Текст книги "Кетополис: Киты и броненосцы"

Я не узнавала этого человека.

На меня он смотрел враждебно.

Я понимала, что со смертью мамы моя жизнь станет другой, но не подозревала, что настолько.

Мне казалось, что самым главным теперь было узнать, о чем поют киты. Тогда, возможно, я бы поняла, почему мама так поступила. Объяснение обязательно должно быть. Но отец отвез меня к тетке в Америку – в далекую Оклахому, сам приезжал к нам редко, чуть ли не раз в год. Я ловила его странные взгляды, в которых Гольфстримом и Лабрадорским течением смешивались обожание и… ненависть?

Выброшенная из атмосферы всеобщей любви и ласки, из веселой суматохи (мама стоила толпы самых разных людей), я оказалась в чопорном холодном доме.

В Оклахоме не было моря, только выжженная пустыня. Я не знаю, как другие люди живут без моря, но мне там нечем было дышать. Нет ничего красивее океана – спокойного или сердитого, теплого, холодного, лазурного или хмуросерого…

Мне все здесь было странно. Сухой воздух, пыль из-под копыт, выжженная линия горизонта.

В день, когда мне исполнилось шестнадцать, я сбежала.

9. Ганай

С каждой неделей ситуация в Кето становилась все хуже и хуже. Зло шло по улицам. Я должна была поговорить с Фоксом. Его держали в Ганае, в уединенном поместье – клетка для гения.

Вокруг зрели яблоки.

Мне удалось организовать ему прогулку по берегу. За нами шли охранники.

Увидели запутавшегося в сетях кита.

– Давай посмотрим?

– Мы прокатимся на лодке, можно? – спросила я охрану, доставая из кармана жемчужное ожерелье.

На берегу моря лежала старая морская шлюпка.

Вдали плескалось китовое стадо, не желая бросать собрата, попавшего в беду.

– Ричард, давай подплывем поближе к бедняге, посмотрим?

– Это разве не опасно?

– Не стоит бояться кита, если ты не собираешься его убить.

– Откуда им знать, чего кто хочет?

– Они чувствуют.

Охранники следили за нами с берега.

Я попыталась заговорить с Ричардом о зле, что приносят его графические романы, но он меня не понял. Не захотел услышать.

– Что за папка?

– Новые рисунки, хочешь – посмотри.

Я смотрела рисунки, и это было страшно. Я отложила папку.

Ричард греб, а я перебирала детали браслета – маминого браслета. Она подарила мне его в тот злополучный день рождения – в мои десять лет. Мама верила, что браслет защитит нашу семью от злых духов. Отец, увидев, порвал его, швырнул в сторону и вышел. Я ползала по полу и собирала в подол костяные фигурки китов, деревянную – женщины, цветные бусинки и зубы кашалота. Спустя много лет модницы в разных странах просили меня продать браслет за любые деньги – он был очень красив. Но это был не просто браслет, это был амулет.

Маме было проще. Она распоряжалась своей жизнью. Мне нужно было решить за другого. Как быть, если твое личное горе – благо для всех?

Киты пускали фонтаны. Мне казалось, сейчас я услышу их песни. Но киты не пели.

Тогда запела я, вспоминая, что пела на берегу мама. Я не знала слов, они рождались сами. Словно мама пела моим голосом… В собственном пении я разобрала только два слова «орка оркинус» – несущая смерть. Не стоит бояться кита, если ты не собираешься его убить. Или если о помощи его не просит другой кит. Тогда добродушные создания становятся агрессивны, умны и очень опасны.

Неожиданный удар подбросил лодку в воздух. Листы графромана чайками взметнулись вверх.

Мы с Фоксом полетели в воду.

Вынырнув, первым делом я увидела Ричарда.

А рядом – кита. Огромная тупая туша с бессмысленным взглядом, как думают слишком многие… Нет, у него были очень умные глаза.

Он слушал. Он ждал. Это было просто невероятно.

– Уплывай, Либби! – крикнул Фокс. – Я тебя прикрою.

Смешной. Как он смог бы меня защитить? Ударив кита в нос?

Охрана металась на берегу. У них было оружие, но, стреляя в кита, они могли попасть в нас с Фоксом…

– Нет. Так надо, Ричард.

Качаясь на волнах, я запела снова. Орка оркинус. Орка оркинус – это же я, ничтожная Либби Герц.

