Текст книги "До самого рая"

– Сколько? – наконец удалось спросить мне.

– Один молочный или два на крупу, – сказал он.

Он просил много, потому что в месяц нам давали всего двадцать четыре талона на молочные продукты и сорок на крупу, и к тому же было даже непонятно, что он продает. Надо было бы спросить, но мне не хотелось. Не знаю почему. Ты всегда можешь спросить, повторял дедушка, и хотя теперь это уже было не так, задать вопрос торговцу действительно было можно. Никто на меня не разозлится, и никаких неприятностей не будет.

– Похоже, вам жарко, – сказал торговец и, не дождавшись ответа, добавил: – Поверьте, оно того стоит. – Он показался мне приятным, и его голос чем-то напоминал дедушкин.

– Хорошо.

Он взял у меня молочный талон и сунул его себе в фартук. Потом вставил бумажный стаканчик в отверстие автомата, над которым висела глыба льда, начал проворно вращать рукоятку, и в стаканчик посыпалась ледяная стружка. Когда лед достиг краев, торговец быстро постучал стаканчиком по зажиму, утрамбовывая содержимое, вставил его обратно и снова начал вращать рукоятку, одновременно поворачивая стаканчик, пока опять не образовалась горка льда. Наконец он постучал по льду сверху, наклонился за стоящей у него под ногами стеклянной бутылкой с бледной мутноватой жидкостью, долго, как мне показалось, поливал ледяную стружку и потом протянул мне стаканчик.

– Спасибо.

Он кивнул.

– Приятного аппетита, – сказал он, а когда поднял руку, чтобы вытереть лоб, задравшийся рукав свитера обнажил на внутренней стороне предплечья шрамы, и по ним стало понятно, что он перенес болезнь 70-го, которой обычно заражались дети.

Тут мне стало как-то не по себе и захотелось уйти как можно быстрее, и только на западном углу Площади, где люди стояли в очереди к пунктам охлаждения, лед начал капать мне на руку и напомнил про мою покупку. Оказалось, что он полит сиропом, а сироп сладкий. Не от сахара (сахар – большая редкость), но от чего-то похожего на сахар и почти такого же вкусного. Лед был очень холодным, онемевший язык жгло, но нарастающее беспокойство заставило меня выбросить стаканчик с почти не тронутым содержимым в урну и заторопиться домой.

В квартире, в безопасности, меня накрыло волной облегчения: теперь я смогу сесть на диван и глубоко подышать, чтобы успокоиться. Несколько минут спустя мне действительно стало лучше. Пришлось только встать, чтобы включить радио, а потом сесть обратно и еще немного подышать.

Правда, теперь облегчение сменилось неприятным чувством. Откуда эта паника на пустом месте и как меня угораздило отдать талон на молочные продукты? Сейчас только середина месяца, а значит, нам придется два лишних дня обходиться без молока и творога, и это еще не все: талон был потрачен на грязный лед, в котором могло оказаться неизвестно что, и то даже съесть его у меня не получилось. А кроме того, после выхода на улицу вся одежда пропиталась потом, но было только 11:07, а это значило, что придется ждать почти девять часов, прежде чем можно будет принять душ.

Меня вдруг охватило желание увидеть мужа. Не потому, что мне так уж хотелось рассказать ему обо всем, а потому, что он был доказательством того, что ничего плохого со мной не случится, что я в безопасности, что он всегда будет заботиться обо мне, как и обещал.

А потом меня осенило, что сейчас четверг, а значит, у мужа свободный вечер и он вернется домой только совсем поздно, когда я, наверное, уже буду спать.

Эта мысль вызвала странное беспокойное чувство, которое, хоть и охватывало меня временами, отличалось от привычной тревоги и в некоторых случаях даже перерастало в возбуждение, как будто вот-вот что-то должно произойти. Но конечно, сейчас ничего произойти не должно: я в нашей квартире, в Восьмой зоне, и всегда буду под защитой, потому что дедушка об этом позаботился.

