Текст книги "До самого рая"

С тех пор странные происшествия в Восьмой зоне больше не повторялись, и сегодня утром вид из окна оставался прежним, таким предсказуемым, что мне казалось, как это иногда бывает, будто не шаттл едет по улицам, а декорации города и актеры проезжают мимо. В окне показались жилые здания, потом дети, стоявшие цепочкой и державшиеся за руки, и началась Девятая зона: две огромные больницы, теперь пустующие, за ними клиника, а дальше, прямо перед Фермой, череда министерств.

Это означало, что мы въехали в Десятую зону – самую важную из всех. В Десятой зоне никто не живет. Помимо нескольких министерств, здесь располагается огромная Ферма, которая занимает территорию бывшего парка, делившего остров пополам. Парк был таким большим, что на его долю приходилась значительная часть площади острова. Мне не довелось застать те времена, когда он еще существовал, но дедушка их застал и часто рассказывал, что парк в разных направлениях пересекали дорожки, где-то выложенные плиткой, а где-то протоптанные в траве, и что люди когда-то гуляли в этих местах, бегали, катались на велосипедах и устраивали пикники. Был здесь и зоопарк, и посетители платили за вход, чтобы просто посмотреть на необычных и бесполезных животных, от которых только и требовалось, что сидеть на месте и есть то, чем их кормят; было и озеро, по которому катались на маленьких лодочках, а весной сюда приходили смотреть на прилетевших с юга пестрых птиц, собирать грибы и любоваться цветами. В разных уголках парка стояли причудливые сооружения из железа, сделанные специально для детей. Давным-давно, когда еще шел снег, люди прикрепляли к ногам длинные тонкие дощечки и катались по пологим холмам, таким скользким, что, как объяснял дедушка, они часто падали – но это было не больно, а наоборот, хотелось кататься еще и еще. Конечно, сейчас трудно понять, для чего предназначался этот парк, но дедушка говорил, что у него не было предназначения как такового: он был нужен только для того, чтобы люди могли прийти сюда и отдохнуть. Даже озеро существовало просто для развлечения – чтобы ходить вдоль берега, пускать бумажные кораблики или сидеть и смотреть на воду.

Шаттл остановился у главного входа на Ферму, и пассажиры вышли и стали выстраиваться в очередь. На кампус могли попасть только сотрудники, прошедшие специальный отбор, – их было около двух тысяч; прежде чем занять место в очереди, нужно было пройти сканирование сетчатки глаз, чтобы подтвердить право на вход, и у ворот всегда дежурили вооруженные охранники на случай, если кто-то попытается прорваться внутрь, – а такое иногда случалось. О Ферме постоянно ходили слухи, будто бы там выводят новые виды животных: коров с двойным выменем, чтобы получать вдвое больше молока; кур без ног и без мозгов, толстых и кубических, которых можно выращивать прямо в клетках и кормить через трубки; овец, которые питаются исключительно отходами, а значит, не нужно тратить землю и ресурсы, чтобы заготавливать для них траву. Но ни один из этих слухов не подтвердился, и даже если там действительно выводят новых животных, мы их никогда не видели.

На Ферме работают над самыми разными проектами. Здесь есть теплицы, где культивируют новые растения, съедобные и лекарственные, Лес, где выращивают новые виды деревьев, Лаборатория, где создают новые типы биотоплива, и Пруд, где работает мой муж. Пруд разбит на два отдела: сотрудники одного занимаются животными, а другого – растениями. К первой группе относятся ихтиологи и генетики, ко второй – ботаники и химики. Мой муж работает во втором отделе, хотя он не ученый, потому что не смог защитить диссертацию. Он акватехник: это значит, что он высаживает образцы, которые одобрили или самостоятельно вывели ботаники, – чаще всего водоросли, – а потом следит за тем, как они растут и как их собирают. Некоторые из этих растений в дальнейшем будут применяться для разработки лекарств, другие – употребляться в пищу, а остальные, которые не пригодны ни для той, ни для другой цели, превратятся в компост.

Несмотря на все эти рассуждения, на самом деле я не представляю, что делает мой муж. Я думаю, что он занимается именно этим – выращивает растения, ухаживает за ними, заготавливает их, – но не знаю наверняка, и он точно так же не знает наверняка, чем занимаюсь я.

