Текст книги "До самого рая"

Она так долго молчала, глядя на котенка и гладя его по шерсти, что я думал, у нее опять судорога. Потом она сказала:

– Котенок.

– Да, – сказал я, чувствуя, что мои глаза наливаются жаром. Я испытывал, как часто бывает, когда я смотрю на нее, глубокую боль, которая исходит из сердца и распространяется по всему телу. – Он и правда маленький, значит, котенок.

– Да, – согласилась она.

Она так изменилась. До болезни я наблюдал за ней, стоя у порога ее спальни, – мне не хотелось звать ее и прерывать игру. Она разговаривала со своими плюшевыми зверями, одним голосом раздавала им указания, другим – отвечала за каждого, и что-то во мне росло и ширилось. Помню, как-то в мои студенческие годы к нам пришла женщина, мать ребенка с синдромом Дауна, поговорить о том, как именно врачи и генетики обсуждали с ней постнатальный диагноз дочери, – спектр их реакций варьировал от бессердечия до невежества. Но потом, сказала она, в тот день, когда их с дочкой выписывали, один из интернов подошел с ними попрощаться. “Радуйтесь ей”, – сказал он этой женщине. Радуйтесь ей – никто ей до сих пор не говорил, что ребенок может доставлять радость, что девочка будет для нее источником не бед и забот, а счастья.

Вот так и я всегда радовался Чарли. Я всегда это знал – радость, удовольствие, которое я получал просто от ее существования, были неотделимы от любви к ней. Но теперь этой радости больше нет – на ее место пришло другое чувство, более глубокое и болезненное. Я словно бы не могу видеть ее иначе, чем в тройном представлении: тень той девочки, которой она была, реальность той, кем она стала, призрак той, кем она может стать. Я оплакиваю первую, не знаю, что делать со второй, боюсь за третью. Я никогда не осознавал, как подробно я представлял себе ее будущее, до того как она вышла из комы и так изменилась. Я понимал, что не могу предсказать, как будет выглядеть Нью-Йорк, эта страна, весь мир, – но я никогда не сомневался, что она сможет встретить любое будущее смело и решительно, что у нее хватит самообладания, обаяния, интуиции, чтобы выжить.

А теперь мне каждую минуту страшно за нее. Как она выживет в этом мире? Кем станет? Я даже не представлял, что у меня уже есть в голове картинка: вот она, девочка-подросток, врывается домой после посиделок у подруги, а я выговариваю ей за то, что пришла так поздно, – будет еще так или нет? Сможет ли она ходить по Виллиджу – пардон, по Восьмой зоне – в одиночку? Будут ли у нее друзья? Что с ней станет? Моя любовь к ней иногда кажется мне чудовищной, огромной, темной силой, такой гигантской и бесшумной волной, что ей нельзя сопротивляться, на это нет никакой надежды – можно только стоять и ждать, пока она тебя накроет.

Я понимаю: такая жуткая любовь связана с крепнущим пониманием, что мир, в котором мы живем – мир, в создании которого я принимал участие, – не станет жалеть тех, кто хрупок, непохож на других, ущербен. Я всегда задавался вопросом, как люди понимают, что откуда-то пора уезжать – будь то Пномпень, Сайгон или Вена. Что должно случиться, чтобы ты бросил все, потерял надежду, что дела хоть когда-нибудь пойдут на поправку, помчался по направлению к жизни, которую прежде даже не пытался вообразить? Мне всегда казалось, что такое понимание возникает медленно, медленно, но верно, и перемены, каждая из которых внушает ужас, сменяя одна другую, становятся привычными, как будто предупреждающие знаки из-за своего обилия теряют силу.

