Текст книги "Кетополис: Киты и броненосцы"

– Молитва и пост нужны не Богу, а нам самим, – снова отказался Петар. И вдруг встревожился: – Куда вы меня везете?

– В госпиталь, конечно, – удивился полицейский. – После вашего купания инфлюэнцу подхватить или болотную лихорадку какую – проще, чем краба обогнать.

– Нет! Отвезите меня к пристани у собора, сделайте милость. Мне обязательно нужно там быть.

Полицейский набрал воздуха, чтобы возразить, но Петар посмотрел ему прямо в глаза. Тот выразительно покачал головой, но крикнул:

– Дэнни, разворачивай: святой отец требует к собору! – поколебавшись, забрал чашку и отодвинулся. Добавил напоследок: – У вас на голове дрянь какая-то из канала. Помочь вам убрать?

– Нет-нет, я сам, спасибо. – Ионит пошарил рукой по мокрым волосам и прямо с тонзуры снял полусгнившую ветку водоросли. Поглядел на нее, в уме что-то забрезжило. Провел по макушке еще, для верности перегнулся через борт катерка и помотал головой.

Вода, расходящаяся волнами от катерка, была совсем нестрашной. Там никто не скрывался, не манил, не грозил. Обычная вода – такая же, как в миске с супом или чашке. Только грязная.

Петар отвел взгляд – вода не держала его больше. Посмотрел на ладонь с веткой водоросли. И пробормотал:

– «Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня, морскою травою обвита была голова моя».

– Что, святой отец? – спросил седоусый. Ионит сказал уже громче, перебивая шум мотора:

– «Когда изнемогла во мне душа моя, я вспомнил о Господе, и молитва моя дошла до Тебя, до храма святого Твоего». – Перекрестился и пояснил озадаченному полицейскому: – Это из книги святого пророка Ионы. Я, как и он, благодарю Господа за свое спасение.

– Понятно, – отозвался мало что понявший собеседник. – Вот она, соборная пристань. Святой отец… вы возьмите, пожалуй, мое пальто. То, что на вас надето.

– Спаси вас Господь, – отозвался молодой человек. – Как сможете, зайдите в собор, спросите диакона Петара – это я – или пресвитера Томаша.

Шагнул из катерка на пристань и заторопился в собор. По следам его тянулась дорожка из капель, священнические одежды хлюпали водой.

Дядя Томаш сидел над грудой бумаг, делая пометки в толстой книге.

– Петар… – начал неодобрительно. Потом рассмотрел чужое пальто, капающую из-под него воду и схватился за голову: – Что случилось, мальчик мой?!

– Дядя, мне бы п-переодеться в сух-хое и с-согреться к-как-нибудь, – в теплом помещении Петара охватила запоздалая дрожь.

– Конечно, конечно… Эй, кто-нибудь, Иона вас забери! – открыв дверь, рявкнул Томаш в коридор. Отдал распоряжения подбежавшим служкам, сам достал из шкафчика запасной комплект белья и вручил племяннику:

– Переодевайся… Великовато, конечно, будет, но хоть сухое. Говорил я тебе, перебирайся жить в орденские кельи, сейчас бы забот не было.

– Мама, – напомнил Петар, с наслаждением скидывая мокрое.

– Марженка, да, да, – отозвался дядя мрачно. – Ничего, подобрали бы компаньонку из неболтливых… Так, выпей-ка вина, – за спиной Петара звякнуло и забулькало. – Освященное, из личных запасов. И рассказывай живо, что произошло!

Томаш слушал не прерывая, только передал племяннику принесенную служкой новую сутану и отослал того прочь. В конце рассказа уточнил:

– Значит, ты спас утопающего и теперь Божьей милостью уже не боишься открытой воды?

– «К Господу воззвал я в скорби моей, – и Он услышал меня», – покачал головой Петар, цитируя памятную каждому иониту книгу пророка. – «Из чрева преисподней я возопил, – Ты услышал голос мой».

– Конечно, конечно, уверовавшего Господь из чрева кита добудет, – сказал отвлеченно дядя Томаш. Пальцы его словно играли органную фугу на заваленном бумагами столе. – Петрачек, так ведь это чудо! – воскликнул он с жаром.

