Текст книги "До самого рая"

После этого он стал звать меня Бухгалтером, потому что, по его словам, я выглядел так, как будто мне приходится работать в каком-нибудь банке и считать чужие деньги. “Как дела, Бухгалтер? – говорил он, когда приезжал, чтобы меня куда-нибудь забрать. – Все посчитал?” Я понимал, что он дразнится, но иногда в этом чудилось что-то нежное, что-то понятное лишь нам двоим.

Я терялся, когда он критиковал мою мать. К тому времени давно стало ясно, что я вообще не способен ее ничем порадовать, но я все равно стремился ее защитить, хотя она никогда не просила об этом, да и какую защиту мог я ей обеспечить? Теперь я подозреваю, что отчасти мне было не по себе от его убежденности, будто есть только один способ быть гавайцем. Но тогда мне не хватало изощренности думать в этих терминах – мысль о том, что моя раса принуждает меня к тому или иному способу существования, была так дика для меня, как если бы мне сказали, что существует иной, более правильный способ дышать или глотать. Теперь я понимаю, что многие мои ровесники в ту пору именно это и обсуждали – как быть черным, или азиатом, или американцем, или женщиной. Но я таких разговоров не заводил, а когда это наконец стало происходить – рядом всегда был Эдвард.

Вместо этого я просто говорил: “Она гавайка”, – хотя, произнося эти слова, чувствовал, что они звучат как вопрос: “Она гавайка?”

Может быть, поэтому Эдвард так откликался на это.

– Нет, – говорил он.

Но давай вернемся к тому времени, когда мы с ним встретились. Мне было десять, я недавно потерял отца. Эдвард был новеньким. В школу в том году пришло много новых учеников – в подготовительные классы, в пятый, седьмой и девятый. Позже Эдвард чертыхался, что мы ходили в эту школу, когда могли ходить в такую, которая принимала бы только учеников гавайского происхождения. Наша школа входила в число королевских, но основана была миссионерами. “Естественно, нам ничего не говорили о том, кто мы такие и откуда взялись, – замечал Эдвард. – Естественно. Вся забота этой дурацкой школы заключалась в том, чтобы колонизировать и подчинить нас”. Но все-таки он туда тоже ходил. Это была одна из тех многочисленных ситуаций в моей с Эдвардом жизни, когда он начинал что-то ненавидеть или чего-то стыдиться, а мой отказ или неспособность испытывать сопоставимый стыд – хотя я много чего стыдился, просто другого – в конце концов приводили его в бешенство.

Я ходил в эту школу, потому что туда с давних пор ходили члены моей семьи. На той части школьной территории, которая относилась к старшим классам, даже стояло здание под названием Бингем-холл, одна из первых построек, возведенных миссионерами, – ее назвали в честь одного из священников, который впоследствии венчал гавайских принцесс. Каждый Кавика Бингем, учившийся в этой школе – мой отец, и дед, и прадед, и прапрадед, – позировал для фотографии или рисунка, стоя перед зданием, прямо под его названием, вытесанным в камне.

В семье Эдварда никто никогда в этой школе не учился, и он сам смог туда попасть – сказал он мне – потому, что ему удалось получить стипендию. О таких вещах он сообщал буднично, не смущаясь и не жалуясь, что мне всегда казалось удивительным.

Мы подружились не сразу. Других друзей ни у меня, ни у него не было. Когда я был младше, мамы некоторых мальчиков хотели, чтобы те дружили со мной, – из-за моего отца, из-за матери. Я даже сейчас внутренне сжимаюсь, вспоминая, как кто-нибудь из них подходит ко мне на детской площадке, представляется, спрашивает, не хочу ли я поиграть. Я всегда отвечал, что хочу, и за этим следовала невыразительная партия в штандер. Через несколько дней меня приглашали к нему в гости; если они жили не по соседству, Мэтью вез меня на машине. Там я знакомился с матерью мальчика, она улыбалась нам и давала что-нибудь на закуску: сосиски с рисом, или бутерброды с джемом из маракуйи, или печеный плод хлебного дерева с маслом. Мы снова молча играли в штандер, после чего Мэтью вез меня домой. В зависимости от упорства матери мальчика за этим могли последовать еще два-три приглашения, но в конце концов они прекращались, и на перемене мальчик сразу бежал к своим настоящим друзьям, даже не взглянув в мою сторону. Они никогда не обижали меня, не унижали – но лишь потому, что меня и унижать-то не имело никакого смысла. В нашем районе, как я тебе уже сказал, попадались мальчики, которые меня унижали, но к этому я тоже привык – в конце концов, мне так оказывали внимание.

