Текст книги "До самого рая"

Иногда Эдвард наставлял тебя в духе той лекции, которую читал нам Бетесда, хотя выходило у него неловко. Он пытался подражать его поэтичности, его чувству ритма, но, кроме нескольких заученных строчек, которые он повторял с регулярными интервалами – “Америка – страна с греховным сердцем”, – у него ничего не получалось, его построения оказывались разболтанными и однообразными, скучными и многословными. Я думал об этом и сам стыдился собственного предательства, хотя никогда не говорил этого вслух, не говорил этого тебе. “Никакая земля никому не принадлежит, – говорил тебе Эдвард, забывая или, может быть, игнорируя тот факт, что дело происходило в Липо-вао-нахеле, чья принадлежность была краеугольным камнем его собственной фантазии. “Ты вправе быть где сам пожелаешь”, – говорил он, хотя и этого не имел в виду – ты будешь гавайцем, молодым принцем, как он тебя называл, хотя плохо понимал, что это, собственно, значит, как и я. Если бы ты тогда сказал – а у тебя было на это полное право, – что хочешь вырасти, жениться на самой ослепительной блондинке, какую сможешь найти, жить в Огайо и работать управляющим в банке, он пришел бы в ужас, но что именно его ужаснуло бы – такой выбор или само намерение так поступить? Ведь на это нужна недюжинная смелость – отправиться за тридевять земель в Огайо, отречься от всех привилегий своего имени, поехать туда, где ты будешь все равно что принц Вугавуга, чужеземный и смехотворный, без намека на почести, надежда на которые исчезла, стоило тебе забраться в маленькое кокосовое каноэ и оттолкнуть его от песчаных берегов Уга-уги!

Гавай’и и нас, гавайцев, он представлял себе так поверхностно, что если за что в прошлом мне и стыдно, так именно за это. Не за это само по себе, а за то, что я закрывал на это глаза, позволял ему играть, что принес наши жизни в жертву игре. Все эти годы он пытался научить тебя гавайскому по старому учебнику для начинающих, украденному из университетской библиотеки, – ты так и не научился, потому что он сам так и не научился. Его уроки гавайской истории строились на фантазиях, на неосуществленных надеждах, а не на том, что происходило на самом деле. “Мы – земля королей и королев, принцев и принцесс”, – говорил он тебе, но на самом деле на нашей земле было только два принца – ты и я, и вокруг не могло быть многочисленных королей, потому что королевской семье нужны люди, которые ей поклоняются, в противном случае она перестает быть королевской семьей.

Я слышал, что он наставляет тебя, и не мог его остановить. С каждым днем у меня было все меньше шансов исправить то, чему я позволил случиться. Меня как будто доставили в Липо-вао-нахеле – а не то чтобы я сам отправился туда; меня просто туда поместили, словно некий ветер перенес меня через весь остров и швырнул под ветви акации. Моя жизнь и место, где я живу, стали мне чужими.

В воскресенье, через несколько дней после того, как я не смог отвезти тебя в лагерь с роботами, мы услышали, что подъезжает автомобиль. Сначала услышали, а потом увидели – он петлял по каменистой дороге. Ты провел последние три дня, не понимая, что вообще произошло: в четверг, в тот день, когда ты должен был отправиться в лагерь, ты проснулся и обнаружил, что ты по-прежнему в Липо-вао-нахеле – наверное, ты надеялся, что это сон, что ты проснешься в кровати в доме твоей бабушки, – и ты бросился на землю и хныкал и даже бил землю руками и ногами в некоей пародии на вспышку детского каприза.

– Кавика, – сказал я, подбираясь к тебе (Эдвард бродил по пляжу), – Кавика, все будет хорошо.

Тут ты резко сел, лицо твое было мокрым от слез.

– В каком смысле все будет хорошо? – крикнул ты. – А? В каком?

Я присел на пятки.

– Не знаю, – пришлось мне признать.

– Конечно, ты не знаешь, – проревел ты. – Ты ничего не знаешь. Никогда. – И ты снова заплакал, а я отполз в сторону. Я не винил тебя. В чем? Ты был прав.

