Текст книги "До самого рая"

Но теперь ей запрещено получать диплом. Я пошел к своему знакомому из МВД и умолял его сделать для нее исключение.

– Марк, ну пожалуйста, – сказал я. Он однажды видел Чарли, несколько лет назад; когда ее выписали из больницы, он принес ей плюшевого кролика. А его сын умер. – Сколько можно. Пусть у нее будет еще один шанс.

Он вздохнул.

– Если бы время было другое, я бы все сделал, Чарльз, ты же знаешь, – сказал он. – Но у меня связаны руки – даже для тебя я ничего сделать не могу.

Потом он сказал, что Чарли еще “повезло”, что он уже “замолвил словечко” за нее. Я понятия не имею, что это значит, и вдруг оказалось, что и знать не хочу. А вот что меня отодвигают в сторону – это уже не вызывает сомнений. Я и так некоторое время об этом знал, а теперь вижу воочию. Это случится не сразу – но случится. Я такое уже видел. Ты не теряешь влияние мгновенно – это происходит постепенно, на протяжении нескольких месяцев, даже лет. Если повезет, ты просто становишься незначительным существом, тебя переводят на какую-нибудь бессмысленную должность, где ничего толком сделать нельзя. Если не повезет – станешь козлом отпущения, и хотя это можно расценить как извращенное хвастовство, я понимаю, что, учитывая все, что я осуществил, что планировал, чем управлял, мне, скорее всего, светит какая-то публичная порка.

Поэтому мне нужно действовать быстро – на всякий случай. Прежде всего надо найти ей работу в государственном учреждении. Это непросто, но она будет в безопасности, а работа эта пожизненная. Я пойду к Уэсли, который не посмеет мне отказать даже сейчас. А потом, как бы абсурдно это ни звучало, мне надо будет найти ей мужа. Не знаю, сколько у меня осталось времени, – я должен убедиться, что обеспечил ее всем, чем мог, а если нет – что смогу исправить положение. Пока что у меня на такое есть силы и возможности.

Буду ждать вестей от тебя.

Обнимаю тебя и Оливье,

Ч.

Дорогой мой Питер,

15 января 2086 г.

Вчера дикая жара чуть-чуть спала, ожидается, что завтра фронт переместится к северу. Последние несколько дней были чудовищны – множество смертей, а мне пришлось использовать часть талонов, чтобы заменить кондиционер. Я копил их, хотел купить Чарли что-то симпатичное, что можно надевать на наши деловые встречи. Ты знаешь, что я не люблю тебя ни о чем таком просить, но ты не мог бы мне что-нибудь для нее прислать? Платье или блузку с юбкой? Из-за засухи в город почти не доставляют ткань, а когда доставляют – все запредельно дорого. Прилагаю ее фотографию и размеры. Конечно, обычно я в состоянии что-то купить, но стараюсь скопить как можно больше, чтобы передать ей, когда она выйдет замуж, – особенно учитывая, что мне все еще платят золотом.

Но есть расходы, которых избежать невозможно. С новым брачным маклером меня познакомил А. – именно он устроил его собственный брак с овдовевшей лесбиянкой. Если нужны доказательства, что моя репутация уже не та, что прежде, – пожалуйста: я не мог немедленно записаться к этому маклеру, хотя известно, что он незамедлительно помогает любому высокопоставленному чиновнику из госведомства. Но это А., с которым я теперь вижусь редко, пришлось организовать нашу встречу.

Мне он сразу не понравился. Высокий, костлявый, в глаза не смотрит и всячески дает понять, что встретился со мной исключительно из любезности.

– Вы где живете? – спросил он, хотя я прекрасно знал, что он уже знает основные детали моей жизни. Но я решил подыгрывать.

– В Восьмой зоне.

– Я обычно работаю только с кандидатами из Четырнадцатой, – сказал он, что я тоже уже знал – он написал мне об этом еще до встречи.

