Текст книги "До самого рая"

– Нет, – сказал он. – Не снимай. Не снимай, смотри прямо перед собой и не реагируй на то, что я тебе скажу.

Я послушалась.

– Чарли, – сказал он и умолк. – Чарли, я тебе сейчас кое-что скажу.

Его голос звучал не как обычно, серьезнее, и мне снова стало страшно.

– Ты злишься на меня? – спросила я.

– Нет, – сказал он. – Нет, совсем не злюсь. Мне просто нужно, чтобы ты выслушала, хорошо? – Он едва заметно повернул ко мне голову, и я кивнула, тоже едва заметно, чтобы показать, что я поняла.

– Чарли, я не отсюда, – сказал он.

– Я знаю, – сказала я. – Ты из Пятой префектуры.

– Нет, – сказал он. – И не оттуда. Я из… я из Новой Британии. – Он снова на секунду взглянул на меня, но я сохраняла невозмутимое выражение лица, и он продолжал: – Я знаю, это прозвучит… странно. Но меня послал сюда мой начальник.

– Зачем? – прошептала я.

Теперь он посмотрел на меня по-настоящему.

– За тобой, – сказал он. – Чтобы найти тебя. И присматривать за тобой, пока не наступит удобный момент. – Я молчала, и он продолжал: – Ты ведь знаешь, что будет новая пандемия.

Я была так потрясена, что на мгновение потеряла дар речи. Как Дэвид узнал об этом?

– Это правда?

– Да, – сказал он. – Это правда, и она будет очень, очень серьезной. Такой же серьезной, как в 70-м, даже хуже. Но мы должны уехать немедленно не из-за нее, хотя она, безусловно, осложняет ситуацию.

– Что? – переспросила я. – Уехать?

– Чарли, смотри вперед, – быстро прошептал он, и я послушно отвернулась. Демонстрировать на публике злость или тревогу было неблагоразумно. – Никаких эмоций, – напомнил он, и я кивнула, и мы снова замолчали. – Я работаю на человека, который был большим другом твоего дедушки, – сказал он. – Его самым близким другом. Перед смертью твой дедушка попросил его помочь вывезти тебя из страны, и в течение шести лет мы пытались это сделать. В начале этого года нам наконец-то стало казаться, что это возможно, что мы вроде бы нашли решение. И теперь решение точно есть. Теперь мы можем забрать тебя отсюда и отправить в безопасное место.

– Но я и здесь в безопасности, – сказала я, когда снова смогла говорить, и заметила, что его голова чуть-чуть повернулась в мою сторону.

– Нет, Чарли, – сказал он. – Ты не в безопасности. Здесь ты никогда не будешь в безопасности. А кроме того, – и тут он поерзал, – разве ты не хочешь другой жизни? Не хочешь поселиться где-нибудь, где ты сможешь быть свободной?

– Я и здесь свободна, – сказала я, но он продолжал:

– Где-нибудь, где ты сможешь – не знаю, читать книги, или путешествовать, или ходить куда хочешь? Где-нибудь, где ты сможешь… сможешь завести друзей?

Я не могла говорить.

– У меня здесь есть друзья, – сказала я и, когда он не ответил, добавила: – Все страны одинаковые.

Теперь он полностью повернулся ко мне, и сквозь тонированный визор шлема я увидела его глаза, большие и темные, как у моего мужа, и смотревшие прямо на меня.

– Нет, Чарли, – мягко сказал он, – не одинаковые.

Тогда я встала. Я чувствовала себя странно – все происходило слишком быстро, и мне это не нравилось.

– Мне пора идти, – сказала я. – Не знаю, зачем ты рассказываешь мне все это, Дэвид. Не знаю зачем, но то, что ты говоришь, – это государственная измена. Выдумывать такие истории – измена. – У меня защипало глаза, потекло из носа. – Я не знаю, зачем ты это делаешь, – сказала я и сама услышала, как мой голос становится все громче и как в нем нарастает паника. – Не знаю зачем, не знаю зачем…

Дэвид быстро встал и сделал нечто необычайное – притянул меня к себе и молча обнял, и чуть погодя я обняла его в ответ, и хотя сначала я стеснялась, потому что прохожие наверняка смотрели на нас, спустя некоторое время я перестала думать о них вообще.

