Текст книги "До самого рая"

Новая болезнь еще не получила названия, но всем нам было строго-настрого приказано ни с кем ее не обсуждать. В противном случае нас могли обвинить в государственной измене. Впервые я была счастлива, что мы с Дэвидом больше не разговариваем, потому что мне никогда не приходилось хранить секреты от друга, и я не была уверена, что справлюсь. Но теперь это не было проблемой.

С тех пор как мы с Дэвидом перестали видеться, я возобновила слежку за мужем по четвергам. Ничего нового увидеть мне не удалось – он подходил к двери дома на Бетюн-стрит, выстукивал особый ритм, говорил в окошко что-то, чего я не могла расслышать, а потом исчезал внутри, – и все же я продолжала наблюдать за ним, прячась под лестницей дома напротив. Однажды дверь открылась чуть шире обычного, и я увидела, как белый мужчина с русыми волосами, примерно такого же возраста, как мой муж, выглянул на улицу, торопливо осмотрелся и снова закрыл дверь. Когда дверь захлопывалась, я оставалась в своем укрытии несколько минут и ждала, не произойдет ли что-нибудь еще, но ничего не происходило. После этого я возвращалась домой.

Моя жизнь, в общем-то, опять стала такой же, какой была до знакомства с Дэвидом, и все-таки изменилась, потому что, когда Дэвид был моим другом, я чувствовала себя другим человеком, а теперь, когда все кончилось, мне трудно было вспомнить, кто я на самом деле.

Однажды вечером, месяца через полтора после нашей последней встречи с Дэвидом, муж, сидевший напротив меня за ужином, спросил:

– Кобра, у тебя все хорошо?

– Да, – сказала я и даже не забыла прибавить: – Спасибо.

– Как Дэвид? – спросил он после недолгого молчания, и я подняла глаза.

– Почему ты спрашиваешь?

Он дернул плечом.

– Просто спрашиваю, – сказал он. – Сейчас так жарко. Вы еще гуляете или проводите время в Центре?

– Мы больше не друзья, – сказала я.

– Мне жаль, Кобра, – помолчав, сказал он, и теперь настала моя очередь пожимать плечами. Я вдруг разозлилась. Меня злило, что он не ревнует к Дэвиду или к моей дружбе с ним; меня злило, что он не чувствует облегчения оттого, что мы с Дэвидом больше не друзья; меня злило, что он даже не удивился.

– Куда ты ходишь в свободные вечера? – спросила я и не без удовольствия отметила, что он не ожидал такого.

– Хожу на встречи с друзьями, – сказал он после некоторого молчания, откинувшись на спинку стула.

– И что вы с ними делаете? – спросила я, и он опять ответил не сразу.

– Мы разговариваем, – сказал он наконец. – Играем в шахматы.

Потом мы замолчали оба. Я все еще злилась на него, и у меня по-прежнему оставались вопросы. Но их было так много, что я не знала, с чего начать, а кроме того, мне было страшно: вдруг он скажет что-то, чего я не хочу слышать? Вдруг он рассердится и накричит на меня? Вдруг он выбежит из квартиры? Тогда я останусь одна и не буду знать, что делать.

Наконец он встал и начал убирать со стола. В тот вечер на ужин была лошадь, но ни я, ни муж не доели свою порцию; я знала, что муж завернет остатки в бумагу, чтобы мы могли потом добавить их в кашу.

Был вторник, а значит, мой свободный вечер, но когда я направилась в спальню, а муж отставил посуду в сторону, чтобы принести мне радио, я остановила его.

– Я не хочу слушать радио, – сказала я. – Я пойду спать.

– Кобра, – сказал муж, подходя ближе, – ты уверена, что с тобой все в порядке?

– Да, – сказала я.

– Но ты плачешь, – сказал муж, хотя мне не казалось, что я плачу. – Дэвид… Дэвид что-то тебе сделал, Кобра?

– Нет, – сказала я. – Нет, он мне ничего не сделал. Я просто очень устала. Мне хочется побыть одной. Пожалуйста.