Петар вздрогнул.

– Да, дядя, я и сам так…

Пресвитер перебил его:

– И как удачно! Сегодня совет, и я еще могу устроить, чтобы тебя взяли на Большую Бойню!

– Большую Бойню?!

– Ну да, конечно, конечно, Иона тебя забери! Это чудо открыло перед тобой все дороги! Хорошо справишься – станешь викарием, а там и до приходского настоятеля недалеко, уж я расстараюсь… – Выцветшие голубые глаза Томаша горели вдохновением, кольцо присоленных временем сивых волос словно вздыбилось вокруг тонзуры. – Согрелся, обсох? Все, иди, иди – будешь паству исповедовать, а после обеда сам епископ исповедует тебя, я договорюсь… Иди, сказал я тебе!

И так же, как недавно мать, вытолкал Петара за дверь кельи, не обращая внимания на недоумение племянника. Разве что сам не закрылся внутри, а поспешил по коридору прочь. Молодой человек проводил взглядом солидную фигуру дядюшки, сказал тихо:

– «И было слово Господне к Ионе: Встань и иди в Ниневию – город великий и проповедуй в нем, ибо злодеяния его дошли до Меня».

* * *

Утренняя месса уже закончилась, прихожан в соборе осталось немного. Десятки свечей горели на поставцах, придавая высокому собору подобие уюта. Живые отблески огоньков делали теплее синие и зеленые лучи света, падающего через витражи.

Собор строили монументальным и аскетичным одновременно. Длинные ряды скамей для прихожан пустовали; на кафедре проповедника, с учетом специфики ордена выполненной в виде носа корабля, сейчас тоже никого не было. Скульпторы постарались: корабль как бы продолжался на левую стену собора, на нем стояли бронзовые мореплаватели – те, что везли Иону и спаслись из шторма, отдавшись на волю Господа. Были изваяны мореплаватели почти в человеческий рост, на лицах их застыли разные выражения – от скорби по Ионе до радости избавления от бури.

Впрочем, мало кто смотрел статуям в лица. На уровень голов молящихся приходились колени. Глянцевые, блестящие, куда ярче лиц. Вот и сейчас несколько женщин бормотали молитвы с просьбами о заступничестве, крестились, утирая слезы, и полировали бронзовые колени прикосновениями губ и лбов.

Не иначе, матери и жены тех, кого ждет завтра Большая Бойня. На правую сторону храма они старались не смотреть.

Там во всю стену по нарисованному бурному морю плыл гигантский деревянный кит. Изо рта его выглядывал Иона, держа в руке свиток с заветом Божьим, а на боку кита тускло переливались бронзовые таблички. Каждая табличка – имя погибшего в море, а то и не одно.

Была в подбрюшье кита и табличка с именами отца и братьев Петара. Сам прибивал. Мать тогда, пятнадцать лет назад, ходила в собор дважды в день: на утреннюю службу и вечернюю. Ставила свечи, подступала к киту – и гладила, гладила эту табличку…

Так прошло девять дней после смерти, минуло сорок. На сорок первый Петар проснулся от звуков беседы. Это было странно: он уже привык, что мать в это время в церкви, а тут не только дома, но и разговаривает с кем-то едва ли не весело!

Марша сидела в кресле, полузакрыв глаза, и с улыбкой с кем-то беседовала. До Петара донеслось:

– А я-то как рада снова тебя слышать, коханый мой! Все глаза выплакала, думала, что навсегда вас с мальчиками потеряла… Мальчики ведь тоже с тобой? Ничего, с ними я позже перемолвлюсь, сейчас ты со мной поговори. А, вот и Петрачек поднялся! Петар, к нам вернулись твои отец и братья!..

С тех самых пор, все пятнадцать лет, мать говорила с незримыми и неслышимыми собеседниками. Рассказывала им обо всех делах, получала какие-то ответы. Предсказывала погоду…

В церкви молились за нее ежедневно. Трижды дядя Томаш мольбами и угрозами заставлял ее пройти обряд изгнания бесов. Она подчинялась, после три дня тихо плакала, затем вновь веселела: собеседники возвращались. Когда брат явился уговаривать Маршу на четвертый раз, вмешался ставший подростком Петар:

– Это не бесы, дядя. Мама просто больна, сильно больна… Что бы это ни было – она сама этого хочет, сама призывает и удерживает. Не мучай ее больше.

