Текст книги "До самого рая"

Восьмая зона везде одинакова: в ней не должно быть никакой иерархии, и ни одна ее часть не может считаться лучше другой. Так нам говорило правительство. Но люди знали, что на самом деле здесь есть менее привлекательные районы, а есть и более привлекательные – например, тот, где жили мы с мужем. К западу от Шестой авеню нет ни продуктовых магазинов, ни центров стирки и гигиены, за исключением одного, который доступен только жителям Малой восьмерки, и там же находится так называемая Кладовка, где не продают ничего скоропортящегося, только продукты с большим сроком хранения – крупы и порошковую еду.

Как я уже говорила, Восьмая зона – одна из самых безопасных на острове, если не во всем муниципалитете. Тем не менее у нас все равно ходили слухи о происшествиях у реки, точно так же, как ходили слухи о происшествиях у реки в Семнадцатой зоне, которая тянется с севера на юг вдоль всей Восьмой зоны, а на восток простирается до Первой авеню и выходит к берегу Ист-Ривер. Говорили, будто в дальней западной части Восьмой зоны водятся привидения. Однажды я спросила об этом дедушку, и он повел меня на Восьмую авеню, чтобы показать, что никаких призраков там нет. Он сказал, что эта история началась еще до моего рождения: тогда там было множество подземных туннелей, проложенных под улицами и доходивших до центров перемещения, хотя самих центров еще не существовало – это были обычные округа наподобие Восьмой зоны, где люди жили и работали. Но потом, после пандемии 70 года, туннели закрыли, и люди начали рассказывать, будто правительство использовало их в качестве изоляторов для больных, которых к тому моменту насчитывалось сотни тысяч, а потом замуровало входы и выходы, и все, кто оказался внутри, умерли.

– Это правда? – спросила я. Мы стояли у реки и разговаривали очень тихо, потому что даже обсуждать подобное считалось государственной изменой. Мне всегда было страшно, когда мы с дедушкой говорили на запретные темы, и в то же время радостно, потому что я знала, что он понимает: я умею хранить секреты и никогда его не предам.

– Нет, – сказал дедушка. – Это все апокрифические истории.

– Что это значит? – спросила я.

– Что это неправда, – сказал он.

Я задумалась.

– Если это неправда, почему люди так говорят? – спросила я, и он посмотрел вдаль, на заводы на другом берегу.

– Иногда люди говорят что-нибудь такое, потому что для них это способ выразить свой страх или гнев. В то время правительство делало много ужасных вещей, – медленно произнес он, и я снова ощутила трепет от осознания, что кто-то так говорит о правительстве и что этот кто-то – мой дедушка. – Много ужасных вещей, – повторил он после паузы. – Но такого не делало. – Он посмотрел на меня. – Ты мне веришь?

– Да, – сказала я. – Я всегда тебе верю, дедушка.

Он снова отвернулся, и я испугалась, что сказала что-то не так, но он только погладил меня по волосам и ничего не сказал.

Правдой было только то, что туннели действительно давным-давно замуровали, и люди говорили, что, если подойти к самой реке поздно ночью, можно услышать рыдания и стоны тех, кого оставили умирать внутри.

Кроме того, некоторые утверждали, что на западном краю Восьмой зоны есть дома, которые выглядят как дома, но на самом деле в них никто не живет. Я подслушивала разговоры кандидатов несколько лет, прежде чем мне удалось понять, что они имеют в виду.

Почти вся Восьмая зона была застроена несколько столетий назад, в девятнадцатом и начале двадцатого века, но значительную часть старых зданий снесли незадолго до моего рождения и заменили высотными домами, в которых, помимо квартир, размещались клиники. Тогда численность населения была огромной, и люди приезжали в наш муниципалитет со всего мира. Но пандемия 50 года почти полностью остановила приток иммигрантов, а пандемии 56-го и 70-го решили проблему перенаселения – то есть, хотя людей в Восьмой зоне по-прежнему было много, больше здесь никто не проживал нелегально. Однако часть старых домов сносить не стали, в основном те, которые стояли в районе Пятой авеню и Площади, а также в районе Восьмой авеню. Здешние дома напоминали тот, где жили мы с мужем; они были построены из красного кирпича и редко насчитывали больше четырех этажей. Некоторые были и того меньше: в них помещалось всего по четыре квартиры.