А потом вдруг оказывается, что время вышло. Пока ты спал, пока работал, пока обедал, читал детям сказки, разговаривал с друзьями – ворота запирали, дороги баррикадировали, железнодорожные колеи разбирали, суда ставили на прикол, самолеты разворачивали. Однажды происходит что-нибудь, возможно незначительное, скажем, из магазинов пропадает шоколад, или ты осознаешь, что во всем городе не осталось ни одного магазина игрушек, или видишь, что детскую площадку напротив сносят, металлическую лесенку разбирают и швыряют в кузов грузовика, и внезапно понимаешь, что опасность везде, что телевидения больше не будет, что больше не будет интернета. Что хотя пик пандемии позади, лагеря продолжают строить. Что когда кто-то сказал на последнем заседании Комитета: “Постоянное размножение некоторых людей впервые в истории оказывается небесполезным”, – никто на это не отреагировал, даже ты; что все твои подозрения об этой стране – что Америка не для всех, что она не для таких людей, как я, не для таких, как ты, что в глубинах души этой страны скрывается грех, – оказываются правдой. Что раз уж принят “Закон о прекращении и предотвращении террористической деятельности”, дающий осужденным повстанцам выбор между заключением и стерилизацией, Минюст рано или поздно найдет способ распространить это наказание сначала на детей, а затем на братьев и сестер тех самых осужденных повстанцев.

А потом ты понимаешь: я не могу больше здесь оставаться. Я не могу растить здесь внучку. Обращаешься к знакомым. Тайно выясняешь разные детали. Обращаешься к своему лучшему, старейшему другу, к бывшему возлюбленному, и просишь его вытащить тебя отсюда. Но он больше не может этого сделать. И никто не может. Правительство говорит, что твое присутствие здесь – вопрос государственной важности. Тебе говорят, что ты сможешь выезжать по паспорту с жестко ограниченным сроком, но твоей внучке паспорт выдать нельзя. Ты понимаешь: они знают – без нее ты ни за что не уедешь; ты уехать-то хочешь из-за нее; ты понимаешь, что, пользуясь ею, они лишают тебя любой возможности.

Ты лежишь ночью и не спишь, думаешь о покойном муже, о покойном сыне, о проекте закона, который сделает такую семью, как у вас когда-то была, нелегальной. Вспоминаешь, как когда-то гордился, как хвастался, что так молод, а уже возглавляешь лабораторию, как рвался строить те системы, от которых теперь хочешь сбежать. Ты думаешь, что только продолжение этой твоей работы гарантирует тебе безопасность. Ты ничего не хочешь сильнее, чем отмотать время назад. Это самое твое заветное желание, самая страстная мечта.

Но это невозможно. Все, что ты можешь, – постараться обеспечить внучке относительную безопасность. Ты не отличаешься смелостью и знаешь об этом. Но каким бы ты ни был трусом, ты никогда ее не бросишь, пусть она и стала человеком, до которого не достучаться, которого ты не понимаешь.

Ты каждую ночь молишь о прощении.

Ты знаешь, что прощения никогда не будет.

С любовью,

Чарльз

Глава 7

2094 год, лето

Перед знакомством с мужем я нервничала. Это было весной 2087-го, мне было двадцать два. Утром того дня, когда я должна была встретиться с ним, я проснулась раньше обычного и надела платье, которое дедушка где-то сумел раздобыть, – зеленое, как бамбук. Оно было с поясом, который я завязала бантом, и с длинными рукавами, которые скрывали шрамы, оставшиеся после болезни.

В офисе брачного маклера, который находился в Девятой зоне, меня отвели в комнату с белыми стенами. Я спросила дедушку, останется ли он со мной, но он сказал, что я должна встретиться с кандидатом наедине, а он подождет за дверью, в приемной.

Через несколько минут кандидат вошел. Он был красивый, такой же красивый, как на фотографии, и я почувствовала себя несчастной, потому что знала, что я некрасивая, а на его фоне буду выглядеть еще хуже. Я ждала, что он посмеется надо мной, отведет глаза, а то и вовсе развернется и уйдет.