Ферма окружена каменной стеной высотой в двадцать футов, а по верхнему краю этой стены через каждый фут расположены сенсоры, так что даже если кому-то удастся туда забраться, его обнаружат и поймают практически мгновенно. Основная часть Фермы находится внутри огромного биокупола, но несколько футов с южной стороны остались незащищенными, и у самой стены в два ряда высажены акации, которые тянутся вдоль всей территории, от Западной Фарм-авеню до Пятой авеню. Деревья, конечно, растут по всему городу, но на них почти никогда нет листьев, потому что люди обрывают их, как только они распустятся, чтобы добавить в чай или суп. Хотя рвать листья, разумеется, запрещено законом, все равно все это делают. Но трогать листья на территории Фермы или рядом с ней никто не осмеливается, и всякий раз, когда шаттл поворачивает на восток и выезжает на Южную Фарм-авеню, они вырастают впереди ярко-зелеными облаками, и хотя я вижу их пять дней в неделю, каждый раз это оказывается неожиданным.

Сегодня утром, как всегда, за окном не было ничего интересного. Сделав остановку на Ферме, шаттл поехал дальше, повернул на север, на Мэдисон-авеню, потом направо, на Шестьдесят восьмую улицу, потом на юг, на Йорк-авеню, и остановился напротив Университета Рокфеллера на Шестьдесят пятой. Тут мне нужно было выходить, так же как и тем, кто работает в университете или в Исследовательском центре Слоуна – Кеттеринга, который находится в квартале к западу. Сотрудники УР выстроились в две очереди: в одной стояли научные сотрудники, в другой – лаборанты и технический персонал. Охранники должны снять отпечатки пальцев, осмотреть сумки и провести нас через сканеры, прежде чем впустить на кампус, а потом проделать все это еще раз перед входом в сами здания. На прошлой неделе мой руководитель сообщил, что из-за неприятного инцидента они собираются проводить еще и сканирование сетчатки. Никого эта новость не обрадовала, потому что у нас, в отличие от Фермы, нет навеса, под которым можно было бы спрятаться в дождь, и хотя сам кампус накрыт биокуполом, зона досмотра ничем не защищена, а это значит, что нам придется полчаса стоять на жаре. Мой руководитель сказал, что там установят систему охлаждения, если ждать придется слишком долго, но пока ничего так и не установили. Правда, уже начали корректировать рабочий график, чтобы мы приходили и уходили в разное время и не стояли в очереди все вместе.

– А что за инцидент? – спросил один из незнакомых мне сотрудников другой лаборатории, но руководитель не ответил, да никто и не ждал от него ответа.

Я работаю в Ларссон-центре, который создан в 30-е годы; его основное здание соединяется мостом с маленьким отдельным корпусом, расположенным на искусственном острове в Ист-Ривер. В Ларссон-центре девять лабораторий, и каждая специализируется на отдельном типе вируса гриппа. Одна лаборатория изучает варианты вируса 46 года, у которого есть большие эволюционные преимущества, другая – варианты вируса 56 года, который, как считает доктор Морган, вообще не относится к вирусам гриппа. Моя лаборатория – ее возглавляет доктор Уэсли – специализируется на прогностических моделях: это значит, что мы пытаемся предсказать появление очередного вируса, который может оказаться совершенно непохожим на два уже известных. Наша лаборатория – одна из самых больших во всем институте. Помимо доктора Уэсли, старшего исследователя и начальника лаборатории, здесь работают двадцать четыре постдока (один из них – доктор Морган), которые уже защитили диссертацию, а теперь пытаются совершить какое-нибудь важное открытие, чтобы когда-нибудь возглавить собственную лабораторию, девять аспирантов, которых у нас называют кандидатами, и десять техников, в число которых вхожу я.

Я работаю с мышами. У нас всегда есть наготове как минимум четыреста экземпляров – существенно больше, чем в двух других лабораториях. Иногда я слышу разговоры своих коллег из этих лабораторий: их начальники недовольны, что у доктора Уэсли столько денег, которые он тратит на исследования “методом тыка” – это, как объяснил мне дедушка, значит, что, по их мнению, у него нет ни фактов, ни гипотез и он просто пытается обнаружить что-нибудь, но сам даже не знает, что именно. Когда доктор Морган узнал от меня об этом, он нахмурился и сказал, что им не полагается говорить такое и что они в любом случае всего лишь лаборанты. Потом он спросил, как их зовут, и мне пришлось соврать, что это временные работники и я их не знаю, и он долго смотрел на меня и заставил пообещать, что я скажу ему, если услышу такие разговоры еще раз, но, несмотря на обещание, мне больше не хотелось ничего ему рассказывать.

