Текст книги "До самого рая"

В этот момент я проснулся. Я понимал, что это сон, но тем не менее что-то меня заставило встать и тоже пуститься на поиски. В течение часа я ходил с этажа на этаж – это было до еще того, как няня и повар переместились на четвертый, – беспорядочно открывал ящики, брал с полок случайные книги, пролистывал их от корешка до корешка. Я перелопатил банку с разной фигней на кухонной полке – зажимы для пакетов, резинки, скрепки, булавки, все эти необходимые мелочи времен моего детства, все, что сохранилось, пока все остальное менялось. Я пошарил в Натаниэлевом комоде, в рубашках, еще хранящих его запах, в его шкафчике в ванной, в витаминах, которые он принимал, несмотря на то что их неэффективность уже давно доказана.

В те первые недели у меня не было ни права, ни намерения заходить в комнату Дэвида, но даже после того, как следствие завершилось, я не открывал эту дверь и сам переместился вниз, в бывшую комнату Натаниэля, чтобы заходить на третий этаж не возникало необходимости. Я смог это сделать только через два месяца. Бюро оставило комнату прибранной. Отчасти дело было просто в уменьшении объема: исчезли компьютеры и телефоны Дэвида, бумаги и книги, покрывавшие пол целыми грудами, пластиковый раздвижной шкафчик с десятками крошечных ящиков, в каждом всякие гвозди, шпильки, обрезки проволоки, предназначенные для вещей, о которых я старался не слишком задумываться, потому что в противном случае мне самому давно бы следовало настучать на него в бюро. Выглядело это все так, как будто они полностью стерли прошлое десятилетие и то, что осталось – его кровать, кое-какая одежда, фигурки монстров, которые он лепил подростком, гавайский флаг, который висел в любой его комнате с тех пор, как он был малышом, – было его подростковой инкарнацией непосредственно перед тем, как он присоединился к “Свету”, как он, я и Натаниэль разошлись в разные стороны, перед тем, как эксперимент с нашей семьей провалился. Единственным свидетельством течения времени были две фотографии Чарли в рамке на прикроватной тумбочке: первая, которую ему дал Натаниэль, – ее первый день рождения, она расплывается в улыбке, рожица вся в персиковом пюре. Вторая – короткое видео, которое Натаниэль снял несколько месяцев спустя: Дэвид держит ее за руки и кружит. Камера фокусируется сначала на его лице, потом на ее лице, и видно, что они оба громко хохочут, разевают рты и совершенно счастливы.

Теперь, почти четыре месяца спустя, оказывается, что может пройти несколько часов, на протяжении которых я ни об одном из них не вспоминаю, когда вспышки наваждения – если я думаю, например, во время скучного заседания, что Натаниэль приготовит на ужин, зайдет ли Дэвид в выходные повидаться с Чарли, – меня больше не распластывают по стене. Но я не могу перестать думать о том мгновении – хотя я его не видел, хотя, когда мне предложили взглянуть на совсекретные фотографии, я отказался: взрыв, люди, находившиеся ближе всего к устройству, разлетаются на ошметки, склянки вокруг них разбиваются вдребезги. Я тебе уже говорил, что единственная фотография, которую я увидел перед тем, как закрыть папку навсегда, была сделана в тот же вечер, в проходе с супами и соусами. Пол был заляпан густой красной массой – не кровью, а томатной пастой, – и вся она была покрыта сотнями гвоздей, почерневших и изогнутых от температуры взрыва. В правой части изображения виднелась мужская кисть и часть предплечья, на запястье были видны и, вероятно, еще шли часы.

Еще я видел короткий отрывок видео, где Дэвид врывается в магазин. Звука там не было, но по тому, как он вертит головой, понятно, что он в панике. Потом он открывает рот, и видно, как что-то кричит, это два повторяющихся слога: “Папа! Папа! Папа!” И он бежит в глубину магазина, а потом – ничего не происходит, а потом дверь в магазин, уже успевшая закрыться, шатается и все становится белым.