Кит поднял хвост и ударил Ричарда.

Тело исчезло в глубине.

По воде расплылись круги.

– Плыви, Ричард.

Черно-белые рисунки окрасились красным.

10. Кето

Меня немедленно схватили. Это же я затеяла прогулку.

Тело Фокса не нашли. Четырехчасовой поиск тела с лодок и дирижабля не привел ни к чему.

В связи с чрезвычайной ситуацией меня доставили к самому Канцлеру.

Никто не знает, о чем мы говорили.

Никто не знает, почему он меня отпустил.

Всех, кто следил за Фоксом в тот день, выслали из Кето на материк.

По крайней мере, так сказали мне.

Я не стала просить бумаги и считывать настоящее знание подушечками пальцев. Мне была не нужна правда.

Я сильная. Но еще четыре смерти на совести я не потяну.

* * *

Несколько месяцев я не выходила из дома. Если бы не Лизи, я бы умерла с голода. Она силой запихивала куски мне в рот.

За окном шумел ветер – сердитое дыхание хозяина жизни.

Я пошла в Горелую Слободу к перекройщице.

У меня было к ней дело на пару крон – мне нужно было вырезать сердце. Себе.

– Сделайте мне железное. Да хоть из соломы. Оно и так неживое.

– Сердце нельзя, голубушка, – сказала перекройщица. – Хочешь китовый ус в талию или шпильку в голову?

– Мне нужно сердце.

– Сердце нельзя.

Когда я уже лежала на столе, передумала. Пусть болит.

Пока болит – живая.

Тогда я нарисовала первого кита.

Он улыбался.

11. Дом

Нельзя такое говорить десятилетним девочкам. Нельзя взваливать на них такой груз.

– Это ты виновна в гибели матери. Она пообещала вернуться к китам, если ты прозреешь! – кричал отец.

– Папа, ты никогда не верил маминым историям, называл их сказками! Ты же не веришь в них?

Мне казалось, это ему десять лет, а не мне.

– Не верю.

Но по глазам я видела: верит. Не хочет верить, но верит.

С одежды течет вода.

– Папа… ты… ты пошел за ней? За мамой?

– Я пытался несколько раз. Меня отвергли, вытолкнули. Чертовы киты выкинули меня на берег. Они не взяли меня с собой. Они даже не дали мне утонуть.

– Ты хотел стать китом?

– Я ненавижу китов.

Он плачет. Я думала, течет с его волос, но потом поняла: это слезы. По заскорузлой коже текут слезы, смешиваясь с водой. Папа плакал первый и последний раз в жизни.

Он любил меня – по-своему, конечно. Но так никогда не простил мне этих слез, своей слабости.

А я его простила. Любовь – странная штука: можно любить и ненавидеть одновременно, любить и бросить. Я могла сломаться и зачерстветь, но меня спасла музыка, звучащая в моей голове. Я не слышала песни китов, но я слышала мамины песни.

Я простила отца.

Но понять не смогла.

12. Кето

На камнях за мостом я рисовала мелом улыбающихся китов. Вокруг смеялись дети и тоже начинали их рисовать. Подходит офицер, некоторое время стоит, смотрит.

Уходит.

Раздается крик:

– Опять она! Нарушаем, барышня?

Меня схватили за запястья, тащат.

Полиция. Я снова арестована.

Хорошо, что сегодня дежурит Старый Сэл.

– Иди, Либби, и больше не попадайся, – говорит он.

Он со мной давно на «ты». Глаза отеческие. Мне нравится Сэл, а ему нравлюсь я.

Меня арестовывали столько раз, что мы успели подружиться. Мне везет, меня все время отпускают и строго велят больше не безобразничать.

Киваю.

Сэл знает, что я не прекращу рисовать.

Я знаю, что он не прекратит меня ловить.

Мы понимаем друг друга. Мы по разные стороны баррикад, но каждый должен делать свое дело.

…Никто не знает, о чем в день гибели Фокса говорил со мной Канцлер.

Никто не знает, почему он меня отпустил.

Он смотрел на меня как на врага. Седой, страшный.

Кричал:

– Девчонка, дрянь. Ты будешь арестована!

Взгляд бил как гарпун.

– Обращайтесь ко мне на вы, господин Канцлер.

