Текст книги "Кетополис: Киты и броненосцы"

Заскользили к земле снежинки, навалился звук.

Бахнуло еще раз.

Питс раскинул руки и упал.

– Господи Иисусе, – выдохнул Роберт и жадно втянул в себя воздух. Тут же плечо полыхнуло огнем, рука налилась тяжестью. Захотелось лечь на спину и смотреть в небо, ловить ртом пушистые хлопья, а потом спать. Долго-долго, до самой весны.

Роберт зачерпнул пригоршню снега, бурого, пополам с грязью, отер лицо. Кряхтя, поднялся и побрел к Питсу. Белые бабочки садились на его кожу и нехотя таяли. Роберт забрал свой кольт, выбил пяткой из мертвой руки шкатулку, положил в нагрудный карман. Сплюнул горечь и, зажимая рану, двинулся на шум и гомон. За ним муравьиной тропкой тянулись кровавые бусины.

* * *

Каждый шаг давался с трудом, бил кувалдой в простреленное плечо. Ботинки шаркали, оставляли в снегу полоски. Все стало неимоверно тяжелым: и обувь, и одежда, и оружие. Холода Роберт не чувствовал. Наоборот, в груди было нестерпимо жарко, так, что пришлось расстегнуть пиджак и вытирать заливающий глаза пот. Зрение выкидывало странные штуки. Стены домов изредка вздрагивали, колыхались пробежавшей волной. Падающий снег казался фиолетовым. Брусчатка под ногами шевелилась.

Роберт привалился спиной к стене. Выбросил хронометр, отстегнул и уронил в снег наножную кобуру. С трудом выпрямился и посмотрел вправо. Там, безумно далеко, в конце переулка, блуждали яркие пятна огней. Слышался рокот мобилей, рваные аккорды, редкий смех и невнятный говор.

– Сейчас, – Боб сглотнул противный ком в горле. Нестерпимо хотелось пить. – Сейчас немного отдохнем и пойдем. Пойдем, – повторил Роберт, коснулся креста под рубашкой и с силой, как пловец от борта шлюпки, оттолкнулся от стены.

Шаг. Еще шаг. Давай, Ирландец! Там люди! Там мобили! Захватить машину, домчаться до отеля. И все будет хорошо. Все будет. Билет на цеппелин. Домой. Еще шаг.

– Стой, Роберт! – сказал голос. Вернее, приказал, и даже не голос уже, а полный силы и власти Голос. – Нам сюда.

Роберт обвел мутным взглядом серое здание. За закрытыми ставнями угадывалась темнота.

Дунул порывом ветер, закружил, разметал по переулку снег, раскачал вывеску «Чрево китово. Таверна».

Огненный шар в груди начал пульсировать. Медленно, размеренно, как вдох-выдох спящего. В такт ему опускалась на дверь рукоять револьвера.

– Кто там? – спросили из-за двери. Спросили, как будто из глубины.

– Пусти, – только и смог прохрипеть Роберт.

– Пусти, – его губами произнес Голос. Громко, сильно, так, что за дверью не сумели не подчиниться.

Лязгнул засов, и Роберт повалился внутрь, на молодого безусого паренька. Он поднырнул, подставил Роберту плечо и поволок его мимо прибранных столов, щерящихся ежами перевернутых стульев. Мимо трактирной стойки и стеллажей пузатых бутылок. На кухню.

Парнишка усадил Роберта, помог стянуть набухшее от крови пальто.

– Хозяин… – прошептал Роберт.

– Что вы, господин, – перебил его парень. – Я только сторожу по ночам.

– Где? – закончил Ирландец.

– Нет никого, я один тут.

Роберт опустил на разделочный стол ставший неподъемным «фронтир». Медленно провел взглядом по тревожному, бледному в свете газовой лампы лицу паренька. По массивной чугунной плите, по посудным шкафам, веренице ножей на стене. Подумал, что ведь этот хлипкий сторож может запросто перерезать сейчас ему, Дикому Ирландцу, горло, и нет сил сопротивляться, и почему-то нет и желания. Взгляд пополз дальше и наткнулся на телефонный аппарат.

Роберт сжал зубы и встал, пошатываясь, снял трубку. Парень следил за Ирландцем, смотрел не мигая.

– Чего пялишься? – вопрос прозвучал тускло, бесцветно.