– Понимаю. Я очень вам признателен, – сказал я так любезно, как только мог. Наступило молчание. Я ничего не говорил. Он тоже. Но наконец он вздохнул – а что ему оставалось делать? – и вынул свой блокнот, чтобы начать собеседование. В его офисе было нестерпимо жарко, несмотря на кондиционер. Я попросил воды, и он посмотрел на меня возмущенно, как будто я попросил чего-нибудь невозможного, виски или текилы, а потом велел секретарю принести мне воды.

Потом началась унизительная процедура. Возраст? Род занятий? Какой ранг? Где именно в Восьмой зоне я живу? Собственность? Этническое происхождение? Где я родился? Натурализован ли я? С каких пор работаю в УР? Состою ли в браке? Состоял ли раньше? С кем? Когда он умер? Как? Сколько у нас было детей? Был ли он моим биологическим ребенком? Какого этнического происхождения был его отец? А мать? Жив ли мой сын? Когда он умер? От чего? Я здесь по поводу внучки, верно? Кто ее мать? А почему и где она? Она жива? Внучка – биологическая дочь моего сына? Были ли у нее и у моего сына какие-либо проблемы со здоровьем? Есть ли сейчас? Отвечая на каждый новый вопрос, я чувствовал, как воздух вокруг меня меняется, становясь все темнее, темнее, темнее, как годы обрушиваются на меня, врезаясь друг в друга.

Потом наступил черед вопросов про Чарли, хотя ее бумаги с алым штампом “РОДСТВЕННИК ВРАГА” поперек всей фотографии он уже видел. Сколько ей лет? Какое образование она получила? Рост? Вес? Чем интересуется? Когда стала бесплодной и как? Как долго принимала ксикор? И наконец: какая она вообще?

Мне очень давно не приходилось так подробно описывать, что у Чарли есть и чего нет, что она может делать, а чего не может, в чем блистает, а с чем справляется плохо; думаю, в последний раз – когда я пытался обеспечить ей место в старшей школе. Но, рассказав ему главное, я понял, что не могу остановиться и объясняю, как внимательна она была к Котенку, как, когда он умирал, ходила за ним из комнаты в комнату, пока не поняла, что он не хочет, чтобы за ним ходили, он хочет остаться в одиночестве; как во сне она морщит лоб и это придает ее лицу не сердитое, а задумчивое и пытливое выражение; как она всегда знает, даже не умея меня обнимать или целовать, когда я опечален или озабочен, и приносит мне воды, а когда был чай, приносила чаю; как, еще ребенком, только выписавшись из больницы, она иногда прижималась ко мне после судорог и позволяла мне погладить ее по голове с тонкими, редкими, мягкими как пух волосами; как единственное, что осталось от ее жизни до болезни, – это ее запах, теплый, животный, как горячий чистый мех зверька, только что побывавшего на солнце; как неожиданно она оказывается ловкой и находчивой, как редко смиряется с поражением, как готова пробовать снова и снова. Через некоторое время я почти осознал, что маклер перестал делать пометки, что в помещении кроме моего голоса не раздается других звуков, но продолжал говорить, хотя с каждой фразой как будто вырывал сердце из груди и вставлял его обратно, а потом опять – и это была та страшная, невыносимая боль, та опустошающая радость и скорбь, которую я испытываю всегда, когда говорю о Чарли.

Наконец я замолчал, и в этой тишине, такой всеохватной, что она аж вибрировала, маклер произнес:

– А от мужа она чего ожидает?

И мне снова стало больно, потому что сам факт, что на встречу пришел я, я, а не она, говорил маклеру все, что нужно знать; все остальное, что я рассказывал про Чарли, все, что составляет ее суть, этим полностью затмевалось.

Но я ответил. Ей нужен кто-то добрый, сказал я. Кто-то заботливый, сдержанный, терпеливый. Мудрый. Не обязательно, чтобы он был богат, образован, умен, хорош собой. Мне нужна лишь гарантия, что он всегда будет ее оберегать.

– Что бы вы могли предложить ему взамен? – спросил маклер. В смысле, приданое. Меня предупредили, что с учетом “расстройства” Чарли мне, скорее всего, придется предложить приданое.

Я сказал ему, что предлагаю, так твердо, как только смог; его ручка замерла над бумагой, потом он записал сказанное.

