Текст книги "До самого рая"

Ну, короче. Голландцы утверждают, что они обнаружили новый вирус, который, по их мнению, в очередной раз возник в популяции летучих мышей. Его тоже классифицируют как хенипавирус – то есть это РНК-вирус с интенсивным мутагенезом. В XX веке считали, что эта группа вирусов эндемически ограничена ареалом Африки и Азии, хотя, как доказывает вспышка 39 года, конкретно Нипах может появляться неоднократно в разных местах, и в последние семь лет это интенсивно исследовалось: в частности, речь шла о его способности не только выдерживать климатические изменения, но и зоонотически адаптироваться к организмам-хозяевам – собакам в итальянском случае, – которых он раньше никогда не заражал. Хотя Нипах выкашивал скот и других домашних животных, он прежде никогда не считался серьезной угрозой для нас, потому что он крайне плохо приспособлен для передачи от человека к человеку, а без хозяина дольше нескольких дней не выживает. Если ему все-таки удавалось заразить людей, он быстро терял силу: число случаев передачи было невелико, и вирус упирался в тупик. Например, после того как в Венеции уничтожили всех собак, болезнь тоже исчезла.

Но теперь эразмовцы говорят, что новый штамм, который они называют Нипах-45, не просто может инфицировать людей – он при этом еще и высокозаразен и крайне летален. Как и предковый вирус, он способен распространяться через зараженную пищу, а также и воздушно-капельным путем и, в отличие от эволюционного предка, может, видимо, жить в организме хозяина в течение нескольких месяцев. Исследование они проводили в нескольких маленьких деревнях возле Луангпхабанга, где местное правительство разместило беженцев-мусульман из Китая. Они утверждают, что полгода назад этот вирус выкосил тамошнее население: почти семь тысяч людей умерло в течение восьми недель. Вирус перескочил от летучих мышей на буйволов, а оттуда – в продовольствие. Болезнь проявляется у людей в виде кашля, который быстро приводит к полномасштабной дыхательной недостаточности, за которой следует полиорганная недостаточность, – в среднем от постановки диагноза до смерти проходит одиннадцать дней. Каким бы ужасающим ни был показатель смертности, эразмовцы утверждают, что изолированность местности и отсутствие возможности передвигаться по стране (этим людям перемещение законодательно запрещено) предотвратили широкое распространение заболевания.

Прошло полгода, но эти деревни так и остаются в изоляции. Тем не менее лаосские власти, при поддержке американских, всячески стараются не допустить, чтобы сведения просочились в газеты, потому что, наряду с распространением заболевания, самую серьезную озабоченность вызывает 1) практически неизбежная стигматизация этих несчастных людей, что может запросто привести к массовым убийствам, как мы видели в Малайзии в 40-м; и 2) новый кризис из-за наплыва беженцев. Границы Гонконга тщательно охраняются, то же самое можно сказать о Сингапуре, Индии, Китае, Японии, Корее и Таиланде. Поэтому, если начнется новое массовое перемещение людей, представляется неизбежным, что беженцы попытаются перебраться через Тихий океан. Те, кого не застрелят немедленно при приближении к береговой линии Филиппин, Австралии, Новой Зеландии, Гавай’ев или Америки, попытаются (в рамках этой картины) добраться до Орегона, Вашингтона или Техаса, а из этих стран – до границы и через границу в США.

Неудивительно, что отчет вызвал целую бурю. Не из-за данных – в данных группы никаких сомнений не было, а из-за их предположения, невысказанного, но всячески подразумеваемого, что этот вирус может оказаться тем, чего мы все ждем и к чему готовимся. Со страхом смешивалась изрядная доля профессиональной ревности, обиды (если бы наши правительства так активно финансировали наши исследования, как в Нидерландах, мы бы сами это обнаружили) и даже некоторое возбуждение. В одном из информационных бюллетеней кто-то сравнил теоретическую вирусологию с дублером в долгоиграющем бродвейском шоу: ты ждешь и ждешь, когда же наконец сможешь выступить, и, как правило, этого не происходит, но все равно надо быть в форме, потому что вдруг в какой-то момент окажется, что выходить на сцену надо тебе?

Я понимаю, что ты хочешь спросить. Отвечаю: понятия не имею. Оно или не оно? Не могу сказать. По ощущению – скорее нет; если бы у Нипах-45 был потенциал массового поражения, мы бы узнали об этом гораздо раньше. Ты бы узнал об этом гораздо раньше. Вирус проник бы далеко за пределы этой сельской местности. То, что этого не произошло, должно нас утешать. Впрочем, в наши дни много что можно считать утешительным.