Но он ничего такого не сделал. Он низко наклонил голову, я поклонилась в ответ, и мы представились друг другу. Потом он сел, и я тоже села. На столе стоял чайник с порошковым чаем, две чашки и маленькое блюдо с четырьмя печеньями. Он спросил, не хочу ли я чаю, я сказала, что хочу, и он налил мне немного.

Я сильно нервничала, но он старался вести беседу непринужденно. Все важные вещи друг о друге мы уже знали. Я знала, что его родителей и сестру признали виновными в государственной измене, отправили в трудовые лагеря, а потом казнили. Я знала, что он готовился к получению докторской степени по биологии, но его исключили за то, что его родственники – враги государства. Он знал, кто такие мой дедушка и мой отец. Он знал, что после болезни я стала бесплодной; я знала, что он предпочел стерилизацию отправке в лагеря. Я знала, что он подавал большие надежды, когда был студентом. Я знала, что он очень умный.

Он спрашивал, какую еду и какую музыку я люблю, нравится ли мне моя работа в Университете Рокфеллера, есть ли у меня хобби. Встречи между родственниками врагов государства обычно записывались, даже такие встречи, как эта, так что мы оба вели себя осторожно. Мне нравилась его внимательность, нравилось, что он не задает вопросов, на которые я не смогла бы ответить, нравился его голос, мягкий и приятный.

Но я пока не могла понять, хочу ли за него замуж. Я знала, что когда-нибудь выйти замуж мне придется. Но вступление в брак означало, что мы больше не будем жить вдвоем с дедушкой, и я хотела оттянуть этот момент до последнего.

Однако в конце концов я решила, что соглашусь. На следующий же день дедушка отправился к маклеру, чтобы все окончательно подготовить. Год прошел быстро, и вот наступил вечер перед свадьбой. У нас был праздничный ужин: дедушка раздобыл яблочный сок, который мы пили из наших любимых чашек, и апельсины, сухие и кислые, которые мы обмакивали в синтетический мед, чтобы подсластить. На следующий день мне предстояло снова увидеть человека, который станет моим мужем; ему не удалось обжаловать свое исключение из университета, но дедушка нашел ему работу на Пруду, и через неделю он должен был к ней приступить.

Когда мы заканчивали ужинать, дедушка сказал:

– Котенок, я хочу рассказать тебе кое-что о твоем будущем муже.

Все это время он был серьезен и молчалив, но когда я спросила, не сердится ли он на меня, он только улыбнулся и покачал головой.

– Нет, не сержусь, – сказал он. – Но это и радостный, и грустный день. Мой котенок теперь совсем взрослый и выходит замуж. – И продолжал: – Я долго раздумывал, говорить тебе об этом или нет. Но я считаю… я считаю, что обязан это сделать, и сейчас объясню почему.

Он встал, чтобы включить радио, а потом снова сел и долго молчал. Потом сказал:

– Котенок, твой будущий муж такой же, как я. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Он ученый, – сказала я, хотя уже это знала. Или, по крайней мере, он стремился им стать. Это было хорошо.

– Нет, – сказал дедушка. – То есть да. Но это не то, что я хочу сказать. Я хочу сказать, что он не только такой же… такой же, как я, но и как твой второй дедушка. Был. – После этого он замолчал, пока не убедился, что я поняла, что он хотел сказать.

– Он гомосексуалист, – сказала я.

– Да, – сказал дедушка.