– Мне надо ее увидеть, – наконец произнес он, – и тогда я пойму, как действовать.

Так что вчера мы вернулись к нему. Я обдумывал, надо ли как-то подготовить Чарли, но решил, что не стоит – в этом нет смысла, а она только разволнуется. В результате я нервничал гораздо сильнее, чем она.

Она справилась хорошо, как смогла. Я живу с ней и люблю ее так долго, что иногда теряюсь, увидев, как с ней знакомятся другие люди, когда осознаю, что они видят ее не такой, какой вижу я. Конечно, я к такому готов – но позволяю себе роскошь непонимания. А потом я смотрю им в лица, и мое сердце снова вырывают из сети вен и артерий, оно выпрыгивает из груди и втягивается обратно.

Маклер сказал ей, что теперь нам с ним надо поговорить, и попросил ее подождать в вестибюле; я улыбнулся и кивнул ей, прежде чем последовать за ним, чуть ли не шаркая ногами, как будто я снова в школе и директор вызвал меня, чтобы отчитать за хулиганство. Мне хотелось потерять сознание, рухнуть на пол, сделать что-то, чтобы нарушить ход вещей, чтобы вызвать сочувствие, хоть что-то человеческое. Но мой организм, как всегда, вел себя послушно, и я сел, уставившись на этого человека, от которого зависела безопасность моего ребенка.

Снова повисло молчание; мы смотрели друг на друга, пока я его не нарушил – мне надоела эта театральность, надоело, что этот тип видит наши слабые стороны и упивается своей властью. Я не хотел, чтобы он говорил мне то, что он непременно собирался сказать, но и хотел тоже, потому что тогда это останется позади, станет прошлым.

– Ну что, есть у вас кто-нибудь на примете? – спросил я.

Снова молчание.

– Доктор Гриффит, – сказал он наконец, – простите, но мне кажется, я неподходящий маклер для вашей задачи.

Сердце снова ударило в грудную клетку.

– Почему же? – спросил я, не желая этого спрашивать, потому что не хотел услышать ответ. Ну, скажи, подумал я. Давай, говори.

– При всем уважении, доктор, – сказал он, хотя никакого уважения в его голосе слышно не было, – при всем уважении, по-моему, вам надо подойти к делу реалистически.

– Это что вообще значит? – спросил я.

– Доктор, простите, – сказал он, – но ваша внучка…

– Моя внучка – что? – рявкнул я, и снова повисло молчание.

Он посмотрел по сторонам. Я видел, что он осознает мой гнев; я видел, что он понимает – я ищу повод с ним сразиться; я видел, что он собирает все силы, чтобы вести себя осторожнее.

– Особенная, – сказал он.

– Вот именно, – сказал я. – Она особенная, совершенно особенная, и ей понадобится муж, который понимает, какая она особенная.

Наверное, по голосу было очевидно, что я рассвирепел, – в его тоне появилась нота сопереживания, которой до того не было.

– Вот посмотрите, – сказал он и вытащил тонкий конверт из нижней части стопки, которая громоздилась на столе. – Вот кандидатуры, которые я нашел для вашей внучки.

Я открыл конверт. Внутри были три карточки – такие дают маклеру. Квадратная картонка со стороной дюймов семь, с фотографией заявителя с одной стороны и данными с другой.

Я посмотрел на них. Все, конечно, были бесплодны – на лбах красовался красный штамп “Б/п”. Первому было за пятьдесят, он три раза был женат и три раза овдовел, и мое старинное иррациональное “я” – то “я”, что помнило хитросплетенные телесериалы про мужчин, которые убивали жен, избавлялись от трупов и десятилетиями избегали преследования, – отшатнулось, и я быстро перевернул и отложил карточку; я отверг его, даже не прочитав информацию, где, вероятно, было указано, что все его жены умерли от вирусных заболеваний, а не были им убиты (однако что это за невезение – чтобы у тебя скончалось три жены? невезение, которое трудно не назвать преступным?). Вторым был мужчина, видимо, под тридцать, но с лицом таким яростным – рот сжат злобной полосой, глаза навыкате, изумленные, – что мне снова предстало видение из старых телесериалов, которые я все еще иногда смотрю по ночам на работе: как он бьет Чарли, делает ей больно, – словно и вправду прочел склонность к насилию в выражении его лица. Третий был человек чуть за тридцать, с непримечательным, спокойным лицом, но, посмотрев на его данные, я увидел, что он помечен как “УН”– умственно неполноценный. Это широкое определение, которое охватывает самые разные проблемы, раньше известные как психиатрические заболевания, но слабоумие под эту шапку тоже попадает. У Чарли такого нет. Я был готов попросить тебя послать деньги, дать взятку кому угодно, лишь бы это предотвратить – но в конце концов оказалось, что необходимости в этом нет: она прошла их тесты и спаслась сама.