Он отступил, и я пошла в ванную, а потом легла. Через некоторое время пришел муж. Обычно он не ложился спать так рано, но мы оба много работали, и он возвращался без сил, как и я. Вчера рано утром был рейд, который разбудил нас. Но хотя устали мы оба, только муж заснул быстро, а я не спала и наблюдала за лучом прожектора, который скользил по потолку. Я думала о том, как муж играет с кем-то в шахматы на Бетюн-стрит, но, как я ни старалась, у меня получалось представить только нечто похожее на нашу собственную квартиру, и единственным человеком, которого я могла вообразить по другую сторону доски, был не тот мужчина, который открывал дверь, а Дэвид.

К середине июля я как будто жила в расколотом пополам мире. В лаборатории все изменилось: крышу Ларссон-центра превратили в офис для команды эпидемиологов из Министерства здравоохранения, а часть самого большого коридора на цокольном этаже преобразовали в офис для сотрудников Министерства внутренних дел. Ученые суетились с озабоченным видом, и даже кандидаты хранили молчание. Я знала только, что то, что они обнаружили, очень опасно – настолько опасно, что это затмило даже возбуждение, вызванное открытием.

Но за пределами УР все шло так же, как и всегда. Шаттл привозил меня на работу и отвозил с работы. В магазине были продукты, и в течение целой недели лошадь даже продавалась со скидкой, как это иногда случалось, когда на комбинатах на Западе производили больше мяса. И музыку, и выпуски новостей передавали по радио в положенное время. Никто не занимался приготовлениями, которые, как я знала из школьной программы, проводились перед эпидемией 70 года: военных не стало больше, реквизиции помещений не было, комендантский час не восстановили. По выходным Площадь, как обычно, заполнялась людьми, и хотя Дэвид перестал ждать меня, я по-прежнему стояла у входной двери, смотрела в ее окошко каждую субботу в тот же час, когда мы познакомились, и искала его, как он раньше искал меня. Но больше я его не видела. Несколько раз я думала, что, может, стоило все-таки купить у той торговки порошок и подсыпать его в напиток Дэвида, как она говорила, а потом вспоминала, что это не Дэвид перестал видеться со мной – это я перестала видеться с ним. Тогда я начинала раздумывать, не пойти ли на Площадь и не подождать ли, пока эта женщина снова подойдет ко мне, – не ради порошка, который заставил бы Дэвида влюбиться в меня, а ради другого порошка – порошка, который заставил бы меня поверить, что кто-то вообще способен меня полюбить.

Пожалуй, единственное, что изменилось в моей жизни вне работы, – муж теперь проводил дома больше времени, чем обычно, часто спал в своей кровати или дремал на диване. В свободные вечера он возвращался раньше, и я слышала, как медленно, даже тяжело он ходит по квартире. Обычно он двигался почти неслышно, но теперь его походка изменилась, а забираясь в постель, он кряхтел, как будто от боли, и лицо у него часто выглядело опухшим. Он работал сверхурочно на Пруду точно так же, как я работала сверхурочно в лаборатории, но я не знала, знает ли он то, что знаю я, – а впрочем, знала я не так уж много. Люди на Пруду и на Ферме выполняли важную работу, но как я не представляла, чем они на самом деле занимаются, так и они сами зачастую этого не представляли. Может быть, мой муж задерживался допоздна потому, что какая-нибудь лаборатория – возможно, даже лаборатория УР – срочно потребовала определенный компонент определенного растения, но как я не знала, зачем готовлю мышей, так и он не знал, зачем готовит образец. Ему просто давали задание, и он его выполнял. Разница заключалась в том, что я не интересовалась, почему мне давали новое задание; мне было достаточно понимать, что моя работа важна, что она полезна и что ее нужно делать. Но мужу оставалось два года до получения докторской степени, когда его объявили врагом государства и исключили из университета, – он хотел бы знать, для чего ему дают те или иные задания. Может, он даже захотел бы высказать свое мнение. Но только теперь он никогда не сможет этого сделать.