– Вы… Вы сияете, господин…

Роберту почудилось некое придыхание, благоговейный трепет.

На краю стола, куда не доставал свет лампы, темнела небольшая ступка. Рядом тлел красным уголек в самодельном кальяне. Роберт вяло улыбнулся:

– Тебя как звать?

– Джозеф.

– Принеси виски и чистых тряпок, Джо, – попросил Роберт и, когда парень вышел, назвал номер.

Долгих четыре гудка отельмейстер не отвечал.

– «Королевская перчатка». Доброй ночи.

Роберт собрался и плюнул:

– Соедини с Шульцем.

– Господин Шульц занят. Сейчас он…

– Это Ирландец.

В трубке замолчали. Потом треснуло, хрюкнуло, и раздалось раздраженное:

– У аппарата!

– Бенни, я опять поймал пулю, – как можно спокойнее сказал Роберт. – Мне нужен штопальщик.

– Конечно, старина! Ты сейчас где? – И пока Роберт соображал, как проще объяснить, Шульц задал еще один вопрос: – Она у тебя?

Крик в голове взорвался бомбой, подкосил ноги, ударил по перепонкам:

– Нет!

«Нет… Нет… Нет…» — эхом, колокольным перезвоном разлилось по телу.

Роберт вдруг увидел себя, сидящего напротив Бенни в кабинете на Конторской улице. «Отличная работа», – говорит Шульц. Достает из сейфа и выкладывает на стол новую жизнь – деньги, документы и зеленый прямоугольник. На нем рядом с Хрустальной башней вытиснен дирижабль. Они прощаются, долго хлопая друг друга по спинам, а когда Роберт выходит, Шульц снимает трубку телефона: «Да, офицер. Сегодня в полдень. Билет на имя Сэмюеля Клейта. Удачи вам в вашем нелегком деле».

Чушь, подумал Роберт. Гибкий – стукач?

– Бобби, ты меня слышишь? Где ты находишься?

«Ирландец стал слишком диким, начал мешать», – говорит Шульц, крепкий, подтянутый, резкий. Жмет руку надутому типу в песочном макинтоше и песочной же шляпе. Тому, что размахивал револьвером, сверкал треугольником с кальмаром, бил ногами под дых. «Мне нужен только ларец», – говорит Шульц и называет адрес. Адрес дома, в котором есть комната с багрово-синим прямоугольником окна и хлопающей на ветру линялой занавеской.

– Нет, – одними губами произнес Роберт.

– Да, – приговором прозвучал Голос.

– Бобби?

Роберт медленно опустил трубку на крючок аппарата.

– Выпить, господин.

– Что? – вздрогнул Роберт.

– Я принес вам выпить, – повторил Джозеф, – и чистую ткань.

Роберт залпом опрокинул стакан. В животе от виски стало жарко, почти так же, как в груди.

– Значит, вот что, Джо, – утер губы Роберт. – Сейчас ты немного мне поможешь. – Парень робко улыбнулся и кивнул. – Для начала порви тряпье на полосы.

Роберт смотрел на синие пляшущие язычки пламени. Оно гудело, лизало узкую полоску стали, превращая серое в красное. Роберт смотрел и не видел. Кончики ногтей барабанили по сиамскому ларцу, мысли кружили вокруг одного вопроса: «Почему?»

Боль вгрызлась в плечо, раскурочила рану, а потом, когда свинец горошиной покатился по столу, отпустила, притаилась ненадолго и ударила по глазам белой вспышкой. Запахло паленым мясом. Боб закричал и тут же отчетливо услышал стук сердца.

Звук шел из коробочки.

Роберт глянул на перепуганное лицо Джозефа. Улыбнулся, как смог, и попросил:

– Дай-ка мне вон тот, здоровый, – кивнул на мясницкий тесак. Приставил острие к щели и что было сил грохнул по ручке, срубая язычок серебряного замочка, расщепляя черное дерево, снося крышку.

В ложе из красного бархата лежала большая жемчужина. Нет, не жемчужина – зеленый кристалл, матовый и прозрачный одновременно, как гигантская икринка. Глубоко внутри него что-то было, оно пульсировало, пытаясь выбраться наружу, пытаясь разорвать клетку из блестящих золотых проводков, оплетающих шар, спаивающихся в жилы, свивающихся в тугие косички клемм.