Я кое-что знала о гомосексуализме. Я знала, что это, знала, что дедушка такой, и знала, что когда-то это не было запрещено. Теперь такие отношения не запрещаются, но и не разрешаются. Люди могут вступать в гомосексуальные связи, хотя это не поощряется, но не могут заключать брак с представителем того же пола. Формально любой взрослый человек имеет право проживать с другим взрослым (не считая родственников), а значит, двое мужчин или две женщины могут жить в одной квартире, но на это решаются очень немногие – если два человека живут вместе и не состоят в браке, норма потребления воды и электричества, а также количество талонов на продукты рассчитываются только на одного. Существует только три категории жилья: для одиноких людей, для супружеских пар (без детей) и для семей (один вариант для семей с одним ребенком, другой – для семей с двумя и более детьми). До тридцати пяти лет можно жить в одиночной квартире. Но потом, согласно Закону о браке 2078 года, надо жениться или выйти замуж. У тех, кто развелся или овдовел, есть четыре года, чтобы вступить в брак повторно, и еще они в течение двух лет имеют право на оплачиваемую государством помощь в поиске нового партнера. Конечно, существуют исключения – например, для таких людей, как дедушка. Государство также признало все официально заключенные раньше гомосексуальные союзы, но через двадцать лет после принятия закона срок признания истек. Дело в том, что выбирать жизнь вне брака нецелесообразно: выживать вдвоем на правительственное обеспечение одного практически невозможно. Стабильное и здоровое общество предполагает, что граждане должны состоять в браке, и именно поэтому правительство пытается убедить людей не рассматривать другие варианты.

В некоторых странах гомосексуализм запрещают по религиозным соображениям, но у нас дело обстоит иначе. Здесь его не поощряют потому, что взрослым следует производить детей, поскольку рождаемость в стране упала до катастрофического уровня, а также потому, что очень много детей умерло от болезней 70 и 76 годов, а многие из выживших оказались бесплодными. Кроме того, дети умирали так мучительно, что большинство родителей не хотели заводить новых – они были уверены, что и те умрут такой же мучительной смертью. Но еще одна причина, по которой гомосексуалисты оказались под подозрением, заключалась в том, что многие из них присоединились к восстанию 67 года: они перешли на сторону повстанцев, и правительству пришлось наказать их и, кроме того, взять под контроль. Дедушка однажды сказал мне, что многие представители расовых меньшинств тоже присоединились к восстанию, но наказывать их таким же образом было непродуктивно, поскольку государству нужно было всеми возможными способами восстанавливать численность населения.

Но хотя гомосексуализм не был незаконным, его никто не обсуждал. Я не знала ни одного такого человека, кроме дедушки. У меня не было о них однозначного мнения. Эти люди не влияли на мою жизнь никаким существенным образом.

– А, – сказала я.

– Котенок, – начал дедушка, умолк и начал снова: – Я надеюсь, что когда-нибудь ты поймешь, почему я решил, что этот брак – лучший вариант для тебя. Я хотел найти тебе мужа, который всегда будет заботиться о тебе и беречь тебя, который никогда не поднимет на тебя руку, никогда не будет кричать на тебя или унижать тебя. Я уверен, что этот молодой человек как раз такой. Можно было бы ничего тебе не рассказывать. Но я хочу рассказать, потому что не хочу, чтобы ты винила себя в том, что у вас с мужем нет сексуальных отношений. Я не хочу, чтобы ты винила себя в том, что он не любит тебя так, как ты могла бы ожидать. Он будет любить тебя по-другому или, по крайней мере, проявлять любовь к тебе по-другому, и именно это важно.

Я поразмыслила об этом. Долгое время мы оба молчали.

Наконец я сказала:

– Может быть, он еще передумает.

Дедушка посмотрел на меня, опустил глаза и снова на некоторое время замолчал.

– Нет, – сказал он наконец очень тихо. – Он не передумает, котенок. Это он изменить не может.

Я знаю, это прозвучит очень глупо, потому что дедушка был такой умный и, как я уже сказала, я верила каждому его слову. Но, несмотря на то, что он говорил, я всегда надеялась, что он ошибся насчет моего мужа, что однажды муж сможет испытать ко мне физическое влечение. Как именно это произойдет, я сказать не могла. Я знала, что я некрасивая. А еще я знала, что, даже если бы я была красивой, для мужа это не имело бы никакого значения.