У меня не было друзей, потому что я был скучный, но у Эдварда не было друзей, потому что он был странный. Он не выглядел странно, нет – одежда у него была не такая новая, как у нас, но это была такая же одежда, такие же гавайские рубашки и хлопковые штаны; даже тогда у него была склонность погружаться в себя; он каким-то образом показывал, ни словом не обмолвясь об этом, что ему никто не нужен, что он знает нечто, чего больше никто из окружающих не знает, и пока мы этого не узнаем, с нами не имеет никакого смысла вести разговор.

Однажды на перемене он подошел ко мне; это случилось в начале учебного года. Я сидел, как всегда, у ствола гигантского дождевого дерева и читал комикс. Дерево росло в верхней части поля, которое полого спускалось к южному краю школьного кампуса, и, читая, я видел одноклассников, играющих в футбол, и одноклассниц, прыгающих через скакалку. Потом я поднял взгляд и увидел, что ко мне решительно приближается Эдвард, но вид у него был такой, что я подумал: он идет просто в мою сторону, а не ко мне.

Но остановился он прямо передо мной и сказал:

– Ты Кавика Бингем.

– Вика, – сказал я.

– Что? – переспросил он.

– Вика, – повторил я. – Меня все зовут Вика.

– Ну ладно, – кивнул он, – Вика. – И пошел дальше. Я на мгновение засомневался, правда ли я Кавика Бингем, но потом понял, что да, раз он это подтвердил.

На следующий день он появился снова.

– Моя мать хочет, чтобы ты пришел к нам завтра после уроков, – сказал он. Обычно он говорил, обращаясь не к тебе, а к некой точке за твоей спиной; когда он сосредоточивал взгляд непосредственно на тебе – как теперь, в ожидании моего ответа, – сразу казалось, что ты очутился на допросе.

– Ладно, – ответил я, не зная, что еще сказать.

Утром следующего дня я сказал Мэтью и Джейн, что собираюсь после уроков зайти к однокласснику. Сказал я это скороговоркой и тихо, за завтраком, потому что отчего-то понимал, что Эдварда мать не одобрит. Это, наверное, было несправедливо – она не смотрела свысока на людей, у которых было меньше денег, во всяком случае, тогда я такого не замечал, – но я понимал, что об этом я ей не стану рассказывать.

Мэтью и Джейн переглянулись. Все мои предыдущие встречи с одноклассниками организовывали матери этих одноклассников, договариваясь с моей матерью; я никогда никуда не собирался самостоятельно. Я видел, что они рады за меня и стараются, чтобы я этого не заметил.

– Мне за тобой потом заехать, Вика? – спросил Мэтью, но я помотал головой – я уже знал, что Эдвард живет рядом со школой, и, значит, я смогу вернуться пешком, как обычно.

Джейн поднялась.

– Надо его матери что-то передать, – сказала она и пошла в кладовку за банкой своего мангового варенья. – Ты ей скажи, что она может передать банку с тобой, когда они все съедят, а я тогда дам еще в следующий урожай, хорошо, Вика? – Это звучало очень радужно: урожай манго только что закончился, поэтому, чтобы получить новую банку, миссис Бишоп должна была рассчитывать, что мы с ее сыном останемся друзьями еще целый год. Но я только поблагодарил Джейн и положил банку себе в рюкзак.

Мы с Эдвардом занимались в соседних классах, и после уроков он ждал меня у дверей. Мы молча прошли по кампусу средней школы и перепрыгнули низкую стену, которая окружала весь школьный двор. Он жил буквально в одном квартале к югу от этой стены, на тесной улочке, по которой мы часто проезжали с Мэтью.