Правда, сидеть на месте все равно не получалось, пришлось встать и походить туда-сюда по комнатам, а потом начать открывать все дверцы подряд. Раньше у меня была такая привычка, когда мне обязательно нужно было что-то найти – непонятно, что именно. “Что ты ищешь, котенок?” – спрашивал дедушка, но объяснить это было невозможно. В детстве он пытался меня остановить: сажал к себе на колени, держал за руки и шептал мне на ухо. “Все хорошо, котенок, – повторял он, – все хорошо”, – но ответом ему были крики и попытки вырваться, потому что мне совсем не нравилось, когда меня держали, мне нравилось бродить по комнатам, нравилась свобода. Несколько лет спустя он стал поступать иначе: бросал все свои дела и отправлялся на поиски вместе со мной. Я открываю тумбу под раковиной и закрываю ее – и он делает то же самое с очень серьезным видом, и так продолжается, пока я не открою и не закрою все дверцы в доме, на каждом этаже, а он не повторит каждое мое действие. После этого у меня обычно не оставалось никаких сил, а нужная вещь так и не находилась, и тогда дедушка брал меня на руки и относил в кровать. “Мы все найдем в следующий раз, котенок, – говорил он. – Не переживай. Мы все найдем”.

Теперь, впрочем, все было на своих местах. На кухне – консервированная фасоль и рыба, маринованные огурцы и редис, контейнеры с овсяными хлопьями и высушенной соевой спаржей, стеклянные баночки с синтетическим медом. В шкафу в прихожей – наши зонтики, плащи, охлаждающие костюмы, экранирующие накидки, маски и сумка с вещами первой необходимости (четырехлитровые бутылки с водой, антибиотики, фонарики, батарейки, солнцезащитный крем, охлаждающий гель, носки, кроссовки, нижнее белье, белковые батончики, сухофрукты и орехи); в шкафу в коридоре – рубашки, штаны, белье, запасная обувь и двухнедельный запас питьевой воды, а на полу – коробка, в которой лежали наши свидетельства о рождении, бумаги о гражданстве и прописке, копии свидетельств о допуске, медицинские справки и несколько фотографий дедушки, которые мне удалось сберечь; в шкафчике в ванной – витамины, резервный запас антибиотиков, еще один солнцезащитный крем, гель от солнечных ожогов, шампунь, мыло, гигиенические салфетки и туалетная бумага. В тумбочке возле моей кровати – золотые монеты и бумажные чеки. Поскольку мы – государственные работники, мы можем дважды в неделю позволить себе небольшую роскошь вроде молочного льда или приобрести от трех до шести дополнительных талонов на продукты. Но поскольку мы оба не покупаем ничего сверх необходимости, у нас остается много неиспользованных монет и чеков, которые можно было бы потратить на что-нибудь серьезное – например, на новую одежду или радиоприемник. Но мы ни в чем не нуждаемся: помимо униформы, государство выделяет нам по два комплекта одежды в год и новый приемник каждые пять лет, так что тратить на это собственные средства глупо. Не знаю почему, но мы ни на что их не тратим, даже на то, что нам нужно, – например, на дополнительные молочные талоны.

Мне захотелось посмотреть на дедушкины фотографии, а для этого пришлось вернуться в коридор и снова вытащить коробку. Сначала надо было убрать лежащий сверху конверт с нашими свидетельствами о рождении, но он раскрылся, и документы выскользнули, а вместе с ними – еще один конверт, который раньше не попадался мне на глаза. Старым этот конверт не выглядел, хотя и был слегка потрепанным, а внутри оказалось шесть бумажек. Даже не столько бумажек, сколько клочков, оторванных от разных листов: одни когда-то были книжными страницами, другие – разлинованными тетрадными, нигде не было ни даты, ни подписи, ни указания адресата, и на каждом клочке торопливым, неровным почерком черными чернилами было выведено всего по несколько слов. На одном было написано: “Скучаю”. На другом – “22:00, там же”. На третьем – “20:00”. На четвертом и пятом одно и то же: “Думаю о тебе”. И наконец, на шестом – “Когда-нибудь”.

