Текст книги "Кетополис: Киты и броненосцы"

– Готово!

Добровольный помощник спустился, сжимая второй конец троса. Фласк почтительно посторонился. Кисти у громилы были крупные, волосатые сверх меры, с темными мозолями на костяшках. Даже сквозь одежду ощущалась мощная волна тепла – словно в грудной клетке у него был скрыт паровой котел и уголь закидывали лопатой.

– Раз, два… взяли! – скомандовал Фласк.

Планкет поднатужился – череп, даже очищенный от плоти и без металлической штуковины, весил все равно немало. Помощник навалился на трос – и череп ощутимо сдвинулся. Пошел, пошел! Планкет уперся плечом, рассчитывая своим весом добавить этой штуке ускорения, – но ноги тут же подкосились, и он рухнул коленями в вязкую жижу.

– Черт!

– Вы поаккуратнее, друг мой, – посочувствовал Фласк сверху. – Не нужно напрягаться, вы еще молоды. Вот сорвете спину или там почки. Вы когда-нибудь срывали почки?

Последний вопрос был адресован добровольному помощнику. Тот ответил хриплым «ургх», которое при желании могло означать что угодно.

– Вот видите, друг мой, даже наш приятель срывал почки. Неприятное, должно быть, ощущение…

– Помог бы лучше, – выдохнул Планкет. – Почки не срывают.

Наконец череп был поднят наверх и снят с тросов. Взмокший механик, проклиная все на свете, ухватился за челюстную кость – даже для троих череп был слишком тяжел. Спина хрустела от перенапряжения. Лицо Фласка багровым пятном маячило справа, слева темнел капюшон громилы-помощника.

– К во… к воротам, – пропыхтел Фласк.

С треском, натугой и ругательствами они двигались вперед. Протащили череп через весь ангар и выволокли во двор. В лицо ударил холодный ветер, Планкет жадно глотнул воздуха. Все тело жутко болело, механик чувствовал – еще чуть-чуть, и он развалится на части.

Во дворе стояло нечто, весьма отдаленно напоминающее грузовое авто. Обещанный Лампиером транспорт.

– Это то, о чем я думаю? – прохрипел Планкет.

– Ага, – сказал певец. – Карнавальная тележка.

За рычагами сидел старый моряк. Фокси извлек из-за пазухи одну из сигар, ранее принадлежавших певцу, и принялся крошить ее складным ножом, набивая трубку. Физиономия Фласка тоскливо вытянулась. Чиркнула фосфорная спичка. Лицо моряка осветилось красным и тут же скрылось за клубами дыма.

– Поехали? – сказал моряк. – Всем по местам! А это еще кто?

В ответ глухо проворчали. Фокси с добровольным помощником посмотрели друг на друга. Потом один хмыкнул, другой переступил с ноги на ногу – и разошлись.

Фокси сжалился над компаньонами и подогнал тележку ближе. Но все равно, прошло немало времени, прежде чем они подняли череп и закрепили. Все это время Планкет ругал себя, что с самого начала не догадался зацепить трос на повозке, – так бы они давно вытащили череп из бассейна и, небось, были бы уже на полпути к Музею. Проклятье… А как они собираются затаскивать череп в зоологический зал? По лестнице на тележке не проедешь… Планкет решил не забивать пока голову – на месте будет видно.

Наконец череп был закреплен на кузове. Среди деревянных рыб и раскрашенных морских гадов он смотрелся на удивление естественно, словно всегда там был.

Добровольный помощник отступил назад, в тень ангара.

– Уходите? – спросил Планкет.

Громила что-то пробормотал в ответ.

– Прощайте, друг мой, – пафосно сказал Фласк. – Примите заверения в моем совершеннейшем к вам почтении…

Планкет поморщился. Глупости какие! Нельзя же так благодарить за помощь! Механик шагнул к громиле, шаря по карманам. Пальцы коснулись прохладного металла. Вот оно! На цепочке закачался, отблескивая латунью, старый хронометр.

– На память, – сказал Планкет.

Из-под капюшона блеснул единственный глаз – который внезапно показался Планкету мудрым и всезнающим. Добровольный помощник что-то проворчал. Хронометр утонул в его громадной черной ладони.

– Пожалуйста, – ответил Планкет. – Может, еще увидимся.