В пятницу и субботу ты не открывал рта. Не выходил из палатки даже поесть. Я тревожился, а Эдвард нет.

– Оставь его в покое, – сказал он. – Рано или поздно выползет.

Но ты не выполз. И поэтому, когда появился автомобиль, ты не сразу выкарабкался из палатки, а когда все-таки выкарабкался – стоял, жмурясь на солнце, и смотрел на него, как будто это видение. Только когда дядя Уильям вылез с водительского сиденья, ты издал слабый, звериный возглас – я никогда не слышал, чтобы ты так делал, – и побежал ему навстречу, шатаясь от жажды и голода.

Он приехал не один. На переднем пассажирском сиденье сидела твоя бабушка, а Джейн и Мэтью с испуганными лицами жались сзади. Первой тебя ухватила твоя бабушка – она пихнула тебя позади себя и встала между тобой и Эдвардом, как будто он может рвануться и ударить тебя.

– Я не знаю, что у вас за игра, не знаю, что вы тут делаете, – сказала она. – Но внука моего я у вас забираю.

Эдвард пожал плечами.

– Не думаю, что это вам решать, леди, – сказал он, и я невольно сделал шаг назад. Леди. Я никогда не слышал, чтобы к моей матери обращались так непочтительно. – Это решать вашему сыну.

– Тут вы ошибаетесь, мистер Бишоп, – сказала она и обратилась к тебе, мягче: – Залезай в машину, Кавика.

Но ты не двинулся. Ты выглянул из-за ее спины и посмотрел на меня.

– Па? – спросил ты.

– Кавика, – сказала она, – залезай в машину немедленно.

– Нет, – сказал ты. – Без него не пойду.

Без него: ты имел в виду меня.

– Господи, Кавика, – нетерпеливо сказала она, – он с нами ехать не хочет.

– Хочет, – упрямо сказал ты. – Он не хочет оставаться здесь – правда, па? Поедем с нами домой.

– Это его земля, – сказал Эдвард. – Чистая земля. Гавайская земля. Он остается.

Эдвард с твоей бабушкой стали спорить, а я поднял лицо к небу – белому и жаркому, слишком жаркому для мая. Они словно забыли о моем существовании, забыли, что я стою там, в двух шагах от них обоих, третьей вершиной треугольника. Но я не слышал больше ни трюизмов Эдварда, ни распоряжений твоей бабушки – вместо этого я смотрел на дядю Уильяма, на Джейн и Мэтью, которые во все глаза уставились не только на нас троих, но на весь наш участок. Я видел, что они рассматривают палатки, голубой брезентовый тент, картонные ящики. В две предыдущие ночи шел дождь, и из-за ветра одна сторона нашей с тобой палатки обвалилась, так что когда я там спал, нейлон окутывал меня, как саван. Коробки еще были влажными, и их содержимое – наша одежда, твои книжки – валялось вокруг и сушилось; впечатление было такое, как будто разорвался снаряд и все разметал. Тент был покрыт грязью; с акации свисал десяток пластиковых пакетов с нашей едой – чтобы уберечь ее от муравьев и мангустов. Я понимал, что предстает их глазам: непримечательный клочок неухоженной земли, весь покрытый уродливым мусором – пластиковыми бутылками, сломанными пластмассовыми вилками; тент шумно бьется на ветру. Да, это Липо-вао-нахеле, но мы не посадили там никаких деревьев, а те, что там и так росли, использовали как мебель. Место казалось не просто неухоженным, а прямо-таки запущенным – и это мы с Эдвардом довели его до такого состояния.

В тот день они тебя увезли. Они пытались сделать так, чтобы меня признали недееспособным; чтобы признали, что я не справляюсь с родительскими обязанностями. Они пытались отнять у меня трест. Я говорю “они”, потому что это дядю Уильяма послали (втайне) поговорить с кем-то в государственной службе опеки, а потом посоветоваться с его однокашником по юридическому факультету, который теперь был судьей по семейным делам, но на самом деле, конечно, речь не о “них”, а о “ней” – о твоей бабушке.