Откуда взялись эти бумажки, было совершенно непонятно. То, что они принадлежат мужу, не вызывало сомнений: они точно были не мои, а больше никто в нашу квартиру не заходил. Кто-то написал записки моему мужу, а тот оставил их себе на память. Разумеется, они не предназначались для моих глаз, потому что лежали среди бумаг, которыми занимался муж: именно он каждый год продлевал наши сертификаты гражданства.

До возвращения мужа оставалось еще несколько часов, и все же что-то вынудило меня торопливо спрятать записки обратно в конверт и положить коробку на место, даже не взглянув на фотографии, которые мне так хотелось увидеть, как будто муж мог постучать в дверь в любую минуту. А потом мне ничего не оставалось, кроме как вернуться в нашу спальню, лечь на кровать, не раздеваясь, и уставиться в потолок.

– Дедушка?

Но конечно, никто мне не ответил.

Надо было сосредоточиться на чем-то другом и отвлечься от этих клочков бумаги с сообщениями и цифрами, такими непонятными и в то же время такими простыми, и мои мысли возвращались к мизинчикам, к дедушке, к тому, что произошло на Площади. Но все равно в ушах у меня звучало то слово из последней записки, которую кто-то написал моему мужу и которую тот не выбросил. Когда-нибудь, написал этот кто-то, и мой муж сохранил послание; левый край листочка был смят, как будто его неоднократно брали в руки, теребили и перечитывали снова и снова. Когда-нибудь, когда-нибудь, когда-нибудь.

Глава 2

Осень, на пятьдесят лет раньше

Дорогой Питер,

1 сентября 2043 г.

Огромное спасибо за цветы, их доставили вчера – конечно, посылать их совершенно не стоило. Но они прекрасные, нам очень нравятся, спасибо.

Кстати, раз уж мы о цветах – наш флорист все перепутал. Я сказал, что нам нужны белые или фиолетовые мильтонии, и что же они заказали? Целую кучу зеленовато-желтых каттлей. Лавка выглядела так, как будто ее залили желчью. Как вообще это могло произойти? Ты знаешь, что я из-за такого не склонен выходить из себя, а вот Натаниэль в ярости, и это означает, что я должен изображать братскую ярость, чтобы сохранить погоду в доме – чтобы мир одержал победу над хаосом и все такое.

До торжественного дня осталось меньше сорока восьми часов. Я все еще не могу поверить, что согласился на это. И что тебя с нами не будет – тоже не могу поверить. Я, конечно, не сержусь, но без тебя все как-то не так.

Натаниэль и малыш передают привет. И я тоже.

Дорогой П.,

5 сентября 2043 г.

Ну, я все еще жив. Едва-едва. Но все-таки.

С чего начать? Накануне шел дождь, а ведь на северной части острова никогда не бывает дождя. Мне пришлось слушать причитания Натаниэля на протяжении всей ночи – а как же грязь? А вдруг дождь не кончится? (У нас не было плана Б.) Что будет с ямой, которую мы выкопали для поросенка? Вдруг будет слишком влажно и ветви киавэ не высохнут? Может быть, попросить Джона и Мэтью занести их в дом? – пока я не велел ему заткнуться. Не сработало, пришлось накормить его таблеткой, и в конце концов он все-таки заснул.

Естественно, после этого я сам заснуть не смог и около трех вышел наружу; оказалось, что дождь стих, луна огромна и серебриста, жалкие обрывки облаков уплывают на север, к океану, Джон и Мэтью перетаскали вязанки дров под крыльцо и прикрыли яму листьями монстеры, все пахнет свежестью и зеленью, и тогда я ощутил – не в первый и не в последний раз – присутствие того, что можно назвать разве что чудом: я буду жить в этом прекрасном месте, по крайней мере хоть сколько-то, и у меня будет свадьба.