– Это что? – спросил я, и мой голос прорезал глухую тишину.

– Мне удалось найти трех кандидатов, которые могли бы рассмотреть возможность брака с вашей внучкой, – сказал он.

– Почему вы подыскивали кандидатов до того, как ее увидели? – спросил я, но, еще не договорив, понял, что он сделал выводы насчет Чарли по набору ее документов задолго до встречи с ней, может быть, даже до встречи со мной. А увидев ее – не передумал, а только сильнее утвердился в уже сформировавшемся мнении.

– Мне кажется, вам стоит обратиться к кому-то другому, – повторил он и протянул мне еще один листок, на котором были напечатаны имена трех других маклеров, и я понял, что он уже заранее знал, что помочь мне не сможет. – У этих специалистов будут кандидаты, которые лучше… подойдут для ваших нужд.

К счастью, он при этом не улыбнулся, а то я бы сделал что-нибудь идиотское, мужское, зверское – ударил бы его, плюнул бы в него, сбросил бы все бумаги со стола, как делали герои в старых телесериалах. Но зрителей не предвиделось, камеры тоже не было, кроме крошечной, мигающей, которая, как я знал, прячется где-то в потолочных панелях и бесстрастно записывает происходящее внизу: двое мужчин, один старый, другой средних лет, передающие друг другу бумажки.

Я постарался придать лицу спокойное выражение, и мы с Чарли ушли. Я держал ее так близко, как только она могла позволить. Я сказал, что кое-кого для нее нашел, хотя во мне что-то рушилось: вдруг мой котенок никому не понадобится? Но ведь наверняка хоть кто-то сможет увидеть, какая она прекрасная, какая любимая, какая смелая? Она выжила, и ее за это наказывают. Она же не как те кандидаты – не отход, не отстой, не отброс. Я понимал при этом, что для кого-то и те люди не были отходами и отбросами, и даже – сердце снова выскакивало из груди – что их близкие могут смотреть на карточку Чарли и думать: “Они считают, что ему вот на этом и надо успокоиться? Наверняка есть кто-то получше. Наверняка есть кто-то еще”.

Что же это за мир? Ради какого мира она живет? Скажи мне, что все будет хорошо, Питер. Скажи мне, и я поверю, в последний раз поверю.

Обнимаю,

Чарльз

Дорогой, дорогой Питер,

21 марта 2087 г.

Как бы я хотел поговорить с тобой по телефону. Мне часто этого хочется, но сегодня особенно – так сильно, что, прежде чем сесть за письмо, я полчаса вслух говорил с тобой, тихо шептал, чтобы не разбудить Чарли, которая спит в соседней комнате.

Я мало писал о брачных перспективах Чарли, потому что хотел дождаться каких-то более оптимистических новостей. Но вот около месяца назад я нашел нового маклера, Тимоти, который специализируется, как выражается один мой коллега, на “сложных случаях”. Он обратился к Тимоти, чтобы найти кого-нибудь для своего сына, признанного УН. На это ушло почти четыре года, но Тимоти нашел ему пару.