Кристалл манил, звал Роберта, просил о помощи. Ирландец поддел ножом золотые нити. Они лопнули, свернулись хоботками бабочек в разные стороны. Роберт коснулся шара, бережно вынул, поднес к глазам.

Под слюдяной оболочкой в клубах зеленого дыма то и дело вспыхивали тонкие фиолетовые молнии. В их нервном свете Роберту удалось разглядеть крохотные шестеренки, цепляющие друг друга зубьями, вращающие коромысло тяг, на кончиках которых зрели, разгорались осколки полярного сияния.

И тут же кожу начало покалывать. Кристалл стал теплым, живым, задышал, запульсировал. Под прозрачной поверхностью начал двигаться аквамарин, заполняя все, сколько доставал взгляд. Всколыхнулся, пошел рябью, и Роберту показалось, что он набрал полную грудь морского воздуха. Из глубины безбрежного зеленовато-синего появилось белое гигантское пятно. Ослепительно снежный кит то появлялся на поверхности, то исчезал под водой. Роберт протянул к нему руки, коснулся шершавой, в наростах моллюсков, шкуры, заглянул в рубиновый глаз. И глубже, туда, где среди исполинских костей сжималось, грохотало звериное сердце. Искрило фиолетовыми всполохами, клубилось зеленым дымом.

Окровавленные узловатые пальцы выдернули его наружу, протерли ветошью, и мир померк. Стал похожим на черно-белые страницы графроманов. Развалился на картинки.

Другие пальцы, длинные, тонкие, вселяющие в Роберта панический ужас, соединяют слюдяные полусферы, всовывают рукотворный кристалл в кокон из проволоки…

Старый сиамец с разрубленным шрамом лицом смотрит на море. В глазах его влага. В груди – вцепившийся в ребра металлический кальмар. Он раскрывает клюв. Он голоден. Он ждет кристалл…

Роберт бережно опускает светящуюся горошину в ларец. Упирает в столешницу ручку длинного узкого ножа. Ставит острие напротив сердца, откидывается и бросается грудью вниз.

Сталь входит глубже, глубже, пока не упирается во что-то твердое.

Роберт шевелит лезвием, тянет нож из себя. Густые капли падают на пол. Ирландец опускает в рану кристалл и толкает его внутрь. И чувствует, как закипает кровь в жилах, наполняя его силой. Рана затягивается на глазах. Старые шрамы разглаживаются, исчезают.

Роберт встает и выходит на улицу через черный ход. Редкие прохожие бредут мимо, не замечают человека в распахнутой рубашке. Ветер треплет его волосы, полощет парусом ткань. А он идет не спеша и улыбается.

* * *

Роберт бережно опускает светящуюся горошину на стол. Берет за ствол револьвер и замахивается. От удара кристалл разлетается миллионами серых искорок, тысячами крошечных шестеренок. Из носа Ирландца течет черная кровь.

В подворотне офицер склоняется над трупом Питса, дует в свисток. К нему спешат каракатицы. За ними – морские пехотинцы. Блики играют на стволах карабинов. Цепочка следов упирается в дверь.

Тук-тук-тук.

Джо подхватывает Ирландца под локоть, тащит к черному ходу.

Роберт, шатаясь, бредет по переулку, выходит на улицу.

Отпирается засов. Приклад летит Джозефу в лицо. Парень падает. Свет фонаря на скрюченной кисти.

Ирландец идет по бульвару, все еще сжимая кольт. Черные фигуры за спиной. Вспышки выстрелов.

Роберт падает ничком. Взлетает и видит, как подбегают к распластанному телу каракатицы. Заламывают руки…

Он поднимается выше над городом. Дома становятся маленькими, игрушечными. Он несется туда, к морю, над которым начинает багроветь восход. Видит маяк и себя, Роберта, на площадке у фонаря. Ветер треплет волосы, полощет парусом ткань. Он стоит в распахнутой рубашке. Смотрит на город. На губах его змеится улыбка.

Роберт мчится дальше, к небу, и вот уже остров лежит огромной черной кляксой на отливающем сталью море. Под толщей воды движутся темные точки.

Киты.

