Текст книги "До самого рая"

После Нового года наступал День памяти, который всегда приходился на пятницу. Правительство учредило его в 71 году. В этот день все предприятия и институты прекращали работу, и люди должны были провести его в тишине, думая о жертвах пандемий – не только 70-го, но и любых других. Лозунг у Дня памяти был такой: “Не все умершие невиновны, но все умершие прощены”.

Пары обычно проводили День памяти вместе, но мы с мужем нет. Он ходил в Центр, где за государственный счет устраивали концерт оркестровой музыки и читали лекции о том, как справиться со скорбью, а я гуляла по Площади. Но теперь я гадала, не ходит ли он на самом деле на Бетюн-стрит.

Впрочем, в основном я думала о дедушке – он умер не от болезни, но все равно умер. Дни памяти мы с ним всегда проводили вместе, и он показывал мне фотографии моего отца, который умер в 66-м, когда мне было два года. Он тоже умер не от болезни, но об этом я узнала позже. Тогда же не стало и второго моего деда – они умерли в одно и то же время, в одном и том же месте. Именно этот, второй дед был моим кровным родственником, хотя я не могла сказать, что скучаю по нему, потому что совсем его не помнила. Но дедушка всегда говорил, что он очень любил меня, и мне нравилось это слышать, хоть я его и не знала.

Об отце я тоже почти ничего не помню, потому что вообще помню очень мало о своей жизни до болезни. Иногда у меня возникает ощущение, что я была совершенно другим человеком – тем, кто без труда понимает окружающих, кто догадывается, что они на самом деле хотят сказать, даже если вслух они говорят что-то совсем другое. Однажды я спросила дедушку, нравилась ли я ему больше до того, как заболела, и он на мгновение отвернулся, а потом обнял меня и прижал к себе, хотя знал, что я этого не люблю. “Нет, – сказал дедушка странным, сдавленным голосом, – я всегда любил тебя так же, как в день твоего рождения. Я никогда не хотел, чтобы мой котенок был другим”. Это было приятно слышать, и мне сразу стало хорошо, как тогда, когда на улице бывало достаточно прохладно, чтобы ходить в одежде с длинными рукавами, и я могла идти долго-долго, не опасаясь перегрева.

Но еще я подозревала, что в прошлом была совсем другой, из-за своего самого яркого воспоминания об отце – о том, как он смеется и кружится на месте, держа за руки маленькую девочку, кружится так быстро, что ее ноги отрываются от земли и летят по воздуху. Девочка одета в светло-розовое платье, ее волосы завязаны в черный хвост, развевающийся за спиной, и она тоже смеется. Эта картинка – одна из немногих вещей, которые я помню со времен своей болезни, и когда мне стало лучше, я спросила дедушку, кто эта девочка, и на лице у него появилось странное выражение. “Это ты, котенок, – сказал он. – Ты и твой отец. Вы так играли, пока у вас обоих не начинала кружиться голова”. В тот момент я решила, что такого не может быть, потому что я была лысая и не могла себе представить, что у меня было столько волос. Но потом, став старше, я подумала: а вдруг это действительно была я, но с длинными волосами? Что еще у меня было такого, о чем я больше не помню? Я думала о маленькой девочке, которая смеялась во весь рот, о ее отце, который смеялся вместе с ней. Я никогда не могла никого рассмешить, даже дедушку, и меня никто рассмешить не мог. Но, оказывается, давным-давно у меня это получалось. Это было, как если бы я услышала, что давным-давно умела летать.