Подслушивая разговоры кандидатов, я выяснила, что некоторые здания у реки, в которых когда-то были квартиры – такие же, как и в нашем с мужем доме, – со временем стали нежилыми. Теперь люди ходили туда, чтобы… я не знала, для чего они туда ходили, знала только, что это было незаконно и что, обсуждая эту тему, кандидаты хихикали и прибавляли что-то вроде: “Уж вам-то как не знать про такое, Фоксли!” Поэтому я пришла к выводу, что бывать в этих местах опасно, но интересно, а кандидаты только притворяются, будто знают, что там происходит, но на самом деле им никогда не хватит смелости туда пойти.

Я почти уже добралась до реки и теперь шла по улице под названием Бетюн-стрит. Когда я была маленькой, власти пытались заменить названия улиц номерами, и в основном нововведения затронули Седьмую, Восьмую, Семнадцатую, Восемнадцатую и Двадцать первую зоны. Но это не сработало: люди продолжали называть улицы как в двадцатом веке. За все это время мой муж ни разу не оглянулся. Стало совсем темно, но мне повезло, потому что он надел светло-серую куртку, следить за которой было нетрудно. Он явно ходил этой дорогой не раз – в какой-то момент он вдруг сошел с тротуара на проезжую часть, и, подойдя к этому месту, я увидела огромную выбоину, про которую он явно знал.

Бетюн была одной из тех улиц, где, по слухам, водились привидения, хотя поблизости и не было никаких замурованных входов в подземные туннели. Но тут по-прежнему росли деревья, правда, почти голые, и, наверное, именно поэтому все казалось таким старомодным и мрачным. А еще эта улица не была затоплена и тянулась на запад до самой Вашингтон-стрит. Муж остановился посреди квартала и огляделся.

На улице не было никого, кроме меня, и я поспешно спряталась за дерево. Я не боялась, что он меня заметит: на мне была черная одежда и черные ботинки, да и кожа у меня довольно темная – я знала, что меня не будет видно. У мужа, впрочем, почти такой же цвет кожи, а к тому времени стемнело окончательно, так что, если бы не серое пятно его куртки, я бы и сама его не разглядела.

– Эй! – крикнул муж. – Кто здесь?

Понимаю, что это глупо, но мне захотелось откликнуться. “Это я, – сказала бы я и шагнула на тротуар. – Я просто хотела узнать, куда ты ходишь, – сказала бы я. – Я хочу побыть с тобой”. Но я не могла представить, что он мне ответит.

Поэтому я промолчала и осталась стоять за деревом. Но про себя отметила, как уверенно прозвучал голос мужа – уверенно и решительно.

Он зашагал дальше, и я вышла из-за дерева и последовала за ним, держась теперь на некотором отдалении. Наконец он поравнялся с одним из последних домов в этом квартале, старомодным зданием под номером 27, смутно похожим на наш собственный дом, огляделся, поднялся по каменным ступеням и постучал в дверь, соблюдая особый ритм: тук, тук, тук-тук, тук, тук, тук, тук, тук, тук-тук. В двери открылось маленькое окошко, и лицо мужа попало в прямоугольник света. Должно быть, его о чем-то спросили, потому что он что-то сказал в ответ, хоть я и не расслышала, что именно; потом окно захлопнулось, а дверь приоткрылась, чтобы муж мог проскользнуть внутрь. “Ты что-то сегодня поздно”, – донесся до меня мужской голос, и дверь снова закрылась.