– Конечно, конечно! Предлагаешь ничего не делать для ее спасения, Иона тебя забери?! – выкрикнул Томаш.

– Невозможно спасти того, кто не желает спасения, дядюшка, – тихо возразил Петар. – Все, что мы можем сделать, – молиться за нее и вести праведную жизнь. Определи меня в семинарию, я стану священником.

Томаш почесал в затылке, прикинул что-то – и крепко обнял племянника:

– Станешь мне достойной сменой, Петрачек.

У исповедальных кабинок неловко маялись несколько человек, ожидая очереди. Две кабинки стояли пустыми: не нашлось свободных исповедников. Обычно столько и не нужно было, но забот перед Большой Бойней хватало всем. Петар сделал приглашающий жест и прошел на священническую половину исповедальни.

– Грешен, падре: воровал, тунеядствовал, обманывал людей…

– Грешна, святой отец: ленилась, гневалась, таила зло против домашних…

– Грешил прелюбо… тьфу, сожри кит… соседская женка опять завлекала, не устоял…

– Пост не блюду, отче, сил не нахожу устоять перед вкусненьким да пивком запить…

Ежедневно проходили через Петара всевозможные грехи человеческие; ионит свидетельствовал о них перед Богом, назначая кающимся искупление и прощая именем Господа. Случалось все, Господь милосердный мог простить даже убийства. Но приметил Петар: в последнее время все чаще говорили ему о голосах китов.

Крики китов настигали людей на дружеской пирушке и за работой, в ночи и средь бела дня. Услышав тоскливый рев или исполненный непонятного смысла щебет с посвистыванием, человек бросал обед, не в силах проглотить нового куска, и не мог довершить супружеских ласк. Рассказывать родным о причине странного поведения, как правило, опасались: крики китов в голове прочно связывались с безумием.

И не в одних сомских бобах было дело. Петар знал, что многие в испуге бросали «сомку» после первого же раза, но киты и после этого продолжали тревожить людей. Вместе с тем жаловались на «китов в голове» и прихожане, утверждавшие, что никогда синего дурмана не пробовали.

После исповеди, исполнения эпитимьи и причастия становилось легче. Но молодой священник не собирался благодарить китов за обращение прихожан к праведности: сомнений у паствы хватало. Кетополис быстро, словно днище корабля ракушками и водорослями, обрастал сектами «китовослышащих». Там утверждали, что океанские голоса в голове – суть особое знание для избранных…

До полудня о криках китов рассказали двое.

После пришел дядюшка Томаш и велел отправляться к самому епископу: тот исповедал своих ионитов без всякой перегородки, лицом к лицу.

– Грешен перед Господом и людьми… праздными мыслями, суесловием… сыновней непочтительностью…

Каменный пол холодил колени даже сквозь священническое одеяние. Петар перечислял свои грехи, чувствуя на склоненной голове пристальный взгляд епископа, словно тяжелую ладонь. Вместе с тем казалось отчего-то, что епископ его не слушает, думая о другом.

– Расскажи, сын мой, что случилось утром. Верно ли говорит пресвитер Томаш, что ты спас человека Божьим именем?

Петар вновь пересказал всю историю.

– Ну что же, – повторил епископ задумчиво, – стало быть, открытая вода тебя уже не страшит? Возблагодарим Господа за избавление от напасти…

Перекрестился, произнес формулу отпущения грехов, причастил собственноручно. Петар приложился губами к крупному сапфиру на епископском перстне и встал.

– Обязанности ионита на корабле знаешь твердо? Если нет, иди читай устав, – обыденно велел епископ.

– Но я, Ваше святейшество…

– Никаких «но», сын мой. Через час можешь пойти в трапезную, после возвращайся к пастве в исповедальню до вечерней мессы. К ночи будь на совете. И пусть идет следующий!

Читать устав Петар не пошел. Подумал, не дойти ли вместо трапезной до матери, но в самом соборе его остановил худой прихожанин в обтрепанной одежде:

– Помогите советом, святой отец…

Петар с едва слышным вздохом указал кивком на пустующую кабинку.

