Текст книги "До самого рая"

– Да елки, па! – сказал ты, и я перевел взгляд на бутылку сливок, которую забыл убрать, когда ты мне велел. – Ты не поставил сливки в холодильник, па! И молоко тоже! Все скисло!

Ты со злостью вылил сливки в раковину и повернулся ко мне. Я видел твои зубы, твои яркие черные глаза.

– Ты вообще ничего не можешь сделать нормально? Я тебя попросил всего лишь убрать сливки и молоко – ты даже на это не способен? – Ты подошел ко мне, схватил за плечи и стал трясти. – Что с тобой такое?! – воскликнул ты. – Что не так? Ты ничего не можешь сделать?

С годами я усвоил, что, когда тебя трясут, лучше всего не сопротивляться, а расслабиться, и так и сделал – шея упала, голова вяло скатилась набок, руки повисли плетьми, и в конце концов ты перестал меня трясти и толкнул так сильно, что я упал со стула на пол и увидел, как твои ступни убегают и как хлопает передняя сетчатая дверь.

Когда ты вернулся, уже стемнело. Я так и лежал там, где упал. Свинина, оставшаяся лежать возле раковины, тоже испортилась, и в свете лампы я видел, как вокруг нее кружатся мелкие мошки.

Ты присел рядом со мной, и я прижался к твоей теплой коже.

– Па, – сказал ты, и я попытался сесть. – Подожди, дай я помогу, – сказал ты и обнял меня за спину, чтобы помочь мне сесть. Ты принес мне стакан воды. – Сейчас сделаю чего-нибудь поесть, – сказал ты, и я услышал, как ты бросаешь свинину в мусорное ведро и начинаешь кромсать овощи.

Ты поджарил нам обоим овощей с рисом, и мы ели их прямо там, сидя на кухонном полу.

– Па, прости, – сказал ты в какой-то момент, и я кивнул – рот у меня был набит, так что ответить не получилось. – Ты иногда меня просто бесишь, – продолжил ты, и я снова кивнул. – Па, посмотреть на меня можешь? – спросил ты, и я поднял голову, попытался найти твои глаза, и ты взял мою голову в ладони и приблизил к ней свое лицо. – Вот я, – прошептал ты, – видишь меня теперь? – И я снова кивнул.

– Не кивай, скажи, – велел ты, но твой голос был мягок.

– Да, – ответил я, – да, я тебя вижу.

Той ночью я спал в доме, в твоей комнате, в твоей постели: Эдварда рядом не было, некому было мне запрещать, а ты собирался на ночную рыбалку. “А как же когда ты вернешься?” – спросил я, и ты сказал, что просто заберешься в постель рядом со мной, и мы будем спать рядом, как когда-то в палатке. “Давай, – сказал ты, – ложись”, – и хотя надо было тебе возразить, я послушался. Но ты так и не пришел ко мне, не лег рядом и на следующий день вел себя спокойно и сдержанно, и вся радость прошлого утра испарилась.

Это были те выходные, когда я видел тебя в последний раз. Две недели спустя, когда я сидел на тенте и ждал тебя, подъехал дядя Уильям, и когда он вышел из машины, оказалось, что в руках у него ничего нет. Он объяснил, что в эти выходные ты приехать не сможешь, что у тебя какие-то школьные дела, которые ты не можешь пропустить.

– Ага, – сказал я. – А в следующие выходные он приедет?

И дядя Уильям медленно кивнул.

– Ну наверное, – сказал он.

Но ты не приехал, и дядя Уильям тоже не приехал, чтобы меня предупредить, – он снова появился только в следующем месяце, на этот раз с едой и другими покупками, и сообщил, что ты больше не будешь приезжать в Липо-вао-нахеле, никогда.

– Постарайся посмотреть на это с его точки зрения, Вика, – сказал он почти умоляюще. – Кавика растет, сынок, он хочет проводить время с друзьями, с одноклассниками. Это не то место, где юноше легко жить.

Он как будто ждал, что я стану спорить, но я не спорил, потому что все это было правдой. И я понимал, что он имеет в виду: не в Липо-вао-нахеле тяжело жить, тяжело оставаться со мной, с тем, чем я стал, – или, может быть, всегда и был.