Первое, что я подумал, – что его дом заколдован. На улице стояли маленькие одноэтажные строения с магазинами и лавками – ткани, хозяйственный магазин, бакалея, – а потом вдруг как по волшебству – крошечный деревянный домик. Вокруг никакой зелени не было, но над этим строением росло огромное манговое дерево, такое мощное и развесистое, что оно как будто загораживало домик от посторонних глаз. На лужайке больше ничего не росло, даже трава, и корни дерева вспучивали бетонную дорожку, ведущую к крыльцу, в одном месте расколов плитку надвое. Сам домик был миниатюрной версией домов в моем квартале – плантаторский дом, как меня научили говорить, с широкой ланаи и большими окнами под металлическими козырьками.

Следующей неожиданностью оказалась дверь: она была закрыта. Никто из тех, кого я знал, не закрывал дверей, пока не ложился спать; путь преграждала только сетчатая дверь, через которую следовало входить и выходить. Эдвард же засунул руку в нагрудный карман рубашки, вытащил оттуда ключ, который висел у него на шее, и отпер дверь. Он снял свои дзори и вошел, а я, как дурак, стоял и ждал, когда меня позовут, пока не понял, что надо просто следовать за ним.

Внутри было тесно и темно, и Эдвард, заперев дверь, прошелся по гостиной, открывая жалюзи и впуская в помещение воздух – а свет был полностью скрыт манговым деревом. Но его тень обеспечивала прохладу и усиливала чувство очарованности.

– Съесть чего-нибудь хочешь? – спросил Эдвард, уже направляясь в сторону кухни.

– Да, спасибо, – ответил я.

Он вернулся в гостиную через пару минут с двумя тарелками и протянул одну мне. На ней лежали четыре тонких крекера, чуть-чуть смазанных майонезом. Он уселся на один из ротанговых диванов, я – на другой, и мы принялись есть в молчании. Я никогда раньше не ел крекеров с майонезом и не знал, нравится ли мне это и вообще должно ли такое нравиться.

Эдвард быстро проглотил свои крекеры, как будто это задание, с которым надо поскорее расправиться, и снова встал.

– Хочешь посмотреть мою комнату? – спросил он – опять почти вбок, как будто обращался к кому-то еще из присутствующих в комнате, хотя кроме меня там никого не было.

– Да, – сказал я.

В левой части гостиной находились три закрытые двери. Он открыл самую правую, и мы зашли в спальню. Эта комната тоже была маленькой, но и уютной, как логово безобидного зверя. На узкой кровати лежало полосатое покрывало, а под потолком от края до края тянулись цепочки яркой цветной бумаги. “Это мы с мамой сделали”, – объяснил Эдвард, и хотя позже я вспоминал, с каким необычным выражением он это сказал – буднично, почти хвастливо, притом что мы приближались к возрасту, когда признаваться в рукоделии, уж тем более вместе с матерью, было нежелательным, – в тот момент я подумал, насколько это немыслимо: делать что угодно вместе с матерью, особенно нечто такое, что будет свисать с потолка и превращать твою комнату во что-то более беспорядочное и странное, чем прежде.

Эдвард повернулся и вынул что-то из ящика под столом, стоявшим возле кровати. “Вот, посмотри”, – торжественно сказал он и протянул мне черную бархатную шкатулку размером с колоду карт. Он открыл крышку; внутри лежала медаль цвета меди – печать нашей школы и на свитке под нею надпись “Стипендия: 1953^_1954”. Он перевернул медаль, чтобы показать мне имя, выгравированное на обратной стороне: Эдвард Пайэа Бишоп.

– Это для чего? – спросил я, и он нетерпеливо хмыкнул.

– Это ни для чего, – сказал он. – Мне ее дали, когда я получил стипендию.

– А, – сказал я. Я понимал, что надо что-то сказать, но не мог решить, что именно. Я не знал никаких других стипендиатов. Собственно, до встречи с Эдвардом я даже не знал, что такое стипендия, и мне пришлось просить Джейн, чтобы она мне объяснила.