Я осталась на улице одна. Я стояла перед домом, глядя на него снизу вверх. Снаружи он казался пустым. Окна не горели, изнутри не слышалось ни звука. Подождав минут пять, я поднялась по ступенькам, прижалась ухом к двери, покрытой облупившейся черной краской, и прислушалась. Ничего. Как будто мой муж не вошел внутрь, а исчез в другом измерении.

Только на следующий день, оказавшись в знакомых стенах лаборатории, я осознала, как рисковала вчера вечером. А если бы муж меня увидел? А если бы кто-то заметил, как я иду за ним, и заподозрил меня в незаконной деятельности?

Но потом мне пришлось напомнить себе, что муж меня не видел. Никто меня не видел. И если бы даже меня случайно обнаружила какая-нибудь Муха, патрулировавшая этот район, я бы просто объяснила полицейским, что несу мужу очки, которые он забыл дома, когда вечером выходил на прогулку.

Вернувшись в квартиру, я легла рано, а когда пришел муж, притворилась спящей. Я оставила ему записку в ванной, в которой сообщала, что все починили, и слышала, как он отодвинул шторку, чтобы осмотреть душ. Я не знала, действительно ли он вернулся раньше обычного, потому что в спальне не было часов. Зато я точно знала, что он думал, что я сплю, потому что старался не шуметь и переодевался в темноте.

На другой день у меня толком не получалось сосредоточиться, и я не сразу заметила, что в лаборатории что-то не так. Только когда я пришла к кандидатам со свежей партией мизинчиков, стало понятно, почему сегодня в их отсеке стоит такая тишина: все надели наушники и слушали радио.

В лаборатории два радиоприемника. Один – обычный, какие есть у всех. А вот вещание второго распространяется только на официально утвержденный список научных институтов по всему миру, чтобы ученые могли делиться полученными в ходе исследований результатами, читать лекции и обмениваться новостями. Разумеется, обычно они публикуют свои выводы в статьях, доступ к которым на компьютерах с высокой степенью защиты могут получить только аккредитованные ученые. Но срочные известия сообщают по этому радио, накладывая поверх голоса диктора шумовую завесу; это означает, что без специальных наушников, которые ее глушат, слышен только бессмысленный набор разных звуков, вроде стрекотания сверчков или треска костра. Каждому, кто имеет разрешение прослушивать трансляции, выдается последовательность цифр, которую нужно предварительно ввести, чтобы получить доступ к передаче, и каждая такая последовательность присваивается пользователю индивидуально, поэтому правительство может в любое время отслеживать тех, кто слушает секретную информацию. Наушники тоже активируются только после введения кода, и вечером, перед тем как уйти из лаборатории, ученые убирают свою технику в сейф, который представляет собой ряд небольших ящичков, а чтобы открыть такой ящичек, требуется еще один код.

Все молчали и, сосредоточенно нахмурившись, слушали радио. Я поставила поднос с новыми мизинчиками в чашках Петри на край стойки, и один из кандидатов нетерпеливо замахал рукой, чтобы я уходила; остальные даже не подняли глаз от блокнотов, в которых они что-то записывали, то прерываясь, чтобы послушать дальше, то возвращаясь к своим заметкам.

Я вернулась с мышами к себе и стала наблюдать за учеными через окно. Вся лаборатория замерла. Даже доктор Уэсли, который заперся в кабинете, слушал, хмуро уставившись в свой компьютер.

Минут через двадцать трансляция, по-видимому, закончилась, потому что все сняли наушники и поспешили в кабинет доктора Уэсли – даже кандидаты, которых обычно на такие совещания не допускали. Увидев, что они выключили радио, я пошла в их отсек и начала переставлять пустые чашки Петри на поднос, хотя это и не входило в мои обязанности. И тут я услышала, как один из кандидатов спросил другого: “Думаешь, правда?”, а тот ответил: “Блядь, надеюсь, что нет”.

Потом они ушли в кабинет, и больше я ничего не слышала. Но я видела, как доктор Уэсли что-то говорил, а остальные с мрачным видом кивали. Тогда я испугалась, потому что обычно, когда случалось что-то плохое – например, когда обнаруживался новый вирус, – ученые были не испуганные, а взбудораженные.