И все же в первые годы нашего брака я постоянно видела один и тот же сон наяву, в котором муж был влюблен в меня. Это был не сон как таковой, скорее фантазия, потому что по ночам, к моему большому сожалению, ничего подобного мне не снилось. В этом как бы сне я лежала в своей постели, и муж вдруг ложился рядом. Он обнимал меня, а потом мы целовались. На этом все заканчивалось, но иногда бывали и другие фантазии, в которых мы стояли посреди комнаты и он меня целовал или мы ходили в Центр слушать музыку и держались за руки.

Я понимала, что дедушка рассказал мне правду о моем муже до свадьбы, чтобы я не винила себя за то, что не нравлюсь ему. Но это знание мне не помогло, я все время мечтала, что мой муж все-таки окажется исключением, что наша жизнь не будет такой, как описывал ее дедушка. И хотя этого не произошло, перестать надеяться было нелегко. Я всегда умела принимать все как есть, но принять этот факт оказалось труднее, чем я ожидала. Каждый день я пыталась, и каждый день ничего не получалось. Бывали дни, даже недели, когда мне удавалось не думать, что дедушка все-таки ошибся насчет моего мужа, что когда-нибудь муж тоже меня полюбит. Я знала, что, если бы я пыталась смириться, это было бы разумнее и в конечном счете менее тягостно, чем надеяться. Но хотя от надежды мне становилось хуже, от нее мне становилось и лучше тоже.

Я понимала, что записки моему мужу писал мужчина, – я догадалась по почерку. Меня это расстроило, но не так сильно, как если бы их писала женщина: значит, дедушка был прав и мой муж действительно такой, как он говорил. Но все равно я была несчастна. Все равно мне казалось, что я что-то сделала не так, хоть дедушка и говорил, что я не должна так думать. Мне, в общем-то, даже не нужно было знать, кто этот мужчина, не нужно было знать, что происходит в доме на Бетюн-стрит, – это бессмысленная, лишняя информация. Я не смогла бы ничего изменить, ничего исправить. И тем не менее я все равно хотела знать – как будто даже самое ужасное знание лучше незнания. Наверное, именно поэтому дедушка тогда все мне рассказал про мужа.

Если смириться с тем, что муж не сможет меня полюбить, было трудно, то смириться с тем, что и Дэвид не сможет меня полюбить, оказалось еще труднее. Труднее потому, что я не понимала по-настоящему, что чувствую к нему, и потому, что в какой-то момент я начала думать, что могу ему тоже понравиться – понравиться так, как никогда не понравлюсь мужу. И это было хуже всего, потому что я ошибалась – он не испытывал ко мне того, что я испытывала к нему.

В следующую субботу в 16:00 я осталась дома. Муж дремал в спальне, он сказал, что в последнее время сильно устает и ему нужно прилечь. Но через десять минут я спустилась вниз и открыла входную дверь. День выдался солнечный и жаркий, и на Площади было очень оживленно. Перед прилавком мастера по металлу, который стоял ближе всего к северному краю, собралась целая толпа. Но потом несколько человек оттуда ушли, и я вдруг увидела Дэвида. Несмотря на жару, воздух был относительно чистый, и Дэвид держал свой шлем в руке. Другой рукой он прикрывал глаза от солнца и медленно оглядывался по сторонам, ища что-то или кого-то.

Я поняла тогда, что он ищет меня, и вжалась в дверь, но тут же вспомнила, что никогда не говорила Дэвиду, где живу, – он знал только, что я живу в Восьмой зоне, как и он. Как только я подумала об этом, мне показалось, что он смотрит прямо на меня, и я затаила дыхание, как будто это могло сделать меня невидимой, но тут он повернулся в другую сторону.

Минуты через две он наконец двинулся на запад, в последний раз оглянувшись через плечо.