В глазах впервые мелькает что-то человеческое.

– Либби… я…

– Я знаю, папа.

…Завтра Большая Бойня – ее мне не пережить. Я еще успею уплыть из Кето, я договорилась с капитаном одного суденышка. Уплыву, чтобы вернуться и продолжить. Может быть, мои старания смешны, но это все, что я могу сделать для города… для мамы. Для Ричарда.

Уплыву, но до этого у меня есть дело.

Я придумала: я нарисую кита на ратуше.

Если я получаю силу чужих рисунков, значит, я могу ее отдавать, рисуя сама. Вот почему власти так нервничают из-за моих меловых китов – хотя, казалось бы, пустяк! Видя их, другие тоже начинают рисовать. И сразу ясно: киты не скалятся, киты улыбаются.

Обычно мои рисунки мало кто видит – их затаптывают ногами, их смывает осенний дождь. Сегодня их увидят все. Они поймут, они почувствуют.

Есть древнее пророчество: к человечеству придет мир, когда мы будем жить в мире с китами и услышим их песни. Киты не тупые глыбы, они умеют любить и ненавидеть.

Если живы киты, то и мы живы. Если они погибнут, мы погибнем вместе с ними.

А пока мама жива – плавает с китами. И Ричард жив. Он где-то там, в море – живой. Киты принимают в себя души талантливых людей, если этим талантливым нет места на земле.

И пока мы любим – любимые живы.

Письмо Г. Тушинского неизвестному

(прибл. октябрь 1901 г.)

Вступление от публикатора

Генрих Тушинский, «Великий Тушинский» – одна из легенд Кетополиса, так никогда и не покорившая большой мир за границей нашего богохранимого острова. Покинув Кетополис после Катастрофы, Тушинский вскоре исчезает с театральных подмостков. Единственным заметным успехом его в период реэмиграции была роль Шерифа Ноттингемского в «Робин Гуде» с Эрролом Флинном, но ничего большего он сделать так и не сумел. Последнее, что известно о его актерских планах, – увы, так и не сбывшихся! – это переговоры об участии в фильме «Печальный рыцарь». Увы, Фриц Ланг так и не приступил к съемкам картины после череды неудач на американской земле. После краха североамериканского филиала студии «ОКЕАН» следы Генриха Тушинского теряются.

Настолько же мало известно и о его личной жизни – за исключением, быть может, широко растиражированной истории с Ядвигой Заславской. Нам не известно и эпистолярное наследие великого актера, а между тем известно, что в адресатах Тушинского состояли многие видные люди как Кетополиса, так и мира вне острова – например, фамилия его упоминается в личных бумагах Г.Уэллса.

Увы, безжалостное время ничего не оставило нам из этого наследия, и в биографии Г.Тушинского здесь зияет провал.

Тем более чудесным кажется нам обнаружение в коллекции почившего собирателя Уно Ласкера (среди неразобранных бумаг с пометкой «на атрибуцию») письма, которое мы предлагаем вашему вниманию. Обратившиеся за помощью в Музей Естественной Истории для атрибуции коллекции наследники Уно Ласкера были настолько потрясены тем, что в их руках находится одно из немногих сохранившихся писем Тушинского (а ответ графологов был однозначен), что тотчас решились обнародовать найденный документ. Полагаю, что каждый любитель кетополийской истории теперь в неоплатном долгу перед Феликсом Ласкером и его несравненной супругой Катариной.

Письмо представляет собой два листа в четверть каждый, исписанные с обеих сторон крупным неразборчивым почерком. Первый и последние листы отсутствуют.

К сожалению, так и не удалось выяснить, кто же адресат данного письма (высказанное Фрэнком Хамаррой мнение, будто письмо было предназначено Козмо Дантону и написано незадолго до или сразу после дуэли с ним Тушинского, не выдерживает критики). Вместе с тем датировка письма октябрем 1901 года кажется нам совершенно справедливой, поскольку вполне укладывается во все, что мы знаем о духовном состоянии великого актера в тот период.