Он проводил взглядом приземистую фигуру в брезентовом плаще и покачал головой. Почему-то случайная встреча больше не казалась случайной. В душе проклюнулся слабый, робкий еще росток надежды. Все будет хорошо. Планкет выпрямился. Все будет…

– Эй, замухрышка! – раздался сварливый голос Фокси. – Уснул, что ли?

Планкет вздохнул. Пора было возвращаться в Музей.

23. Сиамский парад

Кит появился из переулка и устремился вниз по бульвару, разбрызгивая на ходу разноцветные искры. В свете газовых фонарей длинное бумажное тело блестело и переливалось самыми невероятными красками. Чудище раскачивалось на бамбуковых шестах, как на тоненьких ножках. Гротескная голова моталась из стороны в сторону. Чтобы с ним совладать, потребовалось человек тридцать, никак не меньше, и все равно казалось, что не они несут кита, а оживший левиафан тащит их за собой. Часть секций порвалась в лохмотья, но веселящихся вокруг людей это ничуть не смущало. Они радостно кричали всякий раз, когда в распахнутой пасти взрывалась очередная петарда.

Щурясь от вспышек, Планкет смотрел на праздничное шествие. Толпа окружила повозку в считаные мгновения, и ничего не оставалось, кроме как присоединиться к процессии. Фокси хмурился, отстукивая ногой замысловатый ритм. Повозка и раньше двигалась еле-еле, а сейчас механик ничуть бы не удивился, если бы их обогнала черепаха.

Над толпой расползались запахи Пуэбло-Сиама – вязкие ароматы черного пороха, опиума и жареной рыбы. Треск ракет и хлопушек мешался с лязгом цимбал, криками и песнями. Планкет где-то читал, что истинное назначение карнавального шума – отпугивать злых духов. Механик прекрасно понимал кетополийскую нечисть: от такого грохота он бы и сам давно сбежал на континент.

Люди восхищенно смотрели на украшенную черепом тележку. Многие указывали пальцами, кричали – голоса растворялись в шуме, сливались в гул. Встав, Планкет разглядел вдалеке еще одну праздничную повозку.

– Они думают, что мы барбюны! – крикнул Фласк Планкету на ухо. – Вот дураки-то!

Фласк упивался вниманием толпы. То, что причиной была тележка, а не его персона, певца ничуть не смущало. Лицо Фласка раскраснелось, он просто лучился от счастья, странным образом являя собой живую иллюстрацию волновой теории света. Самолюбование расходилось вокруг него, словно круги от брошенного в воду камня.

– Дураки, что считают нас дураками? – спросил Планкет. – Очень мило с их стороны…

Фласк на секунду задумался. Мысль так и не смогла уложиться у него в голове, и он ее отбросил.

– Люблю я праздники, – улыбнулся певец. – Во всей полноте раскрывается душа народа…

24. Позор и надежда Золтаха Гарби

Сгорая от стыда, Золтах Гарби сидел на раскачивающемся стуле. Кожаный ремень держал прочно, но чувство уверенности не шло ни в какое сравнение с черными тучами, что лежали у него на душе. Позор! Позор! Он кожей чувствовал насмешливые и осуждающие взгляды, которые бросали в его сторону Люблены, и Годси, и даже (стыд и срам!) Булланы. А за спиной ехала прошлогодняя тележка – грязная и облупившаяся. В каждом скрипе колес Золтах слышал бесконечное: позор, позор! Даже летящий над повозкой надувной кит, розовый как поросенок, не мог исправить положение. Память у барбюнов отменная – Золтах не сомневался, что и через сто лет будут рассказывать о том, как Гарби привезли на праздник прошлогоднюю повозку. Выиграй они кубок хоть десять раз подряд, этого уже не изменить.

Золтах устремил взгляд на парящего над толпой бумажного кита. Три десятка сиамцев несли его на длинных шестах. Кит раскачивался на ветру, жил собственной жизнью, независимо от несущих его людей. Под снежной моросью рисовая бумага размокла и рвалась в лохмотья – эти глупые раны раздражали Золтаха, словно напоминание о его провале. Однако смотреть по сторонам еще хуже.