Их тысячи, сотни тысяч, но Роберт узнает каждого. Исполинские кашалоты и гренландские гладкие, синие и горбатые, финвалы и сейвалы, маленькие полосатики, гринды и бутылконосы. Они плывут отовсюду, собираясь вместе, выстраиваются в линию, которая начинает закручиваться. Гигантская спираль разгоняется, все быстрей и быстрей мелькают хвосты, пенится вода, отступает к краям воронки. Она растет, ширится, тянется вглубь на многие мили, ко дну. И там, на дне, в обрамлении угольно-черного моря, Роберт видит ослепительно белый песок. И крест, делящий на четверти круг.

Он сверкает, наполняя слезами глаза.

– Почему? Почему так поздно? – все, что может спросить Роберт.

– Так было нужно, – отвечает Голос. – Но теперь чаша наполнена. Теперь твое время пришло.

* * *

Свет снова ударил по глазам, запустил радужные пятна. Глухо стукнула пуля о дно лотка.

– Шейте, – кивнул врач ассистенту и снял марлевую повязку. Развернулся к двум мужчинам в форме каракатиц. – Вы не поверите, господа! Жизненно важные органы не задеты! И, кроме того, – понизил он голос, – у парня железное сердце. Я впервые вижу подобное и с удовольствием понаблюдал бы за этим пациентом.

– Конечно, доктор Шинталь, – глянул на карманный хронометр один из каракатиц, тот, что постарше, и ухмыльнулся. – Наблюдайте. У вас есть целых три часа. Пароход на рудники отбывает в девять.

Не хороните меня в море, я прошу

Посвящается моей дочери Ажени,

с любовью.

«…Еще одна старая песня китобоев, на этот раз совсем уж печальная. Меня она настолько растрогала, что я даже решил сопроводить приблизительный, как всегда, перевод гравюрой из замечательной книги „Убийство китов, правила и способы, в кратком изложении с иллюстрациями“, где моряки зашивают в мешковину своих погибших в бою товарищей.

Эта грустная песня родилась, как утверждают источники, из одной записи в судовом журнале обычного кетополийского китобойного судна, которую я приведу здесь:

„Понедельник, 18 октября 1880 года.

Этим утром мы занимались похоронами матроса, упавшего с мачты. Мы зашили его труп в старую мешковину, прикрепив к ногам пушечные ядра, затем положили на сходни. Капитан произнес: „Все готовы?“, и господин Гиффорд наклонил сходни так, чтобы тело соскользнуло в море. Не было ни прощальных речей, ни молитв. Однако ночью, в часы „собачьей“ вахты, мы с остальными китобоями собрались в носовой части корабля и, как могли, помянули погибшего товарища, похороненного в полной тишине. Один из нас, Томми Уильсон, своим красивым голосом запел: „Не хороните меня в море, я прошу!“, и лучше этого ничего в тот момент придумать было нельзя“.

 
Он повторял нам хрипло и тоскливо:
Не хороните меня в море, я прошу!
Почти угасли его жизненные силы
И смерть ему шептала: „Я спешу“.
 
 
„Лежать хочу у отчего я крова,
Где матери молитвы, плач сестры —
Услышу я из сумрака глухого,
Из вязкой замогильной пустоты.
 
 
На кладбище, заросшем васильками
Чью красоту никак не опишу,
Хотел бы я лежать под серым камнем.
Не хороните меня в море, я прошу!
 
 
Ведь там, в глубинах, вместо щебетанья
Веселых птиц и шелеста дерев
Я буду слышать змей морских шуршанье,
Да волн печальных сумрачный напев.
 
 
О, если б знали вы, как о земле мечтаю!
Как океана и пучин страшусь!
Душа моя трепещет, отлетая.
„Не хороните меня в море, я прошу!“
 
 
С тем умер он. Команда, опечалясь,
Бедняги тело вынесла на ют.
А за бортом, играя и плескаясь,
Шумели волны, моряка приют.
 
 
Был там и я, с тех пор прошло немало,
Но и сейчас, когда куплет пишу,
Я будто слышу голос тот усталый:
„Не хороните меня в море, я прошу!“
 

Энгус Батакален.

Вольные переводы с кетополийского:

избранное. Париж, 1937

Кит над городом: история любовницы

1. Кетополис

Я открыла глаза. Лизи – бледная, растрепанная – вытирала мне пот со лба. Воск свечи, которую она держала в дрожащих пальцах, капнул мне на руку.

Больно.

Больно! А раньше не чувствовала, хотя на руке уже несколько белых оплывшихся точек. Значит, была без сознания… Скверно.