Ажени Батакален

КОММЕНТАРИИ:

1. Ср. воспоминания Шаляпина: «В первую же встречу Тушинский поразил меня: я ожидал увидеть разбитного малого (я был наслышан о его сомнительном прошлом и о множестве профессий, что он сменил, пока не сделался актером), передо мною же предстал бледный аристократ с рафинированными манерами и неповторимым выражением на лице. Он поздоровался легчайшим поклоном, руки не подал, говорил словно через губу. Признаться, я крепко на него обиделся, однако уже следующим днем я был потрясен, насколько другой человек предстал передо мною – яркий, подвижный, говорящий оживленно и чуть в нос. Как позже меня просветили, накануне вечером давали спектакль, где у Тушинского была роль аристократа, сэра Персиваля Олдкрафта (оперетка Арона Голда, кажется, „Несносный Персиваль“). Метода же Тушинского такова, – объясняли мне, – что перевоплощение должно быть полным. Я, признаться, выразил маэстро мое глубочайшее почтение» (Шаляпин Ф. Маска и душа: мои сорок лет в театрах, 1932).

2. О распространившейся к концу века в богемной среде моде на сомские бобы писали многие из авторов того времени. По общепринятому мнению тех лет, сомские бобы играли роль возбудителя фантазии или же «радикального катализатора трансцендентности» (выражение Гая Лиотты; см. его «Муза грифеля»). Их предпочитали и морфинам, и опиатам и не в последнюю очередь из-за убежденности, что к «сомке» не возникает стойкого привыкания на уровне физиологии. Позднейшие исследования д-ра Морриса установили «эффект накапливания» ферментов сомских бобов, а соответственно немалую опасность их.

3. В конце своей жизни, в конце двадцатых, Тушинский подписывает контракт на роль Безумца из Ламанчи с немецким эмигрантом Фрицом Лангом; однако кризис, который пережил режиссер после провала ряда снятых в САСШ фильмов, не дали ему приступить к съемкам задуманной картины. Похоже, эту мечту Тушинский так и не сумел реализовать.

4. Это – единственное упоминание о месте рождения Тушинского, дошедшее от него самого. В автобиографии, написанной им в «Ла Гвардии», место и обстоятельство рождения обойдены Тушинским, что дало почву для позднейших кривотолков на этот счет.

5. Нам ничего не известно об этом опыте Тушинского; видимо, речь идет о времени, когда он еще не начал свою оперную карьеру. Фрэнк Хаммара высказывает мнение, что режиссером, у которого Тушинский мог пробовать свои силы, был Виктор Асторио (впрочем, тогда остается неясным, отчего Тушинскому так не понравился фильм: Асторио был крепким режиссером с отточенным глазом и вкусом).

6. Как нам известно, отношения Тушинского с синема так и не сложились: в реэмиграционный период к «целлулоидному царству» он прибег только тогда, когда исчерпал все остальные возможности.

7. Кто такая Пенни, нам неизвестно. Единственное свидетельство, дающее хоть какую-то почву для размышлений, – довольно злобная заметка Филиппа Биссо из газеты «Огни Кетополиса», сделанная на съемках фильмы по «Левиафану», когда с площадки была изгнана безумная, считавшая, что роль Аделиды должна играть она, а не знаменитая Оливия Хэгторн. Изгнанницу звали Пенни Уизлер или Перл Уэзли (здесь источники расходятся). Каким образом она могла быть связана с Тушинским – остается невыясненным.

8. Еще одна мечта Тушинского – сыграть шекспировского Ричарда Третьего – к сожалению, так и не сбылась. Ни на театральных подмостках, ни в синема он не сумел реализовать это свое желание.

9. Именно этот пассаж заставляет Фрэнка Хаммара предполагать адресатом письма Козмо Дантона: якобы Тушинский, упоминая свое морское прошлое, дает понять молодому офицеру, что они равны в своем статусе (или хотя бы сопоставимы); конечно же это весьма слабое вероятное суждение.

10. Довольно необычный способ приготовления «сомских бобов», поскольку обычно их употребляют либо в виде порошка, подмешиваемого в трубочный табак, либо внутривенно, вытяжкой.

11. Обычай продевать в ухо веревочную серьгу – довольно распространенный среди матросов Кетополиса, однако так и остается неясным, откуда этот обычай появился. Исследования М. Мид, в которых она пришла к выводу о влиянии на матросские обычаи Кетополиса т. н. плетельщиц, кажутся нам поверхностными и основывающимися на внешнем созвучии рода занятий легендарных плетельщиц и сплетенных веревочных серег. Впрочем, М. Мид приводит интересные сведения о восприятии таких серег в качестве амулетов; данные, полученные от старых китобоев, позволяют исследовательнице назвать и главный источник угроз, против которого выплетались веревочные серьги, – это киты.