Помню, однажды я очень расстроилась после одного из наших с дедушкой уроков, на котором он рассказывал, какие вопросы надо задавать людям. Наши занятия часто меня расстраивали, потому что они напоминали, как трудно мне делать, говорить и думать то, что казалось таким легким для всех остальных.

– Я не умею задавать правильные вопросы, – сказала я дедушке, хотя это было не совсем то, что я имела в виду; я не знала, как сказать то, что я действительно имела в виду.

Дедушка немного помолчал.

– Иногда не задавать вопросы – это хорошо, котенок, – сказал он. – Не задавая вопросов, ты не подвергаешь себя опасности.

Потом он посмотрел на меня, посмотрел пристально, как будто видел мое лицо в последний раз и хотел его запомнить.

– Но иногда спрашивать нужно, даже если это опасно. – Он снова помолчал. – Не забывай об этом, котенок.

– Хорошо, – сказала я.

На следующий день я пошла к доктору Моргану. Доктор Морган – самый старший постдок в лаборатории, он руководит всем техническим персоналом. Но, несмотря на это, кандидаты не хотят быть похожими на него. Иногда я слышу, как кто-нибудь из них говорит остальным: “Упаси господи стать как Морган”. Дело в том, что у доктора Моргана нет собственной лаборатории и он по-прежнему подчиняется доктору Уэсли, хотя пришел в УР семь лет назад. Вообще мы с доктором Морганом начали работать у доктора Уэсли в один и тот же год. Дедушка говорил, что в каждой лаборатории есть как минимум один постдок, который занимает одну и ту же должность годами, но я ни в коем случае не должна ни заводить с такими людьми разговор на эту тему, ни напоминать им о том, как долго они здесь работают, ни спрашивать, почему они не ушли куда-нибудь еще.

Так что я никогда не спрашивала. Но доктор Морган всегда был добр ко мне и, в отличие от многих других ученых в лаборатории, всегда здоровался со мной, если мы встречались в коридоре. Тем не менее я редко обращалась к нему – разве что для того, чтобы попросить разрешения уйти пораньше или прийти попозже, и поскольку я не представляла, как лучше с ним заговорить, я минут пять прождала возле его стола, когда основная часть сотрудников ушла на обед, не зная, что делать, и надеясь, что когда-нибудь он все-таки оторвется от работы.

Наконец он поднял голову.

– Кто-то за мной наблюдает, – сказал он и обернулся. – Чарли. Что вы делаете, зачем вы тут стоите?

– Извините, доктор Морган, – сказала я.

– Что-то случилось? – спросил он.

– Нет, – сказала я и поняла, что не могу придумать, что еще сказать. – Доктор Морган, – продолжала я торопливо, пока самообладание меня не покинуло, – вы не расскажете мне, что происходит?

Доктор Морган посмотрел на меня, а я посмотрела на него. Он всегда чем-то напоминал мне дедушку, хотя я долго не могла понять почему. Он был намного моложе дедушки, всего на несколько лет старше меня. Он принадлежал к другой расе. И, в отличие от дедушки, он не был ни знаменитым, ни влиятельным человеком. Но потом я поняла: дело в том, что он всегда отвечал на мои вопросы – другие сотрудники лаборатории, даже если бы я к ним обратилась, сказали бы, что я все равно ничего не пойму, но доктор Морган никогда такого не говорил.

– Это зооноз, и мы точно знаем, что он вызывает геморрагическую лихорадку, – наконец сказал он. – Он передается не только воздушно-капельным путем, но и через биологические жидкости организма, а значит, в высшей степени заразен. У нас пока нет четкого представления об инкубационном периоде или о том, сколько времени проходит между постановкой диагноза и смертью. Вирус был обнаружен в Бразилии. Первый случай заболевания у нас зарегистрирован около месяца назад в Шестой префектуре. – Ему не нужно было объяснять, что нам повезло: Шестая префектура – самая малонаселенная из всех. – Но мы знаем, что с тех пор он распространяется, – просто еще не знаем, с какой скоростью. Это все, что я могу сказать.