Но на этот раз у них были встревоженные и серьезные лица, и когда по дороге в туалет во время перерыва я проходила мимо других лабораторий на нашем этаже, там тоже никого не было видно, кроме технических сотрудников, которые, как всегда, ходили туда-сюда, прибирались и подготавливали рабочее пространство, потому что ученые собрались в кабинетах старших исследователей и обсуждали что-то за закрытыми дверями.

Я ждала и ждала, но все по-прежнему оставались в кабинете доктора Уэсли и разговаривали. Стекло было звуконепроницаемое, и я ничего не слышала. Я уже опаздывала на шаттл, поэтому написала записку доктору Моргану, объяснив, что ухожу, и положила ее ему на стол на случай, если он будет меня искать.

Мне понадобилась еще неделя, чтобы в общих чертах понять, что именно передавали по радио, и эти дни были очень странными. Обычно мне удается выяснить нужную информацию довольно быстро. Научным сотрудникам не рекомендуется сплетничать и обсуждать работу вслух, но они все равно это делают, хотя и шепотом. Их неосторожность мне выгодна – как и то, что они почти никогда меня не замечают. Иногда это меня расстраивает, но чаще всего бывает очень кстати.

Просто слушая внимательно, я узнала множество вещей. Например, я узнала, что остров Рузвельт на Ист-Ривер был одним из первых центров перемещения в городе во время пандемии 50 года, потом стал лагерем для заключенных, а когда там развелись крысы – разносчики инфекции, правительство перенесло этот лагерь на остров Говернорс дальше к югу, где раньше был лагерь беженцев. Потом поступило указание разбросать на острове Рузвельт отравленный корм, что позволило уничтожить крыс, и с тех пор там никто не бывал, кроме работников крематория. Я узнала, что доктор Уэсли регулярно ездит в Западные колонии, где правительство построило большой исследовательский центр, и там, в подземном хранилище, хранятся образцы всех известных науке микробов в мире. Я узнала, что в ближайшие пять лет правительство ожидает сильную засуху и что где-то в стране есть группа ученых, которые пытаются выяснить, как вызывать дождь на большой территории.

Помимо всех этих фактов, я узнала из разговоров кандидатов кое-что еще. Большинство из них состояли в браке, и иногда я слышала, как они обсуждают свои отношения с мужьями или женами. Правда, они часто прибегали к недомолвкам и не вдавались в подробности. Один говорил что-то вроде: “Ты же понимаешь, что было дальше”, а другой отвечал: “Понимаю”, и иногда меня тянуло спросить: “Ну и что же было дальше? О чем вы?” Я ничего не понимала, но хотела понять. Хотя, конечно, понимала, что спрашивать нельзя.

Но в течение недели после той радиопередачи все были необычайно молчаливыми – молчаливыми и серьезными – и работали гораздо усерднее обычного, хотя над чем именно – я не знала, да и в любом случае вряд ли бы поняла. Я просто видела, что они стали вести себя иначе и что в лаборатории что-то изменилось.

Однако, прежде чем мне удалось понять, что происходит, я решила снова проследить за мужем. Не знаю почему. Наверное, я хотела выяснить, ходит ли он в тот самый дом каждый четверг, потому что тогда, по крайней мере, я узнала бы о нем хоть что-то еще.

На этот раз я сразу направилась от остановки шаттла в дальний западный конец Бетюн-стрит и стала ждать там. В доме напротив того, в который тогда вошел мой муж, – как и во всех зданиях, построенных в ту эпоху, – было две двери: главная, к которой вели ступеньки, и вторая, скрытая под этими ступеньками. Дедушка говорил, что в прежние времена вторую дверь с обеих сторон защищали железные решетки с калитками, но их давно пустили на переплавку для военных целей, а это означало, что я могла встать прямо под лестницей, откуда было отлично видно противоположную сторону улицы.