Мое имя Никто: история офицера (II)

1. В городе

Девушка рисует розовым мелом по влажной серой брусчатке. Дети вокруг смеются. Мел крошится.

Киты улыбаются.

Иногда мне казалось, что я с этим справился. Что выстроил защиту от мрачной меланхолии, от страха, от обреченности…

Зовите меня Козмо.

Отключил мысли и просто смотрю.

Я – лейтенант броненосного флота Его Величества. Полтора часа назад меня приговорили к пожизненной каторге.

…Я – белый чистый лист бумаги.

Мелок бежит по камням, крошится, но упрямо продолжает свой путь. Появляются брюхо, огромная туповатая морда, добродушный глаз, плавники… мощная хвостовая лопасть.

Улыбающийся кит на мостовой.

Я делаю шаг и оказываюсь внутри кашалота. Внутри Левиафана. Как Иона в розовом чреве…

Нитроцеллюлозные волокна обрабатывают растворителем из равных частей эфира и спирта. Потом сушат, прессуют, вытягивают и режут на полосы определенной длины.

Получаются жгуты. Я серьезно.

Действительно, как резиновые жгуты. Даже на ощупь.

Красновато-розового цвета, словно вареное кальмарье мясо.

Да, я знаю, что вы хотите спросить…

На вкус не пробовал, не знаю.

Что дальше?

Сухой пироксилин горит.

Влажный – взрывается так, что тротилу и не снилось.

Раз в неделю, проверяя состояние боевых погребов, я спускаюсь вниз и долго стою в темноте. Ровно гудит вентиляция. Мерцают пятна. Когда глаза привыкнут, я начну различать – вот темное пятно, это элеватор подачи, вот тонкая светлая полоска по контуру – люк наверх…

И повсюду – едва различимые латунные отблески. Это на гильзах – здесь, в погребе, их около шести сотен. Лежат рядами: бронебойные, фугасные, несколько холостых, с десяток учебных. Тихо. Иногда мне кажется, что я слышу чье-то едва заметное дыхание.

Кажется, что снаряды затаились до поры до времени… или, может быть, просто спят.

Интересно, какие сны у пироксилина?

Я представляю, как идет процесс окисления, как мелкие капельки воды выступают на бледно-розовых, будто бы резиновых жгутах. Как вибрация, рожденная взмахом мощной хвостовой лопасти, доходит до борта, ударом волны заставляет металл задрожать, дрожь перебегает по стальным переборкам, минуя угольные ямы, матросские кубрики, душевые для кочегаров… доходит до погреба. Как забытый здесь кем-то стеклянный стакан начинает дребезжать, идет трещинами, а затем лопается.

Взрыв.

Ослепительно белая вспышка, в которой сгорают боль и гнев, ярость и черная меланхолия.

Мел бежит. Я смотрю, как на влажной мостовой возникают синие, белые, розовые киты. В горошек, в крапинку и даже в цветочек…

Киты улыбаются.

Почему-то мне становится не по себе.

2. «Пневма»

Итак, первым делом – мыться и бриться. Нет, сначала – пить чай.

И думать.

Ставлю чайник на огонь. Голубое пламя охватывает медное донышко, урчит, дергается. От окна тянет сквозняком. Сегодня тридцать первое октября, завтра праздник – поэтому прислуги нет. Квартира в моем полном распоряжении. Обычно эти дни я провожу на корабле, но сегодня у меня есть причины.

Я подхожу и открываю окно полностью. Стою и просто дышу. Воздух. Осень.

Наконец чайник свистит, выпуская пар в потолок.

Выключаю газ. Снимаю чайник с огня, долго выбираю кружку. Хочу вот эту, с толстым белым дном. Ее и беру. Наливаю кипяток в заварник – запах. Потом медленно, чувствуя каждый глоток по отдельности, пью чай.

Сегодня обычные вещи звучат по-другому. Как если в огромном симфоническом оркестре начинаешь замечать отдельную скрипку. Никогда не обращал внимания, а сегодня вдруг – слышишь…

Выпив две кружки, иду в ванную.

Снимаю рубашку и бросаю ее в корзину для белья. Все пропахло потом – потом волнения и страха. Смотрю на себя в зеркало.

