Текст книги "Небесные всадники"

Глава IX

Старый Питна начинал день с того, что сбивал с сахаром белок трёх яиц и выпивал одну чарку тутовой или клубничной наливки, ароматной, что твои духи. Больше выпить ему не давала жена, бдящая за числом бутылей, хранившихся в подполе.

Иногда, правда, старику удавалось проскользнуть мимо её всевидящего и грозного ока и выпить лишнюю чарочку. Вот и сейчас, пользуясь тем, что жена ушла кормить кур, Питна поднял чарку и, обратившись к изображениям особенно почитаемых в Гатенских горах Небесных Всадников, произнёс:

– Ваше здоровье, господа Защитники!

Когда-то давно, когда даже Гелиат был не империей, а кучкой вздорных, вечно сражающихся между собой княжеств, в каждом крупном городе, а иногда и в крупных деревнях при храме жили они, Защитники и Хранители. Безранговые, конечно, не из тех, кто смотрит с картин и барельефов, не покровительствующие ни плодородию, ни искусствам. Но вполне крылатые и способные на многое. Так, по крайней мере, говорили старики здесь, в горах. Что с ними случилось, никто не знал. То ли мор на них какой напал, то ли сами обиделись на людей и улетели в Небесные Города к своим более сильным собратьям…

Питна до сих пор помнил рассказанную ему дедом не то сказку, не то легенду об однокрылом Всаднике, который не смог улететь. Был он белым, как снег. И волосы белые, и крылья, и кожа, только глаза алые. А крыло у него было одно, потому что сражался он где-то на юге с кочевниками-кшелитами и получил там тяжёлые ранения.

Он поселился на отшибе деревни, в построенном специально для него доме на краю ущелья. Там он и сидел, говорят, целыми днями, только ночью выбираясь на самый край расселины, и кричал, высоко поднимая и раскрывая единственное крыло, так пронзительно и тоскливо, как кричат раненые птицы. С людьми он не общался, не разговаривал. Если что-то было нужно (закончилась еда, прохудилась одежда), он просто подходил к одному из домов и стоял, держа миску или порванную вещь в протянутых руках.

Жители деревни с поклоном забирали вещи, избегая смотреть в алые глаза, приносили чистую одежду или свежие лепешки, фрукты, козий или овечий сыр, вяленое мясо. Он забирал всё это и уходил в свой маленький и неуютный дом, наверное, чтобы и дальше тосковать по небу. Так, по крайней мере, говорил дед Питны. А ему – его дед.

Всадник умер через несколько лет после своего появления. Слёг, надорвавшись, но отвёл от приютившей его деревушки неминуемую гибель. Встал на пути селя, что нёсся на мирно спящие домишки. Взметнул крыло, выставил перед собой руки, и смертоносный поток сменил направление. Целую неделю мучительно цеплялся за жизнь, кашлял кровью, а затем испустил дух. Ни жрецы, ни знахари, ни маги ничем не смогли помочь ему на месте, а ехать куда-либо он отказался наотрез.

Больше в Гатену Небесные Всадники не забредали. Не считая, конечно, Багры, но это другая история.

Жена наверняка ворчала бы на старика за то, что он так бесцеремонно обращается к Создателям и Властителям всего, но чего ему было бояться? Когда он был моложе, то служил в гарнизоне Зейского замка, в одном зале с князем трапезничал, а все знают, чьим потомком тот является. И ещё большой вопрос, человек ли маленькая княгиня, единственная выжившая девочка в княжеском роду?

Её, весёлую, живую и красивую, любили все в замке. Каждый, от кухонной девки и до гарнизонного солдата, баловал и стерёг.

А Питна, обладатель недюжинной силы и высокого роста, не раз подхватывал лёгкую и крепкую девчушку, сажал себе на плечо и кружил по замковому двору под причитания мамок и нянек, среди которых была и его жена:

– Ой, только не урони её, Питна, не урони!

А вот цесаревича, приезжавшего иногда в Гатену на лето, Питна не то чтобы не любил, но… Есть такие дети, да и взрослые: не злые и не капризные, а все же странно непривлекательные, чужие. Вот и маленький цесаревич был таким. Неулыбчивый, вечно сидевший над книгами (это в семь-то лет!), таскавшийся за княжной Этери с выражением вежливой усталости на мелком личике…

Он всегда был доброжелателен, не обижал ни животных, ни слуг, не лгал и умел быть справедливым, и всё же слуги избегали его взгляда, будто он был способен сглазить или навести порчу.

Не любил бы Питна цесаревича и дальше, если бы жена не рассказала мужу кое-что о нем и маленькой княжне. И по всему выходило, что княгиня вообще выжила лишь потому, что…

Вернулась со двора жена, брякнула пустой миской из-под птичьего корма, принесла ведомостные листки. Разгладила их, близоруко поднесла к глазам, прочла вслух:

«Их Светлость, княгиня Гатенская Этери, отбывает в личные владения, где и пробудет, по предварительным сведениям, до Праздника Урожая, а быть может, и дольше».