– Чарли, – сказал Дэвид где-то над моей головой, – я знаю, для тебя это огромное потрясение. Я знаю, что ты мне не веришь. Я все это знаю. Прости меня. Я бы очень хотел как-то облегчить тебе это все. – А потом я почувствовала, как он сует что-то в карман моего охлаждающего костюма, что-то маленькое и твердое. – Пожалуйста, открой это, только когда вернешься домой и останешься одна, – сказал он. – Ты меня понимаешь? Только когда ты будешь абсолютно уверена, что за тобой никто не следит – даже твой муж.

Я кивнула, упираясь лбом ему в грудь.

– Отлично, – сказал он. – Теперь мы расстанемся, и я пойду на запад, а ты пойдешь на север к себе домой, а потом я сообщу тебе, где мы в следующий раз встретимся, хорошо?

– Как? – спросила я.

– Не беспокойся об этом, – сказал он. – Просто знай, что я сообщу. И если то, что сейчас у тебя в кармане, тебя не убедит, тогда ты просто не придешь. Хотя, Чарли, – тут он сделал вдох, и я почувствовала, как сокращаются мышцы его живота, – я надеюсь, что ты придешь. Я пообещал моему начальнику, что не вернусь в Новую Британию без тебя.

А потом он резко выпустил меня и зашагал прочь, не слишком быстро, но и не слишком медленно, как будто он просто один из покупателей на Площади.

Несколько секунд я неподвижно стояла на месте. Я испытывала странное ощущение, будто все случившееся – сон, будто я все еще сплю. Но я не спала. Солнце в небе было жаркое и белое, и я чувствовала, как по спине стекает пот.

Я включила охлаждающий костюм на полную мощность и сделала так, как сказал мне Дэвид. Но как только я оказалась в своей квартире, заперла за собой дверь и сняла шлем, мне показалось, что я вот-вот упаду в обморок, и я села прямо на пол, прислонившись спиной к двери и хватая воздух большими глотками, пока не стало легче.

Наконец я поднялась на ноги, еще раз проверила замки на двери, а потом окликнула мужа, хотя было понятно, что его нет дома. И все же я проверила каждый уголок: кухню, гостиную, спальню, ванную. Даже шкафы. Потом я вернулась в гостиную и опустила жалюзи на окнах, одно из которых выходило на задний фасад соседнего здания, а другое – на вентиляционную шахту. И только после этого села на диван и сунула руку в карман.

Это был сверток из коричневой бумаги размером с грецкий орех, а внутри – что-то твердое. Бумага была заклеена скотчем, и, сняв его, я обнаружила, что под первым слоем бумаги есть второй, а под ним – слой тонкой белой ткани, которую я тоже разорвала. В руках у меня остался маленький черный мешочек из мягкого плотного материала, туго затянутый шнурком. Я ослабила шнурок, подставила ладонь, встряхнула мешочек, и в мою руку упало дедушкино кольцо.

Я не знала, чего ожидать, и только потом поняла, что должна была испугаться, что в мешочке могло оказаться что угодно: взрывчатка, пробирка с вирусами, Муха.

Но в некотором смысле кольцо было даже хуже. Не знаю точно, как это объяснить, но постараюсь. Как будто я всегда думала одно, а оказалось совсем другое. Конечно, это уже и так произошло: Дэвид сказал мне, что он не тот, за кого себя выдает. Но я могла не верить ему, пока не увидела кольцо. До этого у меня оставалось, как однажды выразился дедушка, “право на отрицание” – это значит, что я могла притворяться, что чего-то не знаю, хотя на самом деле знала. А если Дэвид рассказал мне правду о себе, правдивы ли другие вещи, которые он рассказал? Как он узнал о пандемии? Неужели его действительно послали найти меня?

Может, другие страны и в самом деле не похожи на нашу?

Кто такой Дэвид?

Я посмотрела на кольцо, оно было такое же тяжелое, каким я его помнила, а жемчужная крышечка тайника – такая же гладкая и блестящая.

