Текст книги "До самого рая"

Книга II. Липо-вао-нахеле

Глава 1

Письмо пришло в офис днем, накануне вечеринки. Почту он получал редко, а если и получал, она не была адресована ему лично – обычно разносчик корреспонденции швырял кому-нибудь на стол сверток с рекламками разных газет и юридических журналов, отправленных просто “ассистентам”, – поэтому он только во время перерыва на кофе удосужился стянуть резинку со стопки конвертов и, перебирая их, наткнулся на свое имя. Когда он увидел обратный адрес, у него перехватило дыхание – разом, так, что на мгновение пропали все звуки, кроме шума жаркого, сухого ветра.

Схватив письмо, он сунул его в карман брюк и убежал в архив, единственное место на этаже, где можно было побыть одному, и там, на секунду прижав конверт к груди, вскрыл его, в спешке надорвав письмо. Однако, уже наполовину вытащив письмо, он вдруг засунул его обратно, сложил конверт пополам и затолкал в карман рубашки. Потом он ушел не сразу, сидел на стопке старых кодексов, дышал в сложенные ковшиком ладони – обычно это помогало справиться с беспокойством.

Когда он вернулся к своему столу, было без пятнадцати четыре. Он уже попросил разрешения уйти в четыре, но все равно спросил начальницу, можно ли уйти еще пораньше. Конечно, сказала она, работы сегодня мало, тогда до понедельника. Он поблагодарил ее и засунул письмо в сумку.

– Хороших выходных, – сказала она ему вслед.

И тебе, отозвался он.

Кабинет Чарльза был на пути к лифту, но он не стал заходить, чтобы попрощаться, они договорились, что лучше делать вид, будто их знакомство не выходит за рамки знакомства старшего партнера и ассистента. Когда они только начали встречаться, Дэвид по десять раз на дню проходил мимо его кабинета, надеясь застать его за каким-нибудь банальным занятием, чем банальнее, тем лучше, – за тем, как он проводит рукой по волосам, читая записку по делу, надиктовывает заметку, листает кодекс, говорит по телефону, стоя спиной к двери и глядя в окно на Гудзон. Чарльз никогда не подавал виду, но Дэвид был уверен, что тот знает, когда он проходит мимо.

Из-за этого они поначалу ссорились, из-за того, что Чарльз не обращает на него внимания. “Ну, Дэвид, что я могу поделать? – примирительно спросил Чарльз однажды вечером, когда они лежали в постели. – Я не могу просто так, когда мне вздумается, ходить к ассистентам. Я даже звонить тебе не могу: у Лоры на телефоне высветится, кому я звоню, и она все поймет”.

Он ничего не ответил, только уткнулся в подушку, и Чарльз вздохнул. “Это ведь не значит, что я не хочу тебя видеть, – мягко сказал он. – Но все не так-то просто. Ты же понимаешь”.

В итоге они придумали условный сигнал: если Чарльз не будет занят, когда он проходит мимо, то откашляется и покрутит карандаш в пальцах – подаст знак, что видит его. Глупость, конечно, – Дэвид ни за что бы не решился рассказать друзьям, как общается с Чарльзом на работе, они и без того относились к Чарльзу настороженно, – однако ему было приятно. “Днем я принадлежу “Ларссон, Уэсли”, но по ночам я принадлежу тебе”, – всегда говорил Чарльз, и это было приятно тоже.

Все равно у них набегает больше часов, как-то раз сказал он Чарльзу.

– Неправда, – ответил Чарльз. – Тебе достаются выходные, праздники, да еще и ночи.

Он потянулся за калькулятором – прежде Дэвид никогда не спал и не встречался с человеком, который держал бы на прикроватном столике калькулятор и, более того, регулярно бы его использовал во время ссор и споров, – и принялся нажимать на кнопки.

– В сутках двадцать четыре часа, в неделе семь суток, – сказал он. – “Ларссон, Уэсли” достается – сколько? Пять дней по двенадцать часов и, ну хорошо, еще часов семь на выходных. В неделе сто шестьдесят восемь часов, вычтем шестьдесят семь – получается, что я в твоем полном распоряжении минимум сто один час в неделю. И это я еще не учел те часы, которые провожу в “Ларссон” либо думая о тебе, либо стараясь о тебе не думать.