– Так и приходится трудиться то здесь то там – иной раз не день и не два пробегаешь, пока пару угрешек домой принесешь… – бубнил тоскливый голос за перегородкой. – А у меня ведь дети малые, и все жрать хотят, нашел отец работу или нет… И вот сосед работу предлагает. – Голос замер в ожидании.

– Что за работа, сын мой? – спросил ионит.

– В разделочную артель, святой отец.

– Так в этом ничего богопротивного нет. Что тебя смущает?

– Там надо… руки переделывать, святой отец. У соседа моего ножи в пальцах и еще чего-то; он пальцы во все стороны выгибать может. А денег много обещает… Дети жрать хотят… – прихожанин затих.

– А китов твой сосед, часом, не слышит? – спросил осторожно Петар, проверяя догадку.

– Он приходил сюда? – заволновался бедняк. – Откуда вы знаете, святой отец?

– Я не знаю твоего соседа.

– Так-то он ничего не говорит, только бахвалится, что угрешек у него – как мальков у пристани. А раз напился и давай рыдать, что киты его мучают, трубят в голове… Неужели от этого?!

– Механическая вивисекция – это грех, большой грех перед Богом, – Петар пояснял свои мысли не столько даже прихожанину, сколько себе самому. – Человек отступает от заповедей, продавая своего Бога и заветы его. Механизация человека – дьяволово изобретение. Содом и Гоморра, отступившие от Господа нашего, были уничтожены. И если жители Кетополиса будут упорствовать во грехе – город ждет страшная участь. Голоса китов суть предупреждение для грешников… Вот и думай, сын мой.

– Значит, если Большая Бойня пройдет успешно – голоса китов исчезнут?! Спасибо, святой отец! – раздалось из-за перегородки радостное.

– Да нет же! – воскликнул Петар. – Киты не виноваты, они всего лишь воплощение гласа Божьего. Определится все не числом убитых китов, а мерой грехов наших… Ты спросил у меня совета, и я отвечу тебе: наверное, есть смысл пожертвовать благосостоянием ради спасения. Помнишь ли, как говорил пророк Иона, которого Господь вырвал из самого чрева кита: «Чтущие суетных и ложных богов оставили Милосердного своего, а я голосом хвалы принесу Тебе жертву; что обещал, исполню. У Господа спасение!»

Прихожанин молчал.

– Сын мой, слышишь ли?!

Петар заглянул за перегородку – исповедальня была пуста.

Вкуса еды в трапезной Петар не запомнил. Приняв еще пять исповедей, с ужасом понял, что отвечает механически – не от души, а значит, не от Бога. Всего лишь привычно реагируя на ключевые слова.

Слова «киты» среди них не было. Но ионит только об этом и думал.

Верно, поэтому, когда из-за решетки донесся задыхающийся шепот молодой дамы, Петар растерялся. Она была взволнована, у нее было горе. И говорить о нем она была не в состоянии. Казалось, горе не может найти выход, пока не выношено, – в точности, как у самого Петара, в котором зрело к ночному совету зерно гнева.

– Простите, святой отец, я… не могу сейчас, – и зашуршала юбками, застучали каблучки, торопясь прочь.

– Сударыня, постойте! – окликнул ее Петар, покинув свою половину исповедальни.

Дама не обернулась, но замерла. И он спросил то, чего не мог не спросить:

– Вы слышите китов?

Ее резкий хохот, не похожий на женский, заставил ионита отвернуться. И взгляд наткнулся на двоих священников, стоявших рядом. Один, постарше, глядел на него с холодным любопытством. Другой, совсем молодой, – с откровенной ненавистью.

Первого, италийской наружности, с резкими и страстными чертами, Петар помнил. Он был настоятелем одного из храмов Кетополиса; кажется, звали его дон Марчелло. Лицо второго ничего ему не говорило – кроме того, что по непонятной причине тот испытывает к Петару чувства отнюдь не дружеские.

– Что-то случилось, братья? – поколебавшись, спросил Петар. Те переглянулись.