А потом, тринадцать часов спустя, она состоялась. Не буду утомлять тебя (всеми) подробностями, но отмечу, что я снова был неожиданно тронут, что Натаниэль (разумеется) рыдал и я тоже плакал. Все происходило на лужайке за домом Джона и Мэтью, и Мэтью, по причинам неясным, построил там из бамбука нечто вроде хупы. Когда мы обменялись обетами, Натаниэлю пришло в голову, что теперь надо прыгать через забор и бежать окунаться в океан. Что мы и сделали.

Ну вот. Сейчас уже все вернулось к обычному состоянию: в доме по-прежнему жуткий беспорядок, грузчики придут меньше чем через две недели, а я даже еще не начал разбираться с лабораторией и не закончил вычитывать последнюю в жизни постдоковскую статью; медовый месяц (уж какой бы он ни был, с малышом-то) придется отложить. Кстати, малыш был в восторге от ваших подарков, спасибо, что прислали, – они идеальны, это был лучший способ показать ему, что минувший день только казался единственным в его короткой пока жизни, когда не все вращается вокруг него – а на самом деле все-таки вращается. (Перед свадьбой он закатил истерику, и когда мы с Натаниэлем суетились вокруг, как встревоженные мамочки-сороки, упрашивая его успокоиться, он взревел: “И не зовите меня малышом! Мне скоро четыре!” Ну, мы оба рассмеялись, и это его еще сильнее разозлило.)

Теперь пойду проверю, хорошо ли он поблагодарил дядюшку П. в письме.

С любовью,

Я

P.S. Чуть не забыл: Мейфэр. Ужас. В новостях все время крутят обрывки видео. А это кафе не на той же улице, что бар, где мы с тобой были несколько лет назад? Ты, наверное, из-за этого очень занят. Не то чтобы это было хуже всего в случившемся. Но все-таки.

Дорогой Пити,

17 сентября 2043 г.

Мы это сделали. Натаниэль в слезах, малыш тоже, и я не то чтобы сильно отстаю. Скоро расскажу подробнее. С любовью, Я

Дорогой мой Питер,

1 октября 2043 г.

Прости, что так неусердно пишу тебе. Каждый день на протяжении трех с лишним недель я думал: надо написать Пити длинное письмо про все, что случилось сегодня, и каждый вечер все, что получается выдавить, – это наше стандартное “Как дела, скучаю, читал ли ты такую-то статью”. Прости.

Это письмо делится на две части: профессиональную и личную. Одна из них несколько интереснее другой. Угадай какая.

Мы поселились в доме, который называется Флоренс-хаус-ист, это старая многоэтажка чуть к западу от магистрали ФДР. Ей почти восемьдесят лет, но, как и многие здания, построенные в середине шестидесятых, она кажется и свежее, и старее – как будто затерялась в бездне времен и одновременно не то чтобы привязана к конкретной эпохе. Многие из постдоков и почти все старшие исследователи (так называемые начальники лабораторий) живут здесь же, в одном из соседних зданий. Говорят, наше прибытие вызвало сложные чувства, потому что доставшаяся нам квартира 1) угловая; 2) расположена на верхнем этаже (двадцатом); 3) обращена на юго-восток (лучшее освещение и т. д.); 4) с тремя настоящими спальнями (в отличие от большинства других трехкомнатных помещений, которые преобразованы из больших двухкомнатных, и в третьей спальне, соответственно, нет окон). Как говорит один из наших соседей, предполагалось, что будет организована лотерея, основанная на количестве членов семьи, сроке пребывания в должности и – как и все, что здесь происходит, – количестве публикаций, но вместо этого квартиру дали нам, и у всех окружающих теперь есть дополнительная причина заранее меня ненавидеть. Ну что тут скажешь. Все как всегда.