Этот отрывок я показывал следователям и министрам на протяжении месяцев, с тех пор, как получил его, пытаясь доказать им, что Дэвид не мог быть организатором этого взрыва, что он любил Натаниэля, что он ни за что не стал бы его убивать. Он знал, что Натаниэль ходил туда за покупками; когда он понял, что именно планирует “Свет”, а Натаниэль ему прислал сообщение, что идет в магазин, – разве он не помчался туда его остановить, спасти? Я не мог утверждать, что он вообще никого не хотел убить – хотя говорил именно так, – но я знал, что убивать Натаниэля он точно не хотел.

Но государственные службы со мной не согласны. Во вторник министр внутренних дел лично пришел ко мне и объяснил, что, поскольку Дэвид был “важным и известным” членом повстанческой организации, ответственной за гибель семидесяти двух человек, им придется наложить на него посмертный приговор за измену. Это означает, что его нельзя похоронить на кладбище, а потомкам запрещается наследование любого его имущества, которое будет конфисковано государством.

Тут его глаза как-то странно затуманились, и он сказал:

– Так что вам повезло – если можно использовать такое слово в этих ужасных обстоятельствах, – что ваш бывший муж в завещании указал: его дом и все имущество отходит не вашему сыну, а напрямую вашей внучке.

Я был совершенно ошеломлен известием про приговор Дэвиду и не сразу понял, что он пытается мне сказать.

– Нет, – сказал я, – нет, неправда. Все должно было отойти Дэвиду.

– Нет, – сказал министр, вытащил из кармана своего мундира бумажки и передал их мне. – Вы, видимо, ошибаетесь, доктор Гриффит. В его завещании совершенно недвусмысленно указано, что все состояние отходит внучке, а вы назначаетесь исполнителем.

Я развернул стопку и увидел совсем не тот документ, составление и подписание которого я засвидетельствовал всего лишь год назад: для Чарли был организован фонд управляемого имущества, но дом был завещан Дэвиду, с условием, что после его смерти он отходит Чарли. А тут был документ, подписанный Натаниэлем и мной, с водяными знаками и тремя именными печатями – адвоката, Натаниэля и моей, – подтверждающий слова министра. И не только это – официальное имя Чарли в документе было указано не как “Чарли Бингем-Гриффит”, а просто как “Чарли Гриффит”; фамилия ее отца и Натаниэля была вымарана из реальности. Я взглянул на министра, а тот посмотрел на меня долгим, непроницаемым взглядом и встал.

– Оставлю вам этот экземпляр для архива, доктор Гриффит, – сказал он и ушел. Только дома я развернул листы и посмотрел их на свет, удивляясь совершенству подписей, точности печатей. Потом внезапно забеспокоился, нет ли в самой бумаге каких-нибудь жучков – хотя, конечно, до таких технологий еще лет десять как минимум.

Я пытался найти изначальное завещание, хотя это не только бессмысленно, но и небезопасно. Я вытащил из сейфа все документы, которые там хранил Натаниэль, и каждый вечер просматриваю сколько-то из них, и наша жизнь разворачивается вспять: бумаги, которые делают Натаниэля официальным законным опекуном Чарли, подписанные за три недели до нападения; бумаги, подписанные Иден, с отказом от всех юридических прав на дочь; свидетельство о рождении Чарли; дарственная на дом; завещание Обри; наши документы о разводе.

А потом я начинаю бродить туда-сюда. Я говорю себе, что ищу завещание, но вряд ли – я ищу его там, куда Натаниэль ни за что бы его не положил, и к тому же если бы он и хранил экземпляр дома, его давно бы забрали так, что мы бы ничего не заметили. Смысла искать не было, как не было смысла звонить нашему адвокату и слушать, как он уверяет меня в ошибке, в том, что описываемого мной завещания никогда не существовало.

– Ты просто очень устал, Чарльз, – сказал он. – Скорбь может влиять на… – он помолчал, – память. – Тут я снова испугался, сказал ему, что он наверняка прав, и закончил разговор.