– Ничего, брат, – ядовито прошипел тот, что помоложе. Дон Марчелло со странной усмешкой похлопал своего спутника по плечу, направляя к выходу. Тот повиновался, но кинул злобно:

– Только помни, что совет-то еще не состоялся!..

* * *

Запах ладана и смирны должен был наводить на благочестивый лад. Потрескивали большие свечи, тускло освещая необъятную внутренность собора. Из темноты под сводом проглядывали резные кальмары, в слабых отблесках словно шевеля щупальцами. Петар впервые приметил, что собор ночью напоминает смыкающуюся вверху толщу воды.

Все скамьи для прихожан были заняты сейчас ионитами, приглашенными на совет ордена. Дядя Томаш сидел в первом ряду, Петар – на втором, с беспокойством чувствуя злобный взгляд откуда-то из массы иссиня-черных сутан.

– Небольшое дополнение к последнему нашему вопросу, братие, – благодушно прогудел с кафедры епископ. – Нужно подать голоса в пользу или против замены одного из ионитов, отправляющихся утром с флотом. Пресвитер Томаш настаивает на срочной замене брата Мигеля, что служит в Ионе-Кита-Прощающем, на диакона Петара из кафедрального собора. Пресвитер Томаш, прошу вас изложить обстоятельства.

– Я, братие, не буду плести перед вами кружево словес, как могут некоторые, – дядюшка Томаш встал и повернулся лицом ко всем ионитам, не упустив случая метнуть насмешку в чей-то адрес. – Скажу просто: по возрасту и положению диакону Петару давно пора выполнять обязанности ионита в ежегодном паломничестве на борту корабля. И вот беда, преследовавшая диакона, по Божьей воле благополучно разрешилась. Составляя списки отправляющихся с флотом, мы, конечно, не могли такого предполагать. И кто же, кроме самого брата Мигеля, виновен в том, что накануне выхода в море – в строжайший для ионитов пост, братие, да, да! – он решил полакомиться рыбкой?..

Томаш развел руками. Вся его коренастая фигура выражала торжествующее недоумение.

– Могу я сказать слово в свою защиту? – прозвучал резкий голос из гущи ионитов. Поднялся тот самый молодой священник, который проявлял к Петару непонятную неприязнь. – Прежде всего, это была не рыба, а китовья печенка. Затем, мой духовный наставник, дон Марчелло, отпустил мне все грехи, наложив подобающую эпитимию.

Дон Марчелло уже воздвигся в первом ряду укоризненной статуей.

– Что, собственно, происходит здесь, братие? – обратился он к ионитам, нарочито не обращая внимания на дядюшку Томаша. – Пресвитер решил оказать протекцию своему племяннику и двигает его вверх всеми правдами и неправдами. Я говорю «неправдами», братие, потому что никто не знает доподлинно, что за беда имелась у диакона Петара и почему она исчезла… столь неожиданно и кстати.

Епископ движением руки остановил набычившегося пресвитера:

– Здесь не может быть никаких сомнений, я лично исповедал диакона Петара.

– … и при чем здесь рыба, братие? – нимало не растерявшись, дон Марчелло плавно перешел к другой теме. – Да, брат Мигель отведал китовьей печенки, чтобы поддержать свои силы перед паломничеством… Но разве кит – рыба?! Даже детская считалка, которую знает в Кето каждый ребенок, говорит, – дон Марчелло поднял палец, отбивая ритм: – «Кит – не рыба, это Зверь! Ты уж этому поверь!»

– С точки зрения устава ордена, разницы здесь нет, – упер дядя Томаш руки в бока. – Мы не едим ни рыбы, ни – тем паче! – китятины, чтобы почтить страдания пророка Ионы в китовьем чреве. На мой взгляд, достойной эпитимией за такое прегрешение против устава и духа – да, да, духа ордена! – может стать только отказ в паломничестве.

– С точки зрения устава, разницы, может, и нет, – дон Марчелло не собирался сдаваться. – Но есть с точки зрения истины. Если пресвитер погрешил против истины в одном – наверное, может погрешить и в другом?! Достоин ли выполнять столь важную миссию, как охрана душ наших доблестных моряков, этот человек?! – Длинная тень от указующего перста дона Марчелло уткнулась Петару в грудь. – Я не знаю, как он принимает исповеди, однако свидетельствую, братие, что своими глазами видел сегодня, как прихожанка вырвалась из его исповедальни, словно он… оскорблял ее, и, спотыкаясь, покинула собор!