В этот момент кто-то дернул его за штанину. Золтах опустил взгляд и увидел раскрасневшуюся физиономию младшего сына. Бедный мальчик! Теперь его надежды на брак с дочерью Годси накрылись дохлой камбалой, считай, вся жизнь разбита…

– Наша повозка, пап! – крикнул Хеллек. Сквозь треск петард его голос прозвучал на удивление отчетливо.

Золтах печально покачал головой.

– Я знаю, – вздохнул он.

– Там наша тележка! – повторил Хеллек, размахивая руками и указывая куда-то в сторону.

Золтах повернул голову и от неожиданности подпрыгнул на стуле. Ремень дернул его назад, стул опасно накренился – сыновья и племянники с трудом смогли удержать равновесие.

– Пфшшш… – выдохнул Золтах. Изумление и гнев вырвались, точно фонтан кашалота в морозном воздухе. Он поднял руку. Все семейство Гарби разом повернулось.

Сквозь бурлящую праздником толпу двигалась их тележка. В этом не могло быть никаких сомнений – они трудились над ней целый год, помнили каждый мазок краски, каждую резную фигурку. И даже нелепый китовый череп не мог сбить их с толку.

На тележке стоял какой-то бородатый толстяк и, размахивая руками, что-то кричал толпе. У его ног примостился лысый очкарик нервного вида.

– Это же наша повозка! – охнул Бартас.

Он отпустил ножку стула и, работая локтями, устремился к похитителям. Оставшиеся родственники еле смогли удержать стул. Перед лицом Золтаха опасно закачалась мостовая, но даже угроза падения не смогла затмить ярости.

– Держи их! – взвизгнул Золтах, вскидывая руку. Всем скопом Гарби устремились в погоню.

25. Беда не приходит одна

Планкет потянул Фласка за рукав.

– Думаю, тебе стоит обратить на это внимание.

– Ээ… В чем дело? – певец взглянул на компаньона.

Планкет молча показал.

Усиленно работая локтями, сквозь толпу к ним пробивалось человек восемь барбюнов – механик узнал их по глупым квадратным шапочкам. На лицах застыло отнюдь не праздничное выражение. Злые глаза смотрели на повозку, а в руках – Планкет готов был в этом поклясться – блестели ножи.

– Это барбюны, друг мой, – сказал Фласк. – Забавная малая народность, родственная то ли туркам, то ли норвежцам – все время путаю. Неужели вы никогда их не встречали? Они делают очень хороший самогон, настоянный на редких видах рыб и травах. Мой вам совет – обязательно попробуйте…

– Я знаю, кто такие барбюны. Они, похоже, собираются нас убить.

– Не говорите ерунды, друг мой, – отмахнулся Фласк. – Барбюны совершенно безобидны. Они прекрасные сапожники, гробовщики и краснодеревщики…

– Гробовщики, – кивнул Планкет. – И как раз собираются нас похоронить.

Лампиер выглянул из-за черепа и удивленно присвистнул.

– Вареная акула! Похоже, ребята хотят забрать свою тележку. Ну надо же…

Открыв рот, Планкет уставился на шкипера.

– А это их тележка?

Лампиер наградил его сочувствующим взглядом.

– Разумеется, копченая селедка, а где я еще мог взять барбюнскую тележку?

– Конечно… – вздрогнул Планкет.

Над толпой на тяжелом стуле плыл круглощекий старик. Выпучив глаза, он смотрел на Планкета и что-то кричал. Хорошо еще механик не слышал слов, хотя и догадывался об их значении. Подобного он не пожелал бы даже Фласку.

От барбюнов их отделяла лишь пара десятков метров; даже с учетом окруживших повозку людей они доберутся до нее за считаные минуты. Планкет огляделся. Из плотной толпы ему не выскочить, разве что… Впереди виднелся ажурный балкон доходного дома. Если залезть на череп, подпрыгнуть и схватиться за ограждение. Потом на крышу, а там уже рукой подать до порта. Мексика звала с пугающей настойчивостью, раз за разом напоминая о своих выжженных солнцем пустынях.

Планкет безвольно опустил руки. Глупости – никаких шансов. Даже если он сможет зацепиться за балкон… Черт! Неужели было мало Шульца и разбитого черепа? Жизнь казалась несправедливо жестокой.

– Нужно что-то делать! – не выдержал Планкет.