Многие считают, что растратили свою жизнь. Когда я был в колледже на материке, как-то раз ночью пошел снег, и на следующий день занятия отменили. Окно в общежитии выходило на крутой холм возле пруда, я стоял и смотрел, как мои однокашники проводят день, катаясь на санках, скатываются с горки, потом тащатся вверх, смеются, держатся друг за друга, преувеличенно изображают усталость. В общежитие они вернулись только к вечеру, и через дверь я слышал, как они обсуждают проведенный день. “Что я наделал? – говорил один парень с притворным ужасом. – Мне к завтрашнему дню надо было задание по греческому написать! Я трачу жизнь на ерунду!”

Все засмеялись, потому что эта была нелепая мысль – он не тратил свою жизнь. Он пойдет и напишет задание по греческому, успешно его сдаст, потом получит степень и много лет спустя, провожая собственного сына в колледж, скажет ему: “Веселись, но не переусердствуй”, – и расскажет ему и как он сам учился в колледже, и про день, который был потрачен на снег и санки. Но настоящей интриги тут не будет, потому что оба уже будут знать окончание этой истории.

А вот я – я растратил свою жизнь. Если не считать тебя, единственное, чего я достиг, – это не уехал из Липо-вао-нахеле. Но не сделать что-то – не то же самое, что сделать что-то. Я растратил свою жизнь, но ты не собирался позволить мне растратить и твою. Поэтому я гордился тем, что ты бросаешь меня, делаешь то, на что я оказался не способен, – тебя нельзя было завлечь, обмануть, околдовать; ты покинешь не только меня, не только Липо-вао-нахеле, но и все остальное – остров, штат, историю, то, кем ты должен был стать, то, кем ты мог бы стать. Ты откажешься от всего этого и тогда почувствуешь себя таким легким, что, ступив в океанские волны, не погрузишься в них, а полетишь по поверхности воды – и двинешься на восток, к иной жизни, где никто не знает, кто ты такой, даже ты сам.

Ты знаешь, что произошло потом, Кавика, может быть, даже лучше, чем я. Через несколько месяцев после твоего отъезда – дядя Уильям сказал мне, что через семь, – Эдвард утонул, и хотя его смерть была признана несчастным случаем, я иногда думаю, что он это сделал нарочно. Он приехал туда, чтобы что-то найти, но у него не оказалось на это сил, и у меня тоже. Я должен был внимать его исканиям, но не мог, и без меня он тоже в конце концов сдался.

Его тело нашел на песке во время одного из своих приездов дядя Уильям, и в этот же день – после того как меня допросили полицейские – он отвез меня в Гонолулу, в больницу. Когда я проснулся, я был в палате; я посмотрел вокруг и увидел врача, который повторял мое имя и светил ярким фонариком мне в глаза.

Врач сел рядом со мной и стал задавать вопросы. Знаю ли я, как меня зовут? Понимаю ли, где я? Знаю ли я, кто сейчас президент? Могу ли посчитать в обратном порядке от ста, отнимая по шесть? Я отвечал, и он записывал мои ответы. А потом, перед уходом, сказал: “Вика, ты меня не помнишь, но я-то тебя знаю. – Когда я ничего не ответил, он сказал: – Меня зовут Гарри Йосимото, мы одноклассники. Помнишь?” Только ночью, лежа в постели, я вспомнил его – Гарри, мальчик с рисовыми сэндвичами, с которым никто не разговаривал; Гарри, мальчик, которым я ни за что не хотел бы быть.

Вот так все и кончилось. Я больше никогда не возвращался в наш дом в долине. Через некоторое время меня перевели сюда. Я постепенно утратил остатки зрения. Я утратил интерес, а потом и возможность что-либо делать. Я лежал в постели и дремал, время размягчалось и расплывалось, как будто я никогда не совершал никаких ошибок. Даже тебя – мне сказали, что ты теперь учишься в другой школе на Большом острове, – даже тебя я мог представить рядом с собой, и иногда, если это вдруг получалось, я обманывал себя, представляя, что никогда тебя и не знал. Ты будешь первым Кавикой Бингемом, который окончит другую школу, – кто знает, что еще ты сделаешь первым как Кавика Бингем? Может быть, будешь первым, кто поселится за рубежом? Первым, кто станет кем-то еще? Первым, кто уедет далеко-далеко, так далеко, что оттуда покажется, что даже Гавай’и расположены c чем-нибудь рядом?