– И я свидетельствую! – оживился в задних рядах брат Мигель. – Дама убегала от него, а он догонял ее, выкрикивая: «Слышите ли вы китов?!» – передразнил южанин.

– Конечно, конечно, – нарушитель устава ордена будет нам наилучший свидетель! – Даже неровный свет свечей не мог скрыть, как побагровело лицо дяди Томаша.

– Пусть скажет за себя диакон Петар, – предложил епископ.

Петар встал. Настал момент, когда он должен был рассказать, к чему пришел за сегодняшний долгий день, но собраться с мыслями было сложно.

– У прихожанки было сильное горе, о котором она так и не решилась мне поведать, – произнес он бесцветно.

– И при чем же здесь киты, достопочтенный диакон? – с сарказмом приподнял брови дон Марчелло.

– Киты при том, что я собираюсь сказать всем вам, братие, – нескладно ответил Петар. – Епископ, пресвитер, спасибо вам за доверие… И вы, дон Марчелло, не старайтесь о вашем… воспитаннике – я отклоняю предложение плыть с эскадрой.

– Слышите – он сам признал, что недостоин! – воскликнул брат Мигель ликующе. На дядю Петар пытался не смотреть.

– Я не признавал ничего такого, брат Мигель. Напротив, я хочу остаться в Кетополисе, потому что сейчас иониты важнее здесь, в городе, чем на флоте. И я прошу совет прислушаться к моим словам и сделать верные выводы.

Краем глаза он видел, как обмениваются жестами дядюшка Томаш и епископ. Голос главы ордена прогудел:

– Если вы уверены, – многозначительная пауза, – уверены, что знаете что-то, чего мы не учли – говорите, диакон, мы слушаем.

– Наш орден действует во имя святого пророка Ионы, – начал Петар. – Мореходы чтут нас, надеясь, что покровительство святого поможет им спастись на море, и мы их поддерживаем в этой мысли… Но вспомните, братие, ведь каждый из нас знает книгу пророка наизусть: спасение Ионы из чрева кита есть лишь часть истории. За что кит поглотил Иону? За то, что тот не хотел проповедовать в Ниневии, что город погряз в грехах и подлежит разрушению! И когда освободил кит святого, то «встал Иона и пошел в Ниневию, по слову Господню; Ниневия же была город великий у Бога, на три дня ходьбы»… Пошел проповедовать о грехах, братие! А не стал благословлять на убийство китов, как это делаем мы с вами, зовясь его именем!..

– Вы что же, осуждаете уничтожение китов, диакон? – выкрикнул кто-то среди поднявшегося ропота.

– Братие, ведь это Господь повелел киту сначала проглотить Иону, потом извергнуть на сушу! Киты – всего лишь орудие Господне! Наверняка не один только я, а многие из вас слышали на исповедях, как говорят о голосах китов в голове закоснелые грешники! – Петару пришлось повысить тон. – Голоса китов – это предупреждение о конце, грозящем городу грешников, в который превратился Кетополис! И уничтожать китов, грозящих Кетополису, – то же самое, что пытаться уничтожить архангела Гавриила, трубящего конец света!

– Да он, никак, начитался запрещенных графических романов! – не сдержал смешка дон Марчелло. – Помните брата Тибо Роббса? Он ведь перед самоубийством, прости Господь его грешную душу, стихи оставил, там тоже про китов было… Сейчас припомню… Вот: «Да возрадуется Андрей с Китом, в одеяниях синего цвета, который есть сочетание неповоротливости и проворства. Ибо они обращают против меня свое железо гарпунное, потому что я беззащитнее прочих. Да возрадуется Иаков младший с Трескою, принесшей денежку Иисусу и Петру. Ибо из глаз Божьих падают сети, уловляющие людей к их спасению…»

– Однако, как хорошо ты знаешь стихи бедняги Роббса! – вскричал дядя Томаш. – Видать, за душу взяли?!