Певец смущенно покосился на Лампиера. В глазах шкипера светился нездоровый интерес – похоже, его забавляла сложившаяся ситуация. Выхватив у прохожего бенгальскую свечу, он замахал ей приближающимся барбюнам.

– Не зли их! – взмолился Планкет.

– Не дрейфь, как камбала в котле, – весело сказал Фокси. – Это же барбюны. У них мозгов меньше, чем у каракатицы. Тупые, что твой череп.

Планкет не сразу сообразил, что шкипер говорит о ките.

Фласк в волнении покусывал нижнюю губу. Певец не разделял энтузиазма Лампиера по поводу барбюнской глупости. Тупые – не тупые, а вот ножи в руках самые настоящие. И выглядели барбюны, мягко говоря, решительно.

– Шкип, – протянул Фласк. – Эта повозка может ехать быстрее?

Фокси почесал подбородок.

– Быстрее никак… Разве что по людям. Вот были бы у нас такие круглые пилы, как у мученых. Вжик – и, глядишь, быстрее бы поехали.

Планкет закашлялся. Для полного счастья им как раз не хватало циркулярных пил и массовых убийств. Это даже не каторга – за такое их живьем скормят кашалотам. Он толкнул Фласка.

– Кто у нас артист? – голос Планкета срывался. – Тогда сделай так, чтобы толпа расступилась! У тебя это замечательно получится. Спой им – и мигом все разбегутся…

Фласк застыл, точно Лотова жена. Спеть? А ведь очкарик прав! Вокруг сотни людей, которые могут оценить его талант. Это не зануда Планкет, ни черта не смыслящий в музыке. О подобной публике не мог мечтать даже Шаляпин.

26. Одиночество кальмара

Прищурившись, Сайрус Фласк оглядел публику. Толпа кипела праздником, взрывалась в блеске хлопушек и петард. Из тумана и дыма выглядывали улыбающиеся лица, и, если бы не барбюны, жизнь была бы прекрасна. Но он ведь настоящий певец? Несомненно! А человеку искусства положено жить на грани, ходить, так сказать, по лезвию ножа. Мысль о том, что, несмотря на все угрозы мира, он продолжает нести знамя истинного искусства, грела как лучший коньяк по двести крон за бутылку. Фласк выпрямился. Налетевший ветер разметал волосы.

– Любезные жители Кетополиса! – пророкотал певец.

Кое-кто обернулся, даже помахал рукой. Фласк скрыл улыбку. Ничего, один куплет, и этот зал будет его. Он так споет «Левиафана», что затмит даже Шаляпина. И хорошо, что они выступают в один день, – легче будет сравнивать. Вот оно, прямое подтверждение старой истины, что всему свое время…

Он театрально откашлялся.

– Опера «Левиафан», ария Китобоя!

В толпе пару раз хлопнули, и Фласк благодарно поклонился.

И вдруг понял, что не помнит ни строчки. Ария, которую он так любил, которую слышал, должно быть, тысячу раз, попросту испарилась из памяти. Не осталось ни одного слова, ему не за что было зацепиться.

В толпе оглушительно свистнули. Что-то ударилось о борт повозки, на лицо попали теплые брызги.

– Давай уже, толстяк!

С глазами, полными паники, Фласк повернулся к компаньону, однако тот смотрел исключительно на приближающихся барбюнов. Помощи от механика ждать бессмысленно.

Проклятье! Фласк почувствовал, как по спине сбегают крупные холодные капли – то ли дождь, то ли выступивший от ужаса пот.

Но он же человек искусства! Его не может остановить подобная мелочь! Не должна! У Шаляпина есть армия суфлеров, так ведь Сайрус Фласк лучше Шаляпина.

И он запел, на ходу сочиняя слова:

– Известно всем, что в океане живут чудовищные твари…

Толпа (во всяком случае, человек пять, шедших рядом с тележкой) отозвалась радостными криками. В День Большой Бойни никто не стал бы спорить с подобным утверждением:

– И все, почти без исключенья, способны вызвать отвращенье…

Эта строчка вызвала еще большие восторги. Фласк кожей чувствовал текущие через него флюиды обожания. Об этом он мог только мечтать – полный контакт с залом. Полный, черт возьми! А после волна вдохновения накрыла Фласка. Новые упругие строчки срывались с языка, и он уже не мог их удержать:

– А он краснеет и прячет злобные глаза…

Краем глаза Фласк видел, как вытягивается лицо Планкета. Механик был явно сражен его талантом. Певец удовлетворенно усмехнулся.