В следующую субботу произошло то же самое. На этот раз я ждала у двери ровно в 15:55, чтобы увидеть, как он подходит, останавливается в центре северного края Площади, в течение одиннадцати минут высматривает меня в толпе и наконец уходит. На третью субботу все повторилось снова, и на четвертую тоже.

Мне было приятно, что он по-прежнему хочет встретиться со мной даже после того, как я поставила себя в неловкое положение. Но в то же время мне было грустно, потому что я понимала, что больше не могу с ним видеться. Знаю, это звучит глупо и даже по-детски, потому что, хоть Дэвид и не испытывал ко мне тех же чувств, что я к нему, он все равно хотел быть моим другом – а разве я сама не говорила, что хочу иметь друга?

Но я просто не могла снова с ним увидеться. Знаю, это нелогично. Но я прилагала огромные усилия, чтобы запрещать себе надеяться на любовь мужа, и боялась, что мне не хватит самообладания точно так же запрещать себе надеяться на любовь Дэвида. Это было слишком трудно. Мне пришлось бы научиться подавлять свои чувства к Дэвиду или не обращать на них внимания, а я не смогла бы этого сделать, если бы продолжала с ним видеться. Лучше было притвориться, что я вообще никогда его не встречала.

На крыше корпуса, где я работаю, есть теплица. Это не та теплица, которая названа в честь дедушки, – та на крыше другого здания.

Теплица в Ларссон-центре не используется по назначению, а скорее служит музеем. Здесь университет хранит экземпляры каждого растения, модифицированного для создания противовирусных препаратов, начиная с 2037 года. Растения высажены в глиняные горшки, стоящие рядами, и хотя с виду они совершенно обыкновенные, под каждым расположен ярлычок с латинским названием, названием лаборатории, где его разработали, и препарата, в котором применяются его компоненты. В основном исследования растений давно проводят на Ферме, но в УР еще остается несколько молодых ученых, которые участвуют в программе ботанических разработок.

Прийти в эту теплицу может любой желающий, хотя желающих немного. На самом деле мало кто вообще поднимается на крышу, и это для меня загадка, потому что здесь очень красиво. Как я уже говорила, весь кампус находится под биокуполом, и на территории университета всегда поддерживается искусственный климат, а рядом с теплицей стоят несколько столов и скамеек – можно сидеть здесь и смотреть на Ист-Ривер или на крыши других корпусов, где выращивают овощи, фрукты и зелень для университетской столовой. Все сотрудники УР могут обедать в столовой по льготной цене, и я часто приношу свой обед на крышу, где можно поесть в одиночестве и не думать об этом.

Особенно мне нравится на крыше летом. Ощущение почти такое, как на улице, только лучше, потому что на улице нужен охлаждающий костюм, а здесь можно сидеть в рабочем комбинезоне, есть сэндвич и смотреть на коричневую воду внизу.

За обедом я, как это часто бывало, думала о Дэвиде. С тех пор как мы в последний раз виделись, прошел почти месяц, и хотя я изо всех сил старалась забыть его, все равно я каждый день видела что-нибудь такое, о чем, как мне казалось, ему было бы интересно узнать, и мне требовалось большое усилие, чтобы сказать себе, что я больше его не увижу и что надо перестать запоминать свои наблюдения, чтобы поделиться с ним. Хотя потом я вспомнила, как дедушка говорил, что не обязательно с кем-то делиться наблюдениями, что просто отмечать что-то для себя – уже хорошо.

– Почему? – спросила я, и он на несколько секунд задумался.

– Просто так, – сказал он наконец. – Потому что людям это свойственно.

Иногда я боюсь, что отсутствие у меня интереса к наблюдениям означает, что я не человек, хотя понимаю, что дедушка имел в виду совсем не это.