Я отвечаю за мышиные эмбрионы. Поставщики привозят нам ящики с самками на первой неделе беременности. Научные сотрудники говорят мне, какие эмбрионы им нужны: обычно срок беременности должен достигать десяти дней, но иногда чуть больше. После этого я сворачиваю мышам шеи, извлекаю зародыши, помещаю их во флаконы или в чашки Петри – когда как, – сортирую по возрасту и убираю в холодильник. Моя задача – следить, чтобы мыши всегда были наготове, когда они понадобятся ученым.

Это занимает много времени, особенно если стараешься делать все аккуратно, но иногда оказывается, что мне нечем заняться. Тогда я прошу разрешения использовать один из двух положенных мне перерывов по двадцать минут каждый. Иногда я иду погулять. Все здания УР соединены подземными переходами, поэтому выходить на улицу не нужно. Во время эпидемии 56 года здесь построили несколько складских помещений и убежищ, но мне их увидеть так и не удалось. Все утверждают, что под переходами есть еще два этажа с операционными, лабораториями и холодильниками. Но дедушка всегда учил меня не верить тому, чего не можешь доказать. “Для ученого ничто не может быть правдой, пока он это не докажет”, – говорил он. И хотя я и не ученый, я вспоминаю об этом каждый раз, когда иду по переходам и мне вдруг становится страшно: в такие моменты я могу поклясться, что в здании похолодало, что где-то глубоко подо мной скребутся мыши и кто-то стонет и шепчет. В первый раз, когда такое произошло, у меня подкосились ноги, а потом, когда сознание вернулось, оказалось, что я лежу в углу коридора, возле двери, ведущей на лестницу, и громко зову дедушку. Я этого не помню, но доктор Морган позже рассказал, что они нашли меня в луже мочи, и мне пришлось ждать в приемной с незнакомым сотрудником другой лаборатории, пока за мной не приехал муж.

Это случилось вскоре после того, как мы поженились, вскоре после того, как умер дедушка, и когда что-то разбудило меня, была уже ночь, и до меня не сразу дошло, что я в нашей квартире, лежу в своей кровати. Кто-то сидел на другой кровати и смотрел на меня. Это был мой муж.

– Как ты? – спросил он.

Мне было не по себе, хотелось спать, и произнести нужные слова не получалось. Он не включал свет, но тут по окнам скользнул луч прожектора и осветил его лицо.

Попытки ответить не увенчались успехом, потому что во рту пересохло, и муж протянул мне чашку. Очень хотелось пить, чашка опустела мгновенно, он забрал ее у меня и ушел на кухню, и слышно было, как он снимает крышку с каменного горшка для воды, как деревянный черпак ударяется о стенку, как вода снова наполняет чашку.

Наконец, после нескольких глотков, мне удалось выговорить:

– Я не помню, что случилось.

– Тебя нашли без сознания, – сказал он. – На работе. Мне позвонили, я приехал за тобой и привез тебя домой.

– А. – И тут воспоминания вернулись, но нечеткие, как будто это была одна из дедушкиных историй, которые он рассказывал мне давным-давно. – Извини.

– Ничего страшного, – сказал муж. – Я рад, что тебе лучше.

Потом он встал, подошел к моей кровати, и на мгновение мне показалось, что он сейчас прикоснется ко мне или даже поцелует меня, и непонятно было, как к этому отнестись, но он только посмотрел на меня сверху вниз и на несколько секунд положил ладонь на мой лоб. Ладонь была сухой и прохладной, и мне вдруг захотелось стиснуть его пальцы, но мы с ним так не делаем.

А потом он вышел и закрыл за собой дверь. Мне не спалось, но ни его шагов, ни щелчка выключателя в гостиной не было слышно. Он провел всю ночь там, в темноте, ничего не делая, никуда не уходя, – но не в одной комнате со мной.