Дальше шло подробное описание дорожной шляпки и платья княгини, а также перечислялись дамы и кавалеры из её свиты.

Питна на это только хмыкнул, подумав про себя: «Дело ли это учёным людям, университеты прошедшим, писать такие пустые новости, где смысла – кот наплакал? Чисто бабы-сплетницы у колодца, честное слово! Бестолковая, в общем, писулька, зря только бумагу извели».

Жена меж тем засуетилась, забегала по дому, причитая: «Ласточка моя приедет, касаточка». Принялась переставлять вещи туда-сюда… Будто к ней родная дочь приедет, а не молочная. Да и если заедет, так не жить же здесь будет, а так, на минутку. Или вовсе вызовет к себе в замок, как у них в столице принято. Если вспомнит вообще.

Последняя мысль была глупой и обидной в первую очередь для самой княгини – та не забывала своих людей и не раз, и не два баловала свою старую кормилицу Иасаман то жемчужными или янтарными бусами, то красивой посудой, то отрезом на платье. Ей пустяк, но не простой пустяк, о многом говорящий пустяк.

– Ну чего ты так суетишься, мать? – спросил её Питна, скручивая из листа ведомостей и домашнего табака самокрутку. – Будто она к тебе в гости собралась.

Его жена, женщина всё ещё красивая, хоть и раздобревшая за последние десять лет, только всплеснула руками.

– А всё равно прибраться стоит, мало ли.

– Ну, прибирайся, прибирайся, – добродушно сказал он и сбежал поскорее, малодушно боясь, как бы Иасаман, цветок его сердца, не заставила таскать мебель и перетряхивать пахнущие лавандой и пылью лари.

Отсидеться Питна собирался у своего вдового брата-кузнеца, жившего по соседству, человека обстоятельного, работящего, но молчаливого и грубого на вид, как булыжник. Иасаман периодически пыталась найти ему жену, но все её труды пропадали втуне.

Навстречу Питне шла стройная девушка с заплетёнными в тонкие косички длинными и темными, как гишер, волосами. Платье из синего сукна, вышитое желтыми и зелеными шелковыми нитками, застегнутое до горла, обрисовывало и тонкий стан, и высокую грудь. Лицо её показалось Питне знакомым.

– Чья ты дочь, красавица? – спросил он и молодцевато подкрутил ус.

Девушка засмеялась:

– Не узнал меня, дядя Питна?

Питна опустился перед своей княгиней на одно колено:

– Разыграли вы меня, моя княгиня, вот старый пень, не признал.

– Всё ли у вас в порядке? – спросила она, накручивая тоненькую косичку на палец.

– Вашими усердием, справедливым умом и добрым сердцем живём, светлая княгиня, – произнес он очень искренне. – Недостатка и горя не знаем: урожай зреет, скотина плодится, дети родятся – всё как до́лжно. А что старики вымирают, так не вечно же им жить?

Княгиня кивнула, и они пошли обратно, в сторону дома Питны. Этери шла впереди, высоко держа голову, будто бы увенчанную невидимой короной, высокая и прямая, как крепкое и сильное дерево. Питна подумал, что будь у него дочь, он хотел бы видеть её именно такой.

Княгиня обернулась и сказала, улыбаясь:

– Мне помощь тетушки Иасаман нужна. Вскоре приехать должны пять казгийских ведьм на мою голову. Сосватал мне этих гостей сам царь, так что отказаться я не смогла. С парочкой ведьм я и сама бы справилась, но с пятёркой, – она засмеялась, – без помощи старых и мудрых женщин не обойдусь!

Иасаман была крайне смущена, что застали её посреди уборки. Княгиню, впрочем, такие мелочи не смущали. Она села за выскобленный до белизны стол, отломила кусок кисловатой, замешанной на простокваше деревенской лепёшки, захрустела свежими овощами.

Появились спрятавшиеся за углом, чтобы не мешать розыгрышу, несколько человек прислуги и охранники. Их тоже следовало накормить и приветить.

Княгиня остановила свою старую няню, собиравшуюся было идти просить у соседей еще сыра и вина.

– Я виновата, тетушка, что пришла без предупреждения и ввергла тебя в ненужные хлопоты.

– Что вы, что вы, госпожа моя, – всплеснула руками Иасаман, но на стул опустилась, с умилением глядя на то, как княгиня ест.

– Дело вот какое, тетушка, – сказала, наконец, Этери, беря морщинистые руки Иасаман в свои, гладкие и нежные. – Не знаю уж почему, но Исари решил, что я владею неким тайным даром. И что якобы только казгийские ведьмы сумеют его пробудить.