– Красота, – сказал я, и он хмыкнул снова.

– Ерунда, – сказал он, но в ящик шкатулку возвращал осторожно и даже провел рукой по ее бархатистой поверхности.

Потом он открыл другой ящик – этот скрывался под кроватью; со временем я понял, что, несмотря на крошечные размеры, комната была упорядочена и удобна, как матросская каюта, и тот, кто ее планировал, учел все интересы и потребности Эдварда, – и достал картонную коробку.

– Шашки, – сказал он. – Сыграем?

За бесконечными шашечными партиями, проходившими по большей части в тишине, у меня было достаточно времени подумать о том, что особенно удивляло в доме Эдварда. Дело было не в его размере, не в темноте (интересно, что полумрак делал его не столько мрачным, сколько уютным, и даже когда вечерело, лампу зажигать было не нужно), а в том, что мы там были совершенно одни. В своем доме я никогда не оставался один. Если мать уходила на какую-нибудь встречу, со мной была Джейн, иногда – Мэтью. Но Джейн была всегда. Она готовила на кухне, или вытирала пыль в гостиной, или подметала коридор на втором этаже. Если она уходила, то не дальше двора, чтобы повесить белье на веревку, или, изредка, на подъездную дорожку, чтобы принести обед Мэтью, мывшему машину. Даже по ночам они с Мэтью находились лишь в нескольких сотнях футов от меня, в своей квартирке над гаражом. Но я никогда еще не оказывался в доме одноклассника, где не было бы матери. Отца ты увидеть не ожидал – эти существа материализовались только к ужину, днем – никогда, но матери вечно присутствовали, такие же неизбежные, как диваны и столы. Сидя на кровати Эдварда, играя с ним в шашки, я вдруг подумал, что он живет один. Я представил, как Эдвард готовит себе обед на плите (мне у нас дома трогать плиту не разрешалось), ест за кухонным столом, моет посуду, принимает душ, укладывается спать. Я неоднократно горько сожалел о невозможности истинного, осмысленного уединения у нас в доме, но внезапно противоположность этому – отсутствие людей, время и тишина – показалась чудовищной, и мне стало казаться, что надо побыть у Эдварда как можно дольше, потому что стоит мне уйти – и у него никого больше не будет.

Но пока я представлял себе все это, входная дверь отворилась и женский голос, ясный и веселый, произнес имя Эдварда. “Это мама”, – сказал Эдвард, впервые на моей памяти улыбнулся быстрой, светлой улыбкой и, соскочив с кровати, побежал в гостиную.

Я побрел следом и увидел, как мать Эдварда его целует, а потом – он еще ничего не успел ей объяснить – поворачивается ко мне с распростертыми руками.

– А ты, значит, Вика, – сказала она с улыбкой. – Эдвард мне столько про тебя говорил! – И она притянула меня к себе.

– Очень приятно, миссис Бишоп, – поторопился сказать я, а она просияла и снова меня сжала.

– Виктория, – предложила она, но, увидев мое лицо, сказала: – Или тетя. Только не миссис Бишоп! – Она повернулась к Эдварду, все еще держа меня в объятиях. – Есть хотите, мальчики?

– Нет, мы перекусили, – сказал он, и ему она тоже улыбнулась.

– Ну и молодец, – сказала она, но ее похвала почему-то относилась и ко мне тоже.

Она пошла на кухню, а я не спускал с нее глаз. Я никогда не видел матери красивее ее; она была так красива, что если бы я встретил ее при других обстоятельствах, мысль о ее материнстве мне вообще никогда не пришла бы в голову. Темно-русые волосы были собраны в пучок на затылке, кожа отливала темным золотом – светлее, чем у меня, но темнее, чем у ее сына; на ней было откровенное по тем временам платье из розового хлопка с белыми лентами на рукавах и на вороте и широкой юбкой, которая колыхалась вокруг ее ног при каждом шаге. От нее шел вкусный запах жареного мяса, за которым угадывался аромат цветка гардении, приколотого за ухом, и она не шагала, а кружилась по своему домику, как будто это дворец, огромный и чарующий.