С каждым маклером я пытался вести себя гораздо увереннее, чем на самом деле себя чувствовал. Я признавался, что ходил уже к их коллегам, но не уточнял, скольких перепробовал. В зависимости от того, с кем приходилось иметь дело, я пытался представить Чарли переборчивой, таинственной, блестящей, отстраненной. Но каждый разговор кончался одинаково, иногда еще до того, как меня просили привести Чарли, – они предлагали таких же кандидатов, иногда даже тех же самых, что мне уже показывали. Бледный и спокойный молодой человек с отметкой УН мне встречался еще три раза, и, увидев его лицо, я каждый раз испытывал смесь печали и облегчения – печали оттого, что он тоже до сих пор никого не нашел, облегчения оттого, что не одной Чарли приходится так мучиться. Я думал о ее карточке, уже слегка потертой и захватанной, которую показывают клиентам снова и снова, а они или их родители откладывают ее в сторону: “Нет-нет, – слышал я их голоса, – эту мы уже видели”. А потом вечером, без лишних свидетелей: “Бедная девочка, до сих пор в поиске. По крайней мере, наш сын не в таком безвыходном положении”.

Но на этот раз я был честен. Я перечислил всех маклеров, к которым ходил. Я рассказал про всех кандидатов, которых мне предлагали и которых я видел, кого мог вспомнить. Я был честен, как только мог, стараясь разве что не заплакать и не предать Чарли. И когда Тимоти сказал: “Но ведь красота – это не главное. Она обаятельная?” – я подождал, пока смогу ответить твердым голосом, и сказал: “Нет”.

На второй нашей встрече он показал мне пять карточек, из которых я прежде не видел ни одной. Из первых четверых в каждом меня что-то не устроило. Но потом я дошел до последней. Это был молодой человек, лишь на два года старше Чарли, с большими темными глазами и крупным носом; он глядел прямо в камеру. В нем было что-то несомненное – конечно, красота, но и какое-то упорство, как будто кто-то его пытается застыдить, а он не дается. На фотографии стояло два штампа: один – что он стерилен, другой – что он родственник врага.

Я поднял глаза на Тимоти; он смотрел на меня.

– А с ним что не так? – спросил я.

Он пожал плечами:

– Да ничего. – Потом, после паузы: – Он сам выбрал стерилизацию.

И я слегка вздрогнул, как всегда бывало, когда мне о ком-нибудь такое говорили. Это значило, что не болезнь и не лекарства лишили его возможности оставить потомство; это значило, что он выбрал стерилизацию, чтобы его не послали в центр перевоспитания. Выбирать приходится между телом и разумом, и он выбрал разум.

– Ну, я бы хотел организовать встречу, – сказал я, и Тимоти кивнул, но окликнул меня, когда я уже встал и направился к двери.

– Он хороший человек, – сказал он; это странное словосочетание в наши дни. Я узнавал про Тимоти перед нашей встречей, в прежней жизни он был соцработником. – Просто отнеситесь к нему без предубеждения, хорошо? – Я не понял, что он имеет в виду, но кивнул, хотя “без предубеждения” – тоже анахронизм, еще одно понятие давних времен.

Настал день встречи, и я опять нервничал, сильнее, чем обычно. Меня не покидала мысль, что хотя Чарли молода, шансов у нее практически не осталось. Если сейчас не получится, мне придется искать за пределами муниципалитета и даже префектуры. Мне придется надеяться, что Уэсли снова поможет мне, после того как он подыскал для Чарли работу, такую работу, которая ей нравится. Мне придется выцарапать ее с рабочего места, поселить где-нибудь еще, а потом – найти способ перебраться туда, и мне снова понадобится помощь Уэсли. Я, конечно, все это сделаю, но будет непросто.

Кандидат был уже на месте, когда мы пришли; он сидел в маленькой строгой комнате – такую все маклеры используют для подобных встреч; когда я вошел, он встал, мы поклонились друг другу. Я наблюдал за ним, пока он садился в свое кресло, а я в свое. Я думал, слова Тимоти означают, что он будет выглядеть совсем не так, как на фотографии, хуже, но нет: он выглядел точно так же – опрятный, симпатичный молодой человек, те же живые темные глаза, тот же открытый взгляд. Отец его был западноафриканского и южноевропейского происхождения, мать – южно– и восточноазиатского; он чуть-чуть напоминал моего сына, и мне пришлось отвести взгляд.