Иасаман хотела что-то сказать, но княгиня не дала себя перебить.

– Постой, я знаю, что ты об этом думаешь. Все эти легенды о Небесных Всадниках… В детстве я слышала их тысячи раз. И знаю о том отношении, пиетете, с которым ко мне всегда относились простые гатенцы. Я просто хочу разобраться в том, откуда растут ноги у этой уверенности в том, что я не человек. Почему все: и казгийки, и Иветре, и Исари, который знает меня лучше меня самой, и мои собственные подданные знают нечто, недоступное мне самой?

Иасаман и Питна переглянулись. Наконец, старая няня произнесла:

– Вы такая маленькая были, госпожа моя, когда родились раньше срока. У Питны на ладони бы поместились.

Тот продемонстрировал свои широкие ладони.

– Ваша матушка, пусть будут ей облака периной, приказывала пеленать вас в голубое и синее – так не было видно, как просвечивают ваши вены, какая вы бледненькая и слабая… Мы думали, вы умрете, не дожив до года, как ваши сестры… Каждый день я боялась проснуться и увидеть, что вы не пережили ночь… А когда вам было полгода, случилась война, и старый царь отправил маленького цесаревича к нам. Такой был крепкий мальчик, в шесть месяцев уже ползал, а вы только учились переворачиваться. А в одиннадцать месяцев встал и сам пошёл, да так крепко держался на ногах, почти не падал. Ох и шкодливый был! Всюду лез…

– Какие сёстры, – вскинула брови Этери. – Тетушка Иасаман, ты ничего не путаешь? Я родилась больной, а Исари был здоров?

Иасаман часто-часто закивала, вытерла слёзы передником.

– Мы не сразу заметили, что происходит: стоило его высочеству подойти к вам, как вам становилось легче. Вы спокойно засыпали, наконец-то тоже начали ползать вслед за цесаревичем, есть начали, поправились… Но стоило его высочеству несколько дней не приходить к вам, и все возвращалось обратно. Однажды он простыл и несколько дней лежал в постели. Вы снова перестали нормально есть, вставать, снова стали задыхаться.

Когда княгиня заметила связь между вашим самочувствием и общением с цесаревичем, она приказала укладывать вас спать вместе. Вы спали, держась за руки; вернее, это он брал вас за руку. Всегда. Вы, наконец, встали на ноги, заговорили… Мы слишком поздно заметили, что теперь цесаревич бледнеет и слабеет, а когда заметили и доложили княгине, наверно, было уже поздно. Княгиня тянула до последнего: боялась, что стоит вас разделить – и ваша болезнь вернётся.

Лекари, конечно, всё это видели – и наш, и прибывший с цесаревичем, но наши доводы казались им пустыми домыслами, досужими сплетнями глупых баб. Разве мы: я, и моя помощница, и царевичевы няньки – могли противостоять ученым мужам? И княгиня противилась.

– Ты могла сказать отцу, – тихо возразила Этери, чувствуя, как холодеет спина.

Иасаман вскинулась.

– А я и сказала! Сказала! Да поздно было уже! Да и княгиня так молила молчать – и её можно понять. Что может быть страшнее, чем смотреть, как умирает твой ребенок? И чего по сравнению с этим стоит смерть чужого ей мальчика?

– Смерть наследника престола. Смерть человека, с которым связаны надежды государства и жизнь её супруга.

– Ваша мать была родом из долинного княжества, женщина образованная. Что ей было до суеверий невежественных горцев? Все знают, как мы кичимся небесным происхождением наших князей и их волшебной связью с царями… Вы ведь и сами в это не верили?

– Что сделал отец, когда узнал об этом?

– Вы отправились постигать науки в монастырь, а его высочество отправили в Гелиат.

– Меня не было здесь, когда умерла моя мать, – жестко сказала Этери. – Мой отец мог поспособствовать?

Иасаман вздрогнула, подняла на неё округлившиеся глаза.

– Я не знаю, – прошептала она.

Этери провела пальцами по лбу, повторяя жест, который она подхватила у Исари. Вспомнилось, как отец перед смертью рассказывал ей, что после ухода царя он чувствует непреодолимую тоску, как пёс, лишившийся хозяина. Большинство князей Гатенских заканчивают жизнь самоубийством, остальные тоже ищут смерти, пусть и неосознанно. Этери, не раз задумывавшаяся о смерти Исари, понимала, что она боится не столько его гибели, сколько своей. Это можно было назвать эгоизмом, но теперь она, кажется, понимала смысл своего иррационального страха: вместе с Исари умрет часть неё. Её больное сердце, которого он её лишил, наделив своим, здоровым. Разумеется, это была случайность. Не мог же ребенок сделать такое намеренно?