Я буду держать тебя в курсе. И ты меня держи. Удивительно, что заместитель министра внутренних дел чем дальше, чем больше превосходит меня в информированности о мировых вспышках инфекционных болезней, но что делать. А пока – обнимаю тебя, как всегда, и Оливье тоже. Будьте здоровы и держитесь подальше от летучих мышей.

С любовью,

Я

Дорогой мой Питер,

6 января 2048 г.

Мы все потрясены тем, что у вас творится. Работа в лабораториях сегодня более или менее прекратилась – все смотрели новости, и когда мост взорвался, возгласы ужаса раздались на всем этаже, не только в нашей лаборатории. Мы смотрели на безумную сцену, на крушение Лондонского моста, видели, как по воздуху летят все эти люди и автомобили – на том канале, который мы смотрели, репортер заорал – без слов, просто звук, – и замолк; слышен был только шум вертолетов. Потом мы сидели кружком, гадали, кто это мог сделать, и один из моих исследователей сказал, что надо вместо этого думать, кто на такое не способен (по крайней мере, мы надеемся, что не способен), – потому что кандидатов-то бесконечно много. Ты как думаешь: это было такое нападение на лагерь беженцев? Или что-то другое?

Но главное, Питер, я с ужасом, с ужасом узнал, что среди погибших оказалась Элис. Я знаю, как вы были близки, как долго работали вместе, и не могу даже представить, что ты с коллегами сейчас чувствуешь.

Натаниэль и малыш присоединяются к моим словам. Я знаю, что Оливье о тебе заботится как надо, но напиши или просто позвони, если захочешь поговорить.

Люблю тебя.

Ч.

Милый Питер,

14 марта 2049 г.

Пишу тебе из нашей новой квартиры. Да, слухи не лгали: мы переехали. Недалеко вообще-то – новое жилище, трехкомнатное, находится на углу 70-й улицы и Второй авеню, на четвертом этаже здания 1980-х годов, – но сделать это надо было ради Натаниэля, то есть ради моего душевного здоровья тоже. Квартира оказалась довольно дешевой – только потому, что Ист-Ривер, как говорят, прорвет дамбы в какой-то момент, от следующего года до бесконечности. (Конечно, именно поэтому надо было оставаться в университетском жилье: его зальет с еще большей вероятностью, и поэтому оно обходится еще дешевле, но Натаниэль там больше находиться не мог, и спорить с ним оказалось бесполезно.)

Про новый район мало что можно сказать, потому что он таков же, как старый, более или менее. Разница в том, что здесь окна гостиной выходят на санитарную станцию напротив. У вас ведь их еще нет? Будут. Это заброшенные фасады магазинов (на этом месте было – ирония в квадрате – кафе-мороженое), которые государство приняло на баланс и снабдило индустриальными кондиционерами, а также – в большинстве случаев – воздушными душами (штук 10–20); это новая технология, которую они тестируют. Ты раздеваешься, заходишь в кабину, напоминающую вертикальный трубообразный гроб, нажимаешь кнопку, и тебя обдувает мощной струей воздуха. Идея в том, что воду можно не использовать, потому что сила воздушного потока сдует грязь. Наверное, это как-то работает. В любом случае лучше, чем ничего. В общем, они открывают такие центры по всему городу; если платить ежемесячный взнос, можно ими пользоваться в любое время. В дорогих заведениях, которые тоже подвержены федеральному регулированию, но принадлежат частному бизнесу, разрешено оставаться в кондиционированном помещении весь день и пользоваться воздушным душем без ограничений; там есть помещения для работы и кровати для людей, которым нужно переночевать, если у них в здании отключили электричество. Но напротив нас – центр чрезвычайных ситуаций, то есть он предназначен для людей, у которых воды или электричества не бывает подолгу (больше четырех суток) или у которых в кварталах не хватает генераторов. Поэтому весь день там роятся эти несчастные, их сотни – много детей, много стариков, белых среди них не бывает; они стоят под палящим солнцем буквально часами и ждут, когда можно будет зайти внутрь. А из-за недавней паники, если у тебя кашель, тебя никуда не пустят, и даже если нет, все равно температуру проверяют, что довольно смешно: как можно простоять на жаре столько времени и избежать повышения температуры? Городские чиновники утверждают, что охранники отличают инфекционную лихорадку от простого перегрева, но я что-то сильно в этом сомневаюсь. Чтобы дополнительно усложнить дело, на входе надо показывать удостоверение личности: пускают только граждан или постоянных резидентов США.