– Это называется перламутр, – объяснил дедушка. – Разновидность карбоната кальция, который вырабатывает моллюск, слой за слоем покрывая им мешающее инородное тело, попавшее в мантию, – например, песчинку. Сама видишь, он очень прочный.

– А люди могут делать перламутр? – спросила я, и дедушка улыбнулся.

– Нет, – сказал он. – Людям приходится защищать себя другими способами.

Прошло почти двадцать лет с тех пор, как я видела кольцо в последний раз, и теперь, когда я сжала его в кулаке, оно было теплое и твердое. Мне пришлось отдать его фее, сказал дедушка. Той, которая присматривала за тобой, пока ты болела. И хотя я всегда знала, что он шутит, знала, что фей не бывает, наверное, именно это огорчило меня больше всего: оказывается, дедушке вовсе не пришлось платить за то, чтобы я вернулась к нему. Оказывается, я вернулась к нему просто так, а он отправил кольцо в какое-то другое место, какому-то другому человеку, и теперь, когда оно вернулось ко мне, я больше не знала ни что оно означало, ни где оно было, ни что оно когда-то символизировало.

Мы снова встретились в следующий четверг. Утром на работе я пошла в туалет, а когда вернулась к своему столу, под одной из упаковок с физраствором был спрятан маленький сложенный листок, и я вытащила его, озираясь по сторонам, чтобы проверить, не наблюдает ли кто за мной, – хотя, конечно, никто за мной не наблюдал. Здесь были только я и мизинчики.

Когда я подошла к Центру в 19:00, Дэвид уже стоял у дверей и махал мне рукой.

– Я подумал, что мы могли бы прогуляться, – сказал он, и я кивнула.

Внутри он купил нам обоим фруктовый сок, и мы двинулись по дорожке, как ходили обычно – неторопливо, но не слишком медленно.

– Не снимай шлем, – сказал он, и я послушно приоткрывала только маленькую щель на уровне рта, чтобы сделать глоток. В Центре было прохладно, но некоторые люди все равно ходили в шлемах, потому что поленились их снять, так что это не вызывало никаких подозрений.

– Я рад тебя видеть, – тихо сказал Дэвид. – У твоего мужа свободный вечер, – добавил он, и это был не вопрос, а утверждение, а когда я повернулась к нему, он слегка покачал головой. – Ни удивления, ни злости, ни тревоги, – напомнил он, и я отвела взгляд.

– Откуда ты знаешь про наши свободные вечера? – спросила я, пытаясь сохранять спокойствие.

– Твой дедушка рассказал моему начальнику, – сказал он.

Может показаться странным, что Дэвид не предложил нам встретиться ни в моей квартире, ни в своей. Но помимо того, что я не захотела бы ни приводить его к себе, ни идти к нему, причина состояла в том, что встречаться на публике просто было безопаснее. В год восстаний, до того, как правительство вернулось к власти, многие считали, что большинство частных квартир прослушивается, и даже сейчас нужно было полностью доверять человеку, чтобы приходить к нему домой.

Некоторое время мы оба молчали.

– У тебя нет ко мне вопросов? – спросил он все тем же тихим голосом, совершенно не похожим на голос того Дэвида, которого я знала. Впрочем, пришлось мне напомнить самой себе, того Дэвида, которого я знала, не существует. А может, и существует, но сейчас я разговариваю не с ним.

Конечно, у меня было много вопросов – так много, что невозможно было понять, с чего начать, что сказать, что спросить.

– Разве люди в Новой Британии не говорят немного по-другому?

– Конечно, – сказал он.

– Но ты говоришь так, будто ты отсюда, – сказала я.

– Я притворяюсь, – сказал он. – Если бы мы были в безопасном месте, я бы перешел на свое обычное произношение, и для тебя моя речь звучала бы по-другому.

– А, – сказала я, и мы немного помолчали. Потом я вспомнила кое-что странное, что давно меня интересовало. – Твои волосы. Они длинные.

Он недоверчиво посмотрел на меня, и я почувствовала гордость, потому что смогла удивить его.