Этой ночью все мои мысли были о дедушке. Вообще мысли о нем приходят ко мне часто, но этой ночью они были особенно неотвязными: хотелось повторять все приятные слова, которые он говорил, и думать о том, как, стоило мне сделать что-нибудь хорошее, он крепко обнимал меня и прижимал к себе, и мне это не нравилось, но в то же время нравилось. Он называл меня своим котенком, а когда становилось страшно, можно было прийти к нему, и он укладывал меня обратно в кровать, садился рядом и держал меня за руку, пока я не засну. Но трудно было не думать о том, каким он был в тот последний день, о том, как его уводили, как он повернулся, обводя глазами толпу, и от страха у меня не было сил закричать, и мы с мужем, с которым только что поженились, просто стояли рядом и смотрели, как дедушкин взгляд мечется туда-сюда, туда-сюда, и наконец, когда его вели по ступенькам на помост, он крикнул: “Я люблю тебя, котенок!” – а у меня по-прежнему не было сил ничего сказать.

“Ты слышишь меня, котенок? – позвал он, все еще пытаясь отыскать меня, но он смотрел не в ту сторону, он кричал в толпу, а толпа смеялась над ним, и человек на помосте уже шагнул к нему, держа в руках черную ткань. – Я люблю тебя, котенок, не забывай об этом. Что бы ни случилось”.

И теперь, в постели, мне оставалось только раскачиваться из стороны в сторону и говорить дедушке: “Я не забуду. Не забуду”. Но хотя я действительно помню об этом до сих пор, я больше не помню, каково это, когда тебя любят. Когда-то мне это было понятно, а теперь уже нет.

Однажды утром, спустя несколько недель после обыска, по радио объявили, что в системе кондиционирования воздуха в УР обнаружены неполадки и сотрудникам не нужно приходить на работу.

Сводки новостей передавали каждое утро четыре раза – в 5:00, в 6:00, в 7:00 и в 8:00, – и надо было прослушать хотя бы одну из них, чтобы не пропустить важную информацию. Например, иногда из-за какого-нибудь происшествия менялся маршрут шаттлов, и диктор говорил, на какие районы распространяются эти изменения и где теперь ждать шаттл. Иногда передавали сводку качества воздуха, и тогда становилось понятно, что на улице нужна маска, или сообщали о высоком индексе ультрафиолетового излучения, и тогда надо было взять экранирующую накидку, или о повышении температуры, и тогда стоило надеть охлаждающий костюм. Иногда объявляли о предстоящей Церемонии или о судебном процессе, чтобы можно было заранее спланировать свое время. Для тех, кто работал на крупных государственных предприятиях или в исследовательских институтах, как мы с мужем, по радио могли сообщить о закрытии этих учреждений или об изменениях графика работы. Например, в прошлом году снова случился ураган, и УР закрыли, но мой муж и другие технические сотрудники все равно должны были поехать на Ферму, чтобы покормить животных, убрать за ними, перепроверить показатели солености воды в разделенных на разные классы резервуарах и выполнить разные задачи, с которыми не могли справиться компьютеры. Моего мужа забрал специальный шаттл, который шел не по стандартному маршруту, а сразу через все зоны, и потом привез его прямо к дому, когда небо уже почернело.

Когда шесть лет назад меня взяли на работу в УР, с кондиционированием воздуха не было никаких проблем. Но за прошлый год они случались уже четыре раза. Конечно, полностью электричество в зданиях никогда не отключалось: пять больших генераторов могут восстановить напряжение практически мгновенно. Но в последний раз, в мае, нам велели не приходить, если электричество отключится еще раз, потому что генераторы, которые поддерживают нужную температуру в холодильниках, и без того работают на полную мощность, а тепло наших тел нагрузило бы систему еще сильнее.

Хотя в этот день мне не надо было на работу, привычный распорядок остался неизменным. Съесть овсянку на завтрак, почистить зубы, обтереться гигиеническими салфетками, заправить постель. Но потом оказалось, что заняться мне нечем: за продуктами мы ходим в специально отведенные для этого часы, а стирку можно устроить только в водный день, и на этой неделе он уже был. Пришлось достать из шкафа щетку и подмести квартиру, хотя обычно я делаю уборку по средам и воскресеньям. Это не заняло много времени, потому что был четверг и подметенные только вчера полы оставались чистыми. Потом мне пришло в голову перечитать ежемесячный бюллетень Восьмой зоны – его приносили в каждую квартиру, и из него можно было узнать о предстоящем ремонте дорог в районе, о высадке деревьев на Пятой и Шестой авеню, о новых товарах, которые скоро должны завезти в продуктовые магазины, о том, когда они поступят в продажу и во сколько талонов обойдутся. Кроме того, в бюллетене публиковали рецепты от жителей Восьмой зоны, которые мне каждый раз хотелось попробовать. В этом выпуске оказался рецепт жаркого из енота с любистком и кашей на гарнир – особенно интересный потому, что мясо енота мне не нравилось и постоянно приходилось искать разные способы улучшить его вкус. Вырезанная страничка с рецептом отправилась в ящик кухонной тумбы. Мои неоднократные попытки раз в несколько месяцев послать им собственный рецепт были тщетными: они так ничего и не опубликовали.