Я думал об этом сегодня, когда проснулся – проснулся от плача, плача, который она сдерживала, и дыхание вырывалось из ее груди рывками, как икота.

– Простите, миссис Бингем, – сказал кто-то. – Он как будто решил уйти – мы можем поддерживать его жизнь, только если он сам хочет жить. – И снова этот звук, этот отчаянный, безутешный звук, и опять голос: – Простите, миссис Бингем. Простите.

– Мне надо написать моему внуку – сыну моего сына, – услышал я ее голос. – Я не могу о таком сказать по телефону. Я успею?

– Да, – ответил мужской голос, – но скажите ему, чтобы поторопился.

Я хотел объяснить им, что тревожиться не надо, что мне лучше, что я почти в порядке. Я едва удерживался от того, чтобы улыбнуться, закричать от восторга, позвать тебя по имени. Но я хотел, чтобы это был сюрприз, – я хотел увидеть твое лицо, когда ты наконец-то войдешь в эту дверь, когда увидишь, как я вскакиваю с кровати, чтобы обнять тебя. Как ты удивишься! Как они все удивятся. Интересно, они станут мне аплодировать? Будут мной гордиться? Или смутятся, даже разозлятся – смутятся, потому что недооценили меня, разозлятся, что я выставил их дураками?

Но я надеюсь, что такого не случится, потому что злиться некогда. Ты едешь сюда, и я чувствую, что мое сердце колотится все сильнее, что кровь гулко стучит в ушах. Я продолжу тренировки. Я стал таким сильным, Кавика, – я почти готов. На этот раз я готов к тому, чтобы ты мной гордился. На этот раз я не подведу тебя. Я все время думал, что единственная история моей жизни, которую я могу рассказать, – это история про Липо-вао-нахеле, но теперь я понимаю: мне дана еще одна возможность, возможность новой истории, возможность сказать тебе что-то новое. Так что сегодня вечером, когда стемнеет и здесь вокруг все утихнет, я встану, пройду по знакомой дорожке в сад и на этот раз выйду за калитку во внешний мир. Я уже вижу верхушки деревьев, чернеющих на фоне темного неба; я уже чувствую вокруг запах имбиря. Они ошибались: еще не поздно, еще не поздно, еще все-таки не поздно. А потом я пойду – не к дому моей матери, не в сторону Липо-вао-нахеле, но куда-то еще, туда, куда, я надеюсь, отправился ты, и я не остановлюсь, не отдохну, пока не дойду до цели, пока не дойду до тебя, пока не пройду весь этот путь – до самого рая.

Книга III. Восьмая зона

Глава 1

2093 год, осень

Обычно я возвращаюсь домой на шаттле, который отправляется в 18:00, и выхожу на пересечении Восьмой улицы и Пятой авеню где-то между 19:30 и 19:40, в зависимости от задержек в пути, но сегодня была запланирована Церемония, и мне пришлось попросить доктора Моргана отпустить меня пораньше. Если движение перекроют в районе Сорок второй улицы, неизвестно, сколько это продлится, и тогда я могу не успеть купить продукты и приготовить ужин к приходу мужа. Доктор Морган не стал дослушивать мои объяснения до конца.

– Не обязательно посвящать меня во все подробности, – сказал он. – Конечно, идите. Успеете на семнадцатичасовой шаттл. – И отмахнулся от моей благодарности.

Пассажиры семнадцати– и восемнадцатичасового шаттла очень разные. В 18:00 домой возвращаются лаборанты и научные сотрудники, иногда даже старшие исследователи, но в семнадцатичасовом шаттле мне встретился один-единственный знакомый человек – уборщица. Она, кажется, не заметила, что я поворачиваюсь и машу ей рукой, потому что не помахала в ответ, когда проходила мимо.