Я не могу ее винить сейчас и тогда тоже не мог. Я понимал: то, что я делаю, – неправильно. Я понимал, что тебя следовало оставить где ты был, что Липо-вао-нахеле – не место для тебя. Так почему же я позволил этому произойти? Как я мог такое позволить? Я мог бы сказать тебе, что хотел чем-то поделиться с тобой, чем-то, что я – правильно это было или неправильно – создал для нас, неким царством, в котором я принимал решения, призванные, как мне казалось, тебе в чем-то помочь, чем-то тебя обогатить. Но это неправда. Или я мог бы сказать тебе, что поначалу питал большие надежды, связанные с Липо-вао-нахеле, с той жизнью, которую мы там сможем вести, и что был удивлен, когда эти надежды не сбылись. Но это тоже неправда.

Правда не в том и не в другом. Правда гораздо более жалкая. Правда в том, что я просто за кем-то последовал, отдал жизнь на попечение другому человеку и, отдавая свою жизнь, отдал и твою. И в том, что, поступив так, я уже не знал, как исправить содеянное, как вернуть все на место. Правда в том, что я был слаб. Правда в том, что я был бесполезен. Правда в том, что я сдался. Правда в том, что я сдал и тебя тоже. К осени мы о чем-то договорились. Я смогу видеться с тобой по выходным два раза в месяц в Липо-вао-нахеле, но только если тебе будет обеспечено нормальное жилье. А так будешь жить у твоей бабушки. Если я этому хоть как-то помешаю, меня признают недееспособным и заберут в клинику. Эдвард возмущался, но сделать я ничего не мог – моя мать все еще могла обойти разные правила, и мы оба понимали, что в схватке я проиграю – потеряю и тебя, и собственную свободу. Хотя, пожалуй, к этому моменту я и так уже потерял и то и другое.

Моя мать приехала поговорить со мной единственный раз, вскоре после того, как мы подписали соглашение. Был ноябрь, примерно за неделю до Дня благодарения, – я тогда все еще пытался следить за календарем. Я не знал, что она приедет. Всю предыдущую неделю бригада плотников строила маленький домик на северном краю участка, у тенистого подножия горы. Там должна была разместиться комната для тебя, комната для Эдварда и комната для меня, но мебель и остальное предоставлялось только для твоей комнаты. Дело было не в скаредности – это Эдвард отказался от предложения дяди Уильяма и сказал ему, что будет спать снаружи, на лаухаловом коврике.

– Да мне все равно, где ты будешь спать, лишь бы ты спал в доме, когда мальчик будет здесь, – сказал дядя Уильям.

Наш эксперимент под угрозой, сказал Эдвард, мы не должны сдаваться. Мы будем продолжать жить, как жили наши предки, когда тебя с нами не будет. А когда ты там будешь – нам будут доставлять еду, и мы ее станем есть, но в остальное время будем питаться только рыбной ловлей, охотой и собирательством и готовить добытое на огне. Мы станем выращивать собственные таро и батат; я должен добывать удобрение из канавки, которую вырыл для наших испражнений, чтобы заботиться о растениях. Телефон, который за огромные деньги удалось установить – в этой местности телефонные линии проложены не были, – будет отключаться, когда тебя с нами не будет; электричество, о котором дядя Уильям каким-то образом договорился с государственными службами, использоваться тоже не будет. “Ты разве не видишь, что они пытаются нас сломить? – спрашивал он. – Ты не видишь, что это испытание, их способ подорвать нашу решимость?”

В то утро, когда твоя бабушка приехала меня навестить, шел дождь, и я видел, как она пробирается по грязной траве туда, где я лежал на тенте возле акации. Тент раньше был потолком, а теперь стал полом, и я проводил на нем большую часть времени – спал, ждал, пока закончится день и начнется следующий. Иногда Эдвард пытался меня как-то растолкать, но это происходило все реже, и часто он исчезал как будто на целые часы или даже дни – мне все хуже удавалось следить за временем, хотя я и старался, – и я оставался один, дремал и просыпался, только когда от голода не мог больше спать. Иногда мне снился тот вечер, когда мы слушали Бетесду, и я думал, настоящий он был или мы вызвали его из какого-то другого измерения.