Дедушка все время повторял, что в День памяти он вспоминает о том, как я выжила. “У тебя два дня рождения в году, котенок, – говорил он. – День, когда ты родилась, и день, когда ты вернулась ко мне”. Поэтому я всегда думала о Дне памяти как о своем дне, хотя никогда не призналась бы в этом, потому что знала, что это эгоистично и, более того, невежливо: получается, будто я забываю о тех, кто умер. Еще я никогда бы не призналась, что мне нравилось слушать дедушкины рассказы о том, как я болела: как я провела несколько месяцев на больничной койке и неделя за неделей у меня держалась такая высокая температура, что я даже не могла говорить; как почти все остальные пациенты в палате умерли; как однажды я открыла глаза и спросила, где дедушка. В этих историях было что-то уютное – в том, как дедушка рассказывал, что очень сильно переживал, сидел у моей кровати каждый вечер, читал мне каждый день и описывал пирожные, которые он мне купит, если я поправлюсь, – или с начинкой из настоящей клубники, или украшенные пластинками шоколада в виде древесной коры, или посыпанные поджаренным кунжутом. Дедушка говорил, что маленькой я любила сладости, особенно пирожные, но после болезни почти перестала их есть, и это было даже к лучшему, потому что к тому моменту сахар тоже был объявлен товаром ограниченного распространения.

Однако с тех пор, как дедушка умер, никто не помнил, что я когда-то болела или что кто-то так сильно хотел, чтобы я поправилась, что приходил навещать меня каждый вечер.

В этом году в День памяти мне было особенно одиноко. В здании стояла тишина. На следующий день после Нового года наших соседей забрала полиция, и хотя они никогда не были громкими, оказалось, что шумели они больше, чем я думала, потому что без них у нас в квартире стало очень тихо. Накануне я заглянула в конверт, в котором лежали записки мужа, и обнаружила новую, написанную тем же почерком на очередном клочке бумаги. “Буду ждать тебя”, – говорилось в ней, и больше ничего.

Как это часто бывает, я стала мечтать, чтобы дедушка был жив или чтобы у меня хотя бы была одна из последних его фотографий, на которую я могла бы смотреть, представляя, что говорю с ним по-настоящему. Но такой фотографии у меня не было и никогда не будет, и мысль об этом так меня расстроила, что я встала и начала ходить по комнате, и вдруг квартира показалась мне настолько маленькой, что дышать стало невозможно, и я взяла ключи, сбежала вниз по лестнице и вышла на улицу.

Площадь была такая же оживленная, как всегда, как будто это вовсе и не День памяти, и когда я присоединилась к толпе, мне стало спокойнее. С этими людьми я чувствовала себя не такой одинокой, хотя мы оказались вместе как раз по той причине, что были совсем одни.

Я часто приходила на Площадь с дедушкой, когда он был жив. В то время здесь в северо-восточном углу собирались рассказчики – это было любимое место дедушки, куда он приходил почитать на свежем воздухе, когда был моложе. Как-то он сидел на одной из деревянных скамеек – они тогда стояли по всей Площади – и ел сэндвич со свиньей и яйцом, но вдруг на плечо ему прыгнула белка, выхватила сэндвич из рук и убежала.

По дедушкиному выражению лица я поняла, что история должна быть смешной, но ничего смешного я в ней не видела. Он посмотрел на меня и быстро добавил: “Это было до того”, – то есть до эпидемии 52 года, которая началась после того, как первые заболевшие заразились от белок, и привела к уничтожению всех белок в Северной Америке.

Как бы то ни было, на Площадь мы с дедушкой ходили в основном для того, чтобы послушать рассказчиков. Обычно они собирались по выходным, но иногда и в будние дни по вечерам, чтобы люди могли прийти послушать их после работы. Они состояли в гильдии, как объяснил мне дедушка, а это означало, что заработок они делили между собой и договаривались, чтобы на Площади никогда не было больше трех рассказчиков одновременно. Слушатели приходили в определенное время – скажем, в 19:00 по будням и в 16:00 по выходным – и платили либо талонами, либо монетами. Оплаты хватало на тридцать минут, поэтому каждые полчаса кто-нибудь из помощников рассказчика обходил аудиторию с ведерком, и если слушатель хотел остаться, то вносил плату еще раз, а если хотел уйти, то уходил.