– Несколько прядей выбились из-под кепки в тот день, когда я впервые увидела тебя в очереди на шаттл, – сказала я, и он кивнул.

– Это правда, у меня были длинные волосы, – сказал он. – Но я обрезал их несколько месяцев назад.

– Чтобы не выделяться? – спросила я, и он снова кивнул.

– Да, – сказал он, – чтобы не выделяться. Ты очень наблюдательная, Чарли. – И я чуть-чуть улыбнулась, радуясь тому, что Дэвид считает меня наблюдательной, и еще тому, что дедушка гордился бы мной: я заметила то, чего, возможно, не заметили бы другие.

– У людей в Новой Британии длинные волосы? – спросила я.

– У некоторых длинные, – сказал он. – У других короткие. Люди носят такие прически, какие захотят.

– Даже мужчины? – спросила я.

– Да, – сказал он, – даже мужчины.

Я представила себе такое место, где можно носить длинные волосы, если захотеть – ну, если получится их отрастить. И спросила:

– Ты когда-нибудь встречал моего дедушку?

– Нет, – сказал он. – К сожалению, нет.

– Я скучаю по нему, – сказала я.

– Я знаю, Чарли, – сказал он. – Я знаю, что ты скучаешь.

– Тебя действительно послали сюда за мной? – спросила я.

– Да, – сказал он. – Только за этим я сюда и приехал.

Теперь я снова не знала, что ответить. Это прозвучит тщеславно, а я не тщеславный человек, но, услышав, что Дэвид приехал только за мной, только чтобы найти меня, я почувствовала легкость внутри. Мне хотелось услышать, как он повторяет это снова и снова, мне хотелось рассказать об этом всем вокруг. Есть человек, который приехал сюда, чтобы найти меня; я – единственная причина, по которой он здесь. Никто бы в такое не поверил – я и сама не верила.

– Я не знаю, о чем еще спросить, – сказала я наконец и снова почувствовала, что он почти незаметно повернул голову ко мне.

– Ну раз так, – сказал он, – я, пожалуй, начну с того, что расскажу тебе план.

Он снова внимательно посмотрел на меня, я кивнула, и он заговорил. Мы ходили и ходили по кругу, иногда обгоняли других гуляющих, иногда они обгоняли нас. Мы шли не быстрее, но и не медленнее всех, были не моложе, но и не старше всех – и если бы кто-то наблюдал за всеми нами сверху, он бы ни за что не догадался, какие люди в этот момент говорили про что-то безопасное, а какие обсуждали что-то настолько рискованное, настолько немыслимое, что невозможно было даже представить, как они еще живы.

Глава 8

Лето, на двадцать лет раньше

Дорогой Питер,

17 июня 2074 г.

Спасибо за твою нежную записку; прости, что так долго не отвечал. Я хотел написать раньше – я понимаю, что ты будешь волноваться, но я только-только смог найти нового курьера, которому можно доверять.

Конечно же, я не сержусь на тебя. Конечно. Ты сделал все, что мог. Это я виноват – надо было позволить тебе меня вытащить отсюда, когда у меня (и у тебя) еще была такая возможность. Я снова и снова думаю о том, что, попроси я тебя об этом всего лишь пять лет назад, мы бы сейчас были в Новой Британии. Нелегко, но по крайней мере возможно. А потом мои мысли неизменно становятся все страшнее и отчаяннее: если бы мы уехали, Чарли бы все равно заболела? Если бы она не заболела, была бы она теперь счастливее? А я?

Потом я думаю, что, может быть, ее этот – уже не такой новый – образ мышления, существования, в результате лучше подготовит ее к реальности этой страны. Может быть, ее бесстрастность – это род невозмутимости, которая сможет вести ее через неведомые перемены нашего мира. Может быть, те свойства, об утрате которых я как бы от ее лица больше всего сожалел – сложный комплекс эмоций, открытость, даже бунтарство, – как раз те, утрата которых должна вызывать у меня облегчение. В самые оптимистичные мгновения я почти воображаю, что она как-то преодолела свой путь развития и стала человеком, лучше приспособленным к нашему времени и обстоятельствам. Она сама не испытывает грусти из-за того, какая она.