Она несколько секунд стояла надо мной, прежде чем заговорить. “Проснись, Вика, – сказала она и, когда я не пошевелился, склонилась надо мной и стала трясти меня за плечо. – Вика, вставай”. – И я наконец очнулся.

Она некоторое время меня рассматривала, потом поднялась.

– Вставай, – повторила она. – Пойдем со мной.

Я встал и последовал за ней. У нее была холщовая сумка и татами, который она передала мне. Дождь уже не шел, но небо было серое, солнце не выглянуло. Мы шли по направлению к горе, и возле саманеи она кивнула мне, чтобы я развернул татами.

– Я принесла нам еды для пикника, – сказала она и добавила: – Его здесь нет, – прежде чем я успел оглядеться по сторонам.

Я хотел сказать ей, что не голоден, но она уже раскладывала еду: ланч-боксы с рисом, жареную курицу мотико, тушеные овощи нисиме, огуречное намасу, нарезанную дыню на десерт – все, что я когда-то любил.

– Это все тебе, – сказала она, когда я начал накладывать еду ей. – Я уже поела.

Я ел так быстро и так жадно, что все время давился, но она не сделала мне ни одного замечания и молчала, даже когда я все доел. Она сняла туфли, аккуратно поставила их у края подстилки и вытянула ноги; я помнил, что чулки она всегда выбирает на тон темнее кожи. На ней была ярко-зеленая юбка с узором из белых роз, сильно выцветшим, которую я помнил еще с детства, и пока она глядела на небо сквозь ветви, откинувшись назад, а потом закрыла глаза, я думал, может ли и она – как время от времени, хотя и очень редко, удавалось мне – воспринять трудную красоту этой земли, которая как будто наотрез отказывается уступить. В нескольких ярдах от нас у строителей кончился обеденный перерыв, и они снова колотили и пилили; я услышал, как один говорит, что здесь слишком влажно для деревянного дома, а другой возражает, что проблема не во влажности, а в жаре. Им пришлось отложить работу над фундаментом и возвести его на другом месте, потому что оказалось, что рядом с площадкой болото – его осушили, но оно снова начало заполняться. Мы некоторое время слушали, как идет работа, и я ждал, что она скажет.

– Когда тебе было почти три, я повезла тебя на континент к специалисту, – начала она. – Потому что ты не говорил. Было понятно, что ты не глухой, как мы поначалу думали. Но когда твой отец или я звали тебя по имени, ты поворачивался к нам, а если мы были на улице и ты слышал, как лает собака, ты радовался, улыбался и хлопал в ладоши.

Музыка тебе тоже нравилась, и когда мы ставили твои любимые песни, ты иногда даже – не то чтобы подпевал, но издавал тихие звуки. Но говорить ты не говорил. Доктор сказал, что мы, может быть, недостаточно сами с тобой говорим, так что мы обращались к тебе постоянно. По вечерам отец сажал тебя рядом с собой и читал спортивную колонку целиком. Но поскольку больше всего времени с тобой проводила я, я с тобой и говорила больше всех. Можно сказать – постоянно. Я брала тебя с собой повсюду. Я читала тебе книги и рецепты, а когда мы были в машине, я называла все, мимо чего мы проезжали. “Смотри, – говорила я, – вот школа, куда ты потом пойдешь, когда немножко вырастешь; а вон там дом, где мы с твоим отцом жили сразу после свадьбы, до того, как переехали в долину; а там, на холме, живет школьный друг твоего отца – у них мальчик как раз твоих лет”.

Но в основном я рассказывала тебе про свою жизнь. Я говорила о своем отце, и о моих братьях и сестрах, и о том, как девочкой я хотела поехать в Лос-Анджелес и стать танцовщицей, хотя, разумеется, мне бы такого не разрешили, да и танцевала я так себе. Я даже рассказывала, как мы с твоим отцом много раз пытались подарить тебе сестру и каждый раз нам это не удавалось, пока врач не сказал, что ты останешься нашим единственным ребенком.