Мои опасения сбылись: шаттл замедлил ход, а потом и совсем остановился чуть южнее Сорок второй улицы. Окна шаттлов защищены решетками, но сквозь них все равно можно разглядеть, что происходит снаружи. Мое место было справа, поэтому мне была видна Старая библиотека, рядом с которой, конечно, стояли стулья – шесть стульев, выстроенных в ряд вдоль авеню, хотя там никто не сидел и ограждения пока не были установлены. До начала Церемонии оставалось еще два часа, но радиотехники в длинных черных пальто уже ходили туда-сюда, и два человека наполняли проволочные мусорные корзины камнями, которые доставали из кузова большого грузовика. Он-то как раз и перегородил дорогу, и нам оставалось только ждать, пока они наполнят все корзины, вернутся в свою машину и освободят проезд. Оставшаяся часть пути пролетела быстро, даже несмотря на контрольно-пропускные пункты.

Когда шаттл доехал до моей остановки, было 17:50, и хотя поездка заняла больше времени, чем обычно, мне удалось попасть домой намного раньше. Как и всегда после работы, первым делом надо было сходить в магазин. Сегодня был мясной день, а еще третий четверг, в который мы получали месячную норму мыла и туалетной бумаги. С прошлой недели у меня остался специально отложенный талон на овощи, так что, помимо картошки и морковки, можно было взять еще банку горошка. Кроме обычных протеиновых батончиков с разными вкусами, соевых котлет и искусственного мяса, сегодня завезли настоящее мясо: лошадь, собаку, оленя и нутрию. Нутрия самая дешевая, но муж говорит, что она слишком жирная, поэтому мне пришлось купить полкило лошади и еще кукурузную муку, а то ее осталось совсем мало. У нас кончилось молоко, но если отложить талон на него до следующей недели, то хватит на пудинг, а значит, лучше купить сухое молоко, хотя мы с мужем оба его не любим.

До дома надо было пройти четыре квартала, и только в квартире, когда мясо уже поджаривалось на сковородке с растительным маслом, мне вдруг пришло в голову, что сегодня у мужа свободный вечер и что он не вернется к ужину. Но бросать готовку было уже поздно, поэтому оставалось только дожарить мясо, положить к нему горошка и поесть в одиночестве. Сверху доносились приглушенные крики: соседи слушали Церемонию по радио. У меня желания слушать не было, но и ложиться спать сразу после мытья посуды не хотелось: мне казалось, что лучше посидеть на диване и подождать мужа, хотя ясно было, что вернется он еще не скоро.

На следующий день все было как обычно, и домой меня привез восемнадцатичасовой шаттл. Когда мы проезжали мимо Старой библиотеки, никаких свидетельств того, что здесь проходила Церемония, разглядеть не удалось: ни камней, ни стульев, ни растяжек, а ступеньки были чистые, серые и пустые, как всегда.

Стоило мне поставить разогревать масло, чтобы пожарить мясо, как в дверь постучал муж – тук-тук-бам-бам-бам – и крикнул мне: “Кобра!”, а я ему: “Мангуст!”, – и раздались глухие щелчки открывающегося замка: раз, два, три, четыре. А потом дверь открылась, и он вошел – мой муж, мой Мангуст.

– Ужин почти готов.

– Сейчас приду, – сказал он и отправился в спальню переодеваться.

На ужин у нас было немного горошка, мясо и по половинке разогретой картофелины, запеченной еще утром, после того как муж отправился на работу. Наконец он пришел и сел за стол напротив.

Некоторое время мы ели молча.

– Лошадь? – спросил муж.

– Да

– М-м, – сказал муж.

Хотя мы женаты уже больше пяти лет, мне до сих пор трудно поддерживать с ним разговор. Так было и во время нашей первой встречи, и когда мы вышли из офиса брачного маклера, дедушка обнял меня за плечи и притянул к себе, но молчал всю дорогу, пока мы не вернулись домой.

– Ну, что думаешь? – спросил он тогда.