Между тем настроение толпы изменилось. Восторг и улыбки быстро уступили место озадаченности. Кто-то уже попятился от тележки, бросая на Фласка испуганные взгляды. Беспокойство захватывало все большее количество людей. Чувствуя, что начинает терять контакт, Фласк запел еще громче. Однако это только ускорило бегство. Фласк попытался подключить свои актерские способности и весьма живо изобразил кальмара в стеклянной банке – образ, подсмотренный в Музее Естественной Истории. Толпа отхлынула от него, словно от прокаженного.

К счастью, отступали они в сторону барбюнов и заметно оттеснили их от повозки. Но это уже не радовало Фласка – он успел вкусить славы и не собирался сдаваться.

– Но тщетны монстровы мечты! – закричал он, дико размахивая руками.

Тележка дернулась, повернула в сторону. Люди спешили уйти с пути – и спасались они не от колес, а от разошедшегося певца.

Фласк повернулся к Планкету. Механик был похож на рыбу-телескоп – если бы не очки, глаза бы точно выкатились из орбит.

– Про кого ты поешь?! – выдохнул Планкет, судорожно цепляясь за череп кита.

– Про кальмара, – ответил певец. – Он не любит китов, потому что…

– Про кальмара? – Планкет почти шипел. – Не любит китов?! Ты хоть иногда думаешь, что делаешь?

– А что такого? – обиделся Фласк. – Это устоявшийся, хрестоматийный образ…

– Вот именно – устоявшийся! Черт! Только политики нам не хватало… Каторга. А то и виселица…

– Ты думаешь, что они подумали на Канцлера? – певец озадаченно посмотрел на отступающую толпу. – Это ведь его называют Кальмаром после схватки… О!

– Надо же! Ваша сообразительность, друг мой, просто не знает границ! – но сарказм Планкета в который раз пропал втуне.

Фласк обвел толпу взглядом. Люди смотрели на него испуганно и зло. Певец проглотил вставший поперек горла ком – размером с яблоко.

– Господин Лампиер, – непривычно тихо сказал Фласк. – Но сейчас ведь можно ехать побыстрее?

Повозка вползла в проулок.

– Сейчас можно, – усмехнулся старый моряк. Он потянул на себя рычаги. – А хорошая песенка, вареная акула. Прям как в опере. Лихо ты по Одноногому прошелся.

– Ага… – вздохнул Фласк, глядя на оставшуюся позади лучшую публику мира. Ему стало страшно. Человек искусства всегда идет наперекор власти и государству, наперекор общественному мнению, но Сайрус Фласк никогда не думал, что сам окажется на баррикадах слова. Ему это совсем не нравилось…

Мотор повозки взревел, повозка рванулась; Фласк едва не свалился на мостовую. Распевая во все горло отрывки из новой арии, Фокси повез их к музею.

27. Молодой Левиафан

…Третий звонок. Схватка начинается.

Увертюра. Маэстро Тосканини осторожно поводит палочкой, словно пробует воду, в которую предстоит войти оркестру. Отдергивает руку, и скрипки плачут от боли.

Палочка начинает свой танец, сплетая музыкальные темы. Океан фаготами вздымает ледяные валы, бьется о скалы. Мучительно вступают альты. Это тема тревоги.

Тяжелым басом ведет свою линию большой барабан – бух, бух. Биение крови в висках. Это тема любви и тема смерти одновременно.

Поднимается занавес. Кажется, что это не тяжелая портьерная ткань уходит вверх – а весь зрительный зал, все пришедшие в оперу, опускаются на немыслимую глубину. Волны звучат теперь глуше, глуше. Растворяются в толще вод. На такой глубине волнение уже неощутимо. Здесь своя музыка – музыка ледяной пустоты, тоски и холодного одиночества.

Темная сцена изображает подводный грот. Зеленоватые, застывшие в странных, уродливых позах фигуры хористов. Они неподвижны. Свет софитов окрашивает их лица в мертвенные тона.