Я не стала уточнять, потому ли, что он больше ничего не знает, или потому, что не имеет права больше ничего рассказывать. Я просто поблагодарила его и вернулась на свое рабочее место, чтобы обдумать услышанное.

Я знаю, что первый вопрос, которым стоило бы задаться, – это как вирус вообще сюда попал. Одна из причин, по которым пандемий не было почти двадцать четыре года, заключается в том, что, как я уже говорила, правительство закрыло границы и запретило все международное сообщение. Многие страны поступили так же. По сути, осталось только семнадцать стран – Новая Британия, группа стран в Старой Европе и вторая группа в Юго-Восточной Азии, – граждане которых по-прежнему имели право выезжать и въезжать.

Но хотя такое никому не разрешалось, на самом деле это не означало, что никто не въезжал и не выезжал. Например, четыре года назад прошел слух, что в одном из портов Третьей префектуры в транспортном контейнере обнаружили нелегального пассажира из Индии. И, как любил говорить дедушка, микроб может пересечь границу в горле кого угодно: не только человека, но и летучей мыши, змеи или блохи. (Это фигура речи, поскольку у змей и блох горла нет.) Как всегда говорил доктор Уэсли, одного случая достаточно.

Была и другая теория, которую я никогда не стала бы распространять – хотя некоторые люди ее поддерживали, – будто бы правительство само изобретало вирусы, будто бы половина каждого исследовательского института, в том числе УР, занималась созданием новых вирусов, а другая половина – выяснением, как их уничтожить, и будто бы правительство организовывало утечку нового вируса всякий раз, когда считало нужным. Не спрашивайте, откуда я знаю, что люди так думали, потому что я не могу сказать – просто знаю, и все. Но я могу сказать, что так думал мой отец, и это одна из причин, по которой его объявили врагом государства.

Хотя я и раньше слышала эти теории, я в них не верила. Если это правда, то почему правительство не выпустило вирус в 83-м или в 88-м, во время восстаний? Тогда дедушка был бы до сих пор жив, и мне было бы с кем поговорить.

Этого я бы тоже ни за что не сказала вслух, но иногда я даже жалела, что к нам пока не попал очередной вирус из-за границы. Не потому, что я хотела, чтобы люди умирали, а потому, что это послужило бы доказательством. Я хотела знать наверняка, что есть другие места и другие страны, что там живут люди, которые тоже ездят на шаттлах, тоже работают в лабораториях и тоже готовят котлеты из нутрии на ужин. Я понимала, что никогда не смогу побывать в этих местах, – я даже не хотела бы иметь возможность в них побывать.

Но иногда мне хотелось знать, что они все-таки существуют, что все те страны, в которых побывал дедушка, все те улицы, по которым он ходил, никуда не делись. Иногда мне даже хотелось притвориться, что он вовсе не умер, что я не видела собственными глазами, как его убили, что, провалившись сквозь отверстие в помосте, он вдруг оказался в одном из тех городов, куда ездил в молодости: в Сиднее, в Копенгагене, в Шанхае или в Лагосе. Может, он по-прежнему там и думает обо мне, и хотя я скучала бы по нему все так же сильно, мне было бы достаточно знать, что он все еще жив, что он вспоминает меня, находясь в каком-нибудь таком месте, которого я даже близко не могу себе представить.

В течение следующих недель ситуация стала меняться. Менялась она постепенно, незаметно – не то чтобы на улицах вдруг появились вереницы грузовиков или начались мобилизации, – и все-таки было понятно, что что-то происходит.

В основном перемены происходили по ночам, поэтому я начала замечать их по дороге в УР. Например, однажды утром наш шаттл простоял на контрольно-пропускном пункте дольше обычного, а в другой раз перед посадкой к нам подошел солдат и просканировал лбы всех пассажиров каким-то новым бесконтактным термометром, которого я раньше никогда не видела.