Но потом прежний цикл повторяется снова: если бы она не заболела; если бы не принимала ксикор. Если бы росла в стране, где нежность, уязвимость, романтику все еще если не одобряют, то хотя бы не преследуют. Кем бы она была? Кем бы я был – без чувства вины, без скорби, без скорби о чувстве вины?

Не волнуйся за нас. Хотя нет – волнуйся, но не больше, чем надо. Они не знают, что я пытался сбежать. И – понимаю, что я и себе, и тебе об этом постоянно напоминаю, – я все еще нужен. Пока есть болезнь, буду и я.

С благодарностью и любовью (как и всегда),

Чарльз

Дорогой Питер,

21 июля 2075 г.

Пишу второпях, потому что не хочу упустить курьера до его отъезда. Я чуть тебе сегодня не позвонил – может, еще позвоню, хотя до канала защищенной связи добраться все труднее. Но если в течение ближайших дней придумаю, как это сделать, – позвоню.

По-моему, я уже говорил, что в начале лета стал выпускать Чарли на короткие прогулки одну. “Короткие” – не фигура речи: она может пройти один квартал на север до Вашингтон-мьюз, потом на восток до университета, потом на юг до северной стороны Вашингтонской площади, потом на запад до дома. Я не очень этого хотел, но одна из воспитательниц сказала, что стоит попробовать, – в сентябре ей одиннадцать, напомнила она мне, нужно выпускать ее в мир, хотя бы чуть-чуть.

И я пошел на это. В первые три недели я посылал за ней сотрудников службы безопасности, просто ради спокойствия. Но она поступала в точности так, как я велел, и из окна второго этажа я видел, как она возвращается к крыльцу и поднимается по лестнице.

Я не хотел, чтобы она видела, как я нервничаю, поэтому не спрашивал ни о чем до ужина.

– Как ты погуляла, котенок? – спросил я.

Она посмотрела на меня.

– Хорошо, – сказала она.

– Что ты видела?

Она задумалась:

– Деревья.

– Здорово, – сказал я. – А еще что?

Снова пауза.

– Дома.

– Расскажи мне про дома, – попросил я. – Ты видела кого-нибудь в окнах? Какого цвета были здания? Где-нибудь стояли лотки для цветов? Какого цвета были двери?

Такие упражнения ей помогают, но у меня постоянно возникает ощущение, что я тренирую шпиона: ты видела кого-нибудь подозрительного? Что эти люди делали? Как были одеты? Ты можешь показать их мне на фотографиях, которые я перед тобой разложил?

Она очень старается сделать то, чего, по ее представлению, мне хочется. Но мне хочется только одного – чтобы она однажды пришла домой и сказала мне, что видела что-то смешное, или красивое, или удивительное, или страшное; все, чего мне хочется, – это чтобы она сумела рассказать себе какую-то историю. Она иногда смотрит на меня, когда говорит, и я киваю или улыбаюсь, чтобы показать, что все хорошо, и в такие мгновения что-то болезненно сжимается у меня в груди, и, кроме нее, ничто не может вызвать во мне такое ощущение.

В конце июня я стал отпускать ее без сопровождения. Когда меня нет дома, ее ждет няня; на весь этот круг у нее уходит лишь семь минут – и то с учетом любых остановок и рассматривания чего угодно по дороге. Ей никогда не хотелось пойти дальше, да и все равно слишком жарко. Но потом в начале месяца она спросила, можно ли ей зайти на площадь.

Я даже, пожалуй, обрадовался: моя маленькая Чарли, которая никогда ничего не просит, не стремится никуда идти, которая иногда кажется лишенной всяких потребностей, которая ничего не хочет и не предпочитает. Хотя это не совсем так – например, она понимает разницу между сладким и соленым и больше любит соленое. Она понимает разницу между красивой рубашкой и некрасивой и предпочитает красивую. Она знает, когда человек смеется со злобным чувством, а когда от радости. Она не может объяснить этого, но понимает. Я постоянно напоминаю ей: надо просить того, что хочется, это нормально. Если что-то или кто-то тебе нравится больше чего-то или кого-то другого, – это нормально. Если что-то не нравится – это тоже нормально. “Тебе просто нужно сказать, – говорю я ей, – просто попросить. Понимаешь, котенок?” Она смотрит на меня, и мне непонятно, какие у нее мысли в голове. Она отвечает “Да”, – но я не уверен, что она поняла.