И сколько же их, спросил он. Оба они уже улыбались.

– Много, – ответил Чарльз. – Бессчетное количество. Рабочих часов набежит на десятки тысяч долларов. Больше, чем у любого моего клиента.

И вот он прошел мимо кабинета Чарльза, и Чарльз откашлялся и покрутил в пальцах карандаш, а Дэвид улыбнулся: его увидели. Теперь можно идти.

_______

Дома все было под контролем. Такими словами его встретил Адамс: “Все под контролем, мистер Дэвид”. Вечно казалось, что он слегка сбит с толку – из-за Дэвида, из-за его присутствия в доме, из-за того, что Дэвида приходится обслуживать, и вот теперь из-за того, что Дэвид думает, будто может хоть чем-то помочь ему с вечеринкой, – Адамс эти вечеринки организует уже много лет, больше лет, чем самому Дэвиду.

Год назад, перебравшись сюда жить, он неоднократно просил Адамса звать его не мистером Дэвидом, а просто Дэвидом, но Адамс не захотел, по крайней мере, он так ни разу и не назвал его Дэвидом. Адамс никогда не привыкнет к нему, а он никогда не привыкнет к Адамсу. Однажды утром, после какой-то из первых их ночей вместе, когда они с Чарльзом целовались, лежа в постели, и до секса было недалеко, рядом вдруг кто-то мрачно произнес имя Чарльза, и он, взвизгнув и дернувшись, увидел, что в дверях стоит Адамс.

– Подавать завтрак сейчас, мистер Чарльз, или желаете подождать?

– Спасибо, Адамс, я подожду.

Когда Адамс ушел, Чарльз снова притянул Дэвида к себе, но он оттолкнул его, и Чарльз рассмеялся.

– Что это был за звук? – поддразнивая Дэвида, он пару раз резко, визгливо тявкнул. – Прямо как дельфин, – сказал он. – Прелесть.

Он что, всегда так делает? – спросил он.

– Адамс? Да. Знает, что я люблю порядок.

Знаешь, Чарльз, мне как-то не по себе.

– Да ну, Адамс совсем безобидный, – сказал Чарльз. – Он немного старомоден, вот и все. Дворецкий он превосходный.

С тех пор он неоднократно пытался поговорить с Чарльзом об Адамсе, но всякий раз безуспешно, отчасти потому, что ему никогда толком не удавалось сформулировать свои претензии. Адамс всегда относился к нему со сдержанным, холодным уважением, однако Дэвид отчего-то был уверен, что тот его осуждает. Когда он рассказал про Адамса своей лучшей подруге и бывшей соседке Иден, она только глаза закатила.

– Дворецкий? – переспросила она. – Я тебя умоляю. Да и потом, он, наверное, всех мальчиков Чака терпеть не может.

(Иден так называла Чарльза – Чак. Теперь и все их друзья звали его Чаком.)

Никакой я ему не мальчик, возразил он.

– Ну конечно, что же это я, – ответила Иден. – Ты ведь его бойфренд.

Она поджимала губы, хлопала ресницами – она не одобряла ни моногамии, ни мужчин.

– Кроме тебя, Дэвид, – говорила она. – Да и ты почти не в счет.

Ну спасибочки, говорил он, и она смеялась в ответ.

Однако он знал, что это неправда – будто Адамсу все бойфренды Чарльза не нравятся, – потому что однажды он подслушал, как Адамс с Чарльзом разговаривали об Оливье, с которым Чарльз встречался до того, как познакомился с Дэвидом.

– И еще звонил мистер Оливье, – сказал Адамс, рассказывая Чарльзу об оставленных для него сообщениях, и стоявший возле самой двери в кабинет Дэвид услышал, как что-то изменилось в его голосе.

– И как он? – спросил Чарльз. Они с Оливье расстались друзьями, но виделись от силы пару раз в год.

– Хорошо, – ответил Адамс. – Передайте ему мои наилучшие пожелания.

– Непременно передам, – сказал Чарльз.