Из его карточки я уже знал основные сведения, но все равно задал стандартные вопросы: где он вырос, чему обучался, чем занимается сейчас. Я знал, что его родителей и сестру объявили врагами; я знал, что это стоило ему последних лет аспирантуры; я знал, что он пытается опротестовать это решение на основании недавнего Закона о прощении; я знал, что его профессор, известный микробиолог, поддерживает его в этом начинании; я знал, что, если он согласится на брак, он предпочел бы отложить его года на два, чтобы завершить аспирантуру. Все эти сведения он подтвердил – его рассказ ничем не отличался от того, что я уже знал.

Я спросил про родителей. Близких членов семьи у него не осталось. Большинство родственников врагов государства, когда их спрашивают про семейные связи, злятся или смущаются, видно, что они стараются оттеснить какие-то чувства подальше, что обращаются к своему уже немалому опыту сдерживания эмоций.

Но он не разозлился и не смутился.

– Отец был физик, мать – политолог, – сказал он.

Он назвал университет, где они преподавали, до поглощения государством, – престижное заведение. Сестра, профессор, преподавала литературу. Все они присоединились к повстанцам, он – нет. Я спросил почему, и ему впервые, как мне показалось, стало не по себе, хотя я не знал, это из-за камеры, спрятанной в потолке, или из-за мыслей о родных.

– Я сказал: потому что хочу стать ученым, – ответил он, помолчав, – потому что мне казалось… мне казалось, я больше сделаю как ученый, смогу помочь таким способом. Но в конце концов… – И тут он остановился, и на этот раз я понял, что это из-за камеры с записывающим устройством.

– Но в конце концов оказалось, что вы ошибаетесь, – закончил я за него, и он посмотрел на меня, а потом бросил быстрый взгляд на дверь, как будто сейчас ворвется отряд военных, чтобы потащить нас на Церемонию. – Да ладно, – сказал я. – Мне столько лет, что я уже могу говорить что думаю.

Хотя я понимал, что это не так. Он тоже понимал, но возражать не стал.

Мы продолжили разговор – о его прерванной диссертации, о работе, которую он надеялся получить на Пруду, если апелляция пройдет успешно. Мы поговорили о Чарли, о том, кто она вообще такая, в чем нуждается. Я говорил с ним – в тот момент не вполне понимая почему – откровенно, гораздо откровеннее, чем с Тимоти. Но его ничто не удивляло, он как будто уже познакомился с ней, уже знал ее.

– Вы должны всегда заботиться о ней, – повторял я снова и снова, а он кивал, и, глядя на него, я видел, что он соглашается на брак, что я все-таки кого-то для нее нашел. И в какой-то момент, вдруг, я понял еще одну вещь. Я понял, на что Тимоти пытался намекнуть; я понял, что узнаю в нем, – понял, почему он готов жениться на Чарли. И тогда все стало очевидным – я, оказывается, догадался об этом с первого взгляда на него.

Я перебил его, когда он что-то говорил.

– Я понимаю, кто вы, – сказал я. Он никак не откликнулся, и я сказал: – Я про вас понимаю. – И тут его рот чуть-чуть приоткрылся, повисло молчание.

– Это так очевидно? – тихо спросил он.

– Нет, – сказал я. – Я понял только потому, что я такой же. – И тут он откинулся на спинку кресла, и я увидел, что в его взгляде что-то изменилось, что он смотрит на меня новыми глазами, иначе.

– Я могу попросить вас прекратить это? – спросил я, и он, этот решительный, непокорный, смелый, безрассудный мальчик, посмотрел на меня.

– Нет, – мягко сказал он. – Я обещаю, что всегда буду о ней заботиться. Но прекратить это я не могу.

Снова повисла пауза.

– Обещайте, что никогда не сделаете ничего, что могло бы ей навредить, – сказал я, и он кивнул.

– Обещаю, – сказал он. – Я умею вести себя осмотрительно.

Осмотрительно – какое депрессивное слово в устах такого молодого человека. Слово из времен более давних, чем времена моего деда, слово, которое не должно бы было вновь пробиться в наш словарь.