После этого мне оставалось только сидеть на диване и слушать радио. С половины девятого до пяти включали музыку, потом – три вечерних сводки новостей, а с половины седьмого до полуночи – опять музыку. Потом вещание прекращалось до 4:00 – им надо было транслировать для военных зашифрованные сообщения, которые звучали как долгое тихое жужжание, а нам надо было ложиться спать, потому что правительство хотело, чтобы мы вели здоровый образ жизни, и по той же самой причине электросети в эти часы вдвое снижали мощность. Музыка была незнакомая, но приятная, она успокаивала, и мне все время представлялись плавающие в физрастворе мышиные эмбрионы с недоразвитыми лапками, похожими на крошечные человеческие ладони. Хвостов у них тоже еще не было, только небольшие отростки позвоночника, и если не знать, что это мыши, ни за что нельзя было догадаться. Это могли быть любые эмбрионы – кошачьи, собачьи, обезьяньи, даже человеческие. Научные сотрудники называли их мизинчиками.

Меня беспокоила судьба эмбрионов, хотя это глупо: генераторы не позволят им нагреться, да и в любом случае они уже мертвы. Они навсегда останутся такими, как сейчас, никогда не разовьются в полноценный организм, никогда не станут крупнее, никогда не откроют глаза, никогда не обрастут белой шерстью. И тем не менее именно из-за них система кондиционирования вышла из строя. Дело в том, что есть разные группы людей, которые не любят УР. Одни считают, что ученые недостаточно стараются, что если бы они работали быстрее, то нашли бы способ избавиться от болезней и все изменилось бы в лучшую сторону, а может, мы даже вернулись бы к прежней жизни, как в те времена, когда дедушке было столько лет, сколько мне. Другие думают, что ученые работают не над теми проблемами. Третьи уверены, что ученые сами выращивают вирусы в лабораториях, потому что хотят уничтожить определенные категории людей или помогают правительству сохранять контроль над населением, и эта группа – самая опасная.

Главная цель двух последних групп – оставить ученых без мизинчиков: тогда им некого будет заражать вирусами, а если заражать некого, придется прекратить работу или придумать другой способ. Так, по крайней мере, эти люди думают. Перебоями с электричеством все не ограничивается: ходят слухи, будто преступные группировки нападают на бронированные грузовики, в которых с Лонг-Айленда привозят лабораторных животных. После инцидента 88 года водителей обязали брать с собой оружие, и каждый грузовик должны теперь сопровождать трое солдат. Но эти меры не помогли: два года назад нападавшим удалось остановить грузовик, ехавшие в нем были убиты, и впервые за все годы существования университета животных не доставили в лабораторию. Приблизительно в это время и произошло первое отключение электричества. Тогда в УР было только два генератора, их мощности не хватило, в крыле Делакруа пропало напряжение, сотни препаратов испортились, и несколько месяцев работы пошли насмарку; после этого директор университета обратился к правительству с просьбой усилить охрану, выделить больше генераторов и ужесточить наказание для преступников, и просьба была исполнена.

Конечно, мне об этом никто не рассказывал. Чтобы понять, что к чему, мне приходится прислушиваться к разговорам научных сотрудников, которые перешептываются в углу лаборатории, и, когда они поручают мне принести одни эмбрионы и унести другие, надо задержаться – ненадолго, чтобы не привлекать к себе внимания, – и прислушаться. Никто особенно меня не замечает, хотя из-за дедушки все знают, кто я. Если новые постдоки или кандидаты поднимают на меня глаза, стоит мне войти в комнату, а потом благодарят за то, что я приношу очередную партию мышей и уношу предыдущую, сразу становится понятно: они только что выяснили, кто я. Но постепенно они привыкают, перестают меня благодарить и совсем забывают о моем присутствии, и это хорошо.