Сколько я тебе всего рассказывала! Я была тогда одинока – еще не вступила в общество Дочерей, а у моих школьных подруг были большие семьи, или они занимались своими домашними делами, а с братьями и сестрами я уже практически не общалась. Так что только ты у меня и был. Иногда я лежала в кровати по вечерам и думала обо всем, что тебе рассказала, и пугалась, что, может быть, это вредно – рассказывать то, что не положено знать ребенку. Однажды я так разнервничалась, что даже призналась твоему отцу, и он рассмеялся, обнял меня и сказал: “Не говори ерунды, крошка – он звал меня крошкой, – он же даже не понимает, что ты говоришь. Ты можешь ругаться на него целый день, разницы никакой не будет!” Я шлепнула его по руке и отругала, но он снова рассмеялся, и мне стало немножко легче.

Но когда мы летели в Сан-Франциско, я снова подумала, сколько всего тебе рассказала, и знаешь, чего мне захотелось? Мне захотелось, чтобы ты никогда и не заговорил. Я боялась, что, если ты заговоришь, ты расскажешь кому-нибудь то, что услышал от меня, все мои секреты. “Никому не говори этого, – шептала я тебе в ухо, когда ты спал у меня на руках. – Никому не говори того, что я тебе рассказала”. А потом мне становилось страшно стыдно – получается, мне нужна немота единственного моего ребенка, такая я эгоистка. Что же я за мать?

Но в любом случае эти волнения были напрасными. Через три недели после возвращения домой – у доктора из Сан-Франциско идей было не больше нашего – ты заговорил, причем не отдельными словами, а сразу полными предложениями. Я испытала невероятное облегчение и плакала от радости. Твой отец, который нервничал меньше, чем я, подкалывал меня, но нежно, на свой манер. “Видишь, крошка? – сказал он. – Я так и знал, что все будет в порядке. Он весь в отца, я же тебе говорил. Теперь будешь молиться, чтобы он когда-нибудь замолк!”

Так мне говорили все – что когда-нибудь я буду молиться, чтобы ты замолк. Но мне не пришлось об этом молиться, потому что ты был очень тихий. Порой, когда ты рос, я спрашивала себя: может быть, это мое наказание? Я просила, чтобы ты ничего не рассказывал, вот ты и не рассказывал. А ты говорил все меньше и меньше и меньше, и теперь… – Она прервалась, откашлялась. – А теперь вот к чему мы пришли, – заключила она.

Мы оба долго молчали.

– Господи, Вика, – наконец сказала она. – Скажи что-нибудь.

– Да нечего говорить, – сказал я.

– Вот это, здесь – это не жизнь, – торопливо сказала она. – Тебе тридцать шесть, у тебя сыну одиннадцать. Это место – как его? Липо-вао-нахеле? Тебе нельзя здесь оставаться, Вика. Ты ничего толком не умеешь – и ты, и твой друг. Ты не знаешь, как готовить себе, как заботиться о себе, – да вообще ничего. Ты ничего не знаешь, Вика. Ты…

Она снова оборвала себя на полуслове. Быстро помотала головой, словно стараясь заново сосредоточиться. А потом поставила опустошенные контейнеры один в другой, положила их в свою сумку и поднялась на ноги. Она надела туфли и подобрала сумку с земли.

Я взглянул вверх, на нее, и она посмотрела вниз, на меня. Сейчас она скажет что-то ужасное, подумал я, что-то такое обидное, за что я никогда не смогу ее простить, и, возможно, она и сама никогда не сможет себя простить.

Но этого не произошло.

– И что я так разволновалась? – спокойно сказала она, оглядывая теперь не только мое лицо, но меня целиком, с нестираной футболкой, рваными шортами, клочковатой бородой, от которой у меня чесались щеки. – Ты же здесь не выдержишь. Вернешься домой, не успею я оглянуться.

И она отвернулась и пошла прочь, а я смотрел ей вслед. Она села в машину; она положила сумку с пустыми лотками рядом с собой; она посмотрелась в зеркало заднего вида, провела рукой по лицу, словно напоминая себе, что оно на месте. Потом завела двигатель и уехала.