Разные рассказчики специализировались на разных жанрах. Любители романтики шли к одному человеку, сказок – к другому, рассказов о животных – к третьему, истории – к четвертому. Рассказчики считались серыми торговцами. Это значило, что правительство выдавало им лицензию, такую же, как столярам и пластмассникам, но контролировало их гораздо строже. Они были обязаны представлять все свои рассказы в Информационный отдел для утверждения, рядом с ними всегда дежурили Мухи, а некоторые из них считались особенно опасными. Я помню, как однажды пошла на представление с дедушкой, а он ахнул, когда увидел рассказчика.

– Что случилось? – спросила я.

– Рассказчик, – прошептал он мне на ухо. – В годы моей молодости он был очень известным писателем. Надо же, до сих пор жив.

Рассказчик – хромой старик – сел на свой стульчик, а мы устроились вокруг прямо на земле, на подстилках или полиэтиленовых пакетах, которые принесли из дому. “На себя не похож”, – пробормотал дедушка, и действительно, с лицом рассказчика было что-то не то, как будто у него вырезали целый кусок челюсти слева; то и дело он подносил к губам носовой платок и вытирал слюну, стекавшую по подбородку. Но как только я привыкла к его манере речи, его история – о мужчине, который жил здесь, на этом самом острове, на этой самой Площади, двести лет назад и который отказался от огромного семейного богатства ради любви и уехал в Калифорнию, хоть его близкие и были убеждены, что его ждет предательство и разочарование, – оказалась такой захватывающей, что я даже перестала слышать жужжание паривших над нами Мух, такой захватывающей, что даже сборщики денег забыли про обход публики, и только когда прошел целый час, рассказчик откинулся на спинку стульчика и сказал: “А на следующей неделе я расскажу вам, что было дальше”, – и все, даже дедушка, разочарованно вздохнули.

Через неделю мы с большой группой слушателей собрались в ожидании рассказчика и прождали его очень долго, пока наконец не подошла другая рассказчица и не сказала, что ей очень жаль, но у ее коллеги началась страшная мигрень и сегодня он не придет.

– А на следующей неделе? – громко спросил кто-то.

– Не знаю, – ответила женщина, и даже я понимала, что она напугана и нервничает. – Но сегодня выступают еще три отличных рассказчика, и вы можете послушать их.

Около половины собравшихся последовали ее совету, но остальные, в том числе мы с дедушкой, ушли. Всю дорогу дедушка смотрел в землю. Когда мы вернулись домой, он пошел в спальню и лег лицом к стене – он всегда так делал, если хотел побыть один, – а я осталась в другой комнате слушать радио.

В течение нескольких недель мы с дедушкой снова и снова возвращались на Площадь, но рассказчик, тот, что был известным писателем, так больше и не появился. Удивительнее всего было то, как сильно это расстраивало дедушку; после каждой такой прогулки на Площадь он шел обратно медленнее, чем обычно.

Наконец, когда прошел месяц, а мы так и не увидели того рассказчика, я спросила дедушку: как он считает, что с ним случилось? Дедушка долго смотрел на меня и молчал.

– Его реабилитировали, – сказал он наконец. – Но иногда реабилитация носит временный характер.

Я не совсем поняла, о чем он, но почему-то знала, что больше вопросов задавать не стоит. Вскоре после этого рассказчики совсем исчезли, а когда лет восемь назад они наконец появились снова, дедушка больше не хотел идти на Площадь, а я не хотела идти без дедушки. Потом дедушка умер, и я заставила себя опять ходить туда – правда, всего несколько раз в год. Но даже через столько лет я по-прежнему гадала, что случилось с мужчиной, который собирался в Калифорнию. Уехал ли он в конце концов? Встретился ли он со своей любовью? Действительно ли его предали? Или мы все ошибались, а они воссоединились и были счастливы? Может, они до сих пор вместе в Калифорнии и по-прежнему счастливы. Я понимала, что это глупо, потому что они вымышленные персонажи, а не настоящие люди, но я часто думала о них. Я хотела знать, что с ними стало.