В феврале мы с Натаниэлем в какой-то момент собрали старую одежду и игрушки малыша, чтобы передать их в этот центр, и провели несколько минут в отдельной очереди, которая была гораздо меньше; и хотя меня уже ничто не удивляет в этом сраном городе, центр таки удивил. Там было примерно сто взрослых и пятьдесят детей – в пространстве, рассчитанном человек на шестьдесят, и запах – рвоты, кала, немытых волос и тел – был так силен, что его можно было почти увидеть, он как будто окрашивал все вокруг в мертвенный горчичный цвет. Но что нас больше всего поразило – это как тихо там было; кроме непрерывного тонкого и беспомощного плача какого-то младенца, никаких звуков не раздавалось. Все молча стояли в очередях к семи кабинам воздушного душа, и когда кто-то выходил, туда заходил другой человек и задергивал за собой занавеску.

Мы прошли сквозь толпу, которая беззвучно расступалась, пропуская нас, и добрались до противоположной стены. Там находился пластмассовый стол, за которым стояла женщина средних лет. На столе возвышался огромный металлический бак, а перед столом вилась другая очередь, и каждый из стоявших в ней держал в руке керамическую кружку. Когда эти люди подходили к столу, они протягивали кружки, женщина опускала в бак половник и наливала им холодной воды. Рядом располагались еще два бака с запотевшими боками, и за ними, скрестив руки на груди, стоял охранник с пистолетом в кобуре у бедра. Мы сказали женщине, что принесли отдать кое-какую одежду, и она велела нам бросить все в одну из корзин, стоящих возле окон, что мы и сделали. Когда мы двинулись к выходу, она нас окликнула, поблагодарила и спросила, нет ли у нас дома антибиотиков в жидком виде, или мази для подгузников, или питательных напитков. Нам пришлось сказать, что нет, наш сын давно из всего этого вырос, и она снова кивнула с усталым видом. “Ну все равно спасибо”, – сказала она.

Мы перешли улицу – жара была такая плотная и жуткая, что казалось, будто воздух соткан из шерсти, – молча поднялись до нашей квартиры, и как только оказались внутри, Натаниэль повернулся ко мне, и мы крепко обнялись. Мы очень, очень давно этого не делали, и хотя я понимал, что он прижимается ко мне скорее из чувства скорби и страха, чем от любви, я все равно был рад.

– Бедные люди, – сказал он мне в плечо, и я ответил ему вздохом. Потом он отпустил меня. – Это же Нью-Йорк, – сказал он с яростью. – Сейчас 2049 год! Боже правый!

Да, хотелось ответить мне, это Нью-Йорк. Сейчас 2049 год. Именно в этом и проблема. Но я промолчал.

Потом мы долго стояли под душем – причудливая идея с учетом только что увиденного, но в ней было что-то восхитительное и при этом дерзкое: мы как бы говорили себе, что можем мыться, когда захотим, что мы – не эти люди и никогда такими не будем. По крайней мере, так я сказал, когда мы потом лежали в постели.

– Скажи мне, что с нами так не будет, – произнес Натаниэль.

– С нами так никогда не будет, – сказал я.

– Пообещай мне.

– Обещаю.

Хотя что я мог обещать? С другой стороны, что еще я мог на это сказать? Потом мы долго лежали, слушая гудение кондиционера, а потом он отправился забирать малыша с плавания.

Я знаю, что уже это упоминал в своем предыдущем отчете, но помимо финансов нам нужно было не покидать этот район именно из-за малыша, потому что мы стараемся, чтобы для него все оставалось как можно более нормальным. Я говорил тебе про случай на баскетбольном корте в прошлом году, а два дня назад это случилось снова. Мне позвонили в лабораторию (Натаниэль ненадолго уехал на север штата со своими учениками), и пришлось бежать в школу, где я обнаружил малыша в кабинете директора. Он явно плакал, хотя делал вид, что не плачет, и меня накрыло – злостью, страхом, беспомощностью – до такой степени, что я, наверное, просто замер, тупо глядя на него, а потом велел ему выйти, что он и сделал, притворившись, будто по дороге пинает дверной косяк.

