находя фарватер между столами и снующими официантками. Швартуюсь.

– У вас есть кофе?

Бармен ухмыляется черной дырой рта. Двух передних зубов не хватает. Красавец.

– У нас есть ром, – говорит он. – Для тебя это сейчас самое то, приятель.

Я выпрямляюсь и смотрю на него в упор. Во мне метр девяносто роста и пара тысяч тонн прозрачного арктического льда за спиной.

– Хочешь со мной поспорить? – жду ответа. Ну давай, улыбнись еще. Мне хочется взять бутылку и расколотить ее о лицо бармена. С другого конца стойки на нас смотрят две девушки – рыжая и блондинка. Одна что-то говорит другой, та кивает.

Бармен скисает.

– Нет, господин офицер.

– Тогда заткни фонтан и налей мне коньяка. И крепкий кофе.

Рыжая тем временем поднимается и идет ко мне, фальшиво улыбаясь из-под спадающих на лицо локонов.

Я поднимаю стакан, смотрю на просвет. Коричневая коньячная жидкость – хоть с цветом не ошиблись, и то ладно. Играет граммофон, мужской гнусавый голос поет по-итальянски. Уличная песенка, но мне неожиданно нравится. Как-то все это подходит одно к другому, все складывается: сигаретный дым, витающий в полутьме, теплый гнусавый голос и запах дешевого пойла. Хорошо.

– Как тебя зовут, красавчик?

Я поворачиваю голову. Вблизи рыжая кажется симпатичней – обманщик-свет, лучший союзник продажных девушек.

Я говорю:

– Козмо.

– Ничего себе! – она отстраняется, словно в удивлении. – Это из «Левиафана», да? Я знаю эту оперу.

– Нет, из «Аиды». Мои родители были без ума от имен Радамес и Амонасро.

Она надувает розовые губки:

– Грубиян.

Я улыбаюсь:

– Шлюха.

Пауза. Я думаю, что рыжая уйдет, но она не уходит.

– Ну да, именно. – Она забирается на высокий табурет рядом со мной. – Угостишь меня?

Она протягивает руку – по-мужски. Мне сразу вспоминается мамин социалистический кружок. Белое платье…

– Нона.

Я поднимаю брови. Пожимаю тонкие сильные пальцы.

– Польщен.

– Как хорошо перестать притворяться. Хотя бы на время.

– А ты не притворяйся, – советую я.

Нона хмыкает.

– Вообще-то я имела в виду тебя… – она рассматривает меня в упор, откровенно. – А ты действительно красивый, Козмо, – ее рука касается моей щеки. – Настоящий морской офицер. Я бы с тобой даже за бесплатно согласилась.

Теперь хмыкаю я. Конечно.

– Угу. Ты всем клиентам это говоришь?

– Да, – легко соглашается Нона. – Каждому хочется верить, что он у меня особенный… Я буду ром с сахаром.

– Как прикажете, моя госпожа. Эй, хозяин!

Пока она закуривает, я делаю глоток. Коньяк проваливается внутрь, скорее обжигая, чем грея. Чертова подделка. Размешиваю сахар в кофе, начинаю пить. Ложечка делает: звяк.

Рыхлая блондинка находит себе другую цель. Я провожаю ее взглядом. Блондинка, покачивая крупными бедрами, подходит к столику, за которым скучает одинокий морской пехотинец.

Я прислушиваюсь к разговору.

– Хочешь поразвлечься? – игриво спрашивает блондинка. Морпех поднимает голову.

– Почему бы и нет.

– Так чего мы ждем?

Морпех смотрит в пустой стакан.

– Я уезжаю в Патройю. Сегодня вечером.

– Ох, бедняжка! – блондинка проводит пальцем по его щеке. – Тогда тебе срочно нужен сувенир на память.

Вместо ответа морпех оглядывает девушку с ног до головы. Не особо ласково.