Но жаловаться на Адамса было бессмысленно, потому что Чарльз никогда с ним не расстанется. Он служил дворецким у родителей Чарльза, когда тот был еще подростком, и после их смерти Чарльз унаследовал не только дом, но и Адамса. Он не мог рассказать об этом друзьям – в том, что Чарльз держит семидесятипятилетнего старика на физически тяжелой работе, они увидели бы только эксплуатацию пожилого человека, – однако Дэвид знал, что Адамсу нравится его служба, а Чарльзу нравится, что он может обеспечить ею Адамса. Его друзьям не понять, что для некоторых людей работа – единственный способ увериться в своей реальности.

– Я, конечно, знаю, что это анахронизм, – сказал как-то Чарльз (почти ни у кого из его друзей дворецких не было, даже у тех, чье состояние было еще больше или еще стариннее), – но когда ты вырос с дворецким, от этого так просто не отвыкнуть. – Он вздохнул. – Я не жду, что меня поймут – ни ты, ни кто-то еще.

Дэвид промолчал.

“Это не только мой дом, но и Адамса”, – то и дело повторял Чарльз, и Дэвид знал, что говорил он искренне, даже если это и не было правдой.

Право проживания не равняется праву собственности, напомнил он Чарльзу, цитируя профессора, преподававшего у них на первом курсе юридического, и Чарльз подмял его под себя (в тот раз они тоже лежали в постели).

– Ты мне будешь объяснять правовые принципы? – шутливо спросил он. – Это мне-то? Нет, ты и вправду прелесть.

Тебе не понять, все время говорил Чарльз, когда речь заходила и об этом, и о многом другом, и всякий раз в памяти у Дэвида всплывало лицо бабки. Могла бы его бабка сказать, что это не только их дом, но и дом Мэтью и Джейн? Вряд ли. Их дом принадлежал только Бингемам, а стать Бингемом можно было, только родившись им или породнившись с ними.

Разумеется, и Мэтью с Джейн никогда бы не пришло в голову считать дом Бингемов своим, поэтому Дэвид подозревал, что и Адамс чувствует то же самое: это дом Чарльза, и он всегда будет домом Чарльза, и хоть Адамс и часть этого дома, он такая же его часть, как стул или комод – предмет обстановки, у которого нет ни собственных желаний, ни интересов, ни какой-либо самостоятельности.

Адамс, конечно, мог вести себя так, будто это его дом, – вот и сейчас он, полностью игнорируя организатора вечеринки, командует официантами и грузчиками, одних отправляет на кухню, других отсылает двигать мебель в столовой, но хоть его авторитет – свойство отчасти врожденное, оно во многом зависит от того, что здесь он представляет Чарльза, на которого ссылается, правда, только по необходимости, но не сказать чтобы редко.

– Вы ведь знаете, что мистер Гриффит их не любит, – отчитывал он теперь безуспешно пытавшуюся спорить с ним флористку, которая прижимала к груди зеленое пластмассовое ведро с наполовину раскрывшимися белыми лилиями. – Мы с вами это уже обсуждали. Он говорит, что у них похоронный запах.

– Но я же их уже заказала! – (Флористка, чуть не плача.)

– В таком случае предлагаю вам самой связаться с мистером Гриффитом и его переубедить, – сказал Адамс, прекрасно зная, что ничего подобного она не сделает.

И действительно, флористка отвернулась и отошла, бросив своим сотрудникам:

– Лилии на выброс! – И чуть потише: – Мудак.

Дэвид с торжеством глядел ей вслед. Цветами должен был заниматься он. После предыдущей большой вечеринки – вскоре после того, как он перебрался сюда жить, – Дэвид намекнул Чарльзу, что цветы были немного вялые и чересчур сильно пахли: их аромат отвлекал от еды.

– Ты прав, – сказал тогда Чарльз. – В следующий раз за цветы будешь отвечать ты.

Правда?

– Конечно. Откуда мне что знать о цветах? А ты эксперт, – сказал Чарльз и поцеловал его.