Только когда она сказала, что хорошо бы я остался поужинать, я посмотрел на круглые часы над раковиной и понял, что уже почти полшестого, а я сказал Мэтью и Джейн, что вернусь в полпятого, – мне и в голову не могло прийти, что я так задержусь в гостях у другого мальчика. Я почувствовал, как на меня накатывает беспокойство, а это часто случалось, когда я понимал, что сделал что-то не так, но миссис Бишоп сказала, чтобы я не волновался, а просто позвонил домой. Трубку взяла Джейн, и, мне кажется, у нее отлегло от сердца. “Мэтью сейчас за тобой приедет, – сказала она, не оставив мне никакой возможности спросить, нельзя ли остаться поужинать (хотел ли я этого – другой вопрос; я не знаю). – Будет через десять минут”.

– Мне надо домой, – сказал я миссис Бишоп, положив трубку, – простите. – И она опять мне улыбнулась.

– Ну останешься в следующий раз, – сказала она. Когда она говорила, она как будто чуть-чуть напевала. – Мы будем рады, правда, Эдвард? – И Эдвард кивнул, хотя он уже передвигался по кухне вслед за матерью, вынимая еду из холодильника, и как будто забыл о моем существовании.

Прежде чем уйти, я вынул из своего ранца банку мангового варенья.

– Это вам, – сказал я. – Она – я знал, что не надо уточнять, что “она”– домработница, а не моя мать, – сказала, что можно отдать мне банку, когда вы все съедите, и она снова ее наполнит в следующий урожай. – Но тут я вспомнил про дерево у крыльца и почувствовал, что сказал глупость, и хотел было извиниться, но миссис Бишоп снова меня прижала к себе.

– Мое любимое, – сказала она. – Поблагодари, пожалуйста, маму. – Она засмеялась. – Может, попрошу, чтобы она мне дала рецепт – я каждый год говорю себе, что уж теперь-то непременно сделаю варенье, и каждый год ничего не делаю. От меня на кухне никакого толку. – И тут она мне подмигнула, словно делится со мной секретом, которого больше никто не знает, даже ее сын.

Я услышал, как подъезжает машина Мэтью, и попрощался с ними обоими. Но, выйдя на ланаи, я повернулся, посмотрел сквозь сетчатую дверь и увидел их, мать и сына, занятых приготовлением ужина на кухне. Эдвард что-то ей сказал, она откинула голову и захохотала, а потом протянула руку и весело взъерошила ему волосы. Они включили свет на кухне, и у меня было странное чувство, что я разглядываю какую-то панораму, счастливую сцену, которую видеть я могу, но в которую ни за что не смогу проникнуть.

– Бишоп, – произнесла моя мать в тот же вечер, позже. – Бишоп.

Даже тогда я понимал, о чем она думает. Бишоп: знаменитое имя, старинное имя, почти такое же знаменитое и старинное, как наше. Она думала, что Эдвард – такой же, как мы, а я знал, что нет, не в том смысле, как она думала.

– А кто его отец? – спросила она, и, признаваясь, что понятия не имею, я осознал, что вообще не задумывался о его отце. Отчасти это произошло потому, что отцы, как я уже говорил, были некими теневыми фигурами в нашей жизни. Ты видел их по выходным и по вечерам, и если тебе везло, это были благодушные, сдержанные существа, которые могли дать тебе какую-нибудь конфетку, а если не везло – холодные и отстраненные, которые могли отшлепать или отхлестать. Я не так уж много понимал о мире, но даже мне было каким-то образом понятно, что отца у Эдварда нет – или, точнее, что у миссис Бишоп нет мужа. Они, мать и сын, были такой законченной парой на своей крошечной кухне – она игриво толкала его бедром в бок, он картинно отшатывался вправо, мать смеялась, – что никакого пространства для отца или мужа просто не оставалось: они идеально подходили друг другу в этом сочетании женского и мужского, и еще один мужчина просто разрушил бы симметрию.

– Так, – сказала моя мать, – надо пригласить их на чай.