Отвращение, вызванное этой мыслью, видимо, отразилось у меня на лице, потому что его лицо покрыла тень беспокойства.

– Сэр? – сказал он.

– Нет, ничего, – ответил я и спросил: – Куда вы ходите?

Он тихо переспросил:

– Хожу?

– Да, – сказал я – боюсь, по голосу было понятно, что я начинаю раздражаться. – Куда вы ходите?

– Не понимаю, – сказал он.

– Прекрасно вы все понимаете, – сказал я. – Джейн-стрит? Хорейшо? Перри? Бетюн? Барроу? Гансевоорт? В какой из них? – Он сглотнул. – Я ведь все равно узнаю, – напомнил я.

– Бетюн, – сказал он.

– Ага, – сказал я. Понятно: заведение на Бетюн-стрит обслуживало в основном людей более интеллектуального склада. Тамошний управляющий, Гарри, заполошный квин, один из самых высокопоставленных чиновников в Минздраве, на двух этажах расположил библиотеку – книжные шкафы выглядели так, как будто их вытащили из старинной светской комедии; спальни находились выше. Ходили слухи и о подземелье, но, честно говоря, я думаю, их распускал сам Гарри, чтобы звучало еще увлекательнее. Я в последнее время хожу на Джейн-стрит, где все организовано более прозаично: ты приходишь, получаешь за чем пришел, уходишь. В любом случае я испытал облегчение: глянуть наверх и увидеть, что оттуда на тебя смотрит муж внучки, – так себе удовольствие.

– У вас кто-нибудь есть? – спросил я.

Он снова сглотнул.

– Да, – тихо ответил он.

– Вы его любите?

На этот раз сомнения в его голосе не было. Он посмотрел прямо на меня.

– Да, – сказал он, и голос его звучал твердо.

Мне стало ужасно грустно. Я собираюсь выдать свою бедную внучку за человека, который готов защищать ее, но который ее никогда не полюбит, по крайней мере такой любовью, о которой мы все мечтаем; бедный мальчик, который никогда не сможет жить так, как следовало бы. Ему всего двадцать четыре; когда тебе двадцать четыре, твое тело предназначено для удовольствия, и ты постоянно влюблен. Я внезапно представил лицо Натаниэля в ту пору, когда впервые его увидел – роскошная темная кожа, приоткрытый рот, – и отвернулся, потому что боялся заплакать.

– Сэр? – мягко сказал он. – Доктор Гриффит? – Таким голосом он будет разговаривать с Чарли, подумал я и заставил себя повернуться к нему с улыбкой.

В тот же день мы договорились об условиях. Приданое его не слишком интересовало, и, подписав документы о намерении, мы вместе спустились; его брачная карточка лежала у меня в портфеле.

На тротуаре мы снова поклонились друг другу.

– Я очень жду встречи с Чарли, – сказал он, и я ответил, что Чарли тоже наверняка будет очень рада с ним познакомиться.

Он пошел в другую сторону, но я окликнул его, он развернулся и снова приблизился. Я некоторое время не знал, как сформулировать то, что хочу сказать.

– Скажите мне, – начал я и замолчал. Потом я понял, что хочу спросить. – Вы – молодой человек. Красивый. Умный. – Я заговорил тише. – Вы влюблены. Почему вы на это пошли сейчас, в молодости? Не поймите меня неправильно – я рад, что вы это делаете, – торопливо добавил я, хотя выражение его лица никак не изменилось. – Я рад за Чарли. Но все равно – почему?

Он шагнул еще ближе. Он высокий, но я еще выше, и на секунду у меня возникла идиотская мысль, что он сейчас меня поцелует, что я почувствую прикосновение его губ к своим, и я на мгновение закрыл глаза, как будто это могло чему-то поспособствовать.

– Мне тоже нужна безопасность, доктор Гриффит, – сказал он почти шепотом и отступил. – Мне нужно каким-то способом обезопасить себя. Иначе я не знаю, что сделаю.