– До свидания, – сказал я ей, когда автомобиль уже почти исчез. – До свидания.

На небе облака становились серыми, и я слышал, как бригадир торопит своих работников, чтобы они успели закончить смену, пока не пошел дождь.

Я снова лег. Я закрыл глаза. В конце концов я заснул – это был, как бывает, такой сон, что он казался реальнее бодрствования, так что когда я проснулся – на следующий день, рано утром, и Эдварда по-прежнему нигде не было, – я почти смог убедить себя, что могу еще начать все заново. И все-таки моя мать оказалась неправа: я не вернулся домой. Ни прежде чем она успела оглянуться, ни потом. Со временем Липо-вао-нахеле стало тем местом, где я был и кем я был, хотя так и не перестало ощущаться как что-то временное, предназначенное лишь для ожидания, хотя я ничего не ждал, только начала каждого следующего дня.

Вокруг нас все свидетельствовало о том, что земля, на которой никогда никто не обитал, так и не подчинится никаким попыткам сделать ее обитаемой, любое человеческое жилище на ней окажется временным. Дом, построенный из бетона и дерева, был уродливым, угловатым и дешевым; покрашена была только твоя комната, там была кровать, циновка на полу, лампа на потолке; в остальных комнатах ничего не было, кроме голых гипсокартонных стен и – на этом тоже настоял Эдвард – простого цементного пола.

Даже ты, приезжая, проводил большую часть времени снаружи. Не потому, что ты так уж любил находиться на открытом воздухе – по крайней мере, не в Липо-вао-нахеле, – а потому, что дом был так уныл, так явно настроен враждебно к любому человеческому удобству. Я каждый раз ждал твоего приезда. Я хотел тебя повидать. Знал я и то, что когда ты здесь – и еще несколько дней потом, – еда будет лучше, разнообразнее, богаче. По четвергам перед твоим появлением дядя Уильям привозил продукты и перегружал их в большие пустые сумки, которые я хранил для этих случаев. Он включал холодильник – Эдвард не любил им пользоваться – и выгружал туда бутылку молока, пачки сока, апельсины, салат, котлеты из говяжьего фарша – все эти милые товары из супермаркета, которых у меня когда-то было сколько угодно. Если Эдварда рядом не было, он тайком совал мне несколько плиток шоколада. Когда он попытался сделать это впервые, я отказался, но потом стал соглашаться, и при этом у меня на глазах появлялись слезы, а он отворачивался. Я прятал их в яме, которую выкопал за домом, чтобы они не растаяли на жаре и чтобы Эдвард их не нашел.

Приезжал всегда дядя Уильям, а не секретарь или какой-нибудь другой сотрудник конторы, и я задумывался – а почему, пока не понял, что моя мать не хочет, чтобы кто-нибудь еще видел, что я, ее сын, вот так живу. Дяде Уильяму она могла доверять, а больше никому. Видимо, это дядя Уильям и платил за электричество и телефон, за нашу пресную воду. Он привозил нам туалетную бумагу, а уезжая, забирал с собой наш мусор, потому что оттуда мусор не вывозили. Когда наш голубой тент пришел в такую негодность, что уже напоминал паутину, именно дядя Уильям привез нам новый, который Эдвард – некоторое время – отказывался использовать, пока даже ему не пришлось признать, что без этого не обойтись.

Каждый раз, перед тем как отправиться домой, он спрашивал меня, не хочу ли я поехать с ним, и каждый раз я мотал головой. А однажды не спросил, и когда он уехал, меня охватило отчаяние, как будто и эта дверь теперь закрылась, и я остался совсем один, из-за собственной слабости, из-за собственного упрямства – это были противоположные свойства, которые отменяли друг друга, так что в результате получалось бездействие.