И вот в следующее воскресенье они пришли. В субботу они прийти не могли – я слышал, как Джейн сообщает это моей матери, – потому что миссис Бишоп была занята на своей смене. (“На своей смене, – повторила моя мать, и тон ее что-то значил, а что – я не очень понимал. – Ну хорошо, Джейн, пусть придут в воскресенье”.) Они пришли пешком, но не запыхались и не вспотели – то есть, получается, поехали на автобусе и дошли до нашего дома от ближайшей остановки. Эдвард был в школьной форме. На его матери снова было хлопковое платье с широким низом, на этот раз желтое, как гибискус; темно-русые волосы собраны в пучок, на губах яркая красная помада – еще красивее, чем я ее помнил.

Когда моя мать к ней подошла, та улыбалась.

– Миссис Бишоп, очень рада с вами познакомиться, – сказала моя мать, на что миссис Бишоп ответила так же, как мне:

– Пожалуйста, зовите меня Викторией.

– Виктория, – повторила моя мать, как будто это заморское имя и она хочет убедиться, что произносит его верно, но сама такого не предложила – хотя миссис Бишоп, видимо, и не ждала.

– Огромное вам спасибо, что позвали нас, – сказала она. – Эдвард, – и она обратила луч своего прожектора на сына, который смотрел на мою мать неотрывно и внимательно, не то чтобы с подозрением, но настороже, – в этом году новенький в школе, и Вика ему очень помогает. – Теперь она повернулась в мою сторону и слегка подмигнула, как будто я оказал любезность ее сыну, заговорив с ним, как будто ради этого выкроил бесценные минуты из своего напряженного расписания.

Даже моя мать всем этим была, кажется, несколько обескуражена.

– Что ж, я очень рада, что у Вики появился друг, – сказала она. – Ну заходите, заходите.

Мы прошли на веранду, где Джейн подала нам песочное печенье и налила женщинам кофе – “Ой, спасибо – Джейн? Спасибо, Джейн, выглядит очень аппетитно!” – а нам с Эдвардом сока гуавы. Я видел, как другие знакомые матери притихают и проникаются благоговением в этой комнате, которая мне казалась просто комнатой, солнечной и скучной, но для них она была музеем предков моего отца: изрубцованная деревянная доска для серфинга, на которой мой прадед, известный как Толстый Принц, катался на Вайкики; дагеротипы сестры моего прапрадеда, королевы, в черном тафтяном одеянии и двоюродного прадеда, естествоиспытателя, в честь которого назвали построенный им знаменитый университет. Но миссис Бишоп это все не подавило, и она рассматривала обстановку, не смущаясь, с явным удовольствием.

– Какая прекрасная комната, миссис Бингем, – сказала она, улыбаясь моей матери. – Вся моя семья всегда почитала семью вашего мужа и все, что он сделал для наших островов.

Это было именно то, что следовало сказать, и сказано было просто и хорошо; видно было, что моя мать удивлена.

– Спасибо, – сказала она с прохладцей. – Он любил свою родину.

Моя мать некоторое время говорила с Эдвардом, спрашивала, нравится ли ему новая школа (да), скучает ли он по старым друзьям (да нет) и чем любит заниматься (плавать, ходить в походы, купаться в море). Когда у меня у самого появился маленький мальчик, я смог оценить собранность Эдварда, его невозмутимость; я-то в детстве слишком сильно хотел порадовать окружающих, безудержно улыбался, разговаривая с друзьями родителей, в надежде, что не подведу свою семью. Но Эдвард не выглядел ни подобострастно, ни скованно и на вопросы моей матери отвечал прямо, не оправдываясь и не лебезя. Даже тогда он обладал удивительным достоинством, которое придавало ему неуязвимость. Как будто его ничье мнение не заботило – хотя это могло навести на мысль, что он безразличен или высокомерен, а это было не так.

В конце концов моя мать добралась до вопроса о мистере Бишопе: некоторые из Бишопов были дальними родственниками моего отца – все потомки старых миссионерских семейств, переженившиеся на членах гавайской королевской семьи, были нашими дальними родственниками – может быть, они тоже как-то с нами связаны?