– Проходим, не задерживаемся, – сказал солдат, но его тон не был суровым, и хотя никто ни о чем не спрашивал, он зачем-то прибавил: – Правительство тестирует новое оборудование.

На следующий день его уже не было, однако появился другой солдат, который наблюдал, как мы садимся в шаттл, и держал в руке пистолет. Он ничего не говорил и ничего не делал, но его глаза скользили туда-сюда, изучая нас, и когда человек передо мной шагнул на подножку, солдат протянул руку.

– Стоять, – сказал он. – Это что? – И указал на пятно цвета раздавленного винограда на лице пассажира.

– Родимое пятно, – ответил тот совершенно спокойно. Солдат достал из кармана какое-то устройство, направил луч на его щеку, прочитал то, что высветилось на экране, и кивнул, пропуская пассажира и указывая на дверь шаттла дулом пистолета.

Я не знаю, что замечали и чего не замечали те, кто ездил со мной в шаттле. С одной стороны, в Восьмой зоне почти никогда ничего не менялось, и поэтому, когда перемены происходили, нельзя было их не заметить. С другой стороны, большинство людей не обращали на них внимания. Но можно предположить, что очень многие знали, что происходит, или, по крайней мере, что-то подозревали – в конце концов, все мы работали в государственных исследовательских институтах; те, чья работа была связана с биологическими науками, скорее всего, знали больше, чем те, кто работал на Пруду или на Ферме. И тем не менее все молчали. При желании нетрудно было поверить, что ничего не происходит.

Однажды, сидя на своем обычном месте и глядя в окно, я вдруг увидела Дэвида. Он был в своем сером комбинезоне и шел по Шестой авеню. Вскоре после этого шаттл остановился на контрольно-пропускном пункте на Четырнадцатой улице, и пока мы ждали своей очереди, я увидела, как Дэвид свернул направо, на Двенадцатую улицу, и исчез из виду.

Я обернулась, чтобы посмотреть на него, а когда шаттл медленно двинулся вперед, опять села прямо. Я поняла, что это не мог быть Дэвид; его шаттл ушел час назад – он уже должен быть на Ферме.

И тем не менее я нисколько не сомневалась, что видела именно его, хотя это было невозможно. Впервые я почувствовала, что меня начинает пугать все происходящее – и сама болезнь, и как мало я знаю, и то, что нас ждет. Заболеть я не боялась – не знаю почему. Но тем утром у меня было странное ощущение, что мир действительно раскололся пополам и что в одной его половине я ехала в шаттле на работу, где меня ждали мизинчики, а во второй половине Дэвид шел в совершенно другое место, которое я никогда не видела и о котором никогда не слышала, как будто Восьмая зона на самом деле намного больше, чем я представляла, как будто в ней есть места, о которых все знают, а я почему-то нет.

Я постоянно думаю о дедушке, и все же есть два дня в году, когда я думаю о нем больше всего. Первый – двадцатое сентября, когда его убили. Второй – четырнадцатое августа, когда его у меня отняли; это был последний день, который я провела с ним, и хотя я знаю, что это прозвучит странно, день нашего расставания был для меня еще тяжелее, чем сам день его смерти.

В ту субботу я была с ним. Он пришел ко мне в квартиру, которая раньше была наша, а теперь моя с мужем. Мы поженились только четвертого июня, и из всех непривычных и трудных для меня особенностей брака самым непривычным и трудным оказалось не видеть дедушку каждый день. Ему выделили крошечную квартирку недалеко от восточной границы зоны, и в течение первых двух недель замужней жизни я каждый день после работы шла к его дому и ждала его возвращения на улице – иногда по нескольку часов. Каждый раз он улыбался и качал головой.

– Котенок, – говорил он, гладя меня по волосам, – ты никогда не привыкнешь к новой жизни, если будешь приходить сюда каждый вечер. Да и твой муж будет волноваться.

– Нет, не будет, – говорила я. – Я сказала ему, что иду к тебе.