Что мне следовало сделать – так это обнять его, сказать, что все будет хорошо. Мои взаимоотношения с людьми все чаще следуют именно такой модели: я вижу проблему, меня накрывает, я не выказываю сочувствия, когда это необходимо, человек злится и уходит.

Директор, мрачная лесбиянка средних лет по имени Элиза, мне нравится – она из тех людей, которым взрослые вообще не слишком-то симпатичны, а вот дети все кажутся интересными. Но когда она выложила на стол шприц, мне пришлось схватиться за сиденье стула, чтобы ненароком не отвесить ей оплеуху, – так меня взбесил этот драматический жест.

– Я в этой школе давно работаю, доктор Гриффит, – начала она. – Мой отец тоже был ученый. Так что я даже не спрашиваю, откуда у вашего сына такое взялось. Но я никогда не видела, чтобы ребенок пытался воспользоваться иглой как оружием.

На что я подумал: правда? Никогда? Что же не так с воображением у детей в наши дни? Впрочем, я этого не сказал, а просто извинился за малыша, сказал, что у него слишком развитое воображение и что ему нелегко приспосабливаться к Америке. Все это было правдой. Я не сказал, как я потрясен, что тоже было правдой.

– Но ведь вы живете в Америке, – она посмотрела на экран компьютера, – почти шесть лет, верно?

– Ему все равно непросто, – сказал я. – Другой язык, другая среда, другие обычаи…

– Простите, доктор Гриффит, – перебила она. – Не мне вам говорить, что Дэвид очень, очень способный ребенок. – Она посмотрела на меня сурово, как будто это я виноват в способностях малыша. – Но ему все время трудно контролировать свои эмоции – это же не первый наш такой разговор. И у него есть определенные… трудности с социализацией. Ему нелегко воспринимать определенные правила, принятые в обществе.

– Мне тоже было нелегко в его возрасте, – сказал я. – Мой муж говорит, что это и теперь не изменилось. – Я улыбнулся, а она нет.

Она вздохнула, подалась вперед, и что-то исчезло с ее лица – наверное, профессиональная маска.

– Доктор Гриффит, – сказала она. – Я за Дэвида беспокоюсь. В ноябре ему исполнится десять; он прекрасно понимает последствия своих поступков. Ему осталось здесь лишь четыре года, потом он пойдет в старшие классы, и если он не научится прямо сейчас, прямо в этом году, взаимодействовать с ровесниками… – Она вздохнула. – Вам учитель говорил, что произошло?

– Нет, – признался я.

И она рассказала. Вкратце: есть группа мальчишек – не спортивных, не миловидных, это ж дети ученых, что с них взять, – которые считаются “популярными”, потому что делают роботов. Малыш хотел к ним присоединиться и пытался тусоваться с ними за обедом. Но они его отшили – несколько раз (“Уважительно, поверьте. Мы никакого грубого обращения не терпим”), и тогда, видимо, малыш вытащил шприц и сказал главарю этой группы, что заразит их вирусом, если они не дадут ему присоединиться. На глазах у всего класса.

Когда я это услышал, меня охватили два противоположных чувства. Во-первых, я был в ужасе, что мой ребенок угрожал другому ребенку – и не просто угрожал, а угрожал, по его словам, болезнью. А во-вторых, у меня сердце разрывалось. Я винил и виню в одиночестве малыша ностальгию, но правда в том, что даже на Гавай’ях у него не было своей компании. Кажется, я никогда тебе этого не рассказывал: однажды, когда ему было три года, я увидел, как он подошел к другим детям на площадке, которые играли в песочнице, и спросил, можно ли поиграть с ними. Они согласились, и он влез в песочницу, но в тот же момент они вскочили и убежали кататься с горки, оставив его в одиночестве. Они ничего не сказали, не обзывали его, но как можно было понять это иначе, чем что они его отвергли? Ведь так и было.

Но хуже всего было то, что произошло потом. Он сидел в песочнице, смотрел им вслед, а затем стал тихо играть сам с собой. Каждые несколько секунд он оглядывался в их сторону, надеясь, что они вернутся, но они не возвращались. Минут через пять я просто не выдержал, пошел забрал его, сказал, что куплю ему мороженое, только пусть папе не говорит.