Полгода назад я бы вообще не дал ей выходить на площадь. Но теперь, когда государство ввело свои порядки, зайти туда можно, только если живешь в Восьмой зоне, – у каждого входа стоит охрана, проверяет документы. После того как в прошлом году остаток Центрального парка преобразовали в исследовательский центр, я боялся, что они сделают это со всеми парками, хотя изначально таких планов не было. Но редкое по нынешним временам единодушие министров здравоохранения и юстиции способствовало тому, что остальные члены Комитета согласились: нехватка открытых общественных пространств увеличит вероятность подрывной деятельности и выдавит потенциальные повстанческие группировки в подполье, где нам будет труднее за ними следить. Так что этот раунд мы выиграли, но с трудом, потому что сейчас впечатление такое, что Юнион-сквер постигнет та же судьба, что и Мэдисон-сквер, – она станет если не исследовательским центром, то многозадачной государственной площадкой: в какой-то месяц там будет временный морг, в какой-то – временная тюрьма.

Но с Вашингтонской площадью дело обстоит иначе. Это маленький парк в жилом квартале, так что государство им особо не интересовалось. Много лет там строили времянки, потом сносили, потом строили снова, потом снова сносили; даже с моего наблюдательного пункта на верхнем этаже было видно, что в этом разрушении было что-то рутинное: молодой солдат у северного входа размахивал жезлом без энтузиазма, бульдозерист зевал без энтузиазма, одной рукой придерживая рычаги, другую выставив в окно.

Но четыре месяца назад я проснулся от шума: что-то большое упало с глухим треском, а выглянув в окно, я увидел, что бульдозер вернулся – на этот раз выкорчевать деревья на западном краю площади. Два бульдозера возились там два дня, и стоило им закончить – появилась трансплантационная команда, собрала корневища выкорчеванных деревьев и груды земли в огромные холщовые свертки и тоже исчезла; вероятно, они отправились в Четырнадцатую зону, куда перемещают большую часть старых деревьев.

Теперь площадь обнажена, деревьев на ней нет, кроме полоски от северо-восточного до юго-восточного угла. Там еще были скамейки, тропинки, огрызки детской площадки. Но это, надо думать, ненадолго, в остальной части парка рабочие целыми днями заливают цементом то, что раньше было покрыто травой. Коллега из МВД сказал, что пространство преобразуют в такой рынок под открытым небом – вместо исчезнувших магазинов будут стоять торговцы.

Сюда, в эти остатки зелени, я выпускаю Чарли. Она должна гулять строго в пределах этой зоны, ни с кем не разговаривать, а если к ней кто-нибудь попробует приблизиться – немедленно отправляться домой. Первые две недели я следил за ней – установил камеру в одном из окон верхнего этажа и из лаборатории видел ее на экране: она быстрым шагом шла к южной стороне парка, ни разу не останавливаясь поглядеть вокруг, стояла там несколько секунд и отправлялась обратно. Скоро она снова оказывалась дома, и другая камера показывала, как она заходит в дом, запирает за собой входную дверь и идет на кухню выпить стакан воды.

Обычно она ходит на эти прогулки ближе к вечеру, когда солнце уже клонится к закату, и если в это время я с кем-нибудь разговариваю или что-то пишу, я вижу, где она, вижу точку на экране, которая удаляется от камеры, а потом приближается, ее округлая маленькая фигура и округлое маленькое лицо сначала почти пропадают из виду, потом возвращаются.

А потом наступил прошлый четверг. Я участвовал в комитетском селекторном совещании. Речь шла об охлаждающем костюме, который, вероятно, появится в следующем году; он отличается от вашего варианта, потому что наш снабжен жестким шлемом со щитком для защиты от загрязнения. Пробовал в таком ходить? В нем, собственно, не столько ходишь, сколько переваливаешься, а шлем такой тяжелый, что производитель предусмотрел в проекте шейный корсет. Но они очень эффективны. Несколько человек у нас как-то раз их протестировали, и впервые за много лет, войдя в лабораторию, я не раскашлялся, не расчихался и не вспотел. Производить их дико дорого, и государство изучает, можно ли снизить цену от астрономических до просто пугающих цифр.