Тогда дедушка вздыхал.

– Пойдем, – говорил он, и я поднималась с ним наверх, он ставил на пол портфель и наливал мне стакан воды, а потом провожал меня домой. По дороге он расспрашивал меня о том, как дела на работе, как поживает мой муж и удобно ли нам в квартире.

– Я так и не могу понять, почему ты должен был переехать, – говорила я.

– Я уже объяснял, котенок, – мягко отвечал дедушка. – Потому что это твоя квартира. И потому что ты теперь замужем – не будешь же ты вечно жить со своим старым дедом.

По крайней мере, выходные мы с дедушкой по-прежнему проводили вместе. Каждую пятницу мы с мужем приглашали его на ужин, и они обсуждали сложные научные вопросы, так что я переставала что бы то ни было понимать в их разговорах уже через десять минут. А по субботам и воскресеньям мы с дедушкой были вдвоем. Ему тогда приходилось очень тяжело – полтора месяца назад повстанцы захватили столицу и теперь проводили масштабные митинги, обещая вернуть всем гражданам доступ к технологиям и наказать главных сторонников режима. Меня эти новости тревожили, потому что дедушка был частью режима. Я не знала, был ли он в числе его руководителей, но знала, что он важный человек. Правда, пока что ничего не происходило – разве что новое правительство ввело комендантский час с 23:00. В остальном жизнь продолжалась точно так же, как раньше. Я уже начала думать, что и в дальнейшем ничего не изменится, потому что в первое время, в сущности, ничего не менялось. Для меня не имело значения, кто управляет государством: я просто гражданка и останусь ею в любом случае, и не мое это дело – беспокоиться о таких вещах.

В ту субботу, четырнадцатого августа, был обычный день. Было очень жарко, и поэтому мы с дедушкой встретились в 14:00 в Центре и сходили на концерт струнного квартета. Потом он купил молочный лед, и мы сели за столик и стали есть его маленькими ложечками. Дедушка спросил, как дела на работе и нравится ли мне доктор Уэсли, который много лет назад работал у него. Я сказала, что работа мне нравится и что с доктором Уэсли мне нормально; и то и другое было правдой, и дедушка кивнул.

– Хорошо, котенок, – сказал он. – Я рад это слышать.

Мы еще немного посидели в кондиционированном помещении, а потом дедушка сказал, что самая сильная жара прошла, а значит, можно сходить на Площадь и посмотреть, что там предлагают торговцы, – иногда мы заглядывали туда перед тем, как я возвращалась домой.

Мы были всего в трех кварталах от северного выхода на Площадь, когда рядом с нами затормозил фургон и из него вылезли трое мужчин в черном.

– Доктор Гриффит, – сказал один из них, и дедушка, который положил руку мне на плечо и остановился, когда увидел приближающийся фургон, теперь взял мою ладонь, стиснул ее и повернул меня лицом к себе.

– Мне надо поехать с этими людьми, котенок, – спокойно сказал он.

Я ничего не понимала. Мне казалось, что я упаду в обморок.

– Нет, – сказала я. – Дедушка, нет.

Он похлопал меня по руке.

– Не волнуйся, котенок, – сказал он. – Со мной все будет в порядке. Я обещаю.

– Ну? – сказал второй мужчина, но дедушка к нему не повернулся.

– Иди домой, – прошептал он мне. – Осталось всего три квартала. Иди домой, скажи мужу, что меня забрали, и не волнуйся, хорошо? Я скоро вернусь.

– Нет, – сказала я, и дедушка, подмигнув мне, забрался на заднее сиденье фургона. – Дедушка, нет, – сказала я. – Нет, нет!

Он посмотрел на меня, улыбнулся и начал что-то говорить, но мужчина, который сказал “ну”, захлопнул дверцу, все трое устроились на переднем сиденье, и фургон уехал.