Квартира большая, расположена отлично (я бы тоже злился), окна выходят на старую оспенную больницу на острове Рузвельт, которую сейчас собираются преобразовать в новый лагерь для беженцев. В ясную погоду хребет острова отлично виден, и когда светит солнце, река, обычно бурая и маслянистая, сверкает и выглядит почти нормально. Вчера мы видели крошечный полицейский катер, идущий на север, – это, как сообщил нам все тот же сосед, происходит нередко: с моста, оказывается, прыгают самоубийцы, их тела относит течением, и полиция вынуждена их вылавливать из реки. Мне нравится, когда облака сгущаются и небо приобретает металлический оттенок, – вчера штормило, мы смотрели на молнии, сверкающие над водой, малыш прыгал и кричал от восторга.

Кстати, о малыше: он уже ходит в университетский детский сад (что частично спонсируется, но все равно дорого), который потом превратится в школу, где он сможет остаться до восьмого класса, а после этого – если не произойдет катастрофы, если его не исключат, если он сдаст все, что надо, – он пойдет в старшие классы в Хантер (бесплатно!). Школа принимает детей, чьи родители – преподаватели или постдоки в Университете Рокфеллера или научные сотрудники разного ранга в Мемориальном центре Слоуна – Кеттеринга, если пройти квартал на запад и квартал на юг, как раз упрешься в него; это означает, что состав учащихся в расовом отношении весьма разнообразен – от индийцев до японцев со всеми вариациями. Жилую многоэтажку со старой университетской больницей соединяет бетонный мост советского вида, и оттуда можно спуститься в сеть туннелей, которые пронизывают весь кампус, – людям это, кажется, нравится больше, чем ходить, как бы это выразиться, снаружи, – и пройти в подвал Центра семьи и детства. Пока кажется, что никакого серьезного образования им там не дают, – насколько я могу понять, в основном водят в зоопарк и читают книжки, но Натаниэль утверждает, что в наши дни школа именно такова, и я с ним о таких вещах не спорю. В общем, малыш вроде бы доволен, а что еще, собственно, нужно ожидать от четырехлетнего ребенка?

Хотел бы я сказать то же и о Натаниэле – но он, увы, явно недоволен жизнью и при этом явно не намерен ни в чем признаваться, что меня бесконечно трогает, но и выматывает. В том, что мне предложат эту работу, особых сомнений не было, но мы оба понимали, что кураторская должность в Нью-Йорке для специалиста по гавайским тканям XIX века и по технике их производства вряд ли найдется – к сожалению, так и оказалось. По-моему, я писал тебе, что он советовался с однокашником по аспирантуре, который работает научным сотрудником в отделе Океании в музее Метрополитен; Натаниэль надеялся, что сможет как-то туда вписаться, хотя бы на полставки – но, похоже, не складывается, а это ведь был еще самый надежный из вариантов. В течение минувшего года мы время от времени заводили разговор о том, чем еще он мог бы заняться, на кого переучиться, но ни он, ни я не позволяли себе по-настоящему углубиться в такие разговоры: он, думаю, просто боялся, а я – потому что понимал, что любое обсуждение неизбежно высветит всю эгоистичность такого решения: наш переезд сюда отнимает у него средства к существованию и профессиональную жизнь. Так что каждое утро я ухожу в лабораторию, а он отводит малыша в школу и проводит остаток дня, пытаясь как-то украсить квартиру, которая, я уверен, вгоняет его в депрессию своими низкими потолками, пустыми дверными проемами и лиловым кафелем в ванной.

Хуже всего вот что: поскольку он недоволен жизнью, я каждый раз сдерживаюсь, когда у меня возникает желание обсудить с ним свои лабораторные дела, – не хочу ему напоминать, что у меня есть, а у него нет. Мы впервые что-то утаиваем друг от друга, и прозаичность этих секретов только усложняет ситуацию – ведь это такие вещи, которые мы обычно обсуждаем за мытьем посуды, уложив малыша, или утром, когда Натаниэль готовит ему завтрак. А секретов полно! Ну например: я нанял первого сотрудника на следующий же день после переезда; это лаборантка с гарвардским дипломом, которая переехала сюда, потому что ее муж джазмен и он решил, что в Нью-Йорке сможет развернуться; ей, наверное, чуть за сорок, она десять лет занималась иммунологией, работала с мышами. А на этой неделе я нанял еще одного постдока, очень головастого парня из Стэнфорда, его зовут Уэсли. Финансирование лаборатории позволяет мне нанять еще трех постдоков и человек пять аспирантов, которые будут работать в лаборатории посменно, по двенадцать недель. Аспиранты обычно ждут, пока в лаборатории все наладится, а потом уже решают, хотят они там работать или нет, – примерно как со студенческими сообществами, к сожалению, – но мне сказали, что в силу моей “репутации” ко мне могут прийти и пораньше. Я, честное слово, не хвастаюсь. Просто повторяю то, что мне сказали.