Когда пошел третий год, Эдвард стал все чаще пропадать. Дядя Уильям купил тебе каяк на двенадцатилетие и привез его в Липо-вао-нахеле; он был двухместный, так что мы с тобой могли плавать вдвоем. Но тебя это не заинтересовало, а у меня было слишком мало сил, так что его захватил Эдвард, и обычно он уходил рано утром, греб по заливу, обходил один из мысов и исчезал из виду. Иногда он не возвращался до темноты, и если у нас не было еды, мне приходилось есть то, что удастся найти. На восточной стороне участка росло дерево с мелкими бананами, и были вечера, когда из пропитания мне оставались только эти бугристые зеленые бананы, крахмалистые и недозрелые, от которых у меня сводило живот, но приходилось их есть. Я стал для него чем-то вроде собаки; обычно он помнил, что меня надо покормить, но когда забывал – мне ничего не оставалось, кроме как ждать.

У нас было мало пожитков, но почему-то казалось, что наша земля постоянно забросана мусором. Там всегда валялись пустые полиэтиленовые пакеты, рваные, бесполезные, перекатывающиеся туда-сюда; ты оставил очередное пособие по гавайскому языку снаружи во время одного из своих приездов, нарочно или нет – не знаю, и его страницы сначала набухли от воды, а потом высохли на солнце и потрескались от порывов ветра; мусор, связанный с разными так и не начатыми проектами (пирамида кораллового известняка, пирамида хвороста), громоздился возле акации. Когда ты приезжал, ты мрачно, с ненавистью слонялся между домом и деревом, туда и обратно, словно на ходу мог выгулять себе что-то другое – твоих друзей или нового отца. Однажды дядя Уильям привез мне воздушного змея, чтобы я подарил его тебе, когда ты приедешь, но, как я ни старался, запустить его в воздух не получилось; даже ветер отвернулся от нас.

Когда ты уезжал по воскресеньям, мне было так больно, что я даже не мог подняться из-под дерева и проводить тебя до автомобиля твоей бабушки. Когда это случилось в первый раз, ты позвал меня по имени три раза, подошел, потряс меня за плечо.

– Туту! – крикнул ты. – С ним что-то не так!

– Да нет, Кавика, – сказала она усталым голосом. – Он просто не может подняться. Попрощайся и поехали. Нам пора домой, Джейн тебе приготовила спагетти с фрикадельками на ужин.

Я почувствовал, как ты приседаешь на корточки рядом со мной.

– Пока, па, – тихо сказал ты. – Я люблю тебя. – Потом ты склонился и поцеловал меня, прикосновение твое было легким, как крылышко, и ты убежал.

В этот же день, раньше, ты подошел ко мне и увидел, что я держусь за щеку и раскачиваюсь – я стал так делать, потому что очень болел зуб. “Па, дай посмотреть, – сказал ты обеспокоенно, и когда я наконец нехотя открыл рот, ты ахнул. – Па, – сказал ты, – у тебя зуб выглядит… выглядит жутко. Ты не хочешь съездить в город его полечить?” И когда я помотал головой, снова застонав от боли, причиняемой таким незначительным движением, ты сел рядом и погладил меня по спине. “Па, – сказал ты, – поедем со мной домой”. Но я не мог. Тебе было тринадцать. Каждый твой приезд напоминал о беге времени; после каждого твоего отъезда время словно снова замедлялось, и у меня не оставалось ни будущего, ни прошлого, я не делал никаких ошибок, потому что не принимал никаких решений, и все, что существовало, – это пространство возможностей.

В конце концов – а я понимал, что это произойдет, – ты перестал приезжать. Ты взрослел, ты становился мужчиной. Ты был очень зол, приезжая в Липо-вао-нахеле, – зол на твою бабушку, зол на Эдварда, но в первую очередь зол на меня. В какие-то выходные, одни из последних перед тем, как ты совсем перестал приезжать, вскоре после твоего пятнадцатилетия, ты помогал мне собирать бамбуковые побеги, которые обнаружил на дальней стороне горы еще два года назад. Они спасали меня, эти побеги бамбука, хотя мне становилось все труднее их выкорчевывать. Я был теперь так слаб, что дядя Уильям перестал предлагать мне поехать в город к врачу и вместо этого стал посылать ко мне врача каждый месяц. Врач давал мне капли, чтобы успокоить резь в глазах, и какие-то снадобья, чтобы я не терял сил, и разные мази от укусов насекомых на лице, и какие-то таблетки от судорог. Приехал зубной врач, чтобы удалить мне зуб; он напихал в образовавшуюся пустоту много марли и оставил мне тюбик крема, который надо было втирать в заживающую десну.