Интересно. Почему, когда не спишь, щетина растет быстрее?

Заросший шрам в области сердца. Детское воспоминание. Я как-то очень неловко упал с качелей. Я провожу по нему пальцами – щекотно.

Дзи-и-инь. Звонок.

Это в кабинете отца. Прохожу по коридору, минуя двери в гостиную, – молчаливый рояль недобро смотрит на меня оттуда. Еще бы. За него пару лет уже никто не садился. Извините, маэстро, не до вас. Черный лакированный ящер остается позади.

Кабинет.

Здесь все осталось так, как было при отце. Даже запах тот же – туши и мятного полоскания для горла. На рабочих досках стоят незаконченные чертежи, как будто отец вышел на минуту и скоро вернется.

Уже никогда.

В круглом аквариуме с морской водой наматывает круги карликовая акула, компрессор бурлит пузырьками. Когда акула подплывает ближе, морда ее растягивается по толстому стеклу. Прозрачная толща воды пронизана мелкими пузырьками воздуха. Отец рассказывал мне (в перерывах между «опера, это…» или «иди, я работаю»), что акулы никогда не спят – и никогда не останавливаются. Для подводных хищников остановка означает смерть.

Папа. Он был своеобразный человек.

На столе у этажерки с книгами – старомодный, в литых наплывах и завитках автомат пневмопочты. Круглые верньеры, исцарапанный, тусклый металл. В приемной корзине блестит латунный патрон класса «лично в руки». Я вынимаю патрон – он гладкий и холодит ладонь. Цифровой код отправителя кажется мне незнакомым…

Легкое раздражение – кому я мог понадобиться?

Вернее: кто собирается тратить мое время в мой последний день?

Поворачиваю крышку – дзынк! – ломается предохранительная полоска. Свинчиваю крышку до конца, встряхиваю, на стол выпадает свернутый в трубку листок.

Господин Дантон, – мелкий неровный почерк. Упрямые строчки рвутся и спешат. – Вы обещали.

Мне очень нужна Ваша помощь. Пожалуйста.

Это Важно.

Я в отчаянии. Умоляю.

Ниже номер телефона – пять цифр. И подпись.

Несмотря на серьезность послания, я смотрю на письмо и начинаю смеяться. Не могу остановиться: черт, черт, черт – ничего ведь смешного. Наверное, это нервы. Дальний родственник Эдгара Алана, говорите? Истеричный секундант, говорите? Ну еще бы.

Подпись внизу гласит: «Ян Поланский».

…Я включаю краны, чтобы набрать ванну, начинаю намыливать лицо. «Лучшее миндальное мыло от Галогиуса и К°» сообщает надпись на зеленой жестяной коробке. Оттуда мне снисходительно улыбается джентльмен с закрученными усами. Беру бритву и думаю: Ян.

Что у него там стряслось? Понизили в должности? Господин начальник Канцелярии ввел проверку на уровень умственного развития?

Чем я-то могу помочь?

Я даже не помню, в каком учреждении он служит.

Лезвие идет по щеке. Потом я полощу его в тазике. Срезанные щетинки плавают в запахе миндаля.

Я поднимаю голову и смотрю на себя в зеркало.

– Вы правы, Ян, – говорю. – Я обещал.

Недобрившись, как есть, с намыленной щекой и бритвой в руке, иду в прихожую. В зеркале с черной оправой отражается высокий полуголый человек. Пена на подбородке, лихорадочный блеск глаз, блеск отточенного лезвия. Просто какой-то Безумный Тим, не к ночи будь помянут.

Снимаю трубку. Голос телефонистки.

– Девушка, будьте добры соединить. Номер… – я диктую комбинацию, сверяясь с листком.

Щелкает соединение.

Гудки.

– Департамент дорог, инспектор Ходжес у аппарата, – усталый сонный голос.

– Мне нужен некто Ян Поланский.

– Минутку… – шум, голоса. – Его сейчас нет.

Честно говоря, я даже рад.

– А когда будет?

– Боюсь, только завтра. Вы вообще по какому во…

Дзынь! Я опускаю трубку на рычаг. Все. Моя совесть чиста.

Ну, или почти чиста.

«В девять вечера на площади у Оперы, – я не хочу этого писать, но пишу. – У фонтана».