Моя лаборатория (моя лаборатория!) находится в одном из новых зданий – оно называется “Ларссон”; часть его буквально соединяет мостом Манхэттен и искусственное расширение, пристроенное к острову Рузвельт. На работе из окна мне открывается немного иной вид, чем из дома: вода, шоссе, бетонный мост, восточные и западные крылья Флоренс-хауса. У всех лабораторий тут есть официальные названия; моя называется “Лаборатория зарождающихся и формирующихся инфекций”. Но тут пришел курьер с коническими колбами и спросил: “Это вы – отдел новых болезней?” Я рассмеялся, а он удивился: “А что, я как-то не так сказал?” – и я ответил ему, что все именно так.

Прости, что я написал нечто столь эгоцентричное, – ты сам напросился. На следующей неделе нам предстоят последние собеседования с иммиграционными службами, после чего мы станем официальными, полноправными и постоянными жителями Соединенных Штатов (буэ-э!). Расскажи, как вообще ты, работа, псих этот, с которым ты встречаешься, и все остальное. Пока же прими сердечный привет из отдела новых болезней.

Твой любящий старинный дружок

Ч.

Дорогой Питер,

11 апреля 2045 г.

Спасибо за твою последнюю писульку – она меня слегка ободрила, что в данный момент, прямо скажем, практически невозможно.

Ты наверняка кучу всего про это слышал (не говоря уж о том, что там у вас творится), но интересно, знаешь ли ты про сокращения, которые пройдут до конца лета и, видимо, накроют все национальные научные организации страны. Официальная версия заключается в том, что деньги резервируются для военных нужд, что отчасти так и есть, – но в научном сообществе все прекрасно знают, что на самом деле средства перенаправляют в Колорадо, где, по слухам, работают над каким-то новым биологическим оружием. Мне пока что везет в том смысле, что наш университет не стопроцентно зависит от правительственных грантов, но все-таки в основном – зависит, и я беспокоюсь, что все это скажется и на моей работе.

Ну и потом, конечно, война, у которой есть и другие способы вставить мне палки в колеса. Ты, разумеется, знаешь, что у китайцев самые продвинутые и разнообразные исследования по заразным заболеваниям, а новые санкции означают, что мы больше не можем с ними сотрудничать – по крайней мере официально. Мы на протяжении нескольких месяцев пытались закулисно о чем-то договориться с Национальными институтами здравоохранения, с Центрами по контролю и профилактике заболеваний, с Конгрессом – прямо с того момента в прошлом году, когда санкции предложили ввести, но, кажется, результат нулевой. Опять-таки моя работа пострадала не так радикально, как у некоторых коллег, но все это значит, что рано или поздно она таки пострадает, – и пока что кажется, что сделать с этим ничего нельзя.