А вечером я не стал рассказывать Натаниэлю о том, что произошло в песочнице. Мне было стыдно, я каким-то образом оказался виноват в том, что малыш расстроился. Он потерпел неудачу, и я потерпел неудачу – не смог ему помочь. Его отвергли, и я в известной степени отвечал за его отверженность, хотя бы потому, что все видел и не смог ничего исправить. На следующий день, когда мы снова шли на площадку, он потянул меня за руку и спросил, обязательно ли туда идти. Я сказал, что нет, необязательно, и вместо этого мы снова пошли за запретным мороженым. На ту площадку мы больше никогда не возвращались. Но теперь я думаю, что надо было. Я должен был сказать ему, что те ребята поступили нехорошо, что к нему это не имеет никакого отношения, что он найдет других друзей, людей, которые будут его любить и ценить, и что любой, кто ведет себя иначе, просто не заслуживает его внимания.

Но я ничего не сказал. Наоборот, мы об этом вообще не говорили. И с течением лет малыш становился все более замкнутым. Пожалуй, не с Натаниэлем – впрочем, может быть, даже с ним. Я просто не уверен, что Натаниэль замечает. Я не могу это точно описать, но мне все чаще кажется, что малыш как бы не здесь, и даже когда он с нами, он куда-то потихоньку дрейфует. У него тут есть пара друзей, спокойные, серьезные мальчики, но они редко приходят к нам, а его редко приглашают к ним домой. Натаниэль всегда говорит, что малыш – очень зрелый человек для своего возраста; так всегда говорят обеспокоенные родители, когда дети вдруг ставят их в тупик, а я думаю, что если он в чем действительно созрел – так это в своем одиночестве. Ребенок может быть один, но он не должен быть одинок. А наш – одинок.

Элиза рекомендовала написать от руки письма с извинениями, отстранить его от занятий на две недели, еженедельно консультироваться у психолога, заняться каким-нибудь видом спорта (можно даже не одним) – “чтобы он чувствовал необходимость результата и мог тратить энергию не на свои обиды” – и отметила, что ему нужно “большее участие обоих родителей”, то есть мое, потому что Натаниэль-то и так посещает каждое школьное собрание, игру, представление или пьесу.

– Я понимаю, что вам это трудно, доктор Гриффит, – сказала она и, прежде чем я успел возразить или сказать что-то в свое оправдание, добавила более доброжелательно: – Я понимаю. Без всякого сарказма. Мы все гордимся вашей работой, Чарльз.

Внезапно я почувствовал, как идиот, что к глазам подступают слезы, пробормотал:

– Наверняка вы так говорите всем вирусологам, – и ушел, схватив малыша за плечо и направляя его к двери.

До квартиры мы шли молча, но стоило нам зайти внутрь, как я на него набросился.

– Что у тебя вообще в голове, Дэвид? – заорал я. – Ты вообще понимаешь, что тебя могли исключить из школы, могли арестовать? Мы в этой стране гости – ты не понимаешь, что тебя могут отнять у нас и запихнуть в государственный детдом? Ты в курсе, куда детей отправляют за меньшие прегрешения?

Я не собирался останавливаться, но увидел, что малыш расплакался, и это заставило меня заткнуться, потому что малыш плачет редко. “Прости, – повторял он, – прости”.

– Дэвид, – простонал я, сел на корточки, прижал его к себе – я так делал, когда он действительно был малышом, – и покачал его туда-сюда, опять-таки как когда он был малышом. Мы некоторое время молчали.

– Никто меня не любит, – тихо сказал он, и я ответил, как только и мог ответить:

– Конечно, тебя любят, Дэвид.

Но на самом деле мне следовало сказать ему: “И меня никто не любил в твоем возрасте, Дэвид. Но когда я вырос, люди начали меня любить, и я встретил твоего папу, и у нас появился ты, и теперь я самый счастливый человек на свете”.

Мы сидели так еще некоторое время. Я не обнимал малыша так очень давно, несколько лет. Наконец он пробормотал:

– Не говори ему.

– Папе? – спросил я. – Я должен сказать, Дэвид, ты же понимаешь.

Он, видимо, принял это как должное и встал, чтобы уйти. Но меня не отпускала тревога.

– Дэвид, – сказал я, – а где ты взял шприц?

Я думал, он ответит что-то уклончивое, типа “у других ребят”, или “не знаю”, или “нашел”. Но вместо этого он ответил:

– Заказал.

– Ну-ка покажи, – сказал я.