Мне повезло, я понимаю. С родственниками повстанцев случались вещи гораздо хуже, даже когда речь шла о людях, вовлеченных в несопоставимо менее смертоносные нападения, чем то, в котором участвовал Дэвид. Я пока что слишком нужен государству. Не беспокойся обо мне, Питер. Пока. Прямо сейчас опасность мне не грозит.

Но иногда я думаю, что, может быть, ищу не завещание, а свидетельства о том человеке, которым я был до начала этого всего. Как далеко надо отойти в прошлое? До установления нынешнего государства? До того, как я ответил на первый звонок из министерства, когда меня спросили, хочу ли я стать “архитектором решения”? До эпидемии 56 года? Или 50-го? Еще раньше? До начала моей работы в УР?

Сколько шагов назад надо сделать? О скольких решениях пожалеть? Иногда мне кажется, что в этом доме где-то есть тайник с такой бумажкой, на которой написаны все ответы, и что если по-настоящему верить, я проснусь в тот месяц или год, когда только начал отклоняться от верной дороги, и на этот раз сделаю все наоборот. Даже если окажется тяжело. Даже если будет казаться, что все неправильно.

Обнимаю,

Чарльз

Дорогой Питер,

21 августа 2067 г.

Приветствую тебя из лаборатории в этот воскресный день. Я просто пришел кое-что проверить и почитать последние отчеты из Пекина; что ты скажешь о том, который датирован прошлой пятницей? Мы это не обсуждали, но ты тоже вряд ли сильно удивился. Господи, узнать, что, вне всяких сомнений, не только дурацкие обеззаразки, но и шлемы абсолютно бесполезны, – это повод для мятежей. Люди разорялись – буквально, – устанавливая их, поддерживая их в рабочем состоянии, заменяя, все это продолжалось пятнадцать лет, а теперь мы им говорим, что ой, ошибочка вышла, можете все выбросить? Сообщить об этом собираются через неделю, в следующий понедельник; будет непросто.

Но труднее всего окажутся следующие несколько дней. Во вторник объявят, что интернет “приостановлен” на неопределенное время. В четверг объявят, что все международные перемещения, входящие и исходящие, включая Канаду, Мексику, Западную Федерацию и Техас, тоже приостановлены.

Я очень дергаюсь, и Чарли это чувствует. Она забирается ко мне на колени и гладит по лицу. “Ты грустишь?” – спрашивает она, и я говорю, что грущу. “Почему?” – спрашивает она, и я говорю ей: потому что люди в этой стране дерутся друг с другом, а мы пытаемся заставить их не драться. “А, – говорит она. – Не грусти, дедуля”. – “С тобой я никогда не грущу”, – говорю я ей, хотя это неправда – мне грустно, что вот в таком мире она живет. Но может быть, надо все-таки сказать ей правду – что я и правда грущу, все время, и что это нормально – грустить. Но она такой прелестный малыш, кажется, что говорить ей такое – безнравственно.

Минюст и МВД уверены, что смогут подавить протесты за три месяца. Армия готова действовать, но ты же видел последний отчет – количество диверсантов в военных частях, прямо скажем, настораживает. Военные говорят, что им нужно время для “проверки лояльности” (одному богу известно, что это значит); Минюст и МВД говорят, что время терять больше нельзя. В последнем отчете сказано, что значительное число людей из “исторически социально незащищенных групп граждан” помогают повстанцам; об особых мерах речи пока нет, и слава богу – я понимаю, что я защищен, что я исключение, но нервничаю все равно.

Не волнуйся обо мне, Питер. Я понимаю, ты все равно волнуешься, – но постарайся этого не делать. Пока они не могут от меня избавиться. Мой цифровой доступ не ограничили, разумеется, – мне он нужен для связи с Пекином, например; и хотя вся наша информация идет по зашифрованным каналам, я, возможно, буду писать тебе через нашего общего друга, просто в качестве предосторожности. Это означает, что письма будут приходить реже (вот тебе повезло-то), но станут длиннее (вот тебе не повезло-то). Посмотрим, как пойдет. Ну, как со мной связаться в экстренном случае, ты знаешь.