В тот день дороги были свободны, так что в 18:42 я уже была в своем укрытии. Я посмотрела на дом, который имел такой же заброшенный вид, как и в прошлый четверг. Поскольку стоял январь, было уже темно, но не так темно, как на предыдущей неделе, и я видела, что окна заклеены черной бумагой или замазаны черной краской, поэтому ничего нельзя было разглядеть ни изнутри, ни снаружи. А еще я видела, что здание, несмотря на ветхость, отремонтировано и содержится в порядке: лестница была старая, но надежная, если не считать выщербленного края второй ступеньки. Вокруг контейнера для органического мусора было чисто, и мошки над ним не вились.

Примерно через три минуты я увидела, что кто-то идет по улице, и спряталась под лестницей, думая, что это мой муж. Но это был не он. Это был белый мужчина примерно нашего с мужем возраста, в легких брюках и рубашке с воротником на пуговицах. Он шел быстрым шагом, как и мой муж, и, поравнявшись со зданием напротив, поднялся по ступенькам, даже не взглянув на номер дома, и отстучал по двери тот же ритм, что и мой муж на прошлой неделе. Потом произошло то же самое, что и в прошлый раз: открывшееся окошко, прямоугольник света, вопрос и ответ, и дверь приотворилась ровно настолько, чтобы впустить его внутрь.

Я долго не могла поверить, что все это действительно произошло. Казалось, мои мысли воплотились в жизнь. Я так сосредоточенно наблюдала за самим появлением этого мужчины, что даже не запомнила никаких важных деталей в его внешности.

– Каждый раз, увидев нового человека, ты должна постараться отметить в нем пять особенностей, – говорил мне дедушка, когда я безуспешно пыталась кого-нибудь описать. – Какой расы этот человек? Высокий он или маленький? Толстый или худой? Быстро он ходит или медленно? Смотрит вниз или прямо перед собой? Эти вещи скажут тебе многое из того, что нужно знать о нем.

– Как? – спрашивала я. Я не понимала, о чем он.

– Допустим, человек идет по улице или по коридору очень быстрым шагом, – объяснял дедушка. – Может, он оглядывается? Вдруг он убегает от чего-то или от кого-то? Эта деталь могла бы подсказать тебе, что он напуган. Или, может, он бормочет что-то себе под нос и смотрит на часы – это даст тебе понять, что он куда-то опаздывает. Или, предположим, он идет медленно и при этом смотрит вниз, себе под ноги. Это может значить, что он глубоко задумался или просто замечтался. В любом случае ты поймешь, что его мысли сейчас где-то далеко и что его – в зависимости от ситуации – пожалуй, не стоит отвлекать. Или, может, его как раз таки нужно отвлечь, нужно о чем-нибудь предупредить.

Вспомнив об этом, я попыталась мысленно описать незнакомца. Он был белый, как я уже сказала, и шел быстро, но не оглядывался. Он шел так, как ходят по коридорам лаборатории постдоки: не глядя по сторонам и тем более не оборачиваясь назад. В остальном про него трудно было что-то сказать. Он не был ни толстый, ни худой, ни молодой, ни старый, ни высокий, ни маленький. Это был просто человек на Бетюн-стрит, и он скрылся в том же доме, где на прошлой неделе скрылся мой муж.

Тут я услышала еще чьи-то шаги, а когда посмотрела в ту сторону, увидела мужа. И снова мне показалось, что это не по-настоящему, что это сон, который стал явью. Он был в обычной одежде и держал в руках нейлоновую сумку, а значит, снял рабочий комбинезон еще на Ферме. На этот раз он не оглядывался по сторонам и не подозревал, что за ним наблюдают; он поднялся по лестнице, постучал в дверь, и его впустили.