Тогда он счел это подарком, привилегией, но с тех пор уже успел понять, что Чарльз охотно признает свое невежество во всем, что кажется ему незначительным. Говоря, что ничего не знает о цветах, бейсболе, футболе, архитектуре модернизма, современной литературе, или искусстве, или южноамериканской кухне, он словно бы хвастался своим неведением: он не знает этого, потому что ему это не нужно. Ты вот знаешь, и ладно, ты-то можешь тратить время впустую, а ему надо держать в голове сведения поважнее. Впрочем, закончилось все ничем: Чарльз не забыл сказать организатору, чтобы больше не нанимала этих флористов, но забыл сообщить, что за цветы теперь будет отвечать Дэвид. Дэвид весь месяц продумывал композиции, обзванивал магазины в Цветочном квартале, чтобы узнать, где смогут специально для них заказать стефанотис и протею, но всего две недели назад, когда они с Чарльзом сидели за бокалом вина в гостиной, тот спросил у Адамса, как идет подготовка к вечеринке – “Да, наняли других флористов”, – и Дэвид понял, что цветами он все-таки заниматься не будет. Он не стал сразу ничего спрашивать, дождался, пока Адамс уйдет, потому что они старались не ссориться в присутствии Адамса и потому что он хотел сначала прорепетировать свои слова в уме, чтобы не казалось, будто он обиделся. Но вышло все равно обиженно. А я думал, цветы на мне, сказал он, едва Адамс вышел из комнаты.

– Что?

Помнишь? Ты ведь обещал.

– Господи. Правда?

Да.

– Вообще не помню. Но раз ты говоришь, что я обещал, значит, обещал. Ох, Дэвид, прости, пожалуйста. – И добавил, когда тот ничего не ответил: – Ты ведь не обиделся, нет? Это же просто дурацкие цветы. Дэвид. Ты расстроился?

Нет, солгал он.

– Нет, расстроился. Дэвид, ну прости. Следующий раз – твой, обещаю.

Он кивнул, и тут вернувшийся Адамс объявил, что ужин подан, и они пошли в столовую. За ужином он бодрился, чтобы угодить Чарльзу, но потом, уже в постели, Чарльз повернулся к нему в темноте и спросил:

– Все еще дуешься, да?

Объяснить почему было непросто – могло показаться, будто он капризничает по пустякам. Я просто хочу тебе помочь, начал он. Я просто хочу, чтобы от меня здесь был хоть какой-то толк.

– Но ты и так мне помогаешь, – сказал Чарльз. – Ты каждую ночь рядом, ты мне помогаешь.

Спасибо, конечно, но… Я хочу знать, что мы с тобой делаем что-то вместе, что я приношу тебе какую-то пользу. Мне кажется, что я… что я просто занимаю тут место, но ничего толком не делаю, понимаешь?

Чарльз помолчал.

– Понимаю, – наконец ответил он. – В следующий раз, Дэвид, обещаю. И еще, я тут подумал, почему бы нам не пригласить на ужин кого-нибудь из твоих друзей? Только твоих друзей, и больше никого. Моих ты всех знаешь, а я с твоими почти не знаком.

Серьезно?

– Да. Это и твой дом тоже, пусть знают, что им здесь рады.

Тогда Чарльз его успокоил, но после той ночи больше не повторял приглашения, и Дэвид ему не напоминал – он так и не понял, говорил ли Чарльз всерьез, а кроме того, не знал, хочет ли он сам, чтобы его друзья познакомились с Чарльзом. То, что этого еще не произошло, хотя они с Чарльзом давно вместе, было уже не просто странно, а подозрительно: что Дэвид скрывает? Что он утаивает от друзей? Они ведь и так знают, какой Чарльз богатый и сколько ему лет, знают, как Дэвид с ним познакомился, ну и чего еще тут стесняться? Прийти они, конечно, придут – чтобы собрать доказательства, а после ужина усядутся где-нибудь все вместе обсуждать, почему Дэвид вообще живет с Чарльзом и что он такого нашел в мужике на тридцать лет его старше. “По-моему, я знаю что”, – так и слышал он голос Иден.

Однако Дэвид часто гадал, а только ли из-за разницы в возрасте он рядом с Чарльзом чувствует себя совсем ребенком. Ему не случалось испытывать такого рядом с отцом, который был на пять лет моложе Чарльза. Видели бы его сейчас, когда он прячется на лестнице, ведущей из гостиной на второй этаж, сидит, скорчившись, на ступеньке, откуда прекрасно видно все, что происходит внизу, зная, что здесь его никто не заметит и можно смотреть, как флористка, все еще бурча, с щелканьем разрезает бечевку на можжевеловых ветках, а у нее за спиной два грузчика в белых хлопковых перчатках поднимают деревянный буфет восемнадцатого века и медленно, будто гроб, выносят его из столовой в кухню, где он и простоит весь вечер. Ребенком он тоже прятался на лестницах, сначала подслушивая, как ссорятся бабка с отцом, потом – бабка с Эдвардом, всегда готовый вскочить, убежать к себе в комнату и даже, если придется, зарыться под одеяло.