И он отвел меня в кабинет, где залогинился в моем компьютере – обойдя сканирование сетчатки таким ловким и быстрым вводом пароля, что было очевидно: он это делает далеко не в первый раз, – и потом зашел на сайт такой нелегальный, что мне придется писать докладную записку о том, что произошло, и заказывать новый ноутбук. Он слез с моего стула и опустил руки, и мы некоторое время смотрели на экран, где крутилось изображение атома. Через каждые несколько оборотов атом останавливался, и высвечивалась новая категория товаров: “Вирусные возбудители”. “Иглы и шприцы”. “Антитела”. “Токсины и антитоксины”.

Ты легко можешь представить себе мои ощущения. Но первые мои вопросы были чисто практические: откуда он узнал об этом сайте? Как обошел системы защиты, чтобы туда проникнуть? Откуда знал, что заказывать? Кто его навел на такую мысль?

Это вообще нормально для ребенка его возраста?

Может, с ним что-то не так?

Мой ребенок – он вообще кто?

Я посмотрел на него.

– Дэвид, – начал я, понятия не имея, что скажу после этого.

Он не поднял взгляд, даже когда я повторил его имя.

– Дэвид, – сказал я в третий раз, – я не сержусь. – Это не то чтобы была правда, но я не мог определить, что именно чувствую. – Я просто хочу, чтобы ты посмотрел на меня.

Когда он наконец поднял взгляд, я увидел, что он испуган.

И тогда – не знаю, не знаю почему – я его ударил; дал ему пощечину. Он взвизгнул и упал, и я схватил и поднял его и снова ударил, по левой щеке, и он зарыдал. Меня это как-то успокоило – что он все еще может испугаться, что боится меня; я вспомнил, что он все-таки ребенок, что не все потеряно, что нельзя его считать нехорошим, неправильным, плохим. Но все это я смог бы сказать себе позже – в тот момент я только боялся; боялся за него и одновременно боялся его. Я бы снова его ударил, но тут внезапно появился Натаниэль, который оттащил меня от него с криками.

– Ты что, охуел, Чарльз? – проорал он. – Мудак, псих, ты что вообще творишь?

Он толкнул меня, сильно толкнул, я упал, ударился лицом о пол, и он обнял всхлипывающего малыша и стал его утешать.

– Шшш, – прошептал он, – тихо, Дэвид, все хорошо, милый, я с тобой, я с тобой, я с тобой.

– Он нападает на людей, – сказал я тихо, но из носа у меня так сильно шла кровь, что получилось невнятно. – Он пытался напасть на людей.

Но Натаниэль не ответил. Он снял с себя рубашку, прижал ее к носу малыша, откуда тоже шла кровь, а потом они поднялись и ушли, и Натаниэль рукой обхватывал нашего сына за плечи. На меня он так и не оглянулся.

Все это – долгий окольный способ сказать, что я нахожусь в нашей новой квартире. Пишу тебе из кабинета, куда я изгнан на неопределенный срок. Натаниэль мне не сказал ни слова, малыш тоже. Вчера я принес свой ноутбук руководителю службы технологической безопасности и объяснил, что произошло; он был не так шокирован, как я ожидал, и это дало мне надежду, что я зря так сильно обеспокоился. Но, выдавая новый компьютер, он спросил:

– А сколько лет вашему сыну?

– Скоро десять, – сказал я.

Он покачал головой:

– И вы иностранные граждане, так?

– Да, – сказал я.

– Доктор Гриффит, я понимаю, что вы и так это знаете, но, пожалуйста, будьте осторожны, – сказал он. – Если ваш сын получил доступ к сайту, к которому у вас нет доступа…

– Я понимаю, – сказал я.

– Нет, – сказал он, глядя мне в глаза, – не понимаете. Будьте осторожны, доктор Гриффит. Институт не сможет защитить вашего сына, если что-нибудь подобное повторится.

Я внезапно захотел оказаться как можно дальше от него. И не только от него – от всего этого: от УР, моей лаборатории, Нью-Йорка, Америки, даже Натаниэля и Дэвида. Я хотел оказаться дома, на ферме у бабушки и дедушки, быть таким же жалким и несчастным, как тогда, задолго до того, как это – все это – случилось. Но я никогда не смогу вернуться домой. С бабушкой и дедушкой мы не разговариваем, ферму затопило, и теперь моя жизнь такова, какова она есть. Надо выжать из нее все, что можно. Я так и сделаю.

Но иногда я опасаюсь, что у меня не получится.

Люблю тебя,

Чарльз