Я завинчиваю патрон, выставляю на верньерах код и опускаю капсулу в прорезь приемника. Перевожу рычаг вниз. Вжиик.

Поршневой затвор досылает капсулу как маленький снаряд – в приемную камеру. По сути, это та же пушка, только пневматическая. А значит, по моей специальности – я все-таки пушкарь. Навигацкая школа, артиллерийский класс с отличием.

Приготовиться… залп!

С силой дергаю рычаг отправки.

Пшик. И письмо улетает через весь город в Слободу… или где вы там живете, Ян?

Приятного чтения. А мне пора заканчивать бритье.

3. Отец

Воспоминание: мне восемь лет. Утро. Я заглядываю в кабинет отца через дверную щель. Человек в черном стоит ко мне спиной.

Человек худой и высокий – даже выше отца – в дешевом мятом костюме. На ворсистой ткани налипли пыль и обрывки ниток. При виде его бледных рук меня охватывает дрожь. Пальцы человека тонкие и гибкие, беспрестанно шевелятся – как белые черви. Голый затылок отражает свет ламп.

– Поздравляю! Эти ваши новые динамические маски великолепны, – говорит человек.

Отец вскидывает голову, на его лице – отвращение.

– Снимите немедленно эту мерзость!

– Раньше вы не были столь чувствительны, Джон.

Джон? Я не вижу лица человека, но знаю, что он усмехается. Эта усмешка увеличивается, расширяется, проходит сквозь меня, оставляя на коже жирный черный след. Я чувствую себя… грязным. Запятнанным. Порча.

– Меня зовут Константин Дантон. – Лицо отца идет пятнами. – Снимайте!

– Конечно, как скажете, господин Дантон.

Человек поднимает руки к лицу, я не вижу, что происходит (хотя сгораю от любопытства). Он отнимает руки – в ладонях что-то белесое, похожее на медузу с иглами. Я протираю глаза. Так и есть. Иглы мягкие и изгибаются. Резиновые, думаю я.

Во мне дрожит струна – страх. И тайна.

– Зачем вы явились?!

Человек пожимает плечами.

– Могу уйти.

Он начинает поворачиваться – почему-то невыносимо медленно – мне кажется, что сейчас я увижу его лицо, разгляжу, опознаю. Но нет. Не успеваю.

– Анжелис! Северин! Да стойте же вы!

Человек поворачивается обратно. Черт.

– Теперь меня зовут Гиллиус. Доктор медицины Мартин Гиллиус.

– Я…

– А вы – мой карманный гений, Константин. Не забывайте об этом.

Лицо отца уже красно-белое, с каким-то синюшным отливом.

– Что вам нужно на этот раз?!

– Не горячитесь, дорогой Константин. Это в наших общих интересах.

Человек смотрит на отца в упор. Внимание его физически ощутимо – словно вытянутый извивающийся отросток на лбу рыбы-удильщика.

– Вы готовы? Я хочу, чтобы вы создали для меня жизнь, Константин. Настоящую жизнь.

Отец некоторое время молчит, открыв рот. Потом говорит:

– Но я же не биолог, я инженер! Я работаю с металлом.

– Именно. Вы инженер, работаете с металлом. – Я не вижу этой улыбки, но знаю, что она ужасающа. – Теперь вы понимаете, Константин, какую жизнь я имею в виду?

Никогда раньше я не видел отца таким потерянным. Даже когда мама заболела.

– Вы говорили, это в интересах нас обоих? Почему?

– Гельда Дантон. Ей уже недолго осталось.

Мама!

– Откуда… откуда вы знаете?!

Назвавшийся Гиллиусом пожимает плечами:

– Я не инженер, я врач. Вы работаете с металлом, Дантон, я работаю с телами.

Ма-ма.

– Я медик, – продолжает Гиллиус. – Мое призвание, мой талант – совмещать несовместимое, сращивать чуждое, сочетать несочетаемое. И есть только один способ этого добиться – да, Константин, вы правильно побледнели. Это насилие. Хирургическое вмешательство. Но я действительно могу помочь.

Отец некоторое время молчит. Усилием воли берет себя в руки.

– Так что именно вам нужно?

Гиллиус сгибает пальцы, словно держит на ладони что-то большое и скользкое. Потом его пальцы начинают то сжиматься, то разжиматься. Тук, ту-тук. Тук, ту-тук.