Ни один из рассказчиков, которых я слушала за годы, прошедшие со дня, когда мы с дедушкой встретили того старика, не был так же хорош, как он, но большинство оказались неплохими. И большинство их историй были повеселее. Например, один рассказывал о животных, которые делали глупости, разыгрывали друг друга и постоянно хулиганили, но в конце концов всегда извинялись, и все заканчивалось хорошо.

Сегодня этого рассказчика не было, но я узнала другого, который мне тоже нравился: он сочинял забавные истории о супружеской паре, с которой то и дело происходили разные неприятности. Как-то раз муж не мог вспомнить, чья сейчас очередь – его или жены – идти за продуктами, а поскольку на этот день приходилась годовщина их свадьбы, спрашивать у нее он не хотел, боялся, что она в нем разочаруется, и поэтому пошел в магазин сам и купил тофу. Но жена тоже не могла вспомнить, чья очередь – ее или мужа – идти в магазин, а поскольку на этот день приходилась годовщина их свадьбы, она не хотела спрашивать у него, и поэтому тоже пошла в магазин и купила тофу. В конце концов оба посмеялись над тем, как много тофу они купили, и приготовили из него всевозможные вкусные блюда. Конечно, история была неправдоподобная. Откуда они взяли такое количество белковых талонов? Как умудрились не поссориться, когда поняли, что потратили столько талонов впустую? Как можно забыть, чья очередь идти в магазин? Но для истории это все было не важно. Рассказчик изображал их голоса – мужской, высокий и тревожный, и женский, низкий и дрожащий, – и слушатели смеялись, но не потому, что история была правдоподобная, а потому, что герои выдумали проблему из того, что на самом деле никакой проблемой не было.

Я уселась в заднем ряду, и тут кто-то сел рядом со мной. Не слишком близко, но достаточно близко, чтобы я чувствовала его присутствие. Друг на друга мы не смотрели. Сегодняшняя история была о все той же супружеской паре, но теперь оба думали, что потеряли талон на молочные продукты. Она была не такая интересная, как история про тофу, но неплохая, и когда подошли сборщики, я положила в ведерко новый талон, чтобы остаться еще на полчаса.

Рассказчик объявил короткий перерыв, и некоторые слушатели достали принесенную из дома еду. Я пожалела, что не догадалась захватить с собой что-нибудь перекусить. И тут мой сосед вдруг заговорил.

– Хотите? – спросил он.

Повернувшись, я увидела, что он протягивает мне маленький бумажный пакет с грецкими орехами, скорлупа которых была заранее надколота, и покачала головой. Брать еду у незнакомцев было неблагоразумно – ни у кого не было столько еды, чтобы ни с того ни с сего предлагать ее чужим людям, и поэтому, если кто-то так поступал, это обычно вызывало подозрения.

– Нет, спасибо, – сказала я, подняла на него глаза и поняла, что это тот самый мужчина с длинными вьющимися волосами, которого я видела на остановке. Я так удивилась, что просто уставилась на него, но он, похоже, не обиделся и даже улыбнулся.

– Я видел вас раньше, – сказал он, но я продолжала молчать, и он склонил голову набок, по-прежнему улыбаясь. – По утрам, на остановке шаттла.

– А-а, – сказала я, как будто не сразу узнала его. – Да. Точно.

Он взял очередной орех, большим пальцем расколол скорлупу пополам и аккуратно счистил оставшиеся кусочки один за другим. Пока он был занят орехом, я могла его получше рассмотреть. На нем снова была кепка, под которой я больше не видела волос, серая нейлоновая рубашка и серые брюки – такие же, как у моего мужа.

– Вы часто приходите послушать этого рассказчика? – спросил он.