Казалось, что я слушаю музыку уже очень долго, но, судя по часам, прошло всего двадцать минут. Они показывали двадцать минут десятого, и это значило, что мне нечем заняться до 17:30, когда я смогу пойти в магазин, а это будет еще не скоро. Но пока что можно было погулять на Площади.

Мы с мужем живем на северной стороне Площади, в восточной части Пятой авеню. В моем детстве дом, где расположена наша квартира, целиком принадлежал нам с дедушкой, и мы жили там вдвоем, а еще у нас был повар и два помощника по хозяйству. Но во время восстания 83 года государство поделило его на восемь квартир, по две на каждом этаже, и позволило нам выбрать любую. Потом, после свадьбы, мы с мужем остались жить здесь, а дедушка съехал. Окна одной из квартир на каждом этаже смотрят на Площадь, а другой – на север. Мы живем на третьем этаже, с северной стороны, и это хорошо, потому что в нашей квартире тихо. Из окон виден старый двор, где семейство, которое построило этот дом больше двухсот лет назад, когда-то держало лошадей – не для еды, а чтобы ездить на них по городу.

Мне не слишком хотелось гулять по Площади – во-первых, стояла жара, даже хуже, чем обычно бывает в конце октября, а во-вторых, гулять по Площади иногда страшно. Но и сидеть в квартире, где никого нет и нечем заняться, было уже невозможно. Сначала мне пришлось намазаться солнцезащитным кремом, надеть шляпу и рубашку с длинными рукавами, а уже потом можно было спуститься по лестнице, выйти из дому и перейти улицу, за которой начиналась Площадь.

На Площади продавалось все что угодно. Северо-западный угол занимали мастера, которые умели изготавливать любые вещи от замка до кастрюли и скупали старый металл. Они взвешивали товар, определяли его состав – сплав кобальта с алюминием или железа с никелем, – платили за него золотом или талонами на продукты или воду, как захочет клиент, а потом переплавляли его и делали что-нибудь новое. К югу от них сидели торговцы тканями, которые не только торговали, но еще умели кроить и шить; они скупали ненужную одежду или ткань и перешивали старые вещи. Северо-восточный угол принадлежал ростовщикам, рядом с ними располагались травники, а к югу – столяры, которые могли смастерить или починить любое деревянное изделие. Были здесь и резинщики, и веревочники, и пластмассники, которые покупали и продавали пластмассовые вещи и тоже могли сделать на заказ что-нибудь новое.

Не у всех была лицензия на торговлю, поэтому раз в несколько месяцев полиция устраивала рейд и все, даже те, у кого разрешения были, исчезали с Площади на неделю, а потом возвращались. Люди – я имею в виду большинство обычных людей, а не ученых и министров – зависели от этих торговцев. В Четырнадцатой зоне были магазины, где продавались всевозможные товары, но в Восьмой зоне их функции выполняла Площадь – кроме продуктовых магазинов, у нас ничего не было. Представители власти в любом случае не слишком интересовались торговцами тканями, столярами и мастерами по металлу: куда больше их интересовали те люди, которые перемещались между рядами. У них не было определенного места на Площади, как у торговцев, – деревянного стола и брезентового навеса от солнца или дождя. В лучшем случае у них был стульчик и зонтик, и каждый день они подыскивали себе новое место. Иногда у них не было совсем ничего, и они просто бродили между прилавками. И тем не менее все – и остальные торговцы, и постоянные покупатели – знали, кто они и как их найти, хотя никто никогда не называл их по имени. Они могли вправить вывих или зашить рану, могли помочь переехать в другую префектуру, могли раздобыть что угодно – запрещенные книги, сахар, нужного человека. Они могли найти ребенка или забрать нежеланного. Они могли устроить больного в хороший изоляционный центр или вызволить его оттуда. Некоторые из них даже утверждали, что могут вылечить болезнь, и их власти разыскивали особенно тщательно, но говорили, что они умеют исчезать, если захотят, и что поймать их невозможно. В этом, конечно, не было никакого смысла: люди не умеют исчезать. Но ходили слухи, что им снова и снова удавалось скрыться от властей.