– Твой триппер, что ли? – говорит он грубо. – Нет уж, спасибо.

– Кретин! Я чистая!

– А мне по хрену.

Потом я ухожу в местный гальюн, а когда возвращаюсь, вижу, как морпех поднимается наверх с той, рыженькой Ноной.

Видимо, ему был нужен какой-то совершенно определенный триппер.

Нона на ступеньках оглядывается – я салютую ей кофейной ложечкой. Она улыбается мне и подмигивает.

Я – особенный.

На столе лежит забытая морпехом фотографическая открытка. На ней – комната (бордель?), полураздетая девушка в белом корсете, поставив ножку на табурет, поправляет чулок. Фотография раскрашена от руки. В пальцах у девушки дымится сигарета.

Цветные пятна: желтое покрывало на зеркале, розовая юбка и ярко-голубая лента на подвязке.

Я беру открытку и разглядываю. За этим занятием меня и застают.

– Молодой человек?

Я поднимаю голову. Передо мной – типичный кабинетный ученый: худой, в драповом клетчатом костюме, непричесанный, в очках. Не такой уж и старый, кстати. Многие офицеры параллельно учатся в Университете, изучая кто иностранные языки, кто философию и математику… Вспомнил! Он читал лекцию в офицерском клубе. Что-то про восточную культуру. Кажется, было даже интересно.

– Профессор?

– Вообще-то я всего-навсего лиценциат. Но с правом чтения лекций, – он произносит это с гордостью. Да, точно он.

– Что вы делаете в этой дыре, профессор?

– Вы, наверное, удивитесь, молодой человек, но… я здесь работаю.

Некоторое время я пытаюсь связать обстановку и обитателей «Канатоходца» с понятием «работа». Выходит что-то странное. М-да.

Профессор смотрит на меня и говорит:

– Я вас шокировал?

– Э… ну, я как-то лучше думал о человечестве.

Он начинает смеяться. Хороший смех.

– Нет, ничего такого. Я собираю фольклор. Песни, легенды, байки, истории, даже сказки.

– Здесь? – я поднимаю брови. – В этом ээ… гнезде порока?

– В этом прекрасном гнезде порока, прошу заметить! Знаете, я пишу книгу, – продолжает он чуть смущенно. – Если хотите, я мог бы рассказать вам о своей задумке… простите, запамятовал ваше имя…

– Зовите меня Козмо, – говорю я.

– Энгус.

Мы обмениваемся церемонными поклонами. Представляю, как идиотски это выглядит со стороны. Наплевать.

– Как вы относитесь к кофе, профессор?

– Честно говоря, гораздо лучше я отношусь к коньяку. – О!

Нормальный человек. А по виду и не скажешь…

– Кстати, о символах. Существует очень простое, совсем в лоб, объяснение, каким образом Великая Бирма сумела завоевать Сиам – который вполне удачно отбивался от нее столетиями. Хотите услышать?

Я говорю: конечно.

– Скажите, Козмо, вы когда-нибудь встречали выражение: «Белый слон принадлежит королю»?

– Само собой. Сиамцы часто так говорят. А что?

– Дело в том: если допустить, что у Великой Бирмы появился некий символ, некое, предположим, тотемное животное, которое обладает большей силой, чем слон – символ Сиама…

– Какое же, например?

– Кит.

Я поднимаю брови.

– Э… бирманцам удалось приручить кита?

– И не просто кита. Белого кита, иначе символа не получится.

Я вспоминаю историю Теерасака.

Кто сильнее – слон или кит? Ганеша или Левиафан?

Некоторое время я молчу. Потом спрашиваю:

– И что?

– Вы не понимаете, Козмо! Тут дело не в цвете животного или в его физической силе – дело в уникальности.