– Слава господу, очнулись. Я думала, не придете в себя уже… Как вас било, мотало как! Пена изо рта шла, – зашептала девушка. – Хотела за доктором бежать, но вы не велели.

– Не кричи, Лизи. – Ее шепот и впрямь действовал на меня как крик. – Сколько времени сейчас?

Лизи посмотрела на часы:

– Восемь часов и три доли… октябрь.

– Слава кальмару, а то я подумала, что месяц в себя не приходила, – я нашла в себе силы пошутить.

Но припадок в этот раз и впрямь был долгим: длился несколько часов. Прежде такого не случалось. Сегодня китобоям неслыханно повезло, они вернутся в город героями. А может быть, дело в том, что я становлюсь старше. Когда-то я просто чувствовала уколы в сердце, теперь вот и до припадков дошло.

Ясно одно: Большую Бойню мне точно не пережить.

В Кето я приехала три года назад. Когда я сошла с трапа корабля, меня охватило странное чувство. За четыре года странствий я успела объехать полмира и из юной восторженной девушки превратилась в женщину – хоть молодую, но уже опытную и много повидавшую. Немного на свете осталось диковинок, способных меня удивить, но еще ни разу меня не посещало подобное ощущение.

Я прижала руки к вискам, чтобы понять, что говорит мой внутренний голос. Голосов было два: «Добро пожаловать домой, девочка», – шептал один. «Уезжай немедленно! Пропадешь!» – кричал второй.

Я была близка к тому, чтобы шагнуть назад на трап и, высыпав в широкую ладонь капитана пригоршню монет, попросить увезти меня куда глаза глядят.

– Госпожа, не зевайте, чемоданы уведут! – раздался третий голос.

Шустрый узкоглазый мальчишка-носильщик улыбался во весь свой щербатый рот.

Это решило дело.

Я должна осмотреть город, прежде чем трусливо сбегу. Оставаться здесь я не собиралась: Кето – последний город на земле, где мне хотелось бы жить. Гнилой городишко: здесь убивают китов. Сделать я все равно ничего не смогу: я всего лишь женщина, слишком слабая, чтобы бороться.

Осмотрю – и уеду.

А потом я встретила Ричарда Фокса.

Несмотря на разницу в возрасте, он не напоминал мне отца. Знаменитый художник, гений. Удивительно, что он вообще обратил на меня внимание.

Но – обратил.

Не смейтесь, но так, как мы, не любил никто и никогда на этом свете.

С Ричардом все было иначе, все по-другому.

С ним я стала не просто смелой – отчаянной.

Он обнимал меня прямо на улице, шокируя добропорядочных граждан. Ах, как неприлично!

…Откидывается сетчатая занавеска. За окном – белые рыхлые облака, словно пух, выпотрошенный из подушки. Ко лбу любимого прилипло перышко: ночью было жарко. В комнате плохо натоплено, но тепло от жара сердец. В клетке – птичка, деревянные рамы не крашены. Взмахиваю головой, темные кудри рассыпаются по плечам. На круглом бедре – солнечные зайчики. Бегут, скачут по татуировке, сделанной в сиамском квартале: кит и вензель Р.Ф. Ричард Фокс.

Безбрежное счастье затапливает грудь. Провожу пальцем по спинке кровати, по надорванному углу подушки (вот откуда выпорхнули облака!), по лицу Ричарда, считываю информацию. Код: счастье. Ты будешь счастлива, Либби. Ты уже счастлива.

Как мало для этого нужно!

Всего лишь, чтобы сердце оттаяло.

Смеюсь звонко-звонко, не боясь разбудить Ричарда. Теперь я знаю, про что поют киты: про любовь. Они поют только о самом важном, а важнее этого нет ничего на свете.

Люблю. Любима.

Люблю. Любима.

Любима. Люблю.

…Как быстро все меняется! Год спустя на бульваре я встретила рыдающую девушку. Это было неприлично, на нее оборачивались люди. В таком состоянии она могла стать жертвой шарлатанов или прохвостов-сластолюбцев. Мой дом находился рядом, я убедила малышку подняться ко мне. Она рассказала мне свою историю: ее обесчестил и бросил негодяй, обещавший жениться. Письма писал, платок подарил, а потом исчез.

– Успокойтесь, милая, – я протянула ей чашку чая. – Все пройдет.

– Вы не понимаете, – девушка подняла на меня заплаканные глаза. – После такой любви не живут!