– Не знаю. – Отвечать “не знаю” не следовало – мне говорили, что я слишком часто это повторяю, – но это была правда. – Я не знаю, что ему сказать, могу только отвечать на его вопросы.

– Это ничего, – сказал дедушка. – Со временем станет легче. – Он помолчал. – Просто нужно вспомнить, что мы с тобой учили, – сказал он. – Что обсуждали. Ты же помнишь?

– Конечно. “Как прошел твой день?”, “Ты слышал, что передавали по радио?”, “Что интересного было сегодня?”.

Мы с дедушкой вместе составили целый список вопросов, которые люди могут задавать друг другу. Даже сейчас мне иногда случалось заглядывать в этот список перед тем, как лечь спать, чтобы на следующий день задать один из вопросов мужу или кому-нибудь из коллег. Но проблема заключалась в том, что некоторые вопросы – “Что ты хочешь сегодня на ужин?”, “Какие книги ты сейчас читаешь?”, “Куда собираешься поехать в отпуск?”, “Какая хорошая/ужасная сегодня погода, правда?”, “Как ты себя чувствуешь?” – или уже не имели смысла, или стали опасными. При виде этого списка в памяти у меня всплывали наши учебные разговоры с дедушкой, но вспомнить его ответы не получалось.

– Как тебе мясо?

– Хорошее, – ответил муж.

– Не слишком жесткое?

– Нет-нет, хорошее. – Он отправил в рот еще кусочек. – Все отлично.

После этого мне стало легче. Дедушка говорил, что, когда будет тревожно, надо просто начать складывать числа в уме, и именно это мне и приходилось делать сейчас, пока муж меня не успокоил. Теперь волнение отступило настолько, что можно было даже спросить еще что-нибудь.

– Как прошел твой свободный вечер?

– Хорошо, – сказал он, не поднимая глаз. – Замечательно.

Больше ничего придумать не получалось. Но наконец мне пришла в голову новая мысль.

– Вчера вечером прошла Церемония. Из окна шаттла было видно, как к ней готовились.

Теперь он посмотрел на меня:

– И что там?

– Мне не хотелось слушать. А тебе?

– И мне нет, – сказал он.

– Ты знаешь, кто были эти люди?

Мы все понимали, что такие вопросы задавать нельзя. Мне просто нужно было как-то поддержать беседу с мужем. Но тут, к моему удивлению, он снова посмотрел на меня и несколько секунд помолчал – как и я. Потом он сказал:

– Не знаю.

Мне казалось, что он хочет еще что-то добавить, но больше он не произнес ни слова, и мы доели ужин молча.

Две ночи спустя нас разбудил стук в дверь и мужские голоса. Выругавшись, муж вскочил. Мне пришлось потянуться через кровать, чтобы включить лампу.

– Побудь здесь, – сказал он, но останавливать меня было уже поздно. – Кто там? – крикнул он в закрытую дверь, и его храбрость, как и всегда в таких случаях, не могла не восхищать: он казался совершенно бесстрашным.

– 546-й следственный отдел Третьего муниципалитета, сотрудники 5528, 7879 и 4578, – ответил голос с той стороны двери. Послышался лай собаки. – Мы разыскиваем подозреваемого, который обвиняется в нарушении статей 122, 135, 229, 247 и 333.

Статьи, номера которых начинаются с цифры один, – это преступления против государственной власти. С цифры два – незаконная торговля. С цифры три – информационные преступления: обычно это значит, что обвиняемый сумел получить доступ в интернет или хранит запрещенную книгу.

– Просим разрешения обыскать квартиру.

Не то чтобы они действительно просили разрешения, но мы все равно были обязаны его дать.

– Разрешаю, – сказал муж, отпер дверь, и к нам в квартиру вошли трое мужчин в сопровождении большой поджарой собаки с узкой мордой. Самый высокий из них остановился на пороге, направив на нас дуло пистолета, а мы встали у стены напротив к нему лицом, подняв руки, согнутые в локтях под прямым углом, пока двое его напарников открывали шкафы и осматривали спальню и ванную комнату. Обыски должны были проходить тихо, но мы слышали, как они поднимают один матрас, потом другой, как матрасы с глухим стуком падают обратно на кровать, и хотя стоявший в дверях человек был очень рослым, мне все равно были видны другие полицейские группы у него за спиной: одна заходила в квартиру слева, вторая бегом поднималась по лестнице.