Все его участие свелось к роли наблюдателя. “Ты отвечаешь за контроль качества, – сказал ему Чарльз. – Проследишь, чтобы все выглядело как надо”. Но он знал, что Чарльз просто оказывает ему любезность – его обязанности здесь, и не только здесь, были неопределенными и в итоге ни на что не влияли. От того, что он думает и что скажет, толком ничего не изменится. В доме у Чарльза любое его предложение не будет иметь никакого смысла, как, впрочем, и на работе.

– Жалость к себе – некрасивая черта для мужчины, – говорила бабка.

А для женщины?

– Тоже некрасивая, но хотя бы понятная, – отвечала бабка. – У женщин куда больше причин себя жалеть.

Он знал, что настоящая его обязанность сегодня (как и всегда) – прилично и привлекательно выглядеть, и это, по крайней мере, ему по силам, так что он встал и поднялся на пролет выше, в их с Чарльзом комнату. Пять лет назад Чарльз купил Адамсу маленькую квартиру в квартале отсюда, а до этого Адамс спал этажом выше, в спальне, которая теперь была обычной комнатой для гостей. Дэвид воображал, как тот, по-прежнему одетый в свой черный костюм, опускается на колени, прижимается ухом к полу, подслушивает, что делают внизу Чарльз и Оливье. Адамса он видел только с затылка, потому что никогда не мог представить себе выражение его лица, и видение это ему не нравилось, однако оно снова и снова возникало у него перед глазами.

Сегодняшнюю вечеринку Чарльз устраивал в честь бывшего бойфренда – правда, очень давнего, еще со школы, так что Дэвид не видел тут ни опасности для себя, ни повода для ревности. Питер был первым, с кем Чарльз переспал, Питеру тогда было шестнадцать, Чарльзу – четырнадцать, и с тех пор они не переставали дружить, иногда – на несколько месяцев, а то и на несколько лет – снова становясь любовниками, впрочем, в последние десять лет такого уже не случалось.

Но теперь Питер умирал. И поэтому вечеринку устраивали в пятницу, а не в субботу, как было заведено у Чарльза, – потому что назавтра у Питера билет в Цюрих, где его встретит старый однокашник-швейцарец, врач, согласившийся сделать ему инъекцию барбитуратов, от которых у него остановится сердце.

Дэвиду трудно было понять, что именно сейчас испытывает Чарльз. Конечно, тот переживал – “Я очень переживаю”, – сказал Чарльз, – но что это на самом деле значило, “переживать”? Чарльз никогда не плакал, не злился, не уходил в себя, как было с Дэвидом, когда семь лет назад умер его первый друг, а затем начали умирать и другие; о решении Питера он рассказал Дэвиду как бы между прочим, ровным будничным тоном, а когда Дэвид ахнул и едва не расплакался (несмотря на то что Питера он почти не знал, да и не сказать чтобы любил), Чарльзу еще и пришлось его утешать. Чарльз хотел поехать вместе с Питером, но Питер отказался – сказал, так будет слишком тяжело. Последний свой вечер он проведет вместе с Чарльзом, но на следующее утро сядет в самолет в сопровождении одного только медбрата.

“Ну, хоть не болезнь”, – говорил Чарльз. Он часто это повторял. Иногда – обращаясь к Дэвиду, иногда – совсем внезапно, будто делая объявление, которое все равно слышал один Дэвид. “Ну, хоть не болезнь, он хотя бы не от нее умрет”.

Питер умирал от множественной миеломы, которой болел уже девять лет.

– Вот и мое время вышло, – сказал он с нарочитой, бодрой иронией какому-то их с Чарльзом общему знакомому, с которым они впервые за долгое время увиделись на прошлой вечеринке у Чарльза. – Никаких мне, бедненькому, больше отсрочек.