С любовью – и с приветом Оливье – Ч.

Дорогой мой Питер,

6 сентября 2070 г.

Сейчас раннее-раннее утро, пишу тебе из лаборатории. Спасибо, кстати, вам с Оливье за книги и подарки – хотел тебе написать на прошлой неделе, но забыл. Я надеялся, что Чарли выпишут, чтобы отпраздновать ее день рождения дома, но во вторник у нее снова был большой эпилептический припадок, так что они решили ее подержать еще несколько дней; если за выходные все будет нормально, отпустят в понедельник.

Я, естественно, проводил с ней каждый день и почти каждую ночь. Комитет отнесся к этому с почти сверхъестественным человеколюбием. Как будто они знали, что у кого-нибудь из нас кто-то из детей или внуков заразится – элементарная вероятность, что такого не случится, была пренебрежимо мала, – и испытали облегчение оттого, что это оказался мой ребенок, а не их. Облегчение заставляет их испытывать чувство вины, а вина вызывает щедрость: у Чарли в палате больше игрушек, чем она может пересчитать, как будто игрушки – это некая небольшая жертва, а она – мелкое божество и, потакая ей, они тем самым защищают своих.

Мы здесь, во Фрире, уже два месяца. Собственно, завтра – ровно девять недель. Много лет назад, когда мы с Натаниэлем впервые поселились в Нью-Йорке, это была онкологическая больница. Потом в 56-м ее передали под корпус инфекционных болезней, а прошлой зимой – под педиатрический корпус инфекционных болезней. Остальные пациенты – там, где раньше размещалась ожоговая клиника, а пациентов с ожогами перевели в другие больницы. Когда инфекция только начиналась и о ней еще не объявили населению, я старался как можно скорее пролететь мимо этой больницы и никогда не смотреть на нее, потому что понимал: это место лучше всего подходит для лечения тех детей, которые заболеют, и мне казалось, что, если я не стану смотреть на ее стены снаружи, я никогда не увижу их изнутри.

Палата расположена на десятом этаже; окна выходят на восток, на реку и, следовательно, на крематории, которые пыхтят без перерыва начиная с марта. Раньше, когда я приезжал сюда в качестве наблюдателя, а не посетителя – “любимого”, как называет нас больница, – можно было выглянуть в окно и увидеть, как из фургонов на лодки выгружают груды трупов. Тела такие маленькие, что на одни носилки их можно упихать по четверо, по пятеро. Через шесть недель правительство выстроило на восточном берегу реки забор, потому что родители прыгали в воду за отчалившими лодками, звали детей, пытались вплавь добраться до противоположного берега. Забор этому воспрепятствовал, но он не мог помешать людям с десятого этажа (в основном родителям, потому что большинство детей без сознания) смотреть в окно, чтобы отвлечься, и вместо этого видеть – трудно представить себе более жестокую иронию – именно то место, куда потом отправится большинство их детей, как будто Фрир – просто перевалочный пункт на пути к пункту назначения. Тогда в больнице закрыли непрозрачными панелями все окна, выходящие на восток, и наняли студентов художественных училищ их чем-нибудь разрисовать. Но тянулись месяцы, и картинки, нарисованные студентами – Пятая авеню, обсаженная пальмами, с радостными детьми на тротуарах; павлины в Центральном парке, которых счастливые девочки и мальчики кормят хлебом, – тоже стали казаться слишком жестокими, и в конце концов их замазали белой краской.