А потом наступила тишина. Я подождала минут двадцать, чтобы посмотреть, не придет ли кто-нибудь еще, но больше никто не пришел, и в конце концов я пошла домой. По дороге я встретила еще нескольких человек – женщину, которая шла куда-то сама по себе; двух мужчин, которые обсуждали, как они ремонтировали электрооборудование в одной из школ; одинокого мужчину с щетинистыми темными бровями – и при виде каждого из них я задавалась вопросом: не идут ли и они в дом на Бетюн-стрит? Станут ли они подниматься по лестнице, стучать в дверь, произносить какой-то секретный код, чтобы их впустили? А что они будут делать, когда окажутся внутри? О чем они говорят? Знают ли они моего мужа? Может, один из них тот человек, который посылал ему записки?

Давно ли мой муж туда ходит?

Вернувшись в нашу квартиру, я снова открыла коробку в шкафу и просмотрела ее содержимое. Я подозревала, что там могло появиться что-нибудь новое, но ничего не появилось. Перечитывая записки, я вдруг поняла, что ничего интересного в них нет – это самые обычные слова. Тем не менее я почему-то не сомневалась, что ничего подобного мой муж никогда бы не написал мне, а я – ему. Но, несмотря на свою уверенность, я не смогла бы объяснить, что в этих записках такого особенного. Я перечитала их еще раз, убрала на место и легла на свою кровать. Теперь я понимала, что зря выслеживала мужа: то, что я узнала, мне совсем не помогло. Собственно, узнала я, что муж, судя по всему, каждый свободный вечер ходит в одно и то же место, но даже это была всего лишь теория, которую я не смогла бы доказать – если только не следить за ним каждую неделю. Но больше всего меня расстроило вот что: отвечая на вопрос человека по ту сторону двери, мой муж рассмеялся. Я не могла припомнить, когда в последний раз слышала его смех и слышала ли вообще, – а у него оказался очень приятный смех. Он был в чужом доме и смеялся, а я сидела в нашей квартире и ждала его возвращения.

На следующий день я, как всегда, поехала в УР. Атмосфера в лаборатории оставалась по-прежнему непривычной, постдоки были по-прежнему молчаливые и сосредоточенные, кандидаты – по-прежнему встревоженные и взбудораженные. Я подходила к ним, приносила новых мизинчиков, уносила старых, задерживаясь возле тех кандидатов, которые, как я знала, отличались разговорчивостью и любили посплетничать. Но на этот раз они ничего не обсуждали.

Однако я была терпелива – а это, как любил повторять дедушка, недооцененная добродетель – и знала, что кандидаты, как правило, устраивают себе передышку примерно с 15:00 до 15:30, когда большинство из них делают перерыв на чай. Конечно, им не полагалось пить чай на рабочих местах, но многие пили, тем более что постдоки в это время уходили на ежедневные совещания. Поэтому я дождалась трех часов, выждала еще несколько минут и пошла забирать старые эмбрионы из отсека кандидатов.

Сначала они просто пили чай – точнее, заваренный порошок, который разработали на Ферме: он богат питательными веществами и похож по вкусу на чай. Он всегда напоминал мне о дедушке. Мне было десять, когда чай объявили товаром ограниченного распространения, но у дедушки оказался небольшой запас копченого чая, и в течение года мы пили его. Он отмерял каждую порцию очень тщательно – всего несколько листочков на чайник, – но вкус был таким насыщенным, что больше и не требовалось. Когда чай наконец закончился, дедушка купил порошок, но сам никогда его не пил.

И тут один из кандидатов спросил:

– Как думаете, это правда?

– Похоже на то, – сказал другой.

– Да, но как мы поймем, что это не очередной ложноположительный результат? – спросил третий.

– Нуклеотидная последовательность другая, – сказал четвертый, а потом они перешли на свой научный язык, слишком сложный для меня, и все-таки я продолжала слушать дальше. Я многого не могла понять, но одно я понимала точно: появился очередной вирус, настолько опасный, что его распространение может привести к катастрофе.