Пока я думала об этом, двери лифта открылись, и из него вышли три человека, женщина и двое мужчин. По их одежде я сразу увидела, что это государственные служащие, и догадалась, что они о чем-то спорят, потому что один из мужчин наклонился к другому и все трое перешептывались. Тут женщина оглянулась и заметила меня: “О господи, тут люди, пойдем поищем другое место”, – и не успела я сказать, что могу уйти, как они вернулись в лифт и уехали.

Дедушка всегда говорил, что люди, которые работают на государство, и люди, которые на него не работают, едины в своем желании никогда не встречаться друг с другом: они не хотят видеть нас, а мы не хотим видеть их. Обычно так и происходило. Все министерства находились в одной зоне, и у государственных служащих были свои собственные шаттлы, продуктовые магазины и жилые кварталы. Многие высокопоставленные государственные служащие были из Четырнадцатой зоны, так же как и многие ведущие ученые из УР, а также главные инженеры и исследователи с Фермы и Пруда, хотя некоторые жили и в других зонах.

Хорошо известно, что в каждом центре биологических исследований есть государственный спецотдел. Это нужно, чтобы его сотрудники следили за нами. Но хотя мы все знали, что в УР есть такой отдел, никто не знал, где он находится и сколько людей там работает. Некоторые говорили, что меньше десяти человек. Другие утверждали, что больше, причем намного больше – может быть, человек сто, чуть ли не по двое на каждого старшего исследователя. Ходили слухи, что этот отдел находится глубоко под землей, на несколько уровней ниже, чем гипотетические секретные лаборатории с гипотетическими мышами и гипотетическими операционными, и что из этих подземных кабинетов идут специальные туннели, по которым ходят специальные поезда прямо до министерств, а то и до самого Первого муниципалитета.

Но другие сотрудники утверждали, что отдел занимает всего несколько комнат в одном из корпусов, который используется реже остальных, – и, скорее всего, так оно и было; впрочем, кампус УР был не очень большой, рано или поздно все сотрудники так или иначе пересекались, и тем не менее я никогда не видела вот этих государственных служащих, хотя сразу же поняла, кто они такие.

Вообще-то они появились здесь относительно недавно. Когда дедушка начал работать в Университете Рокфеллера, это был просто исследовательский центр. Лаборатории получали финансирование от государства и иногда сотрудничали с различными министерствами, особенно с Министерствами здравоохранения и внутренних дел, но не находились под государственной юрисдикцией. Однако после 56 года все изменилось, и в 62-м, когда было создано новое государство, ему передали надзор за всеми исследовательскими центрами. В следующем году сорок пять штатов поделили на одиннадцать префектур, а в 72-м, через год после учреждения зон, наше государство стало одной из девяноста двух стран, которые подписали договор с Пекином – они предоставляли ему полный доступ ко всем научным институтам в обмен на финансирование и другие ресурсы, включая продовольствие, воду, медикаменты и прочие гуманитарные грузы. Это значит, что, хотя каждый федеральный проект контролируется государством, в конечном итоге перед Пекином отчитываются только те государственные служащие, которые курируют такие учреждения, как УР, – другими нашими предприятиями Пекин не интересуется, только теми, которые работают с исследованием и профилактикой заболеваний.

Кроме тех людей, по кому сразу было видно, что они представители государственных структур, некоторая часть ученых и других исследователей работала одновременно на институт и на правительство. Это не значило, что они осведомители, – институт знал об их двойных обязанностях. Дедушка был одним из таких людей: он начинал как ученый, но в конце концов тоже стал сотрудничать с правительством. Когда я родилась, у него было огромное влияние. Но со временем его авторитет пошатнулся, и когда повстанцы ненадолго захватили контроль над страной во второй раз, его убили за связь с правительством и за то, что он делал, пытаясь остановить распространение болезней.

Собственно, поэтому было непривычно видеть, что государственные служащие так открыто ходят по кампусу и так странно себя ведут. Я даже не слишком удивилась, когда примерно через неделю, пообедав на крыше, спустилась обратно и обнаружила в углу комнаты отдыха пятерых кандидатов, которые взволнованно обсуждали только что поступивший из Министерства здравоохранения приказ закрыть все изоляционные центры в нашей префектуре. Приказ вступал в силу немедленно.