Миссис Бишоп рассмеялась. В ее смехе не было ни горечи, ни фальши, в нем звучало одно лишь веселье.

– Боюсь, что нет, – сказала она. – Только я гавайка, а муж нет. – Моя мать смотрела на нее с недоумением, и миссис Бишоп снова улыбнулась. – Люк, парень-хоуле из маленького техасского города, сын простого строителя, очень, очень удивился, когда узнал, что здесь его фамилия – это что-то особенное.

– Понятно, – тихо сказала моя мать. – Так что, ваш муж тоже строитель?

– Возможно, – снова улыбка. – Но мы точно не знаем, да, Эдвард? – Потом – моей матери: – Он исчез давно, когда Эдвард был еще младенцем, с тех пор я его не видела.

Я, конечно, не утверждаю, будто мужчины не уходили постоянно из семей в начале пятидесятых. Но могу сказать – и это так и оставалось даже несколько десятилетий спустя, – что ушедший муж или отец был чем-то постыдным, как будто виноваты в этом были именно покинутые, жена и дети. Если об этом говорили, то шепотом. А Бишопы нет. Мистер Бишоп ушел, но это не они остались в дураках, а он.

Это был один из редких моментов, когда нам обоим одновременно стало неловко. Прежде чем Бишопы ушли, мы успели узнать, что по воскресеньям у миссис Бишоп выходной, а в остальные шесть дней она работает официанткой в людной забегаловке в нескольких кварталах от нашего дома, под названием “Мидзумото”, о которой моя мать не слыхала, а вот Джейн и Мэтью да, и что она родом из Хонока’а, крошечного городка, даже скорее деревни, на Большом острове.

– Какая удивительная женщина, – сказала моя мать, глядя, как миссис Бишоп с сыном сворачивают с нашей подъездной дорожки к автобусной остановке, после чего они исчезли из виду. Было понятно, что это не совсем комплимент.

Я согласился – она и правда была удивительная. И сын ее тоже. Я никогда не встречал людей, которые бы меньше подчинялись жизненным обстоятельствам. Это отсутствие смирения выражалось у миссис Бишоп как неуемная энергия, та жизнерадостность, что бывает только у редких людей, которым никогда не бывает стыдно за то, какие они есть, а вот у Эдварда оно проявлялось как непокорность, которая позже сгустилась в гнев.

Сейчас я, конечно, это понимаю. Но на это ушло много времени. И к тому моменту я уже отказался от собственной жизни и, значит, от твоей жизни ради него. Не потому, что я разделял его гнев, а потому, что мечтал об этой его уверенности, о странном и диковинном представлении, будто на все существует только один ответ и, поверив в него, я перестану верить в то, что меня в самом себе так долго раздражало.

Теперь, Кавика, я перепрыгну через несколько лет. Но сначала хочу рассказать о том, что случилось со мной вчера.

Я лежал в кровати, как обычно. Была середина жаркого дня. Утром окна открывали, включали вентилятор, но ветерка больше не чувствовалось, и никто не пришел, чтобы включить кондиционер. Это время от времени происходит, а потом кто-нибудь заходит в комнату, удивляется, как тут жарко, немножко меня ругает, как будто я мог их позвать и не сделал этого просто из упрямства. Однажды они совсем забыли включить кондиционеры, и вдруг неожиданно пришла моя мать. Я слышал ее голос, звук ее шагов, а потом – как она идет в обратную сторону и через несколько мгновений возвращается с санитаром, который все время извинялся, пока мать его отчитывала: “Да вы знаете, сколько я плачу, чтобы за моим сыном тут следили? Где дежурный администратор? Это никуда не годится”. Мне было стыдно такое слышать – я так стар, а за мной по-прежнему ухаживает мать, – но я тем не менее успокоился и заснул под аккомпанемент ее возмущения.

Обычно я нормально переношу жару, но вчера было душно, и я чувствовал, что лицо и волосы потеют, что пот каплями стекает в подгузник. Почему никто не приходит мне помочь, думал я. Я попытался крикнуть, но, конечно, не смог.