В УР часто выявляли новые заболевания, и не только в УР, но и в других лабораториях по всему миру. Каждый понедельник Пекин отправлял ведущим специалистам каждой аккредитованной исследовательской организации отчеты с указанием числа погибших за предыдущую неделю, с новыми данными о трех-пяти наиболее серьезных текущих пандемиях, а также с информацией о последних разработках, которые там отслеживали. Отчеты предоставлялись с разбивкой по континентам, потом по странам, а потом, при необходимости, по префектурам и муниципалитетам. Кроме того, каждую пятницу Пекин собирал и рассылал результаты последних исследований – клинических или эпидемиологических, – о которых сообщали государства-участники. Цель, как однажды сказал доктор Уэсли, состояла не в том, чтобы избавиться от инфекций, потому что это невозможно, а в том, чтобы сдержать их распространение, желательно ограничивая его регионами, где их выявили. “Наша цель – превратить пандемии в эпидемии, – сказал доктор Уэсли, – обнаружить их до того, как они накроют весь мир”.

Я работала в УР, в лаборатории доктора Уэсли, семь лет, и ни единого года не прошло без появления как минимум одной новой инфекции; по радио передавали экстренное сообщение, как на прошлой неделе, и все в институте становились нервными и взбудораженными, опасаясь, что мы рискуем оказаться на пороге новой большой пандемии, такой же страшной, как пандемии 56-го и 70-го, каждая из которых, по словам доктора Уэсли, “изменила мир”. Но в итоге все эти вирусы удалось локализовать. Более того, ни один из них даже не проник на остров; не было ни карантина, ни изоляции, ни специальных выпусков новостей, ни сотрудничества с Национальным фармакологическим управлением. Тем не менее стандартный план действий предписывал оставаться начеку в первые тридцать дней после обнаружения новой инфекции, потому что это типичный инкубационный период большинства подобных инфекций, – впрочем, в частных беседах все признавали, что так действовали предыдущие возбудители заболеваний, а это вовсе не означает, что все последующие будут вести себя точно так же. Вот почему то, чем занимались ученые в нашей лаборатории, было так важно, – они пытались предсказать очередную мутацию, очередную инфекцию, которая может поставить нас всех под угрозу.

Я знаю, это странно звучит, но ученые часто бывают очень суеверными. Я говорю так потому, что за последние несколько лет тревога после получения отчетов усилилась; мне кажется, все считают, что давно настало время новой чумы – какой бы она ни была. Между пандемиями 56 и 70 года прошло четырнадцать лет; сейчас 2094 год, и ничего катастрофического пока не случилось. Конечно, как любит говорить доктор Морган, теперь наше положение гораздо лучше, чем в семидесятом, и это правда. Лаборатории стали более совершенными, у нас больше научных связей. Гораздо труднее распространять дезинформацию, а следовательно, сеять панику; нельзя просто полететь куда-то на самолете и невольно заразить людей в других странах; нельзя просто делиться в интернете с кем угодно и когда угодно своими теориями о происходящем; внедрены системы, позволяющие изолировать больных и гуманно их лечить. Так что дела обстоят гораздо лучше.

Я не суеверна. Пусть я не ученый, но я знаю, что ничего не происходит по одной и той же схеме, даже если так кажется на первый взгляд. Вот почему я была уверена, что это просто еще один незначительный инцидент, такой же, как и все остальные; он будет волновать умы еще несколько недель, а потом забудется – еще одна инфекция, даже не заслуживающая названия.

Каждый раз, когда наступал Новый год по лунному календарю, в магазин в ограниченном количестве завозили свиное мясо. Как правило, к декабрю Национальный отдел диетологии уже представлял, сколько мяса они смогут поставить в разные зоны, а к концу месяца в магазине появлялась табличка с разъяснениями, сколько полукилограммовых упаковок окажется в наличии и сколько дополнительных белковых талонов нужно будет на них потратить. Потом нужно было записаться на участие в лотерее, которая проводилась в последнее воскресенье января, если только Новый год не наступал раньше, – в этом случае лотерея проводилась за десять дней до него, так что времени, чтобы изменить свои планы, если не выиграешь, было достаточно.