На сцене пусто. Оркестр расходится, летает палочка маэстро Тосканини; стонут, шипя, тарелки – капли крови, упавшие в холодную воду. Удары сердца в висках. И внезапно, на самом пике – обрыв. Пауза. Тосканини замирает, его палочка неподвижна… оркестр безмолвствует.

Ожидание.

Тянется, тянется томительная тишина, взведенная, словно пружина огромного механизма.

И вот курок спустили. Звучит первая нота – такая глубокая, чистая и мощная, что зрительный зал пронзает насквозь, как разрядом молнии. Это почти физическое наслаждение. Это судорожный вдох после удушья. Это прекрасно.

– Ааааа-деее-лиии-даа… – набирает мощь голос. Это призыв в пустоте. Это крик под толщей вод. Это отчаяние и боль раненого зверя, который и не знал, что у него есть сердце. Это ария влюбленного чудовища.

Его еще нет. Шаляпина нет на сцене – но голос его уже здесь.

В этом голосе звучит рев чудовища и боль любви, темная мрачная страсть и рвущая душу нежность. Шаляпин поет о красавице Аделиде и своей любви… нет. Не может быть!

Это не голос Шаляпина. Это голос Левиафана.

Холодные мурашки восторга пробегают по спинам. Зрители забывают дышать – они поняли, с кем имеют дело.

Маэстро Тосканини смотрит, бледный лоб в испарине. Ничего подобного на генеральной репетиции не было. Шаляпин лепит Левиафана на глазах зрителей, создает его из своей плоти и крови, ваяет из собственной души. Гениальный актер, волшебный голос. Кто видел Мефистофеля в шаляпинском исполнении в Москве, ничего не видели, дьявол из оперы Гуно – ничто против нынешнего морского чудовища. Ибо Левиафан Шаляпина – создание дьявольское и прекрасное.

Полуголая фигура, задрапированная черной тканью, отбрасывает уродливую пугающую тень. Кажется, она заполняет собой сцену, нависает над залом. Зеленоватые силуэты утопленников корчатся, словно они подвешены на невидимых нитях, которые держит в «руке своей» он – Левиафан. Существо великое, прекрасное и очень злое.

Левиафан распрямляется, поднимает голову. Надменный. Жилы выступили на шее.

– Но что же ты, Аделида, не даришь мне взгляда? – вопрошает он насмешливо. В глазах горит огонек. Все его манеры повелителя глубин, вся его грубая, чудовищная натура в этих словах. Он смеется над собой – чудовище, которое не может ничего поделать с мучительной болью. Вместо того чтобы посылать цветы, он поступает как мальчишка-гимназист, впервые влюбившийся. Он дергает предмет страсти за косу и топчет ее тетради. Насмешничает. Обзывается. Сам себе противен и ничтожен, он изливает на нее все колкости и издевательства, какие только может придумать. И лишь в глазах его, за всей напускной дерзостью, злостью и насмешкой – различим он настоящий, ничего не понимающий зверь. Что со мной? Как это случилось? Как она могла?!

Зрители замирают. Такого Левиафана они еще не видели.

Шаляпин срывается с места. Черная ткань струится за ним, словно след китового тела, прорезающего океанскую толщу. Шаляпин движется с какой-то невероятно тяжелой, массивной грацией, словно весит, по меньшей мере, несколько тонн. Сцена стонет под его шагами. А он легок и страшен.

– Пляшите! – повелевает Левиафан утопленникам. Привычная властность после напускной веселости. Утопленники оживают, дергаются, движения их хаотичны и похожи на ужимки мимов.

Левиафан смотрит и мрачнеет. Высокая неподвижная фигура на голову возвышается над толпой. В плясках утопленников нет естественности, нет чувства. Нет жизни. Нельзя отвлечься, забыть про мучительную зудящую боль.

– Любовь сдвигает океаны? – в устах Шаляпина это вопрос, на который нет ответа. Голос звучит тускло.

Взгляд Левиафана резок и мучителен.

Вокруг идут хороводом зеленоватые мертвецы. На некоторых богатые одежды, на других лохмотья. В разное время они утонули, разного достатка были. Равные после смерти, они пытаются развеселить своего убийцу.

Но нет. Левиафану не весело. Резкий взмах – и утопленники застывают там, где застала их повелительная рука.

Внезапно лицо Шаляпина озаряется надеждой. Но вдруг она, Аделида, – его полюбит? Он силен, богат, он властелин океанов, он может ей дать все – от жемчугов до кораллов, от диковинных рыб до парижских нарядов.