Отделение рассчитано на сто двадцать пациентов, но сейчас их около двухсот, и Чарли находится тут дольше всех. За последние девять недель множество детей появилось и исчезло. Мало кто задерживается дольше чем на четыре дня, хотя один маленький мальчик, наверное, на год старше Чарли – лет семи-восьми, – был госпитализирован за три дня до нее и умер только на прошлой неделе, то есть он второй по длительности пребывания. Все здесь – родственники кого-нибудь из государственных служащих или кого-нибудь, кому государство чем-то обязано, – причем достаточно серьезным, иначе они бы не избежали центра перемещения. Первые семь недель у нас была отдельная палата, и хотя меня заверили, что сколько понадобится – столько она у нас и будет, настал момент, когда я сам больше не мог это морально оправдывать. Так что теперь у Чарли двое соседей – а уместиться там могло бы и пятеро. Мы с остальными родителями киваем друг другу – защитной одежды на нас так много, что видны только глаза, – но в целом делаем вид, что никого не существует. Только наши дети.

Я видел, что вы делаете там у себя, но здесь кровать каждого ребенка огорожена стенами из прозрачного пластика, вроде тех, за которыми жили Хирам и Эзра; родители сидят снаружи и просовывают руки в перчатки, встроенные в одну из стен, чтобы хоть как-то прикоснуться к детям. Те немногочисленные родители, которые почему-либо никогда не сталкивались с прежним вирусом, оставившим перекрестные антитела к этому, вообще не могут войти в клинику, – они так же восприимчивы, как дети, и по-хорошему должны бы сами находиться в изоляции. Но куда там. Вместо этого они торчат перед больницей даже на жаре, которая в последние месяцы трудновыносима, и глядят на окна. Много лет назад, ребенком, я видел старую видеозапись: толпа стоит возле парижской гостиницы и ждет, что поп-певец выйдет из своей комнаты на балкон. Здесь толпа такая же большая, но если та вела себя буйно, почти до истерики, эта пугающе тиха, как будто любой звук может помешать им проникнуть внутрь и увидеть своих детей. Никакой надежды на это у них все равно нет – по крайней мере, пока они заразны или могут распространять инфекцию. Кому повезет, могут по крайней мере видеть прямую трансляцию: их дети лежат в кровати, ни на что не реагируя; кому не везет, не могут даже этого.

Дети поступают в клинику совершенно разными людьми, но через две недели терапии ксикором сходства между ними больше, чем различия. Ты сам знаешь, как это выглядит: сморщившиеся лица, размягчившиеся зубы, алопеция, язвы на руках и ногах. Я читал пекинский отчет, но здесь смертность выше всего среди тех, кому десять и меньше; у подростков выживаемость намного выше, хотя даже тут коэффициент – в зависимости от того, чьему отчету верить, – довольно жуткий.

Чего мы пока не знаем и не узнаем еще лет десять как минимум – это какие у ксикора долгосрочные последствия. Он разрабатывался не для детей, и им, безусловно, нельзя его получать в таких дозах – а что делать. Впрочем, на прошлой неделе мы по крайней мере выяснили, что его токсичность воздействует – как именно, неизвестно – на половое созревание, то есть, скорее всего, Чарли будет бесплодна. Услышав это на том заседании Комитета, до которого я все-таки добрался, я едва успел спрятаться от всех в туалет и разрыдался уже только там. Я столько месяцев ее оберегал. Продержись я еще всего девять месяцев, у нас была бы вакцина. Не смог.