Короче, я одним ухом слушал разговор и одним глазом следил, как Чарли отправляется в парк. Я сходил в туалет, взял себе чаю, вернулся за стол. Один из чиновников из МВД что-то бубнил, он был на середине своей презентации о сложностях массового производства костюмов, я взглянул на свой экран – и увидел, что Чарли нет.

Я встал, как будто это могло помочь делу. Дойдя до южной оконечности парка, она обычно садится на одну из скамеек. Если ей дали с собой что-нибудь перекусить, она это съедает. Потом встает и идет на север. Но в кадре никого не было – только госсотрудник подметал тротуар, и на заднем плане лицом к югу стоял солдат.

Я вошел в меню камеры и развернул ее направо, но там были только солдаты в темно-синей форме, видимо, из инженерных войск, они что-то измеряли на площади. Потом я развернул ее налево, насколько это было возможно.

Сначала тоже не было ничего – только уборщик и солдат, а на северовосточном углу – еще один солдат, покачивающийся туда-сюда, с пятки на носок, одним из тех беззаботных движений, которые ошеломляют меня больше всего: при всем, что произошло и изменилось, люди по-прежнему покачиваются на пятках, по-прежнему ковыряют в носу, по-прежнему чешут задницу и рыгают.

Но потом на самом-самом юго-восточном краю я что-то увидел, какое-то движение. Я увеличил картинку, насколько смог. Там стояли два мальчика – лет тринадцати-четырнадцати, наверное, – оба спиной к камере. Они разговаривали с кем-то, кто стоял лицом к камере, но этого человека не было видно, только его ступни в белых кроссовках.

Господи, подумал я. Господи, ну пожалуйста.

А потом мальчики двинулись и пошли, и я увидел, что третья фигура – это Чарли в белых кроссовках и длинной красной футболке; она шла за мальчиками, которые даже не оглядывались, в восточном направлении по южной стороне Вашингтонской площади.

– Полиция! – крикнул я в экран (что, разумеется, не имело никакого смысла). – Чарли!

Но конечно, никто не остановился; я сидел и смотрел, как они все втроем вышли из кадра. Один из мальчиков положил руку ей на плечо; она была такого маленького роста, что макушкой едва доставала ему до подмышки.

Я сказал секретарю, чтобы он выслал группу охраны, побежал вниз к автомобилю, помчался на юг, постоянно названивая няне. Когда она наконец взяла трубку, я стал орать.

– Но, доктор Гриффит, – сказала она дрожащим голосом, – Чарли дома. Она только что пришла с прогулки.

– Дайте ее мне, – рявкнул я, и когда лицо Чарли появилось на экране с таким же выражением, как всегда, я чуть не разрыдался. – Чарли, – сказал я, – котенок. Ты в порядке?

– Да, дедушка, – сказала она.

– Никуда не уходи, – сказал я. – Не двигайся. Я скоро приду.

– Ладно, – ответила она.

Оказавшись дома, я велел няне уйти (намеренно не пояснив, на этот день я ее отпускаю или насовсем) и побежал наверх в комнату Чарли, где она сидела на кровати с котом на руках. Я боялся, что увижу разорванную одежду, синяки, слезы, но она выглядела так же, как всегда, – может, немного раскраснелась, но это могло быть вызвано жарой.

Я сел с ней рядом, пытаясь успокоиться.

– Котенок, – сказал я, – я тебя видел сегодня на площади. – Она не повернула голову. – В камеру, – сказал я, но она по-прежнему молчала. – Кто эти мальчики? – Она так ничего и не говорила, и я добавил: – Я не сержусь, Чарли. Мне просто нужно знать, кто они такие.

Она молчала. За четыре года я привык к ее молчанию. Она не упрямится, не упирается – она пытается сформулировать ответ, а на это уходит какое-то время. Наконец она сказала:

– Я с ними познакомилась.