В тот день я чувствовал себя очень усталым. Мне надо было лишь держать старый мешок из-под риса, чтобы ты побросал туда побеги. Закончив, ты брал у меня мешок и перекидывал за плечо, протягивал другую руку, чтобы помочь мне спуститься с холма. К этому времени ты догнал меня по росту, но был гораздо сильнее; ты бережно держал меня за кончики пальцев, словно боялся их сломать.

Эдвард был там в тот день, но не разговаривал ни с тобой, ни со мной – к счастью. Я беспокоился, что он может на меня злиться, но ты-то давно перестал обращать внимание на то, что Эдвард о тебе думает, и давно усвоил, что тебе он не страшен, – он тоже распадался, хотя и иначе, чем я. Он вызывал раздражение, а не чувство опасности – да и раньше, может быть, не мог его вызывать; когда ты к нам приехал, ты раздавал еду, а мы сидели перед тобой на полу и протягивали руки, как дети, хотя нам было уже – или всего – по сорок; только потом ты и сам садился. Во время этих трапез разговаривал только Эдвард – рассказывал тебе давние, много раз рассказанные байки, про то, как мы вернем нашему острову его былую славу, про то, что делаем это для тебя, нашего гавайского сына, нашего принца. “Здорово, Пайэа”, – иногда снисходительно говорил ты, как будто он – болтливый ребенок. Однажды он взглянул на тебя с недоумением. “Эдвард, – сказал он, – меня Эдвард зовут”. Но чаще всего он не реагировал ни на что, а продолжал говорить, пока почти не срывал голос, и тогда он вставал и выходил на пляж и смотрел на море. Мы оба оказались обмануты – мы пришли туда, чтобы оживить эту землю, но в результате она сама отняла у нас жизнь.

Мы пошли на кухню, и ты стал готовить нам обед. Я сидел и смотрел, как ты двигаешься, откладываешь побеги, чтобы я съел их, когда ты уедешь, вынимаешь из холодильника свиной фарш. Зрение у меня портилось уже тогда, но я все-таки еще мог сидеть и смотреть на тебя, восхищаться твоей красотой, твоим совершенством.

Джейн учила тебя готовить – разные простые блюда вроде лапши и обжаренного риса, – и, приезжая к нам, ты брал на себя поварские обязанности. Недавно ты научился печь и на этот раз привез с собой яйца и муку, молоко и сливки. Ты сказал, что наутро сделаешь мне банановый хлеб. В предыдущие два приезда ты был мрачен и огрызался, но в то утро приехал в веселом и радостном настроении и посвистывал, разгружая привезенное. Я смотрел на тебя, и любовь вместе с тоской переполняли меня так, что я едва мог говорить, и тут я внезапно понял, почему ты так счастлив, – ты был влюблен.

– Па, поставишь молоко и сливки в холодильник? – спросил ты. – У меня еще кое-что есть, сейчас принесу. – Когда ты был ребенком, дядя Уильям никогда не посылал с тобой домашние запасы, но теперь это иногда происходило, и я смотрел, как ты тащишь рулоны туалетной бумаги, сумки с продуктами, иногда даже вязанки поленьев, а твоя бабушка сидит за рулем и смотрит через окно машины в сторону океана.

Ты вышел, и я, сидя на стуле (на единственном нашем стуле), уставившись в кухонную стену, стал думать, в кого ты влюблен и любит ли она тебя. Я сидел там и размышлял, пока ты снова не позвал меня – тебе к тому времени приходилось подзывать нас, как псов, мы оба послушно реагировали на свои имена и подползали к тебе, – и мы отправились выкорчевывать побеги бамбука.

Я думал об этом в то утро, о твоей мечтательной, обращенной вглубь себя улыбке, о том, как ты что-то бормочешь, заглядывая в холодильник в поисках перца и цукини для своей поджарки, и тут услышал, как ты выругался.