Я выиграла в свиной лотерее только один раз, на второй год нашей совместной жизни с мужем. После этого в префектурах и колониях, где выращивают свиней, все время стояла плохая погода, и мяса было очень мало. Но 2093 год был хорошим: обошлось без неблагоприятных климатических явлений, вспышки заболеваемости контролировались, и я надеялась, что на этот раз на праздник у нас будет свиное мясо.

Я очень обрадовалась, когда мой номер оказался в числе выигравших. Мне уже давно не доводилось есть свинью, хотя нам с мужем она нравилась. Я боялась, что празднование Нового года придется на четверг, как два года назад, и я останусь одна, но оно пришлось на понедельник, и мы с мужем провели день за готовкой. Если не считать позапрошлого года, мы готовили вместе каждый Новый год с тех пор, как поженились, и я больше всего ждала этого дня.

Я вовремя сообразила отложить талоны за последние четыре месяца, чтобы мы могли устроить настоящий праздник, и накопила достаточно, чтобы купить продуктов для теста. Половина этого теста должна была пойти на пельмени, а вторая половина – на кекс со вкусом апельсина. Но больше всего меня радовала свинья. Почти каждый год правительство пыталось ввести в оборот очередной заменитель различных видов мяса, и хотя некоторые из них были очень удачными, к белковым заменителям свиньи и коровы это не относилось. Как бы производители ни старались, со вкусом что-то было не то. Впрочем, в конце концов они перестанут стараться, потому что те из нас, кто еще помнит вкус свиньи и коровы, забудут его, а потом родятся дети, которые никогда уже не узнают, каким был этот вкус.

Все утро мы готовили и сели ужинать пораньше, в 16:00. Еды было много, и каждому досталось по восемь пельменей, по порции риса с листовой горчицей – муж потушил ее в кунжутном масле, купленном на отложенные талоны, – и по кусочку кекса. Это был единственный день в году, когда разговаривать с мужем было нетрудно, потому что мы могли обсуждать еду. Иногда мы даже обсуждали то, что ели в детстве, в перерывах между периодами строгого нормирования, но это всегда было опасно, потому что наводило на мысли о многих других вещах, которые существовали в нашем детстве.

– Мой отец замечательно готовил рваную свинью, – сказал муж. Я решила, что мне не нужно отвечать, потому что это было утверждение, а не вопрос, и действительно, он продолжал: – Мы ели ее как минимум два раза в год, даже во время нормирования: отец часами тушил ее на медленном огне, и стоило только дотронуться до нее вилкой, как она разваливалась. Мы ели ее с фасолью и макаронами, а если что-то оставалось, мать делала сэндвичи. Мы с сестрой… – Тут он резко замолчал, отложил палочки и несколько секунд смотрел в стену, прежде чем снова взять их. – Короче, я рад, что сегодня у нас такой ужин.

– И я рада, – сказала я.

Вечером, когда мы легли спать, я размышляла о том, каким был мой муж до нашей встречи. Чем больше времени проходило со дня свадьбы, тем чаще я задумывалась об этом, тем более что я не так уж и много знала о нем. Я знала, что он из Первой префектуры, что его родители преподавали в крупном университете, что в какой-то момент их обоих арестовали и отправили в исправительные лагеря, что у него была старшая сестра, которую тоже отправили в лагеря, и что, поскольку его ближайших родственников объявили врагами государства, его исключили из университетской аспирантуры. Мы оба были официально прощены в соответствии с Законом о прощении 2087 года и получили хорошую работу, но снова идти в университет мы не могли. В отличие от мужа, я и не хотела туда возвращаться – меня устраивало место лаборантки. Но муж мечтал быть ученым, а теперь никогда не сможет им стать. Все это я узнала от дедушки. “Больше я ничего сделать не могу, котенок”, – сказал он, но так и не объяснил, что имел в виду.