Текущие отчеты специалистов говорят, что она изменится; она уже изменилась, хотя я пока не знаю многих деталей и не знаю насколько. “Пациенты будут подвержены поражениям”, – прочитал я в последнем отчете, где затем довольно туманно описывалось, в чем поражения могут выражаться. Когнитивные отклонения. Замедленные физические рефлексы. Задержка роста. Бесплодие. Рубцевание. Первый пункт особенно чудовищный, потому что словосочетание “когнитивные отклонения” звучит совершенно бессмысленно. Ее теперешнее спокойствие, сменившее постоянную болтливость, – это когнитивное отклонение? Появившаяся официальность – “Кто я такой, Чарли? – спросил я в первый день, когда она пришла в себя. – Ты меня знаешь?” – “Да, – ответила она, внимательно меня рассмотрев, – ты мой дедушка”. – “Да, – сказал я, сияя, улыбаясь так широко, что у меня заболели щеки, но она лишь смотрела на меня тихо и без выражения. – Это я, твой дедуля, я тебя люблю”. – “Дедушка”, – повторила она и снова закрыла глаза; это что, когнитивное отклонение? Ее речь с паузами, ее непривычное отсутствие юмора, то, как она изучает мое лицо с выражением сосредоточенным, но слегка озадаченным, как будто я принадлежу к иному виду и она пытается понять, что ей дальше делать, – это когнитивное отклонение? Вчера вечером я читал ей сказку, которую она раньше любила, про двух кроликов, и когда я закончил – тут она обычно говорила: “Давай еще!” – она посмотрела на меня пустым взглядом.

– Кролики не разговаривают, – наконец сказала она.

– Конечно, солнышко, – сказал я, – но это же сказка. – Она так ничего и не сказала в ответ, продолжала смотреть на меня с непроницаемым видом, и я добавил: – Это все придумано.

Почитай еще, дедуля! Только голоса изображай получше!

– А, – наконец сказала она.

Вот это – когнитивное отклонение?

Или приобретенная серьезность – ее “дедушка” звучит легким упреком, как будто я такого титула не вполне заслуживаю, – это неизбежный результат всех тех смертей, которые прошли у нее перед глазами? Я стараюсь избегать этой темы, но тяжесть ее болезни, сотни тысяч детей, которые к этому моменту умерли, – это же она, наверное, как-то чувствует, правда? Соседи по палате у нее уже сменились семь раз за две недели; дети за один выдох становятся трупами, и их поскорее вывозят из палаты под простыней, чтобы Чарли – которая все равно спит – не видела, что происходит; даже сейчас у кого-то хватает сил на такое милосердие.

Я погладил ее по голове, шершавой от рубцов и первых клочков растущих заново волос, и снова подумал о предложении из отчета, которое теперь повторяю по несколько раз на дню: “Эти данные, как и продолжительность описанных явлений, остаются гадательными до тех пор, пока мы не сможем обследовать более обширную когорту выживших”.

– Чарли, спи, детка, – сказал я ей, и раньше она бы начала скулить и немножко покапризничала, стала бы просить прочитать ей еще сказочку, а тут немедленно закрыла глаза, и от такой покорности я внутренне содрогнулся.

В прошлую пятницу я сидел и смотрел, как она спит, до одиннадцати (до 23:00, как теперь требует говорить государство), потом наконец заставил себя уйти. Снаружи никого не было. В первый месяц на время комендантского часа для родителей на улице делалось исключение; они спали на одеялах, принесенных из дому, обычно на смену одному родителю на заре приходил другой – ну, при наличии такового, – приносил еду, занимал то же самое место на тротуаре. Но потом государство забеспокоилось о мятежах и запретило ночные сборища, хотя эти люди интересовались только одним, и это одно находилось внутри больницы. Конечно, я поддерживал такие шаги – с эпидемиологической точки зрения, но пока эти толпы не пропали, я не отдавал себе отчета, что едва слышные человеческие звуки, вздохи, храп, шепот, шелест переворачиваемой страницы, если кто-то читает, глоток воды из бутылки, частично перекрывали другой шум: авторефрижераторов на холостом ходу возле пристани, ватного стука завернутых тел, которые складывали одно на другое, катеров, снующих туда-сюда. Все, кто работал на острове, тактично молчали, как были обучены, но время от времени кто-нибудь все-таки что-то произносил, или чертыхался, или иногда вскрикивал, и нельзя было понять, отчего это произошло – уронил ли кто-нибудь тело, или простыня выпросталась и открыла лицо, или просто у них не хватало душевных сил сжигать столько трупов, детских трупов.

Водитель знал, куда я в тот вечер собираюсь, и я смог прислонить голову к стеклу и на полчаса уснуть, а потом он объявил, что мы прибыли в центр.