В центре Площади была круглая бетонная яма, большая, но неглубокая, а в ее середине, на маленьком возвышении, горел огонь, который никогда не тушили, даже в самую жаркую погоду – разве что на время рейдов, – и вокруг этого огня сидели другие торговцы. Их было человек двадцать-тридцать, в разные дни по-разному, и они сидели в яме, а по краю расстилали брезент и раскладывали на нем мясо. Иногда можно было определить, что это за мясо, а иногда нет. У каждого торговца был острый нож, длинные металлические щипцы и вертела, а также плетеный пластмассовый веер, чтобы отгонять мух. За талоны или золото эти торговцы или отрезали кусок мяса и заворачивали в бумагу, чтобы можно было взять его с собой, или нанизывали на вертел и зажаривали на огне, как захочет покупатель. Вокруг костра стояли металлические подносы, на которые с мяса капал жир, и кто не мог позволить себе мясо, покупал жир, чтобы готовить на нем дома. Удивительно, но все торговцы в этой яме были очень худыми, и никто ни разу не видел, чтобы они ели. Многие утверждали, что эти люди ни за что не возьмут в рот мясо, которое продают, и раз в несколько месяцев проходил слух, что оно на самом деле человеческое и что поставляют его из лагерей. Но это не останавливало тех, кто готов был покупать мясо, срывать его с вертелов зубами и возвращать их торговцу вылизанными до блеска.

Хотя мы жили совсем рядом с Площадью, ходить туда мне не нравилось. Наверное, мой муж бывал там часто. Но я – нет. Там было шумно, и весь этот хаос, и толпы, и запахи, и крики продавцов (“Куплю мета-а-алл! Куплю мета-а-алл!”), и непрерывный стук молотка по дереву – от всего этого мне делалось не по себе. А еще было очень жарко, воздух от огня становился зыбким, и мне казалось, что я вот-вот упаду в обморок.

Площадь вызывает неприятные чувства не только у меня, хотя вообще это глупо: за ней наблюдает около двадцати Мух, с гудением снующих туда-сюда, и, случись что-то серьезное, полиция явится немедленно. И все-таки несколько человек, включая меня, постоянно ходят по дорожке вдоль периметра, наблюдают за тем, что происходит на Площади, но не заходят за ограждение. Многие из них немолоды и уже не работают, и я никого из них не знаю – наверное, они даже не живут в Восьмой зоне, а приходят из других районов, что формально противозаконно, но редко наказывается. В южных и восточных зонах есть свои разновидности Площади, но наша считается лучшей, потому что Восьмая зона – стабильное, спокойное и безопасное место для жизни.

После нескольких кругов вдоль периметра мне стало невыносимо жарко. К пунктам охлаждения на южной стороне Площади стояла длинная очередь, но платить глупо, если можно просто вернуться в квартиру. Во времена дедушкиной молодости никаких пунктов охлаждения и торговцев здесь не было. Тогда на Площади росли деревья и трава, а яма в центре была фонтаном, который выбрасывал струи воды, тут же падавшие обратно. Раз за разом они взлетали и опадали, взлетали и опадали, и все это только потому, что людям нравилось на них смотреть. Знаю, звучит странно, но это правда: дедушка однажды показал мне фотографию. Тогда собаки жили у людей дома в качестве членов семьи, как дети, и питались специальной едой, им давали имена, как будто они люди, хозяева приводили их на Площадь, чтобы те побегали по траве, и наблюдали за ними со скамеек, которые предназначались специально для этого. Так говорил дедушка. Он приходил на Площадь, садился на скамейку и читал книгу или шел оттуда пешком в Седьмую зону, которая тогда еще не называлась Седьмой зоной – у нее тоже было собственное название, как имя у человека. У многих вещей были названия.

Стоило мне подойти к южной стороне Площади, как люди, окружившие одного из торговцев около входа, разошлись, и оказалось, что торговец стоит рядом с автоматом, похожим на огромный металлический зажим, и вставляет в этот зажим большую глыбу льда. Мне давно уже не доводилось видеть куски льда такого размера, и хотя он был не прозрачный, а светло-коричневый, испещренный мелкими точками попавших внутрь мошек, он все же выглядел относительно чистым, и тут торговец обернулся и заметил меня.

– Хотите чего-нибудь холодного? – спросил он. Это был пожилой человек, старше доктора Уэсли, почти такой же старый, как дедушка, и на нем, несмотря на жару, был свитер с длинными рукавами и полиэтиленовые перчатки.

Незнакомцы обычно со мной не разговаривали, и меня охватила паника, но дедушка учил, что надо закрыть глаза, вдохнуть и выдохнуть, и от этого стало легче, и хотя торговец по-прежнему стоял и смотрел на меня, страшно под его взглядом мне уже не было.