Наконец все закончилось, двое мужчин с собакой вышли из спальни, один из них сказал тому, кто стоял на пороге: “Чисто”, а нам: “Подпись”, – и каждый из нас, прижав большой палец правой руки к экрану, который он нам протянул, назвал в микрофон сканера свое имя и идентификационный номер, а потом они ушли, и мы закрыли за ними дверь.

Во время обыска квартиру всегда переворачивали вверх дном. Всю нашу одежду и обувь вышвырнули из шкафа, матрасы лежали криво, и окно было открыто: они проверяли, не подвесили ли мы что-нибудь под подоконником и не спрятали ли среди деревьев – судя по всему, именно так кто-то сделал год назад. Убедившись, что складные железные ставни надежно заперты на замок, муж закрыл окно, задернул черную штору и помог мне поправить сначала мой матрас, а потом свой. Мне хотелось убрать хотя бы часть вещей на место, но он меня остановил. “Брось, – сказал он. – До завтра они никуда не денутся”. После этого он лег в свою кровать, а я – в свою, он погасил свет, и снова наступила темнота.

Стало тихо и в то же время не совсем тихо. Было слышно, как полицейские ходят по квартире над нами; упало что-то тяжелое, и наша люстра задребезжала. Раздались приглушенные крики и собачий лай. А потом мы услышали шаги на лестнице и объявление из громкоговорителей на крышах полицейских фургонов: “Восьмая зона, Вашингтонская площадь, север, дом тринадцать, восемь квартир и цокольный этаж, все чисто”. Потом загудели лопасти полицейского вертолета, и наконец действительно стало тихо – так тихо, что мы услышали, как плачет женщина в квартире то ли над нами, то ли рядом. Но потом и она умолкла, наступила настоящая тишина, и полоска света от проблескового маячка проползла по спине моего мужа, перебралась на стену и снова исчезла в окне. Шторы не должны были пропускать свет маячка, но все равно его пропускали, хотя через некоторое время мы перестали обращать на это внимание.

Мне вдруг стало страшно, и появилось непреодолимое желание сползти с подушки и натянуть на голову одеяло, как в детстве. Мы еще жили с дедушкой вдвоем, когда к нам впервые пришли с обыском, и той ночью, как только все закончилось, мне стало очень жутко, и дедушка, увидев, что я начинаю раскачиваться и стонать, был вынужден прижать меня к себе, боясь, что я могу удариться головой. “Все будет хорошо, все будет хорошо”, – снова и снова повторял он, и на следующее утро мне все еще было страшно, но уже не так сильно, и он сказал, что бояться нормально, что со временем я привыкну к обыскам, что я молодец и герой и что надо все время об этом помнить.

Но легче не стало, как не стало легче разговаривать с мужем, хотя годы, прошедшие с первого обыска, научили меня успокаиваться, научили укрываться с головой, выдыхать и тут же вдыхать тот же самый воздух, чтобы все окружающее пространство наполнилось моим жарким, знакомым дыханием, и тогда я смогу убедить себя в том, что я не здесь, а в спасательной капсуле, которая летит в космосе.

Однако этой ночью мне не удалось вообразить спасательную капсулу. Мне нужно было что-то обхватить руками, что-то теплое и плотное, наполненное собственным дыханием, но придумать, что бы это могло быть, у меня так и не получилось. Попытки представить, что бы сказал дедушка, будь он со мной, тоже ни к чему не привели. Оставалось только складывать числа, шепча в подушку, чтобы наконец успокоиться и заснуть.

Следующее утро после обыска началось для меня позже обычного, хотя опоздать на работу мне не грозило, потому что я всегда просыпаюсь рано и успеваю проводить мужа – правда, на этот раз он уже ушел.