Все это выглядит особенно по-идиотски в свете случая в Южной Каролине – не знаю, дошли ли до тебя эти новости: в начале февраля возле городка Монкс-Корнер на юго-востоке штата, где расположен небольшой ботанический парк под названием “Кипарисовые сады”, произошла вспышка неизвестного вирусного заболевания. Местная женщина лет сорока с чем-то, в целом здоровая, заболела вроде бы гриппом после того, как каталась на каяке по парку и там ее укусил комар. Через двое суток после диагноза у нее начались судороги; через трое суток ее парализовало; на пятые сутки она скончалась. К этому времени у ее сына и пожилого соседа уже появились сходные симптомы. Я понимаю, что звучит похоже на восточный лошадиный энцефалит – но это не он, а новый альфавирус. Нам всем невероятно, феноменально, уникально повезло, что мэр городка служил миссионером в Восточной Африке во время вспышки чикунгуньи в 37 году и заподозрил, что дело нечисто; он связался с Центрами по контролю, они приехали и заблокировали город. Старик умер, сын выжил. Конечно, ЦКПЗ считает это великим достижением: мало того что распространение болезни удалось предотвратить, она даже в выпуски новостей не попала. Собственно, им удалось вообще полностью пресечь распространение информации – они настоятельно просили президента приказать мэру ни о чем не говорить с прессой, а уж тем более с горожанами, и президент послушался; ходят слухи, что теперь появится указ, запрещающий информационным агентствам публиковать не одобренную заранее информацию о будущих вспышках из соображений национальной безопасности. Идея в том, что паника приведет к массовому бегству из зараженного района, а единственное, что может остановить быстро распространяющееся заболевание, – это своевременная и жесткая изоляция. Я, конечно, понимаю разумность таких соображений – и все-таки считаю, что это опасное решение. Сведения так или иначе обходят преграды, и как только людям станет ясно, что им врали – или, по крайней мере, что от них что-то скрывали, – это приведет к еще большему недоверию, подозрительности и, следовательно, к еще большей панике. Но правительство готово на все, лишь бы не браться за полную, безнадежную научную безграмотность американцев – и не пытаться решить эту проблему.

Короче, ты понял: на фоне этого нам срезают финансирование. Неужели они вообще ничего не соображают и думают, будто это последняя такая вспышка? Существует непроговоренное, но упорное убеждение, что болезни возникают где-то там, и поскольку у нас есть деньги, ресурсы и разветвленная исследовательская инфраструктура, мы сможем остановить любую будущую болезнь, прежде чем дела “станут плохи”. Но что значит “плохи” и как они себе представляют эти героические действия, если мозгов и ресурсов будет меньше? Я не из тех ученых – вроде Уэсли, благослови Господь его съежившуюся душу, – которые за каждым поворотом видят апокалипсис, которые едва ли не с восторгом предрекают неизбежность “полного краха”. Но мне все равно кажется, что это дикая глупость – реагировать на вспышку уменьшением ресурсов, как будто, задушив решение, мы задушим проблему и она больше вообще не возникнет. Мы так привыкли ко всем этим вспышкам, что как будто забыли: незначительных вирусов вообще-то не бывает, есть такие, чье поступательное движение удается быстро остановить, и есть такие, чье не удается. Пока нам везло. Но везение не бывает бесконечным.

Так обстоят дела в лаборатории. Дома тоже не то чтобы все идеально. Натаниэль наконец нашел работу, и слава богу, а то мы уже почти бросались друг на друга. Когда он заперт в ненавистной квартире, он ярится оттого, что за весь день ни с кем не познакомился, и хотя, как ты знаешь, он всячески старается себя занять, работает на общественных началах у малыша в школе и в приюте для бездомных – туда он ходит по утрам каждый четверг и готовит еду, – он чувствует себя (как он выражается) “бесполезным и бессмысленным”. Он, конечно, понимает, что работу по специальности ему не найти, но на то, чтобы принять этот факт, а не просто сказать, что он его принимает, ушло почти два года. В общем, теперь он преподает изобразительное искусство четвероклассникам и пятиклассникам в маленькой дорогой школе в Бруклине, у которой невысокий рейтинг – на нее в основном клюют родители с туповатыми детьми и большими деньгами. Натаниэль раньше никогда не преподавал, ездить туда – утомительное мероприятие, но теперь он гораздо счастливее. Его взяли в последний момент, чтобы заменить учительницу, которая уволилась прямо посреди четверти – у нее диагностировали рак матки в третьей стадии.