Теперь я уже кричала, и хотя кто-то останавливался посмотреть на меня, большинство проходило мимо. Я побежала за фургоном, но было уже слишком поздно: сначала он ехал на юг, потом свернул на запад, и было так жарко, что я бежала очень медленно, потом споткнулась, упала и долго сидела на тротуаре, раскачиваясь взад-вперед.

Наконец я встала. Добралась до дома и поднялась в квартиру. Муж открыл рот, когда увидел меня, но прежде чем он успел заговорить, я рассказала, что произошло, и он сразу же подошел к шкафу, достал коробку с нашими документами и что-то из нее вытащил. Потом выдвинул ящик под моей кроватью и достал несколько монет. Все это он положил в пакет, а затем зачерпнул воды в кружку и протянул мне.

– Я попробую помочь твоему дедушке, – сказал он. – Вернусь, как только смогу, хорошо?

Я кивнула.

Весь вечер я сидела на диване и ждала возвращения мужа, так и не сняв охлаждающий костюм. Кровь, сочившаяся из ссадины на лбу, высохла, и кожа чесалась. Наконец, уже совсем поздно, перед самым началом комендантского часа, муж вернулся, и когда я спросила, где дедушка, он опустил глаза.

– Прости, Кобра, – сказал он. – Они отказались его выпускать. Я буду пытаться еще.

Тогда я начала стонать, стонать и раскачиваться, и муж принес с моей кровати подушку, чтобы я могла уткнуться в нее лицом, и сел на пол рядом со мной.

– Я буду пытаться еще, Кобра, – повторял он. – Я буду пытаться.

Он выполнил свое обещание, но пятнадцатого сентября меня известили, что дедушка проиграл суд и приговорен к казни, а пять дней спустя его убили.

Сегодня исполнялось шесть лет со дня ареста дедушки, и мы с мужем всегда поминали его бутылкой сока со вкусом винограда, купленной в магазине. Муж наливал нам по стакану, и мы оба произносили вслух дедушкино имя, а потом пили.

Я всегда проводила этот день в одиночестве. Каждое тринадцатое августа в течение последних пяти лет муж спрашивал: “Ты хочешь завтра побыть одна?”, и я отвечала: “Да”, – хотя с прошлого года я начала задаваться вопросом, действительно я этого хочу или говорю “да” только потому, что так будет проще для нас обоих. Если бы муж спросил: “Хочешь, я завтра составлю тебе компанию?”, разве я не ответила бы так же, “Да”? Но я не могла выяснить это наверняка, потому что вечером он, как обычно, спросил, хочу ли я побыть одна, и я, как обычно, сказала, что хочу.

В тот день я всегда старалась встать как можно позже, потому что это означало, что у меня останется меньше времени, которое надо будет куда-то девать. Когда я наконец проснулась, было около 11:00; муж уже ушел, так же аккуратно застелив кровать, как и всегда, а моя миска с кашей ждала в духовке, накрытая второй миской, чтобы каша не заветрилась. Все было по-прежнему.

Вымыв миску, я пошла в ванную и вдруг заметила, что на полу возле входной двери лежит листок бумаги. Несколько секунд я смотрела на него, почему-то боясь взять его в руки. Я жалела, что рядом нет мужа, который мог бы помочь мне. Но потом сообразила, что записку, скорее всего, оставил мужу человек, которого он любит, и это напугало меня еще больше – как будто, прикоснувшись к ней, я подтвержу, что этот человек действительно существует, что он каким-то образом проник в наш дом, поднялся по лестнице и подсунул под дверь записку. И тогда я разозлилась: хоть я и знала, что муж меня не любит, но как он мог так поступить со мной, не объяснив этому человеку, что сегодня худший день в моей жизни, что каждый год в этот день я думаю только о том, что у меня когда-то было, и о том, как это у меня отняли? Именно злость в конце концов и заставила меня наклониться и схватить записку.

Но тут же вся злость улетучилась, потому что записка предназначалась не моему мужу. Она предназначалась мне.

Чарли, нам нужно встретиться сегодня у нашего рассказчика.