Муж выходит из дома раньше меня, потому что он работает на объекте с более высокой степенью секретности, сотрудников которого впускают на территорию только после того, как обыщут и проведут через сканеры. Каждый день перед уходом муж готовит нам обоим завтрак, так что моя порция в керамической миске ждала меня в духовке: овсянка с последними оставшимися у нас миндальными орехами, которые он поджарил на сковородке, измельчил и насыпал сверху. Если смотреть из окна гостиной, закрытого решетчатыми металлическими ставнями, справа видны остатки деревянного балкона одной из квартир в соседнем здании. Мне нравилось разглядывать этот балкон и наблюдать, как травы и помидоры в горшках становятся выше, гуще и зеленее, а когда выращивать еду у себя дома стало противозаконно, жители этой квартиры украсили балкон искусственными растениями из пластмассы и бумаги, выкрашенными в зеленый цвет; это напоминало мне о дедушке и о том, как он, даже когда дела стали идти хуже, где-то доставал бумагу, вырезал из нее разные фигурки – цветы, снежинки, животных, которых видел в детстве, – и прилеплял их на окно с помощью каши. Люди, жившие в той квартире, в конце концов завесили балкон где-то раздобытым куском синего брезента, и за завтраком мне часто случалось стоять у окна, смотреть на этот брезент и представлять искусственные растения – это успокаивало.

Но потом явилась полиция, наших соседей обвинили в укрывательстве врага, и балкон разгромили той же ночью, когда их увели. Это случилось пять месяцев назад. Я до сих пор так и не знаю, кто они были.

Перед уходом муж начал складывать вещи обратно в шкаф, но мне не хватило времени закончить уборку: в 8:30 отправлялся мой шаттл, и пора было ехать на работу. Наша остановка в трех кварталах от дома, на углу Шестой авеню и Девятой улицы. Из Восьмой зоны каждое утро с перерывом в полчаса, начиная с 6:00, уходит восемь шаттлов. Они делают четыре остановки в Восьмой зоне, три в Девятой, а потом еще по одной в Десятой, где работает мой муж, в Пятнадцатой, где работаю я, и в Шестнадцатой. А каждый вечер с 16:00 до 20:00 все то же самое повторяется в обратном порядке: шаттлы проезжают Шестнадцатую зону, Пятнадцатую, Десятую, возвращаются в Девятую и Восьмую и сворачивают на восток, в Семнадцатую.

Во время первых поездок мне нравилось рассматривать других пассажиров и гадать, чем они занимаются и на какой остановке выйдут. Высокий мужчина, худой и длинноногий, как мой муж, – должно быть, ихтиолог и работает на Пруду в Десятой зоне; женщина с неприятным лицом и маленькими темными глазками, похожими на семечки, наверняка эпидемиолог и работает в Пятнадцатой зоне. Понятно было, что все они научные сотрудники или лаборанты, но узнать подробности мне бы никогда не удалось.

Смотреть по дороге на работу было особенно не на что – все время одно и то же, – но меня все равно тянуло сесть у окна. В детстве у нас был кот, который любил ездить в машине: он устраивался у меня между коленей, клал передние лапы на окно и смотрел на улицу, и я вместе с ним, а дедушка, который иногда садился рядом с водителем, если мне хотелось, чтобы сзади было побольше свободного места, оборачивался и смеялся. “Мои котята смотрят, как мир проплывает мимо, – говорил он. – Что вы там видите, котята?” И мой ответ всегда был: машину, человека, дерево, и тогда дедушка спрашивал: “А куда, по-твоему, эта машина едет? Что, по-твоему, этот человек ел сегодня на завтрак? Какими на вкус, по-твоему, были бы цветы с этого дерева, если их попробовать?” – потому что он всегда помогал мне придумывать истории – учителя говорили, что я плохо с этим справляюсь. Иногда во время поездок на работу мне случалось мысленно рассказывать дедушке, что я вижу: здание из коричневого кирпича, окно на четвертом этаже, крест-накрест заклеенное черной лентой, и детское лицо, на мгновение мелькнувшее в просвете между полосками; черный полицейский фургон с приоткрытой задней дверцей, откуда высунулась большая белая нога; двадцать детей в темно-синей форме, которые держатся за узелки на длинной серой веревке, выстроившись в очередь к пропускному пункту на Двадцать третьей улице: им нужно попасть в Девятую зону, где располагаются элитные школы. А потом ко мне возвращались мысли о дедушке, и жаль было, что мне почти нечего ему рассказать, но правда в том, что в Восьмой зоне мало что меняется, и это одна из причин, по которым нам повезло жить именно здесь. В других зонах есть на что посмотреть, а в Восьмой ничего не происходит, и это еще одна причина, по которой нам повезло.