– Так, – сказал я. – А когда ты с ними познакомилась? И где?

Она нахмурилась, стараясь сосредоточиться.

– Неделю назад. На Юниверсити-плейс.

– Около Вашингтон-мьюз? – спросил я, и она кивнула. – И как их зовут?

И она помотала головой, то есть начинала расстраиваться, потому что не знает или не помнит. Я всегда повторял как мантру: спрашивай у людей, как их зовут. Если забудешь – спрашивай снова. Ты всегда можешь спросить, у тебя есть на это полное право.

– Хорошо, – сказал я. – Ты с ними потом встречалась каждый день?

Она снова помотала головой, потом тихо произнесла:

– Они мне сказали, чтобы я сегодня с ними в парке встретилась.

– И что вы делали? – спросил я.

– Они сказали, что нам надо пойти пройтись. А потом… – Тут она остановилась и уткнулась лицом в спину Котенку. Она начала раскачиваться туда-сюда – так она делает, если расстраивается, – и я погладил ее по спине. – Они сказали, что мы дружим, – наконец сказала она и сжала кота так крепко, что он пискнул. – Они сказали, что мы дружим, – повторила она почти со стоном, и я прижал ее к себе, и она не сопротивлялась.

Врач сказала, что никакого долгосрочного ущерба нет: небольшие ссадины, небольшое кровотечение. Она порекомендовала обратиться к психологу, и я согласился, не сказав ей, что Чарли и так уже ходит к психологу, а также к эрготерапевту и к психотерапевту. Я передал видеозапись в МВД и велел им запустить полноценную поисковую операцию; они нашли парней, им по четырнадцать лет, оба зарегистрированы в Восьмой зоне, оба – сыновья исследователей в Мемориальной больнице, один белый, другой азиат; на все ушло три часа. Один из родителей – приятель приятеля Уэсли, и он прислал записку с просьбой о снисхождении, которую Уэсли вчера лично доставил мне домой с каменным лицом. “Мне без разницы, Чарльз”, – сказал он, и когда я смял записку и вернул ему, он лишь кивнул, пожелал мне доброй ночи и ушел.

Сегодня вечером, как и в предыдущие три дня, я буду сидеть возле кровати Чарли. В четверг она начала хрипеть – глухой, булькающий звук в глубине горла – и дергать плечами и головой примерно через полчаса после того, как заснула. Но потом перестала, и, посидев с ней рядом еще около часа, я наконец пошел и тоже лег. Мне, как уже не раз, страшно не хватало Натаниэля. Еще мне не хватало Иден, а это как раз редкость. Наверное, я просто хочу, чтобы за Чарли еще кто-то отвечал помимо меня.

Не могу сказать, что произошло самое страшное, чего я боялся, – больше всего я боюсь, что она умрет; но снаряд упал близко. Я попытался поговорить с ней про ее тело, про то, что оно принадлежит только ей, что она ничего не должна с ним делать, чего не хочет. Нет, неправильно. Я не попытался, а поговорил. Я понимаю, что она в группе риска; я понимаю, что нечто подобное могло произойти. Даже не так – я понимаю, что это было неизбежно. И я понимаю, что нам повезло – случилось ужасное, но могло быть гораздо хуже.

В мои студенческие годы один профессор сказал, что есть два типа людей: одни плачут о мире, другие – о себе. Плакать о своей семье, сказал он, – это разновидность плача о себе. “Те, кто хвастается жертвами, принесенными в пользу семьи, на самом деле ничем не жертвуют, – сказал он, – потому что их семьи – это продолжение их самих, разновидность их собственного “я”. Истинный альтруизм, сказал он, – это делиться с незнакомцем, с тем, чья жизнь никак не будет связана с твоей.

Но разве я не пытался так поступать? Я пытался улучшить жизнь людей, которых не знаю, и это стоило мне собственной семьи и, стало быть, меня самого. А те улучшения, над которыми я работал, сейчас подвергаются сомнению. Я больше ничего не могу сделать для мира – я могу только попытаться помочь Чарли.