– Прекратите! – голос епископа напоминал судовой колокол. Спорщики притихли. – Сын мой, – без всякой теплоты спросил епископ у Петара, – понимаешь ли, что твои слова напоминают ересь?

– Я не сказал ничего, что выходило бы за рамки Святого Писания, владыко. Даже сверх того, что содержится в книге Ионы…

– Что же ты сравниваешь Кетополис с Ниневией? И говоришь ордену, чтобы он сражался не с морским злом, но с человеческим?

– «И увидел Бог дела их, что они обратились от злого пути своего, и пожалел Бог о бедствии, о котором сказал, что наведет на них, и не навел», – процитировал Петар книгу Ионы.

– Но какой ценой пожалел Бог жителей Ниневии? – Гулкий голос епископа уверенно заполнял собор; разве что хора не хватало, чтобы почувствовать себя на торжественной литургии. – «Чтобы ни люди, ни скот, ни волы, ни овцы ничего не ели, не ходили на пастбище и воды не пили, и чтобы покрыты были вретищем люди и скот и крепко вопияли к Богу, и чтобы каждый обратился от злого пути своего и от насилия рук своих». Но сколько язычников живет в Кетополисе? Сколько изменили человеческой природе, переделывая себя? Возможно ли всеобщее раскаяние?!

– Если хоть некоторые раскаются… О, если бы мы с вами, братие, бросили все силы на раскаяние грешников!.. – произнес Петар умоляюще. – Ведь сказал Господь Ионе: «Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой?» А в Кетополисе почти миллион населения! Мы должны спасать людей, а не потворствовать бойне!

– Он, верно, воображает себя новым Ионой! – вознес руки к небу дон Марчелло. – Не слишком ли много ты взял на себя, брат?!

– Не слишком. Ведь даже ослица заговорила однажды, чтобы остановить безумие Валаама, – Петар держался из последних сил, – отчего же человеку не говорить по велению Божьему.

– Чье же безумие должны остановить твои разговоры, брат?!

– Ты слышал глас Божий, сын мой? – перебил дона Марчелло епископ.

– Нет. Но я уверен, что, исцелившись от своего страха, получил Божье знамение…

– Неисповедимы пути Господни, – сказал епископ сухо. – Не думаю, что Он открыл их тебе, сын мой. Мы выслушали тебя достаточно; покинь совет, чтобы мы могли вынести свое решение.

На улице падали медленные, пушистые снежинки, искрясь голубым в свете фонарей. Петар спустился по ступеням собора, оставляя первые следы на нетронутом снегу. Поднял глаза: город бросал на темное небо розовые отблески. Маленьким Петар думал, что если внимательно смотреть в небо, то можно увидеть Бога…

Ионит зажмурился. Снежинки трогали его лицо и таяли от человеческого тепла. Хотелось стоять так вечно. Выплыли из памяти слова матери: «Возможно даже, что и снег… Отец и братья передают, не бойся – уж тебя Он сохранит».

Всякому пророку нелегко. Особенно если он пророчит гибель.

Двери собора за его спиной распахнулись: иониты выходили с совета. Кит открыл свое чрево и выпустил добычу. Поток иссиня-черных сутан плыл на волю, огибая Петара. «А если правда, братие?» «Епископ же сказал…»

– Говорил я, что не будет по-твоему? – раздался рядом почти веселый голос. Петар так и не открыл глаз.

– Уйми гордыню, Мигель, – голос дона Марчелло был странно серьезным. – Грешно издеваться над побежденным. Господь справедлив, каждому даст свое… Иди, Мигель. Иди, говорю тебе!..

После паузы дон Марчелло произнес негромко:

– Я не враг лично вам, диакон. Все мы когда-то были молоды и нетерпимы… Странно только, что пресвитер не смог объяснить вам простого. Если церковь Кетополиса будет слишком строга к мелким грехам, то люди станут бояться церкви. Вы требуете губительного для ордена. Ведь человек слаб, ему трудно выбирать между завтрашним спасением и соблазнами дня нынешнего, которыми так изобилует наш славный Кето… Нельзя спасать насилием, поэтому мы должны быть мягки.