Центр расположен на острове, где полвека назад был заповедник для редких птиц – крачек, гагар, скоп. К 55-му крачки вымерли, в следующем году на южном берегу построили еще один крематорий. Но потом остров затопило штормом, и все так и стояло заброшенным до 68-го, когда государство принялось потихоньку восстанавливать крематорий, сооружая искусственные песчаные отмели и бетонные парапеты.

Парапеты защищают остров от будущих потопов, но у них есть и камуфляжное предназначение. Этот центр в основном обслуживал детей, хотя изначально ничего такого вовсе не планировалось. Обсуждалось, можем ли мы пускать туда родителей. Я был за – у большинства взрослых есть иммунитет. Но психологи из нашего Комитета оказались против – родители, сказали они, никогда не оправятся от увиденного, и подобная травма в таких масштабах приведет к социальной нестабильности. В конце концов для родителей на северной оконечности острова построили общежитие, но после мартовского инцидента их пускать перестали. Вместо этого родители построили поселение из времянок – те, что побогаче, аж целые крошечные кирпичные домики, те, что победнее, фанерные – на берегу в Нью-Рошелле, хотя оттуда им видна только стена, которой остров закрыт со всех сторон, и вертолеты, которые спускаются туда с небес.

Как ты помнишь, споров о том, на каком, собственно, острове разместить такой центр, тоже было немало. В основном члены Комитета выступали за какой-нибудь бывший лагерь беженцев – Файр-Айленд, Блок-Айленд, Шелтер-Айленд. Но я яростно боролся за этот остров: он достаточно далеко к северу от Манхэттена, так что нежданных гостей не будет слишком много, а для вертолетов недалеко, и теперь, когда судоходные пути снова открылись, лодки тоже могут беспрепятственно подплыть к нему по течению.

Но на самом деле (хотя, конечно, я никому об этом не говорил) я выбрал это место из-за его названия – остров Дэвидс. “Дэвидс” там не в единственном числе, “остров Дэвида”, а во множественном, как будто тамошнее население состоит не из постоянно сменяющихся детей (в основном), а исключительно из Дэвидов. Мой сын, размноженный, во всех возможных возрастах, занятый всем тем, что он любил делать на протяжении жизни. В том числе сооружать бомбы, да. Но еще и читать, и играть в баскетбол, и бегать по кругу, как безумный щенок, чтобы мы с Натаниэлем посмеялись, и подхватывать и вертеть свою дочь, и забираться в постель ко мне под бок, когда гремит гроза и ему страшно. Старшие Дэвиды были бы родителями младшим Дэвидам, и когда кто-нибудь из них бы умирал – совсем-совсем нескоро, ведь старшим обитателям острова было бы только тридцать, как моему Дэвиду, будь он жив, – его заменял бы другой, так что дэвидское население оставалось бы постоянным, не увеличиваясь и не уменьшаясь. У них бы не было никаких сложностей, никаких опасений, что младшие Дэвиды окажутся не такими, странными, потому что старшие Дэвиды всегда смогут их понять. Одиночества тоже не было бы, потому что эти Дэвиды никогда не встречали бы родителей, одноклассников, незнакомцев, людей, которые не захотели бы с ними играть, – они знали бы только друг друга, то есть себя самих, и их счастью не было бы предела, потому что им было бы незнакомо мучительное желание стать кем-нибудь другим, потому что им некем было бы восхищаться, некому завидовать.