И я с ужасом понимаю, что мне это напоминает.

4. Сиамская лавка

Голова гориллы смотрит на меня с верхней полки.

Глаза выпучены. Черные ноздри выдыхают желтоватую мутную жидкость. Один глаз налит кровью, другой – мудростью.

Мой предполагаемый предок смотрит на меня из бутылки с сиамской водкой.

Между нами стекло и миллион лет эволюции.

– Это наша гордость, – говорит сиамец и делает рукой: прошу.

Я следую за ним. За бамбуковой занавесью смешаны в равных пропорциях мрак и мягкий свет. Пыль мелкой взвесью кружит в воздухе. Бамбуковые палочки позади меня выстукивают «дук-дудук», «дук-дудук».

Комната для гостей. Красные циновки на стенах украшены сиамскими надписями. Подушки из разноцветной ткани раскиданы на круглом диване, разделенном на черное и белое. Символ добра и зла. В каждой половине есть изъян – вкрапление другого цвета. На диване возлежит девушка-сиамка, изогнув стан и подложив под голову руку. Темные волосы в высокой прическе. Раскосые глаза будто вырезаны ножом. Глядя на меня, сиамка грациозно поднимается…

Мой проводник делает знак.

Жаль, если честно.

Я провожаю девушку взглядом. Она проходит, покачивая бедрами в кроваво-красном, с золотом шелке. Симпатичная. Есть в сиамках своеобразная прелесть.

Вообще, это немного бордель. Но сегодня я пришел сюда по другому поводу.

Из противоположной двери бесшумно выходит пожилой сиамец. При виде его мой провожатый кланяется и исчезает.

– Здравствуй, Ват, – говорю я.

Пожилой сиамец кланяется.

– Господин Козмо.

Хозяина зовут Ват Сомпонг, и он, говорят, был лекарем при дворе последнего сиамского короля.

– Такое дело, Ват, – говорю я. – Не могу поднять руку, представляешь? Вот здесь стянуло все. Даже шея не поворачивается.

Ват кивает: да, господин. Все понятно, господин.

Сухими твердыми пальцами сиамец берет меня за плечо.

В пальцах Вата как по волшебству появляется тонкая деревянная палочка. На конце курится огонек. Сладковатый запах окутывает меня, струится вверх.

Когда король Сиама желал наказать кого-нибудь «по-королевски», беднягу сажали в бархатный мешок и забивали насмерть палкой из сандалового дерева.

Это – стильно.

Я снимаю китель. Сиамец мнет пальцами мои занемевшие мышцы, вскоре лицо его начинает лосниться от пота. Он работает. Я тоже не бездельничаю, кстати. Я добросовестно скриплю зубами.

– Узел, господин Козмо. Вот здесь и еще вот здесь. Циркуляция энергии «чи-вит» нарушена, каналы стали непроходимы – оттого ваши боли.

Он указывает на жесткую циновку, лежащую на полу.

– Прошу вас сюда, Козмо.

– Конечно.

Я снимаю ботинки и носки.

– В человеке десять основных каналов, – говорит Ват. – Десять – это «син», канал – «сен». Все вместе это искусство называется «сенсин».

Меня растягивают, мнут, давят и выкручивают – часа полтора кряду.

Потом я отдыхаю.

Стена украшена сиамскими гравюрами, изображающими бой наших броненосцев с бирманским флотом у мыса Лунд. Сцены яростного морского сражения пронизаны какой-то пугающей безмятежностью. И – спокойствием.

Почему? – снова думаю я. Почему вместо того, чтобы отправить меня на шагающие форты (там люди с тоски стреляются) или на канонерскую лодку простым матросом (здравствуйте, джунгли), меня грубо и буквально списали со счетов?

Кому выгодно, чтобы подготовленный морской офицер – Навигацкая школа, артиллерийский класс с отличием – пошел махать киркой в никелевый рудник?

Не понимаю.

Каторга, каторга. Не приложил ли к этому руку капитан первого ранга Зеф Маттиус Нахтигер?

Не знаю.

Шагающие форты. У них простая задача. Они охраняют побережье к юго-западу от Кетополиса, чтобы помешать высадке бирманского десанта. По сути, это – огромные орудийные башни с железными ногами-опорами. При желании их даже можно передвинуть – не очень далеко. Но можно.