Я не сразу догадалась, что он обращается ко мне, а когда догадалась, то не могла придумать, что сказать. Со мной разговаривали только по необходимости: продавец спрашивал, что я хочу купить – нутрию, собаку или темпе; кандидаты говорили, что им нужны еще мизинчики; сотрудница Центра протягивала свой прибор и просила оставить отпечаток пальца, чтобы подтвердить, что я получила положенное число талонов на месяц. А этот незнакомец задал мне вопрос и, более того, улыбался при этом – улыбался так, как будто и правда хотел знать ответ. Последним человеком, который улыбался мне и задавал вопросы, был, конечно, дедушка, и, вспомнив о нем, я очень расстроилась и начала слегка раскачиваться туда-сюда, но когда спохватилась и снова подняла глаза, незнакомец продолжал смотреть на меня, все еще улыбаясь, как будто я просто обычный человек.

– Да, – ответила я, но на самом деле это было не совсем так. – Нет, – поправилась я. – В смысле, иногда. Иногда прихожу.

– Я тоже, – отозвался он тем же тоном, как будто я ничем не отличаюсь от других, как будто я из тех людей, которые умеют поддерживать беседу.

Тут настала моя очередь что-то говорить, но я ничего не могла придумать, и он снова пришел на помощь.

– Вы давно живете в Восьмой зоне? – спросил он.

Это вроде бы простой вопрос, но я растерялась. Вообще-то я провела в Восьмой зоне всю жизнь. Но когда я родилась, зон еще не было; жители могли переезжать с места на место по всему острову, как им заблагорассудится, и селиться в любом районе, который им придется по вкусу, если хватит денег. А потом, когда мне было семь, появились зоны, но мы с дедушкой уже жили на той территории, которая стала Восьмой зоной, – не то чтобы нам нужно было переезжать или нас куда-то переселяли.

Но объяснять все это было бы слишком долго, поэтому я просто сказала, что давно.

– А я только что сюда переехал, – сказал незнакомец, хотя я забыла спросить его, давно ли он здесь живет. (“Есть хорошее правило, которое нужно помнить во время разговора, – правило взаимности, – говорил дедушка. – Ты должна задать человеку тот же вопрос, который он задал тебе. Если тебя спросят: “Как дела?”, ты должна ответить, а потом спросить: “А у вас?”) – Раньше я жил в Семнадцатой зоне, но здесь намного лучше. – Он снова улыбнулся и прибавил: – Я поселился в Малой восьмерке.

– Ага, – сказала я. – В Малой восьмерке хорошо.

– Да, – сказал он. – Я живу в Корпусе семь.

– Ага, – снова сказала я. Корпус семь был самым большим зданием в Малой восьмерке, и жить там могли только те, кто не женат, кто проработал не меньше трех лет на одном из государственных предприятий и кому еще не исполнилось тридцать пять. Чтобы попасть в Корпус семь, надо было участвовать в специальной лотерее, но никто не задерживался там дольше чем на два года, поскольку одно из преимуществ проживания в Корпусе заключалось в том, что правительство помогало жильцам устроить брак. Когда-то эта задача возлагалась на родителей, но в наши дни взрослых, у которых остались в живых родители, становилось все меньше и меньше. Люди называли Корпус семь “Корпус семьи”.

Это было необычно, но не то чтобы неслыханно – бывало, что кого-то переводили из Семнадцатой зоны в Восьмую, причем как раз в Корпус семь. Чаще переселяли тех, кто получил образование, – ученых, статистиков или инженеров, – но по комбинезону, в который мой сосед был одет на остановке, я поняла, что он технический работник – возможно, более ценный, чем я, но все-таки не с высшим уровнем допуска. Может, его наградили за какие-то исключительные заслуги. Например, в репортажах рассказывали, как фитотехник на Ферме быстро перенес все находящиеся на его попечении саженцы в другую лабораторию, когда в его собственной вышел из строя генератор; был и более серьезный случай, когда при перевозке зоотехник закрыл собой пробирки с зародышами, когда на их конвой напали повстанцы. (Этот человек погиб, но получил посмертное повышение и благодарность.)