Если белый слон – всего лишь аномалия, не такая уж редкая, кстати, то белый кит – аномалия из аномалий. Потому что это не альбинос, как думают некоторые… это просто очень и очень старый кит. Представляете, Козмо? Тысячелетний кит. Вот смотрите… – он приходит в волнение. – Допустим, кит дожил до тысячи лет, так? Тогда этот кит будет белым. Седым.

Этот кит своими глазами видел эволюционный процесс, о котором пишет сэр Чарлз Дарвин. Пыль, которая его покрывает, – это пыль многих веков. Не побоюсь сказать: дарвиновская пыль.

А теперь смотрите, что получается дальше.

Пока у Сиама был королевский белый слон, ему удавалось отстаивать независимость. С появлением у Великой Бирмы некоего тайного символа – у Сиама не осталось ни шанса.

Тайный символ. Это важно.

Как это ни странно звучит, но империя создается символами, Козмо. И если символ теряет свое значение, свою мощь – империю ждет крах. Вы понимаете, о чем я?

Профессор смотрит на меня строгим взглядом преподавателя. Кажется, ему хочется спросить, как я усвоил материал. Я невольно усмехаюсь. Говорю:

– Все понятно, профессор. Да, – тут мне приходит в голову другая мысль: а как же кальмар, символ кетополийской династии? – Но что вы тогда скажете о празднике Большой Бойни? Это же варварство, нет? Мы празднуем убийство, пусть даже это убийство китов.

– Я бы не хотел… Это будет чистое теоретизирование.

Интересно наблюдать, он пытается уйти от ответа.

– И все-таки?

– Языческий ритуал, – объясняет он. – Скажем так, это не совсем моя тема, но… Чем веселее мы отпразднуем день Большой Бойни, тем удачней она пройдет – и тем лучше Кетополис проживет следующий год. Закон подобия, на основе которого строятся магические заклинания примитивных народов. Скажем, аборигены Магаваленских островов, чтобы заставить кашалота выброситься на скалы, связывают пленнику руки и ноги, затем отпускают в мелкую воду…

Я вдруг вспоминаю:

«…в отчаянии. Умоляю».

– Скажите, профессор, у вас есть дети? – спрашиваю я. Профессор, прерванный на полуслове, смотрит на меня озадаченно:

– Хмм. Э-э… а что?

– Да так, ничего, – я начинаю подниматься. – Простите, что побеспокоил. Мне нужно идти.

– У меня дочь. – слышу я за спиной. Поворачиваюсь. Профессор смотрит на меня. – Надеюсь, когда вырастет, она найдет себе занятие поинтересней, чем вдыхать книжную пыль.

Я говорю:

– Очень надеюсь, профессор, что ваши мечты сбудутся. Честное слово. В таком случае вы будете счастливее моих родителей. Они видели во мне талантливого певца, звезду оперной сцены… А что вышло? Всего-навсего посредственный морской офицер. Который, к тому же, уже и не офицер.

Нахлобучиваю фуражку. Жесткий край режет лоб. Ребром ладони проверяю – по центру ли кокарда.

Готово. Стоп, еще одно.

– Профессор, могу я узнать ваше полное имя? Чтобы искать на корешках.

– Батакален, – говорит профессор. – Энгус Батакален, к вашим услугам. Лиценциат искусств и собиратель фольклора. Козмо?

– Энгус?

– Берегите себя, хорошо?

10. На корабле

Передо мной – дверь в машинное отделение. Вибрация проникает в меня через пятки. За дверью ревет и грохочет гигантский разъяренный зверь.

Я берусь за ручку, нажимаю. Щелк.

В лицо ударяет горячий влажный воздух.

Огромный зал, где нет ни топок, ни котлов, ни самой паровой машины – а только это…

Чудовищный грохот оглушает. Лепестковые клапаны с лязгом сходятся и расходятся, поршень выезжает, блестя от масла, – пших, пших. Шатун бежит, раскручивая маховик. Пших. Буфффф! Машина окутывается паром. Через клапана брызжет дымящаяся жидкость – черная, точно горячий шоколад. Шипение. Вонь гари.