А потом произошло нечто очень странное. Я встал. Не могу объяснить, как это произошло, – я не вставал уже много лет, с тех пор, как меня вытащили из Липо-вао-нахеле. Но сейчас я не просто стоял, а пытался идти, пытался направиться туда, где, как я знал, находится переключатель кондиционера. Однако, поняв это, я упал, и через несколько минут кто-то зашел в комнату и начал суетиться и задаваться вопросом, почему это я на полу, скатился с кровати, что ли. Сначала я боялся, что она меня привяжет, как уже бывало, но привязывать она не стала, нажала кнопку, чтобы ей помогли, и пришел кто-то еще, и меня засунули обратно в кровать, а потом, слава богу, включили кондиционер.

Но я, собственно, о том, что встал, что стоял на ногах. Это было и странное, и знакомое чувство – снова выпрямиться, хотя потом от напряжения всех членов меня долго била дрожь. Прошлой ночью, после того как меня покормили и помыли, после того как наступила темнота и тишина, я стал думать. Мне повезло, что никто не увидел меня на ногах, потому что случись это – начались бы вопросы, позвонили бы моей матери, стали бы брать анализы и проводить проверки, как когда я здесь впервые оказался: отчего я не хожу? Отчего не говорю? Отчего не вижу? “Вы не туда смотрите, – рявкнула моя мать на какого-то врача. – Надо понять, почему он не может всего этого делать”. – “Нет, миссис Бингем, – ответил врач, и в голосе его явно звучало раздражение. – Я смотрю как раз туда, куда нужно. Дело не в том, что ваш сын не может всего этого делать; дело в том, что он не хочет”, – и моя мать на это ничего не ответила.

Но тут я вдруг подумал: а что, если я и правда могу снова научиться ходить? Что, если я каждый день буду пробовать постоять? Что произойдет? Эта мысль меня напугала, но и воодушевила. Что, если мне все-таки становится лучше?

Но я собирался продолжить свой рассказ. До конца того года – мы были в пятом классе – мы с Эдвардом часто виделись. Иногда он приходил ко мне, но чаще я шел к нему, и там мы играли в шашки или в карты. У меня он хотел играть на улице, потому что в его-то дворе было слишком тесно, чтобы кидаться мячом, но скоро он понял, что я не очень-то дружен со спортом. Как ни странно, никакого осмысленного сближения между нами при этом не происходило. Мальчики в эти годы, может, и не делятся тайными мыслями и секретами, но они сближаются чисто физически – я помню тебя в этом возрасте, вы катались по траве с друзьями, как зверьки, и перепачкаться сообща вам было особенно приятно. Но мы с Эдвардом так себя не вели – я был слишком чистоплотен, он слишком собран. Я рано почувствовал, что рядом с ним никогда не смогу расслабиться, и меня это не пугало.

Потом настало лето. Эдвард отправился на Большой остров к бабушке с дедом; мы с моей матерью поехали в Хану, где в то время у нас был дом, принадлежавший отцовской семье еще до аннексии. А когда снова начался учебный год, что-то переменилось. Дружба в этом возрасте – вещь очень хрупкая, потому что все, из чего ты состоишь – не только твои физические свойства, но и душевные тоже, – сильно меняется от месяца к месяцу. Эдвард присоединился к бейсбольной команде и к команде пловцов, у него появились новые друзья; я вернулся к своему одиночеству. Сейчас мне кажется, что я, наверное, грустил, но, как ни странно, никакого сожаления или гнева я не помню – как будто прошедший год был ошибкой, и я понимал, что в какой-то момент все вернется на круги своя. К тому же ни о какой враждебности речи не было – мы разошлись, а не поссорились, и, видя друг друга на школьной площадке или в коридоре, мы оба кивали или махали рукой, как делаешь в бурном море, понимая, что кричать бесполезно – не услышат. Когда мы снова сошлись больше десяти лет спустя, это оказалось некой неизбежностью, словно мы оба так долго дрейфовали, что просто не могли не прибиться друг к другу снова.