Это ты не понимаешь, глупышка Лизи. Живут и не после такого.

Если, конечно, есть, ради чего жить.

Ведь Ричард умер, а я – живу.

2. Дом

До пяти лет я была слепой.

Мне, насколько помню, это не мешало. Зрение заменяли пальцы рук. Мне часто говорят, что я не могу помнить, что я была слишком мала, но это все неправда. Достаточно закрыть глаза ладонями и прижать крепко-крепко. Пальцы начинает покалывать, и я вижу картины из своего детства.

В день, когда я впервые услышала о Кето, было ветрено. В воскресный вечер семья собралась у камина. Отец часто неделями отсутствовал, но когда он приезжал, это всегда был праздник. Мама играла на фортепьяно. Я рисовала на огромном листе, развернутом во весь обеденный стол, окуная в краску пальцы. Вот наш дом на берегу моря, вот папа, мама и я. А в воде – огромные улыбающиеся киты пускают в небо фонтаны.

Тем вечером у нас гостили дальние родственники: тетушка Кло с сыном. Она привезла нам подарки – расписной веер, засохшее печенье, красный сомский чай и теперь считала, что заслужила право говорить глупости.

– Малышка Либби слепая, а рисует прямо как мой Бобби! – похвалила тетушка Кло. Тетушка была неумна и славилась отсутствием такта.

Бобби, исчеркав несколько листов так, что они порвались («Что это детка?» – «Дырки в бумаге, ха-ха!» – «Гениальный ребенок!»), в это время портил ногами обивку соседнего кресла.

– Так вот, в Кето… – Муж Кло много плавал, и она считала правильным хвастаться этим направо и налево. Кето было ее новым увлечением. – Там есть такие плетельщицы, если отдать Либби к ним на воспитание, девочка получит профессию и сможет выйти замуж.

Это можно было счесть оскорблением. Да, мы были не так богаты, как семья Кло, но предложить девочке из хорошей семьи судьбу плетельщицы рыбьих сетей – это было слишком. Мы не были настолько бедны, чтобы мне когда-нибудь пришлось работать. Дело женщины – вести дом. Как моя мама.

Противный сын Кло захохотал.

– У Либби другое предназначение, – тактично ответила мама.

– У слепой? – округлила глаза тетушка.

– Вы не поймете, Кло, – мама взяла аккорд.

Музыка стала громче.

Бобби, улучив момент, когда ни на него, ни на меня никто не смотрел, хитро усмехнулся и быстро передвинул баночки с краской. Я услышала стук и пожала плечами: какой он еще ребенок! А ведь ему уже пять.

Придвинула ближайшую, зачерпнула белую краску и нарисовала барашки на волнах. Я никогда их не видела, но знала, что они именно такие – игривые, беспечные, они просто не могут быть иными.

В четыре, признаться, я рисовала лучше, чем сейчас, и подавала большие надежды. Детская непосредственность и отсутствие страха ошибиться – это много.

– Детка, как ты угадала, какой краской рисовать? Верно, баночки помечены? – умиленно спросила тетушка.

Я пожала худенькими плечами. («Тоща, как рыбий скелетик», – сокрушалась Кло при встрече.)

Как их можно спутать?

Белила холодные, охра теплая, а лиловая, которой я рисую китов, щекочет пальцы – еще бы, в нее добавлены чернила каракатиц.

И я важно произнесла:

– Вы не поймете, Кло.

Был скандал.

Тетушка ругалась, прижимала руки к пухлой груди, Бобби строил рожи.

Меня наказали – велели уйти в свою комнату.

Папа шепнул:

– Молодчага, Либ, здорово врезала старой перечнице! Но сама понимаешь: политика…

Я понимала. Мне было жаль незаконченного рисунка, но я устала от Бобби. Неумные и невоспитанные мужчины не нравились мне даже в четыре.

Сев на кровать, я разложила на коленях веер из Кето. Его сделал смешной щербатый мальчик. У него теплые и умелые пальцы. Может быть, однажды я приеду в Кето и встречу его. Веер сделан совсем недавно. Еще несколько дней, и знание о мальчике станет мне недоступным. Проведя пальцами по вееру, я «увижу» лишь нарисованного на нем гигантского кальмара, сжавшего щупальцами тонкую девушку.