Однажды, примерно год назад, во время поездки на работу мне все-таки довелось увидеть нечто такое, чего в Восьмой зоне никогда на моей памяти не случалось. Шаттл, как обычно, ехал по Шестой авеню и пересекал Четырнадцатую улицу, когда кто-то вдруг выбежал на перекресток. С моего места в середине салона, по левую сторону, не было видно, откуда взялся этот человек, но он был без рубашки и в одних тонких белых штанах, какие носили люди в изоляционных центрах, прежде чем их направляли в центры перемещения. Человек что-то говорил, но окна шаттла пуленепробиваемые и звуконепроницаемые, и поэтому ничего не было слышно, хотя он явно кричал: он вытянул перед собой руки, и мускулы его шеи так напряглись и застыли, что на мгновение показалось, будто он высечен из камня. На груди у него виднелось около десятка следов от попыток скрыть симптомы болезни: люди часто прижигали сыпь, и после этого у них оставались темные шрамы вроде пиявок. Мне было непонятно, зачем они это делали, потому что каждый из нас знал, что означают высыпания, но и что означают шрамы, тоже каждый знал, и они просто меняли одно на другое. Это был белый молодой человек лет двадцати с небольшим, когда-то он был красивым, но теперь исхудал, почти все волосы у него выпали, как это происходит на второй стадии болезни, и он стоял посреди улицы босиком и кричал, кричал, кричал. А потом к нему подбежали два санитара в серебристых защитных костюмах и в шлемах с зеркальными визорами – если заглянуть в них, увидеть можно только свое собственное отражение, – и один из них набросился на молодого человека, чтобы повалить его на землю.

Но тот оказался удивительно быстрым: он увернулся от санитара и побежал к нашему шаттлу, и все пассажиры, которые до этого молча наблюдали за происходящим, ахнули, как будто дружно сделали один огромный вдох, а водитель, вынужденный остановиться, чтобы не сбить санитаров, нажал на гудок, словно это могло отпугнуть бежавшего. Молодой человек подскочил прямо к моему окну, на мгновение передо мной возник его глаз, радужка которого была такой ярко-голубой и такой огромной, что меня охватил ужас, и теперь даже через окно было слышно, что он кричит: “Помогите!” Потом раздался хлопок, его голова откинулась назад, он упал и исчез из моего поля зрения, а потом к нему подбежали санитары, один из которых еще держал перед собой оружие.

Шаттл тронулся, набирая скорость, как будто это могло стереть все произошедшее, пассажиры опять умолкли, и мне казалось, они смотрят на меня и думают, что это случилось по моей вине, что тот человек обращался ко мне потому, что мы с ним сговорились. Обычно в шаттлах ездят молча, но тут какой-то мужчина тихо произнес: “Он не должен был до сих пор оставаться на острове”, – и, хотя никто не ответил, чувствовалось, что остальные согласны; даже мне было понятно, что они напуганы, а напуганы они потому, что не ожидали такого. Людей часто пугает то, чего они не понимают, но на этот раз с ними нельзя было не согласиться: больного в таком состоянии уже давно пора было выслать отсюда.

Рабочий день тянулся медленно, что было совсем некстати, потому что меня все время преследовали мысли о случившемся. Это были мысли не столько о самом молодом человеке и его ярком глазе, сколько о том, что упал он почти беззвучно – таким невесомым и слабым оказалось его тело. Несколько месяцев спустя объявили, что изоляционные центры из Восьмой и Девятой зон переместят, и хотя ходили слухи о том, что это может значить, правды мы, конечно, так и не узнали.