Одно из неожиданных следствий всей этой ситуации – что я на работе и доволен жизнью, а Натаниэль дома и недоволен – в том, что они с малышом существуют как бы совершенно отдельно от меня и всех моих дел. Ну, Натаниэль всегда был основным родителем у малыша, но в течение прошлого года что-то сдвинулось еще сильнее, и я постоянно сталкиваюсь с тем, что их отношения меня некоторым образом исключают, что я так или иначе многого не знаю об их повседневном быте. Это проявляется в мелочах: когда за ужином они обмениваются остротами, которые я не понимаю, а они иногда даже не пытаются объяснить (я смутно обижаюсь, ничего не спрашиваю, и за это мне потом бывает стыдно); или когда я из чувства вины покупаю для малыша подарок, фиолетового жестяного робота, и вручаю его, но тут выясняется, что фиолетовый – больше не любимый его цвет, что теперь он любит красный, это сообщается мне нетерпеливо-расстроенным тоном, который ранит меня сильнее, чем следовало бы.

Ну и потом прошлой ночью, когда я укладывал малыша спать, он внезапно изрек:

– А мама на небесах.

На небесах? – подумал я. Откуда он это вообще взял? И – “мама”? Мы никогда не говорили о кузине Натаниэля как о маме малыша, никогда ничего от него не скрывали: да, его выносила дальняя родственница Натаниэля, но он только наш, мы так решили. Когда она умерла, мы не пытались изворачиваться: вчера вечером умерла папина родственница, та, которая помогла тебе появиться на свет. Но он, видимо, счел мое молчание замешательством иного рода, потому что добавил, как бы уточняя:

– Она умерла. Значит, она на небесах.

Сначала я просто не знал, как реагировать.

– Ну да, она умерла, – сказал я неуверенно, думая, что надо попросить Натаниэля выяснить, откуда вообще все эти разговоры про небеса (ведь не из школы же?), а потом не смог придумать ничего, за чем не последовал бы неизбежно долгий-долгий разговор.

Он молчал, и я задумался, как уже не раз случалось, что, собственно, происходит в мозгу у детей, как они могут одновременно удерживать в голове две или три мысли, полностью противоречащие друг другу или не имеющие друг к другу никакого отношения, причем для них все это не просто взаимосвязано, а переплетено и зависит одно от другого. Когда мы теряем способность к мышлению такого рода?

Потом он сказал:

– Меня сделали папа и мама.

– Да, – сказал я, помолчав. – Папа и твоя мама тебя сделали.

Он снова умолк.

– А теперь я один, – тихо произнес он, и я почувствовал, как во мне что-то оборвалось.

– Ты не один, – сказал я. – У тебя есть папа, у тебя есть я, и мы тебя очень-очень любим.

Он задумался:

– А ты умрешь?

– Да, – сказал я, – но еще очень нескоро.

– А когда? – спросил он.

– Совсем нескоро, – ответил я. – Так нескоро, что я даже сосчитать не могу.

Он наконец улыбнулся и сказал:

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – сказал я ему. Я поцеловал его. – Увидимся утром.

Я повернулся к выключателю (и, уходя, заметил, что фиолетовый робот отброшен в угол и лежит лицом вниз, из-за чего горло у меня скорбно сжалось, словно эта дурацкая игрушка обладала чувствами, а не была фигней, которую я поспешно схватил в магазине за десять минут до закрытия) и собирался отправиться в нашу спальню устроить допрос Натаниэлю, но тут меня внезапно охватила смертельная усталость. Вот он я – человек, у которого есть своя лаборатория, своя семья, своя, такая желанная, квартира, и все хорошо, или по крайней мере неплохо, но чувство у меня было такое, как будто в это мгновение я сижу верхом на обломке большой белой пластиковой трубы, которая катится вниз по тропинке, и пытаюсь ею управлять, дрыгая ногами, стараясь не упасть. Вот что мне привиделось. Я пошел в нашу комнату, но ничего не сказал о разговоре с малышом, вместо этого мы с Натаниэлем впервые за долгое время трахались, и потом он заснул, и через некоторое время заснул и я.