Записка не была подписана, но ее автором мог быть только Дэвид. В замешательстве я начала ходить по квартире кругами, рассуждая вслух, что делать дальше. Мне было очень стыдно встречаться с Дэвидом: я неправильно истолковала его чувства ко мне и повела себя глупо. Я все время вспоминала выражение его лица в тот момент, когда отступила на шаг: оно было не сердитым, а ласковым, едва ли не печальным – что на самом деле хуже всего, потому что от этого было стыдно даже больше, чем если бы он оттолкнул меня, отделался шуткой или просто рассмеялся.

Но я все равно скучала по нему. Я хотела его увидеть. Я хотела опять почувствовать себя так, как во время нашей с ним дружбы, – так, как я могла чувствовать себя только с дедушкой – как будто я особенная, как будто я чем-то интересна.

Я долго ходила туда-сюда, снова мечтая, чтобы можно было хоть что-нибудь вымыть, хоть что-нибудь привести в порядок, хоть чем-нибудь заняться. Но делать в квартире было нечего. Часы тянулись медленно – так медленно, что я уже готова была пойти в Центр, чтобы отвлечься, но мне не хотелось надевать охлаждающий костюм и выходить из квартиры тоже не хотелось – не знаю почему.

Наконец часы показали 15:30, и хотя мне понадобилось бы всего пять минут, а то и меньше, чтобы добраться до палатки рассказчика, я вышла из квартиры. Только по дороге я сообразила, что не понимаю, как Дэвид узнал, где я живу, и как он попал в наше здание, если для этого нужно иметь два ключа и отсканировать отпечатки пальцев, внезапно остановилась и чуть не вернулась обратно – вдруг муж прав и Дэвид действительно осведомитель? Но потом я снова напомнила себе, что я ничего не знаю, что я никто, что мне нечего скрывать и не о чем сообщать, да и в любом случае есть другие объяснения. Дэвид мог подсмотреть, как я возвращаюсь домой. Он мог передать записку кому-нибудь из входивших в здание соседей и попросить подсунуть ее под мою дверь. Это было бы необычно, но Дэвид ведь и сам необычный. Однако это рассуждение навело меня на другую неприятную мысль: почему вдруг спустя столько времени он захотел меня увидеть? И если он действительно знает, где я живу, почему не попытался связаться со мной раньше?

Я была настолько поглощена своими размышлениями, что, только услышав, как кто-то обращается ко мне, поняла, что стою на месте возле брезентовой палатки рассказчика.

– Вы заходите, мисс? – спросила помощница рассказчика, и я кивнула, вошла в палатку и положила свою подстилку на землю у задней стенки.

Поправляя на боку сумку, я вдруг почувствовала, что кто-то стоит рядом со мной, подняла глаза, и это был Дэвид.

– Привет, Чарли, – сказал он и сел рядом.

Сердце у меня билось очень быстро.

– Привет, – сказала я.

Но больше мы ничего друг другу не сказали, потому что заговорил рассказчик.

Я даже не запомнила, что это была за история, потому что никак не могла сосредоточиться – меня тревожили все те же вопросы и сомнения, – и поэтому с удивлением услышала, как слушатели вдруг зааплодировали, а потом Дэвид сказал: “Пойдем к скамейкам”.

Скамейки на самом деле были не скамейками, а бетонными заграждениями, которые много лет назад поставили здесь для пресечения беспорядков. Когда повстанцев разгромили, правительство оставило ряд заграждений перед одним из домов с восточной стороны, и иногда люди, особенно пожилые, сидели на них и смотрели на лавирующих по Площади прохожих. Достоинство скамеек заключалось в том, что они, хоть и находились на улице, давали возможность уединиться и отдохнуть. Но был у них и недостаток: они были очень горячие, и летом исходящий от камня жар чувствовался даже сквозь охлаждающий костюм.

Дэвид выбрал одну из скамеек с южного края, и несколько минут никто из нас не произносил ни слова. Мы оба были в шлемах, но когда я хотела расстегнуть ремни и снять свой, он остановил меня.