Я понимаю, что это.

– Козмо!

«Масляный насос высокого давления». Нет, не насос, папа.

Передо мной сердце броненосца.

К нему тянутся по всему залу металлические трубы в пятнах заклепок – вены и артерии.

Дуф-ду-дуф. Дуф-ду-дуф. Одна из труб вдруг изгибается и хватает меня за плечо.

– Козмо, проснись, – растерянный голос отца. – С мамой плохо. Козмо!

11. Аделида

– Погодите! Как же, как же… – вот мучение.

Не вспомнить.

Мелкий моросящий дождь, мокрый гранит набережной. Вдалеке, в дымке, прыгнувшим китом горбится мост через Баллену. Моя любимая погода. В детстве, пропуская уроки, я всегда выбирал именно такой день. Сырой, словно неотжатая половая тряпка, и такой же серый. Я почти чувствую пальцами ветхую структуру ткани – столько я в свое бытие гардемарином намыл классов, коридоров, а затем и корабельных палуб.

Гардемаринов называют «селедками». Забавно, да?

День веселого дежа вю.

– Странно, я уверен, что знаю ваше имя, – говорю я, – но не могу вспомнить.

Она поднимает глаза, смотрит исподлобья. Тушь расплылась, темные потеки на щеках. Затравленный зверек бьется в клетке взгляда. Каштановые завитки. Хорошенькая.

– Зовите меня Аделидой.

«АААА-ДЕЕ-ЛИИИ-ДАА!» – эхом доносится голос Левиафана – словно сквозь толщу воды. Бывают же совпадения.

– Козмо, – говорю я.

В первый момент она, наверно, думает, что я издеваюсь.

– Это правда, – говорю я. – Родители были большими поклонниками «Левиафана»… Вот видите, – пытаюсь придать голосу бодрость, которой не чувствую, – я просто обязан был прийти к вам на помощь.

Не очень убедительно.

Один утопающий говорит другому утопающему: смотри, я буду тебя спасать. Жаль, что я не умею плавать… но это ничего. Ты привыкнешь.

Жозефина. Ядвига. Девушка в розовом. Нитхинан. Нона. Аделида.

С любой из них я с радостью бы прожил целую жизнь и умер бы в один день.

Но у меня есть только мой последний вечер.

…Кажется, она хотела броситься в воду. Если бы я прошел мимо… но я не прошел.

А теперь я провожаю ее через рабочие кварталы. Мне все равно – мне уже ничего не страшно.

Быстрые поцелуи в переулке. Губы, искусанные и шершавые. Что вы делаете, Аделида? Не любви так ищут – спасения. Я плохой спасательный круг, увы. Она зарывается в мою шинель.

– Сюда идут, – говорю я и отстраняю ее.

…Суфражистки правы – мужчина есть животное.

И животное коллективное. Их шестеро или семеро.

Твари.

Усатый идет к нам – ступая мягко, как на пружинках. В темноте леденцом тает лезвие ножа. Пьяный и опасный мерзавец.

Хватит с меня, пожалуй, на сегодня.

– Прочь с дороги, шваль, – говорю я. Каучуковая рукоять плотно ложится в ладонь. Пальцы дрожат. Внутри меня звенит струна – сейчас. Я поднимаю револьвер и направляю на усатого. «Бирманец! – чей-то голос. – У него пистолет!» Я даже не успеваю подумать обязательное: пуля-цель, пуля-цель, задержать дыхание и – мягче, как мой палец дожимает спусковой крючок.

Б-бах!

Мир расслаивается на черное и желтое.

Больше тридцати лет прошло, а я до сих пор отчетливо вижу это лицо – вытянутое, бледное, с длинными висячими усами. Потом человек поворачивается и просто идет. Колени у него совсем не гнутся. Пройдя несколько шагов, он обмякает и опускается на мостовую.