Только вернувшись домой, я расплакался. Чарли, слава богу, еще не пришла с работы, в квартире больше никого не было. Я плакал о Чарли, о своей любви к ней, о надежде на то, что она поймет, как я старался обеспечить все самое лучшее для нее, как сделал за нее выбор – безопасность вместо счастья. Я плакал о ее как-бы-муже, о том, что ему приходится защищать себя, о том, какой неполноценной сделала его жизнь эта страна. Я плакал о мужчине, которого он любит и который никогда не сможет строить жизнь вместе с ним. Я плакал о тех мужчинах на карточках, которых я видел и отверг от лица Чарли. Я плакал о Натаниэле, о Дэвиде, даже об Иден, которые все давно исчезли, которых Чарли не помнила. Я плакал о своих дедушке и бабушке, о Норрисе и Обри, о Гавай’ях. Но прежде всего я плакал о себе, о своем одиночестве, об этом мире, который я помог выстроить, и обо всех этих годах – обо всех мертвецах, обо всех потерянных, обо всех пропавших.

Я редко плачу, и я успел забыть, что за чувством физиологического неудобства в этом есть что-то ободряющее: каждая часть организма принимает участие в процессе, механика его различных систем приходит в движение, наполняя протоки жидкостями, легкие – воздухом, придавая блеск глазам, заставляя кожу набухать кровью. Я поймал себя на мысли, что на этом кончается моя жизнь, что, если Чарли согласится на союз с этим мальчиком, моя последняя обязанность будет выполнена – я защитил ее от катастрофы, я вырастил ее до взрослых лет, я нашел ей работу и спутника жизни. Я ничего больше не могу сделать, не могу даже надеяться сделать. Можно радоваться дальнейшей жизни, но необходимости в ней нет.

Еще несколько лет назад, Питер, я был уверен, что мы увидимся снова. Что пообедаем вместе – ты, я, Чарли, Оливье – и потом, может быть, они куда-нибудь пойдут, в музей или в театр (мы бы, разумеется, встретились в Лондоне, а не здесь), а мы с тобой проведем вторую половину дня вдвоем за какими-нибудь привычными для тебя, но уже экзотическими для меня занятиями, за походом в книжный магазин, например, или в кафе, или в бутик, где я бы купил что-нибудь фантазийное для Чарли – ожерелье или, может, сандалии. А к вечеру мы бы пошли к тебе домой, в тот дом, который я никогда уже не увижу, где Оливье и Чарли готовили бы ужин, а мне бы пришлось объяснять ей про некоторые продукты, что это такое: это креветка; это морской еж; это инжир. На десерт был бы шоколадный пирог, и мы втроем смотрели бы, как она ест его впервые в жизни и на ее лице расплывается такое выражение, какого я не видал со времен ее болезни, а мы смеемся и хлопаем в ладоши, как будто она сделала что-то потрясающее. У нас будут отдельные комнаты, но она придет ко мне, потому что не сможет спать, так ее потрясет все, что она увидела, услышала, попробовала, понюхала, – и я обниму ее, как обнимал ее маленькую, и почувствую, как ее тело вздрагивает, словно от легких ударов тока. А на следующий день мы встанем и будем делать все то же самое снова и снова, и хотя многое в ее новой жизни рано или поздно станет привычным – а я-то привыкну за несколько дней, память возьмет свое, – она никогда не утратит нового ощущения восторга, будет всегда смотреть вокруг, чуть приоткрыв рот, подняв взгляд к небесам. Мы улыбнемся этому – кто бы не улыбнулся. “Чарли! – окликнем ее мы, когда она впадет в очередной транс, чтобы разбудить ее, напомнить ей, где она, кто она. – Чарли! Это все твое”.

Обнимаю,

Ч.

Дорогой мой Питер,

5 июня 2088 г.

Ну вот оно и свершилось. Мой котенок замужем. Ты легко можешь себе представить, какой это был эмоционально непростой день. Глядя на них, я испытал очень яркий временной скачок из тех, что случаются со мной все чаще: я перенесся на Гавай’и; я держал за руки Натаниэля, мы смотрели на океан, перед которым Мэтью и Джон поставили свою бамбуковую хупу. Наверное, у меня был странный вид, потому что в какой-то момент мой внучатый зять оглянулся и спросил, все ли в порядке.