– Как думаете, что это значит? – спросил один из кандидатов, который всегда начинал подобные разговоры с одного и того же вопроса; я иногда слышала, как он потом повторяет другим людям ответы коллег.

– Ну очевидно же, – сказал другой, крупный и высокий, чей дядя, по слухам, был одним из заместителей министра внутренних дел. – Это значит, что новая зараза не только реальна, но и, если верить прогнозам, обладает высокой летальностью и быстро распространяется.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что. Если бы ее было легко вылечить или локализовать, тогда и прежняя система годилась бы: человек заболевает, его сажают на карантин на пару недель и смотрят, не станет ли ему лучше, а если не станет, переводят его в центр перемещения. Это прекрасно работало последние лет – сколько? – двадцать пять, правильно?

– На самом деле, – сказал третий кандидат, который всегда закатывал глаза, как только племянник замминистра внутренних дел открывал рот, – я всегда считал, что система не так уж и эффективна. Слишком большая вероятность ошибки.

– Да, у системы есть свои недостатки, – сказал племянник замминистра, которого злило, что ему перечат. – Но давайте не будем забывать, чего мы достигли благодаря изоляционным центрам. – Я и раньше слышала, как он защищал изоляционные центры; он всегда повторял, что они дают ученым возможность проводить исследования на людях в режиме реального времени и выявлять среди зараженных тех, кто подойдет для испытаний лекарств. – Теперь они боятся, что с этой заразой, что бы это ни было, либо не хватит времени на изоляционные центры, либо всякие полумеры все равно окажутся бессмысленными, потому что уровень заболеваемости будет таким высоким и подскочит так быстро, что лучше и эффективнее всего сразу отправить всех пациентов в центр перемещения и вывезти их с острова как можно скорее.

По голосу казалось, что он был очень возбужден. Они все говорили с радостным возбуждением. Надвигалась новая серьезная эпидемия, и теперь пришло их время ее изучить и попытаться с ней справиться. Они как будто не боялись и не переживали, что сами могут заболеть. Может быть, и правильно делали, что не боялись. Может быть, эта болезнь их не коснется – они знали об этом больше, чем я, поэтому я не могла утверждать, что они ошибаются.

Возвращаясь домой на шаттле, я думала о том человеке, которого видела два года назад, – который пытался сбежать из изоляционного центра и был пойман охраной. С тех пор я выглядывала в окно всякий раз, когда мы проезжали мимо. Не знаю, зачем я это делала – центра больше не существовало, да и в любом случае фасад был полностью зеркальным, так что увидеть, что происходит внутри, я бы все равно не смогла. Но я продолжала смотреть, как будто в один прекрасный день этот человек мог появиться опять, но уже в обычной одежде, потому что выздоровел и возвращался туда, где жил, перед тем как заболел.

Следующие несколько недель в лаборатории были крайне напряженными для всех, и для меня в том числе. Подслушивать стало труднее, потому что кандидаты гораздо чаще уходили на совещания, многие из которых проводил доктор Уэсли, а значит, у них было гораздо меньше времени сплетничать о том, что там обсуждалось, а у меня – подслушивать их сплетни.

Мне потребовалось несколько дней, чтобы понять, что даже старшие сотрудники лаборатории ошеломлены происходящим. Многие из них сами были кандидатами или постдоками во время эпидемии 70 года, но по сравнению с теми временами влияние государства значительно выросло, и их смущало и тревожило постоянное присутствие государственных служащих, которых становилось все больше: помимо трех человек, которых я видела на крыше, появились десятки других людей из различных министерств. Они собирались мониторить меры реагирования на новую инфекцию и брать под контроль не только нашу лабораторию, но и все лаборатории УР.