И сейчас, в свои двадцать три, в сложных ситуациях я закрываю свои зрячие глаза и слушаю пальцы. Глаза могут обмануть, пальцы – нет.

3. Кето

Внешне в Ричарде Фоксе не было ничего особенного. Но он был гений. Настоящий гений. Талант сбивает с ног, не дает дышать. Девушкам нравятся гении, вот и мне всегда нравились неординарные мужчины.

Познакомившись с Ричардом на занятиях художественной студии и почти сразу переехав к нему, я тут же бросила рисовать сама. Он гений, а я посредственность. Я занималась этим просто потому, что больше ничего не умела делать. Я знала многое, но знания мои были поверхностны.

Я не боялась трудностей и могла бы зарабатывать даже физическим трудом, но мне это не было нужно. Уйдя из семьи, я вполне сносно жила, продавая украшения, которые прихватила с собой.

Прикладываю голову к груди Ричарда.

– У тебя сердце бьется, как у кита.

– Так сильно? – самодовольно улыбается он.

– Девять ударов в минуту.

– Ну, спасибо! – смеется он. – Либби, а у тебя есть от меня тайны?

– Нет, – говорю я.

Я вру, милый. Больше, чем ты думаешь.

4. Дом

Мою мать многие считали безумной, но не каждый решался произнести это вслух. А уж глядя ей в глаза – и вовсе никто. При виде нее тушевались самые развязные хлыщи, а знойные красавицы с сожалением вздыхали вслед. Мама была красива какой-то животной красотой. У нее были черные прямые волосы, в которых звенели вплетенные монетки; гладкие, блестящие, как китовые спины. Чуть раскосые глаза – мамины предки были из далекой холодной северной страны. Она курила трубку, как ее собственные мама и бабушка на родине. Нет, человек просто не может быть так красив и так свободен, как она.

Мама была стихией. Она делала только то, что хотела, и не боялась людской молвы. Я ни разу не видела такой красивой и гордой женщины и часами могла водить пальцами по ее лицу. В детстве я воображала, что она дочь морского царя. С ее красотой можно было перевернуть мир, а она выбрала папу и наш старый дом на берегу моря.

Старенькая фотография подтверждает, что дело не в дочерней любви.

– Папа, как вы встретились?

– Она упала с неба.

Отец ее очень любил…

Главной маминой странностью было то, что каждый вечер она ходила к морю и слушала песни китов.

Она хотела, чтобы и я их слышала.

– Слышишь, Либби?

Мама даже пыталась напеть мне мотив, но я никак не могла оправдать ее ожиданий. Мама очень сердилась:

– Ты не стараешься, ты должна слышать! Ты же моя дочь. Это так красиво…

Я не любила расстраивать маму, но ничего поделать не могла. Я слышала только, как киты бьют хвостами, как плещут волны, как гудят корабли вдали.

Я не научилась слышать китов, но научилась слушать.

– Мама, почему не все слышат китов?

– Киты – наши предки. Часть людей произошла от китов, часть – от обезьян. Есть люди моря и есть люди суши. Мы, люди моря, слышим китов. Ты тоже должна слышать!

Отец не любил китов. Он вообще не выносил весь мир и любил только двоих людей на земле – маму и меня. Но маму больше.

Когда мне исполнилось пять, она привела меня на берег и столкнула со скалы.

Я барахталась, тонула.

И вдруг увидела, как сквозь толщу воды пробивается солнце. Вокруг плавали рыбки. Киты окружили меня полукругом.

Я видела.

5. Кето

Я шла по улице, и тут на меня напал бродяга. От него противно пахло.

Обычно я очень осторожна, но тут благоразумие изменило мне. Мне нужно было купить краски, и я свернула не туда.

Я оценила силы: примерно равны, ударила бродягу в голень и побежала. Хорошо, что я была не в юбке с турнюром. Цок, цок – каблучки по мостовой… Но бродяга оказался крепче, чем выглядел.

– Ах ты, чистенькая дрянь! – закричал он и кинулся вслед.

Я бежала все быстрее, но он схватил меня за плечо и швырнул к стене. Так, ботинки у него тяжелые, значит, нужно подойти поближе, чтоб не пинался. Зато шея открыта – можно вцепиться зубами. Бродяга занес кулак, но наткнулся на мою руку. В тот же момент я выставила вперед ногу, на которую нападающий налетел, и разбила ему нос открытой ладонью. Кровь полилась бы от самого слабого удара, а я вложила в него все свое возмущение. А потом я схватила бродягу за пах и, не дожидаясь, пока противник опомнится, убежала.