– У тебя?..

– Да нет, что ты. Банальный рак.

– Ты, Питер, всегда был старомоден.

– Я бы сказал, что просто следую традициям. Традиции, кстати, штука важная. Надо же кому-то их соблюдать.

Дэвид переоделся в костюм – все приличные костюмы ему купил Чарльз, но он перестал надевать их на работу, после того как на них обратил внимание коллега, – и выбрал галстук, но потом передумал. Костюма будет достаточно. В свои двадцать пять он был единственным, кто носил костюмы вне работы, если не считать Иден, одевавшейся так из духа противоречия. Вернувшись в гардеробную, чтобы положить галстук на место, он снова наткнулся на свою сумку и засунутое в боковой карман письмо.

Он уселся на кровать, задумался. Он знал, что ничего хорошего от письма ждать не стоит, там будут новости об отце, и они будут плохими, и ему придется ехать домой, к себе домой, чтобы повидаться с человеком, который в каком-то смысле перестал быть для него реальным. Он был призраком – он являлся Дэвиду лишь во сне, он сбежал из этой действительности куда-то, где он пребывал теперь, он был для него навеки потерян. Все десять лет, что они не виделись, Дэвид изо всех сил старался о нем не вспоминать, потому что вспоминать о нем – все равно что сдаться на милость течения, столь бурного, что Дэвид боялся: ему не выплыть, его унесет так далеко от суши, что он никогда не сумеет вернуться обратно. Каждое утро, едва проснувшись, он упражнялся в том, чтобы не думать об отце, как спортсмены упражняются в беге, а музыканты – в разучивании гамм. И теперь все его старания вот-вот пойдут прахом. Содержимое конверта неизбежно приведет к разговорам с Чарльзом или к одному долгому разговору, который придется начать с сообщения, что ему нужно уехать. Почему, спросит Чарльз. А затем: куда? К кому? Но ты ведь говорил, что он умер. Так, стоп, стоп – кто?

Нет, сегодня он ни о чем говорить не будет, решил он. Вечеринку устраивают в честь Питера. Он уже оплакал отца, он оплакивал его годами, что бы там ни было в этом конверте, оно может подождать. И он засунул письмо поглубже в сумку, как будто если он его не прочтет, то все в нем написанное не станет реальностью, застынет где-то между Нью-Йорком и Гавай’ями: беда, которая почти случилась, но которую он, пусть и не распознав, сумел хотя бы отдалить.

______

Вечеринка начиналась в семь, и Чарльз клятвенно обещал быть дома к шести, но было уже шесть пятнадцать, а Чарльз до сих пор не появился, и Дэвид ждал его, глядя из окна на улицу и сумеречное пространство Вашингтонской площади.

Когда он учился в колледже, их театральный клуб ставил пьесу о жившей в девятнадцатом веке богатой наследнице, которая хотела выйти замуж за человека, охотившегося, по мнению ее отца, только за ее деньгами. Наследница была невзрачной, жених – красавцем, и никто – ни отец наследницы, ни жеманная незамужняя тетка, ни ее друзья, ни драматург, ни зрители – не верил, что она способна чем-то по-настоящему привлечь своего возлюбленного, верила одна лишь наследница. Эта упрямая вера должна была служить доказательством глупости, но Дэвид видел в ней упорство, порожденное огромным самообладанием, которое восхищало его и в Чарльзе. Второй акт открывался сценой, когда героиня стоит у окна в шуршащем платье хрусткого персикового шелка – гладко, на пробор, причесанные волосы собраны в узел на затылке, завитые локоны, будто крылья занавеса, свисают по обе стороны круглого, милого лица. Вид у нее спокойный и невозмутимый, руки сложены на животе. Она высматривает в окне своего возлюбленного, она не сомневается в том, что он придет.

И вот теперь он, в той же самой позе, ждал своего возлюбленного. И у него, в отличие от наследницы, было гораздо меньше поводов для беспокойства, однако он беспокоился. Но с чего бы? Чарльз его любит и всегда будет о нем заботиться, он подарил ему жизнь, какую сам бы он никогда не смог себе позволить, даже если иногда ему и казалось, что он полностью не властен над этой жизнью, что он всего лишь дублер, которого спешно вытолкнули на подмостки в середине позабытой им сцены, и он пытается разгадать сигналы, которые ему подают другие актеры, в надежде, что его реплики вот-вот всплывут в памяти.