Я гадала, чем же мой сосед заслужил переселение, но тут вернулся рассказчик и начал новую историю все про тех же мужчину и женщину, которые хотели сделать друг другу подарок на годовщину свадьбы. Муж попросил на работе отгул и записался на участие в лотерее, где разыгрывались билеты на оркестровый концерт. Жена тоже попросила на работе отгул и записалась на участие в другой лотерее, где разыгрывались билеты на концерт народной музыки. Но оба так хотели сделать друг другу сюрприз, что забыли заранее согласовать даты и получили билеты на один и тот же вечер. Правда, все кончилось хорошо, потому что коллега мужа предложил ему поменяться билетами – у него они были на более позднюю дату, – так что герои истории отпраздновали годовщину дважды, и каждый радовался, что его супруг оказался таким заботливым.

Все захлопали в ладоши и начали собирать вещи, но я осталась сидеть. Я размышляла, чем занимался муж в свои свободные вечера, а жена – в свои.

Но тут кто-то обратился ко мне.

– Пойдемте, – сказал этот кто-то, и я подняла глаза. Тот самый человек с длинными волосами стоял рядом и протягивал мне руку. На мгновение я растерялась, потом поняла, что он хочет помочь мне встать, но все-таки встала сама, отряхивая штаны.

Я боялась, что отказ от помощи мог показаться ему грубым, но когда снова посмотрела на него, он по-прежнему улыбался.

– Хорошая была история, – сказал он.

– Да, – сказала я.

– Придете сюда на следующей неделе? – спросил он.

– Не знаю, – сказала я.

– Ну а я приду, – сказал он, вешая сумку на плечо. Немного помолчал. – Может быть, мы еще увидимся.

– Хорошо, – сказала я.

Он снова улыбнулся и двинулся прочь. Но, сделав несколько шагов, остановился и обернулся.

– Я так и не спросил, как вас зовут, – сказал он.

Он говорил так, как будто это что-то необычное, как будто все, с кем я сталкиваюсь или работаю, знают, как меня зовут, как будто не знать мое имя – грубо или удивительно. Не то чтобы у других людей не спрашивали, как их зовут, и не то чтобы называть кому-то свое имя было небезопасно. Я подумала о двух молодых научных сотрудницах с работы – у них наверняка все постоянно спрашивают, как их зовут. Я подумала о муже на пороге дома на Бетюн-стрит; о мужчине по ту сторону двери, который сказал “Ты сегодня поздно” таким тоном, каким мог бы говорить близкий друг; о том, что все в этом доме знают, как его зовут. Я подумала о человеке, который посылает ему записки, и о том, что этот человек тоже знает, как его зовут. Я подумала о постдоках, кандидатах и других ученых на работе, обо всех, чьи имена я знала, – они тоже знали мое имя, хотя и не из-за меня; они знали его потому, что понимали, что оно значит; то, как меня зовут, объясняло мое присутствие.

Но когда у меня в последний раз спрашивали, как меня зовут, просто потому, что хотели узнать? Не потому, что это нужно для какого-нибудь бланка, или для образца, или для проверки документов, а потому, что кто-то хотел знать, как ко мне обращаться, потому, что ему интересно, потому, что он хочет узнать, какое оно – имя, которым меня когда-то назвали.

В последний раз это было давным-давно. Тогда, семь лет назад, я встретила своего мужа в офисе брачного маклера в Девятой зоне. Я назвала ему свое имя, и он назвал мне свое, а потом мы с ним поговорили. Год спустя мы поженились. Еще через три месяца умер дедушка. Кажется, с тех пор никто не спрашивал, как меня зовут.

Так что я повернулась к человеку в сером, который продолжал ждать моего ответа.

– Чарли, – сказала я. – Меня зовут Чарли.

Очень приятно, Чарли, – сказал он.