Он пойдет и признается. Он подплывет к кораблю Аделиды и произнесет слова любви. Конечно же она согласится. Ведь он любит ее так, как никто и никогда в мире и в жизни. Так трепетно и нежно. Так бешено и сильно. И будь что будет. Конечно, она согласится. Конечно.

– …с тобоооооой! – невероятное крещендо накрывает зал. Левиафан посреди сцены, подняв голову, – он дьявольски велик и чудовищно прекрасен. Такого Левиафана Аделида не может не полюбить.

Невероятно. Невероятно. Тишина.

Мгновение кажется, что ничего не изменилось. Что победный взгляд Левиафана напрасен. Что публика – та же Аделида, которой никогда не дано полюбить чудовище.

И тут – словно здание Оперы раскололось напополам. Это грянули аплодисменты. Бешеные. Бешеные. Рев восторга. Зал встает, как единый человек, и устраивает овацию. Словно огромный взрыв. «Браво! Брависсимо! Шаляпин, браво!» Можно видеть, как стоят люди в желтых перчатках. Клакеры, рассеянные по залу, аплодируют вместе со всеми. Они тоже любят искусство. Ария исполняется на бис, зал слушает стоя, затаив дыхание. Это триумф Шаляпина.

Триумф Левиафана.

Гибкий Шульц после спектакля посылает в гримерку корзины цветов и ведерко, засыпанное вместо льда золотом и ассигнациями.

И записку: «Это плата за аплодисменты. Спасибо, господин Шаляпин, вы великий артист!»

28. Возвращение кита

В тот самый момент, когда Оперу сотрясали аплодисменты, а Шаляпин раскланивался, еще не веря, не понимая своей победы, карнавальная тележка барбюнов выехала на проспект, ведущий к Музею Естественной Истории. Здание музея чернело на фоне неба, освещенное скудно, словно броненосец в боевом походе. Свет газовых фонарей ложился на гладкие спины мамонтов. Мраморные гиганты замерли у входа в Музей, воинственно задрав хоботы и выставив длинные изогнутые бивни. В зыбком свете мамонты выглядели живыми. Впрочем, Планкет почти не удивился. Воображение его потеряло чувствительность – как теряют ее набитые костяшки профессиональных боксеров.

Чугунная решетка, украшенная тритонами и нереидами, ограждала Музей от вторжения непрошеных гостей. Фокси затормозил у самых ворот, чуть не сбросив череп и пассажиров. Зашипел спускаемый пар, и тележку окутали белые клубы. Фокси крикнул – Планкет не разобрал, что именно, но бросился открывать.

Из будки ночного сторожа доносился громкий храп. Под ногой звякнуло, и по мостовой покатилась черная бутылка. Запах алкоголя ощущался даже на улице. Похоже, сторож порядком набрался по случаю праздника. Хоть в чем-то повезло, подумал механик, налегая на створку. Ворота заскрипели.

Когда тележка проползала во двор, Планкета обдало запахом угольной крошки и пара. Оставив ворота распахнутыми, механик побежал следом.

Фокси остановил повозку перед главной лестницей и спрыгнул на мраморные ступени.

– Все, приехали, – сказал старый моряк. – Дальше дороги нет, печеная разинька…

Он сплюнул под ноги, бесчувственный к красотам архитектуры.

– Но… – Фласк, пыхтя, слез с повозки. – А как мы донесем череп?

– А я почем знаю, ослы? – фыркнул старый моряк. Глаза его поблескивали. – Только я тягать эту штуку не собираюсь, соленый осьминог.

Фокси явно забавляла сложившаяся ситуация.

– Есть у меня одна идея, – сказал Планкет, подходя к повозке. – Придумал, пока сюда ехали…

Певец радостно заулыбался.

– Что мне в вас нравится, друг мой, так это то, что вы всегда думаете о деле.

– Ну хоть кто-то должен?

Длинный трос нашелся в одной из рабочих каморок; на таких же тросах крепились скелеты к потолку. Не удивительно, что в Музее был запас – на случай, если Канцлер убьет еще одного кита. Там же обнаружился стальной лом и полтора десятка круглых деревянных чушек – подарок, на который Планкет даже не рассчитывал. Но, похоже, дела действительно налаживались. Не может же невезение быть вечным?