– Раньше я и сам так думал, дон Марчелло, – Петар говорил медленно, по-прежнему наслаждаясь прикосновением снежинок к закрытым глазам. – Но если только можете, поверьте мне: еще совсем немного, и Кетополис будет уже не спасти. Ни силой, ни снисхождением…

Разочарованный вздох, и снег заскрипел под быстрыми шагами. Потом кто-то медленно и тяжко подошел с другой стороны. «Как легко, оказывается, по одним только звукам угадывать настроение», – удивился Петар отстраненно.

– Ты не едешь в паломничество, – сказал в левое ухо дядюшка Томаш. – И права читать проповеди и принимать исповеди ты лишен. Но остаешься в чине диакона, под мое поручительство. И не спрашивай, чего мне это стоило…

Петар не спросил.

– Хватило же ума наговорить всякого, – голос пресвитера был пропитан горечью. – Почему со мной сначала не посоветовался, Иона тебя забери?!

– Простите, дядюшка. – Петар открыл, наконец, глаза, повернулся к Томашу и крепко обнял его. – Простите мне, ради Господа.

Выпустил пресвитера, так и не ответившего на объятия, и пошел на огни и шум музыки.

* * *

Запах пороха мешается с ароматами дурмана: сладкими, запретными. Треск хлопушек, яркие огни, веселье, смех. Бумажные цветные киты, реющие над радостной толпой; улыбающиеся желтые лица с раскосыми глазами.

– Покайтесь, люди, иначе Кетополис падет! Отрекитесь от грехов, оставьте ложных богов, просите прощения у Господа единого!

Смеются, машут руками, суют длинную курящуюся трубку, какие-то сладости, лопочут невнятно.

– Не время праздновать, время каяться! Молите милости у Господа!

Ветер усилился, снег превратился в мокрую крупу, хлещет по замерзшей голове – новую форменную шляпу иониту так и не выдали. Петар судорожно стряхивает холодную мокрую массу с тонзуры; кто-то тут же заботливо надевает на него шутовской колпак; священник с негодованием сбрасывает его.

– Покаемся! Господь милостив, он простит!

Мимо едут странные, изукрашенные резьбой повозки; на одной из них водрузили череп кита, и совсем не сиамского вида толстяк ритмично машет руками, словно дирижируя толпой. Пир во время чумы! Петар делает попытку пробиться, чтобы вразумить хотя бы этих, европейской крови людей, но не может ни раздвинуть странно взволнованную толпу, ни перекричать зычного толстяка, голосящего что-то о кальмарах. Еще немного, и повозка скрывается за поворотом.

– Покайтесь, жители Кетополиса, если вам дороги ваши жизни и ваш город! Спасемся сами, спасем родных и близких!

Мелькают дьявольски раскрашенные лица, в которых человеческого, кажется, – одни глаза, и те затуманены страшным весельем. С разных сторон Петара толкают то туда, то сюда, дергают за сутану, вытесняют из праздничного шествия в какие-то проулки; он возвращается вновь.

– Покаемся, люди…

Небо оглушительно грохочет цветными разрывами, толпа ревет и ликует. Мир для Петара окончательно превращается в дикую карусель из сумасшедшего сна. Мелькающие лица сливаются в кривые рожи, Петара тошнит, но остановиться уже невозможно. Его несет по Пуэбло-Сиаму, по мостам через каналы, по старому городу…

– Покаемся…

– Святой отец, что вы здесь делаете?! Не место, не время…

– Покаемся…

– Пошел отсюда, падре, не порти праздник…

– Покаемся…

– Не трожь его, священник все-таки, пусть идет…

– Покаемся…

– Да он ненормальный!

– Покаемся…

– Вот вам на нужды церкви, от щедрот, молитесь за нас – а сейчас уходите…

– Покаемся…

Когда снег закончился – Петар словно очнулся. Ноги гудели, будто вивисекторы заменили их на чугунные, голова раскалывалась. Он был в безлюдном месте где-то на берегу канала; ущербная луна хвастливо смотрелась в воду, которая плескала о пристань внизу. Газовый фонарь освещал скопище лодок.

С покаянием ничего не вышло. Кетополис, вопреки примеру Ниневии, не спешил отрекаться от грехов. Продолжить завтра свои безнадежные хождения? Петар оперся о парапет и задумался.