Полтора года назад, когда они с Чарльзом только познакомились, Дэвид снимал вместе с Иден двухкомнатную квартиру на пересечении Восьмой улицы и Авеню Б, и хотя Иден их улица казалась адреналиновой – орали бредящие алкаши, просто так, чтобы напугать, длинноволосые мальчишки по утрам валялись в отключке прямо у них на крыльце, – Дэвид был другого мнения. Он приучился уходить на работу ровно в семь утра: выйдешь раньше и наткнешься на разбредающихся по домам тусовщиков и неудачливых торговцев наркотиками, позже – и будешь уворачиваться от проснувшихся попрошаек, которые продвигаются на запад, от Томпкинс-сквер-парк до Сент-Маркс-плейс, выклянчивая по пути мелочовку.

– Есть монета? Есть монета? Есть монета? – повторяли они.

Нет, простите, однажды пробормотал он в ответ, опустив, будто бы от стыда, голову и пытаясь увернуться.

Обычно этим все и ограничивалось, но в тот раз попрошайка – белый мужик, с колтунами в свалявшейся светлой бороде, перехваченной зажимом для пакета, – увязался за ним, держась почти вплотную, чиркая носками ботинок по задникам его туфель и обдавая Дэвида перечным, мясным дыханием.

– Врешь, – шипел он. – Зачем врать-то? Я ведь слышу, вон они, монетки, бренчат у тебя в кармане. Почему ты врешь? Потому что ты ведь из этих, мексикашка сраный, сраный ты мексикашка, что, скажешь, нет?

Он тогда испугался – половина восьмого, на улицах почти никого, а редкие прохожие только пялились на них, разинув рты, словно они им на потеху разыгрывают представление. (Вот что ему сразу здесь не понравилось – как ньюйоркцы нахваливают себя за то, что им плевать на знаменитостей, и при этом с ненасытным вниманием следят за мелкими уличными трагедиями простых смертных.) Он уже почти дошел до Третьей авеню, и тут город в кои-то веки бросил ему спасательный круг, к его остановке подошел автобус – еще десять шагов, и он в безопасности. Десять, девять, восемь, семь. И вот, уже со ступеньки автобуса, он обернулся и крикнул срывающимся от страха голосом: никакой я не мексикашка!

– Ха! – отозвался мужик, даже не думавший бежать за ним к автобусу. В его голосе слышалось ликование, радость оттого, что он добился какой-то реакции. – Узкоглазый! Китаёза! Гомик! Педрила! Пошел ты на хер!

Двери закрылись, мужик нагнулся, и что-то с глухим стуком ударилось о борт автобуса: обернувшись, Дэвид увидел, как мужик, в одном ботинке, прихрамывая, выходит на проезжую часть за вторым.

Добираясь до офиса, пешком через весь город, от Пятьдесят шестой до Бродвея, он успел поостыть, но, поймав свое отражение в зеркальном окне здания, увидел, что авторучка, лежавшая в нагрудном кармане, потекла и вся правая сторона рубашки залита темно-синими чернилами. Поднявшись на свой этаж, он пошел в уборную, но она отчего-то была заперта, и он в панике, задыхаясь, бросился в туалет для старших партнеров, где никого не было. Там он принялся неумело замывать пятно, чернила бледнели, но не исчезали. И пальцы, и лицо теперь тоже были перемазаны синим. Что же делать? День выдался теплый, и пиджак он надевать не стал. Придется идти в магазин за новой рубашкой, но денег у него не было – ни на рубашку, ни на то, чтобы пожертвовать часом оплачиваемой работы, который он потеряет, пока пойдет в магазин.

И вот, когда он, чертыхаясь, тер пятно, дверь отворилась и вошел Чарльз. Про Чарльза он знал – один из старших партнеров и, пожалуй, привлекательный. Он думал о нем, особо не задумываясь: Чарльз был человеком влиятельным и еще – старым. Задумываться о его привлекательности было и непродуктивно, и потенциально опасно. Впрочем, он знал, что и секретаршам Чарльз тоже кажется привлекательным. Знал он и о том, что Чарльз не женат – у них это было предметом постоянных обсуждений.