Я иногда прихожу сюда, в поздний час, когда даже жители местных бараков уже спят, и сижу у кромки черной солоноватой воды, гляжу на остров, который всегда подсвечен, и думаю, что-то сейчас делают мои Дэвиды. Может быть, те, что постарше, сидят за кружками пива. Может быть, некоторые из подростков играют в волейбол под яркими белыми прожекторами, которые никогда не гаснут и превращают воду, окружающую остров, в покрывало черной нефти. Может быть, младшие с фонариками читают комиксы под одеялом – или что-нибудь еще, что делают дети сегодня, когда валяют дурака. (Валяют ли они дурака? Наверняка ведь валяют, а как же?) Может быть, они прибираются после ужина, потому что юных Дэвидов приучили к полезному труду, приучили быть внимательными и добрыми друг к другу; может быть, целая куча Дэвидов лежит на огромной кровати и спит вповалку, дыхание одного согревает затылок другого, чья-то рука вытягивается почесать ногу и случайно чешет ногу кого-нибудь другого. Это не важно: оба это почувствуют.

– Дэвид, – говорю я воде – тихо, чтобы не разбудить спящих за моей спиной родителей. – Ты меня слышишь? – И прислушиваюсь.

Но никто никогда не отвечает.

С любовью, Чарльз

Дорогой мой Питер,

5 сентября 2071 г.

Сегодня мы устроили день рождения – Чарли семь лет; в четверг, как мы планировали, не получилось, она плохо себя чувствовала. Я не успел об этом сказать во время нашего разговора, но в течение последнего месяца у нее часто случались абсансы; они продолжаются лишь восемь-одиннадцать секунд, но чаще, чем мне раньше казалось. Собственно, один из них случился в кабинете у невролога, и я ничего не заметил, пока доктор не показал мне, что она затихла и уставилась вперед с приоткрытым ртом. “Вот на такое надо обращать внимание”, – сказал врач, и мне было стыдно ему признаться, что такое выражение у нее появлялось часто, что я видел его не раз, но считал, что это просто особенность того, кем она стала, а не симптом неврологического заболевания. Это тоже последствие ксикора, которое особенно часто проявляется у получавших лекарство до наступления половой зрелости. Врач считает, что она избавится от этого без лекарств, – мне страшно думать о том, чтобы посадить ее еще на что-то, особенно на такое средство, которое оглушит ее еще сильнее, – но он не уверен, “к каким проблемам в развитии такое отклонение может привести”.

После судорог она расслаблена и готова на все. С тех пор как она дома, она почти не бывает спокойной; стоит мне протянуть к ней руку, она отшатывается с деревянной напряженностью, которая была бы комична, не будь она такой пугающей. Теперь я знаю, что нужно просто ее взять и обнять, и когда она начинает извиваться – ей больше не нравится, когда ее трогают, – я понимаю, что она пришла в себя.

Я стараюсь облегчить ее жизнь, насколько это возможно. Рокфеллеровский центр семейного воспитания закрылся из-за нехватки детей, поэтому я записал ее в маленькую и дорогую начальную школу возле Юнион-сквер, где у каждого ученика свой учитель и где согласились, чтобы она пришла к ним в конце сентября, когда немножко наберет вес и отрастит волосы. Мне-то, конечно, все равно, есть у нее волосы или нет, но это единственная деталь ее внешнего вида, которая, видимо, ее беспокоит. В любом случае я был рад, что ее можно еще подержать дома. Директор школы предложил, чтобы я завел ей какое-нибудь животное, чтобы с чем-то взаимодействовать, и в понедельник я принес кота, маленького, серого, и показал ей, когда она проснулась. Она не то чтобы улыбнулась – она теперь редко улыбается, – но немедленно проявила интерес, взяла кота на руки, посмотрела ему в мордочку.

– Как его зовут, Чарли? – спросил я. До болезни она давала имена всему вокруг: людям на улице, растениям в горшках, куклам на своей кровати, двум диванам на первом этаже, которые, как она уверяла, похожи на бегемотов. Теперь же она посмотрела на меня этим своим новым настороженным взглядом, в котором можно увидеть то ли глубину, то ли пустоту.

– Кот, – наконец сказала она.

– А как-нибудь… повеселее? – спросил я. (“Пусть она вам все описывает, – сказал ее психолог. – Пусть все время говорит. Не факт, что удастся пробудить ее воображение, но по крайней мере вы напомните ей, что оно существует и его можно использовать”.)