Убежав далеко, прислонилась к стене и скинула перчатки: мне было противно, что они прикасались к этому человеку. И – заплакала. Плакала не я, плакала пятилетняя девочка во мне. Гнилой город. Что за мир, где мужчина может ударить женщину, а женщина вынуждена защищать себя сама? Я могла бы убить этого бродягу – в подвязке моего чулка спрятан нож на всякий случай. Когда женщина одна на земле, надеяться она может только на себя. Но я не убийца. Я не убийца.

Просто так получилось.

6. Дом

Когда мне исполнилось десять, мама прыгнула со скалы и не вернулась.

Последние пять лет до этого были самыми счастливыми в моей жизни.

У меня был дом. После того как я прозрела, мама расцвела так, что было больно глазам. Отец стал чаще бывать дома.

Он хотел иметь сына, а бог дал меня. Отец немного повздыхал, а потом научил меня всему, что умел сам: стрелять, грести, читать небеса перед надвигающимся штормом, метать гарпун. Драться. Мы перебрали несколько стилей и остановились на смеси японского джиу-джитсу, сиамского муай-тай и английского бокса. Я не могла выступать на арене цирка как девушка-борец – в том, как я дралась, не было ничего эффектного, но я сумела бы защитить себя в любом притоне. Соленые словечки я знала на восемнадцати языках. Это здорово помогло мне в моих путешествиях по свету.

Воспоминание: я не любила суп. Мама, чтобы заставить меня есть, рассказывала мне сказку о том, что я – Белый Кит и глотаю всяких маленьких рыбешек. Мы с ней смеялись, а отец мрачнел лицом. Он всегда недолюбливал китов.

С момента, когда погибла мама, он их возненавидел.

7. Кето

Черной тенью человек в форменной одежде нависает надо мной.

– Поймите, Либби. Так мы сможем его контролировать.

…Когда Фокс пропал, его многие пытались искать. Говорили, в этом виновны люди Шульца. Мне его искать не было нужно – я и так знала, где он.

Я сама сдала его Канцлеру.

…Я была его шлюхой, его вещью, его жизнью. Его музой.

– Только ты одна понимаешь мои рисунки, – говорил Фокс.

Еще бы, с моим-то даром… Мне не нужно было ничего объяснять, я просто закрывала глаза и проводила подушечками пальцев по графическим линиям.

Кровь Фокса одновременно была ледяной и огненной, словно две струи бежали по венам параллельно. Так пылко, как он, никто не мог любить. Никто не мог быть так равнодушен, как он.

Начиная работать, он тут же забывал про меня.

Когда приходило вдохновение, он кидался в работу и пером рвал бумагу, как Бобби в детстве. Но, в отличие от Бобби, то, что он делал, было гениально.

С пера мне на палец летит капля чернил.

Слизываю ее, ощущая замысел на вкус.

Сперва меня восхищало все, что делал Фокс, а потом я понемножку начала прозревать и пришла в ужас. Его рисунки не делают мир лучше, они делают его хуже.

В тот день мы собирались в оперу. Вышли на улицу, остановился экипаж.

– Нет, мне этот не нравится, – закапризничала я.

– А какой?

– Вот этот! – показала я на черный закрытый мобиль.

Фокс залез внутрь, раздался сдавленный крик.

Я осталась на мостовой в своем нарядном платье. Потом села в другой экипаж и поехала на спектакль.

Мне совсем не хотелось веселиться.

Но я не могла сейчас оставаться одна.

– Либби, как ты могла? – спросил Ричард меня при встрече.

Драгоценности и связи дали мне возможность видеть Фокса даже в заключении.

– Меня заставили. – Я не могла сказать ему правды.

А про себя прошептала: «Так лучше для всех».

Но лучше не стало. Стало только хуже. В темнице Фокс продолжал рисовать – и все темное, что таилось в нем, все, что я чувствовала, вырвалось на свободу. Он по-прежнему создавал миры, но это были страшные миры.

Ужас был не в том, что он этого не замечал. Ужас в том, что теперь ему это нравилось.

Заперев Фокса в темницу, я выпустила монстра на свободу.

А потом Ричард пропал во второй раз.

8. Дом

После ее смерти отец изменился.