– Может, он гей, как думаешь? – подслушал он однажды перешептывания двух секретарш.

– Мистер Гриффит? – переспросила другая. – Ну нет, он не из этих.

Он принялся извиняться – за то, что зашел в уборную для старших партнеров, за то, что был весь в чернилах, за то, что вообще дышал.

Чарльз, однако, проигнорировал его извинения.

– Ты ведь понимаешь, что рубашке конец? – спросил он, и Дэвид, переведя взгляд с пятна на него, увидел, что он улыбается. – И запасной у тебя, наверное, нет?

Нет, сознался он. Сэр.

– Чарльз, – сказал Чарльз, по-прежнему улыбаясь. – Чарльз Гриффит. Руки друг другу потом пожмем.

Да, ответил он. Конечно. Я Дэвид Бингем.

Он с трудом сдержался, чтобы снова не извиниться за то, что находится в уборной для старших партнеров. Землей нельзя владеть, повторял ему Эдвард, когда его еще звали Эдвардом. Ты можешь находиться где угодно, это твое право. Интересно, сказал бы Эдвард то же самое и о туалете для руководства юридической фирмы на Манхэттене? Наверное, сказал бы, хотя от одной мысли о том, что есть какая-то юридическая фирма, что эта юридическая фирма в Нью-Йорке, что на эту юридическую фирму в Нью-Йорке работает Дэвид, его передернуло бы от отвращения, не знай он даже о том абсурдном факте, что сотрудники этой юридической фирмы ходят в разные туалеты в зависимости от своего уровня. Как тебе не стыдно, Кавика. Как не стыдно. Не такому я тебя учил.

– Жди здесь, – сказал Чарльз и вышел, а Дэвид, бросив взгляд в зеркало, только сейчас заметил, какой неряшливый у него вид – на правом веке синяком расплывался чернильный сгусток, – поэтому, схватив стопку бумажных полотенец, он закрылся в кабинке, чтобы не попасться на глаза еще кому-нибудь.

Но когда дверь вновь отворилась, в туалет опять вошел Чарльз, держа под мышкой какую-то плоскую коробку.

– Ты где? – позвал он.

Он высунулся из кабинки. Ответил: здесь.

Чарльза это, казалось, позабавило.

– И чего ты там прячешься?

Мне сюда нельзя, сказал он. И прибавил, как будто бы уточняя: я ассистент.

Чарльз заулыбался еще шире.

– Ладно, ассистент, – сказал он, открывая коробку, в которой оказалась белая, чистая, аккуратно сложенная рубашка, – вот, все, что смог найти. Тебе она, скорее всего, великовата, зато не будешь напоминать темную сторону луны. Согласен?

Или ходить полуголым, вырвалось у него, и взгляд Чарльза вдруг стал внимательным, оценивающим.

– Да, – ответил он, помолчав. – Или полуголым. Этого мы никак не можем допустить.

Спасибо, сказал он и взял коробку. Он уже на ощупь чувствовал, что рубашка дорогая, и, вытащив картонную подкладку и держатель воротничка, принялся расстегивать пуговицы перемазанными в чернилах пальцами. Он хотел было повесить рубашку на дверь кабинки, но Чарльз протянул руку:

– Давай подержу. – И, пока Дэвид раздевался, стоял рядом, перебросив собственную чистую рубашку через руку, будто пародия на старомодного официанта.

Как-то невежливо было закрывать дверь или просить его отвернуться, да и сам Чарльз ничего не делал, просто глядел молча, как он расстегивает рубашку, снимает ее, переодевается в новую, застегивает пуговицы. Все ощущалось как-то очень остро – и звук их дыхания, и то, что рубашку он носил на голое тело, без майки, и что он весь покрылся гусиной кожей, хотя в уборной было, в общем-то, не холодно. Он застегнул рубашку, затолкал ее в брюки – отвернувшись от Чарльза, чтобы расстегнуть ремень: какое же неуклюжее, неловкое все это раздевание-одевание – и принялся снова благодарить Чарльза. Спасибо, что подержали рубашку, сказал он. Спасибо вам за все. Давайте рубашку, я ее заберу. Но Чарльз только рассмеялся в ответ.