Лом Планкет закрепил в дверном проеме и перекинул через него трос. Один конец они привязали к черепу, второй – к повозке.

– Теперь давай задний ход, – сказал Планкет Фокси. – Только осторожно…

Старый моряк потянул рычаги. Медленно-медленно череп пополз по лестнице, подскакивая на ступенях. Зрелище было жутковатым – если бы проснулся сторож, он бы точно решил, что началась белая горячка. Однако Планкет был готов рассмеяться.

Когда череп подняли наверх, Планкет подложил под него деревянные чушки.

Теперь предстояло работать руками. Тяжело, конечно, – даже Фокси сплюнул и пошел помогать. Но все равно катить череп было куда легче, чем толкать его. Так, меняя катки, метр за метром они приближались к цели.

В залах музея было темно, только из окон под самым потолком падал тусклый ночной свет. Шаги отдавались эхом. Белели кости животных, отсвечивало стекло шкафов и колб. Они свернули вправо, протащили свою ношу через зал геологии и через этнографический зал…

Фласк прищурился.

– Друг мой, мне кажется или у дикарского колдуна действительно нет головы? – спросил Фласк светским тоном. Планкет лишь отмахнулся – ему сейчас было наплевать на всех каннибалов мира. Голова болела не переставая, механика бросало то в жар, то в холод. Планкет вытер пот рукавом. Кажется, он простудился – впрочем, это уже неважно.

Наконец они вкатили череп в зоологический зал. Планкет со стоном распрямился. Здесь все осталось по-прежнему, как днем. Механик зажег лампы и оглядел картину разгрома. Да, предстоит много работы. Очень много работы.

Фокси хмыкнул, чиркнул спичкой, затянулся, выпустил клуб дыма. На лице его появилось блаженное выражение. Он с любопытством оглядел чучело медведя с распоротым брюхом и осколки гипсового черепа.

– Здесь не курят, – заикнулся Фласк, но замолчал под насмешливым взглядом старого моряка. Лампиер вынул трубку изо рта, покачал ей в воздухе, оставляя тонкий дымный след.

– Где тут телефон? У меня появился деловой вопрос, надо перемолвиться с одним типом.

– Ээ… кажется, нигде. – Фласк задумался. – Может, в кабинете директора Музея? Только он заперт, господин Лампиер…

– Пустяки, – старик хмыкнул и вернул трубку в зубы. Отправился прочь своей неторопливой качающейся походкой.

Глядя вслед Фокси, Планкет внезапно подумал, что без этого «буксира» они бы сегодня все еще сидели на мели. Господи, благослови случай! Еще бы и с черепом повезло. Планкет огляделся. Да, работа предстояла большая.

Но для человека с надеждой нет ничего невозможного.

– Я так устал, – пожаловался Фласк, усевшись на стул смотрителя и вытянув ноги. – Слушайте, друг мой. Я предлагаю сейчас хорошенько выспаться, а уж затем…

– Да ты с ума сошел? Если к утру мы не восстановим все, как было, сам знаешь, что будет.

– Ерунда. Думаю, если поговорить с господином Шульцем, все уладится, – сказал Фласк. – Он разумный человек. Уверен, мы сможем договориться.

– Этот разумный человек нас убьет.

Фласк безмятежно улыбнулся.

– Вы драматизируете, друг мой.

– Я?! – Планкет чуть задохнулся. – Я драматизирую?

Фласк в удивлении вздернул брови. Это разозлило механика до последней степени.

– Вставай, ты – жирный самовлюбленный бурдюк!

В голосе прозвучала такая сила, что Фласка подбросило. Планкет в порыве ярости шагнул к певцу и ухватил того за галстук-бабочку. Глядя снизу вверх в широкое растерянное лицо, механик заговорил. И с каждым словом Фласк краснел все больше, наливался соком, как помидор.

– …сейчас! – закончил Планкет. – Живо, я сказал!

Фласк молча побрел к стене и взялся за рукоять лебедки. Заскрипели тросы, опуская скелет кита на пол. Тугие ребра глухо стукнули о мрамор – точно рядом с заготовленным черепом. Левиафану предстояла пересадка головы, как бы глупо это ни звучало.