Тогда, давно, Этери спорила с отцом до хрипоты, говорила, что бежать за умершим в могилу – это трусость, что она с этим не согласна, ведь вполне возможно, что её жизнь после смерти государя принесёт гораздо больше пользы, чем смерть. У него могут остаться несовершеннолетние дети, незавершённые дела, которые никому другому не поручишь. Она спорила с отцом, но тот неизменно отвечал: «У каждого из нас только один государь. Служить следующему, пусть и его законному наследнику, для нас, псов престола, – предательство».

То, что Исари для неё сделал – неоценимо. Он подарил ей жизнь. И не просто жизнь, а жизнь в здоровом, крепком, лишённом выраженной слабости теле. Чем могла ответить она?

– Мне надо выйти, – сказала Этери.

Она кивком остановила двинувшихся за ней охранников, принуждая следовать в отдалении. Ускоряя шаг, прошлась по узкой и кривой улочке, вышла к расселине за деревенской околицей и припустила бегом, чувствуя, как легко даётся крепкому телу движение. Воздух легко и беспрепятственно попадал в легкие и покидал их, кровь бежала по венам, питая каждую клетку. Этери не чувствовала ничего, кроме легкой и приятной усталости быстро бегущих ног…

Она остановилась на самом краю бездны, вслушиваясь в мощные перекаты горной реки, текущей внизу. Стояла, раскинув руки навстречу ветру, впитывая каждой здоровой частицей своего здорового тела солнечный свет и свежесть горного воздуха.

В глубине души она знала, всегда знала, как обстоят дела на самом деле. Знала, но не умела облечь свои знания в слова. Интересно, а Исари знает или он тоже ничего не помнит?

Этери вернулась в замок, приказала принести побольше свечей в отцовский кабинет и принялась разбирать семейный архив. О Небеса, кто бы знал, как она ненавидела всякие бумажки!

Итак, в каждом поколении их семейства рождались девочки, и ни одна из них не дожила до трёх лет. В этом нет ничего удивительного: дети иногда умирают, но смертность среди мальчиков не носила такого всеобъемлющего характера.

Этери едва удержалась, чтобы не начать грызть ногти. От этой привычки её отучили ещё в монастыре. Вместо этого она приказала принести ей угольков и набить трубку. Пока слуга, мальчишка лет пятнадцати, занимался этим несложным делом, Этери сидела неподвижно, сложив руки на груди и прикрыв глаза.

«Главное теперь – понять: я – Небесная Всадница или нет? И если да, как пробудить способности? Очевидно, Исари что-то знает, – думала она, принимая из рук мальчишки трубку, – и, как всегда, темнит».

Что побудило его обратиться к казгийкам? Ответ пришёл сам собой: её обморок после того, как уколола палец иглой. И ещё кое-что. Обморок сопровождало довольно сильное землетрясение.

Наверняка казгийские шпионы прослышали об этом и доложили своим ведьмам. Именно поэтому те так легко пошли на уступки, влекомые совсем другой целью. Осталось только понять, что за игру ведет Исари, и постараться её не поломать. Чего он добивается? Хочет Всадницу себе? Это был бы гораздо более сильный аргумент, чем кровная магия, хоть и очень высокого уровня.

Этери осенило: каждый раз, когда цари Багры использовали свой дар кровной магии, рядом находился Гатенский князь. Этери бросилась к полкам, принялась перелистывать хроники и убедилась, что память не подвела её. Быть может, этот обмен усилил способности Исари? Поэтому он так легко пользуется магией крови? Но расплата не становится меньше, вот в чем беда.

Зачем Этери нужна казгийкам? По доброй воле она из Багры не уйдет, а заставить Небесного Всадника – сложное дело. Этери притопнула ногой: десятки знакомых с детства сказок смешались в голове в одну и разбавились притчами из Первой Книги. О своей вероятной природе, о своей вероятной причастности к легенде она знала меньше, чем ничего.

Этери усмехнулась: казгийки, небось, и рады, что нашли вероятную Всадницу-женщину, ведь в Казге распространен культ Матери всего сущего, Создательницы всего. Они не верят во Всадников так, как в них верят на остальном континенте.

«Все остальные Всадницы, – учат в Казге, – воплощение Великой Матери. Всадники-мужчины – паразиты, крадущие силы, злобные, бесполезные существа, как и обычные мужчины, в общем-то».

«Занятные у казгийцев верования, – подумала Этери, листая иллюстрированную «Энциклопедию народов и традиций», которую не открывала, наверное, лет десять. – Забавно будет пообщаться с их ведьмами. Стоит поговорить со жрецами и встретить будущих учительниц во всеоружии, чтобы не попасть впросак и не оказаться в кабале, как легендарная прапрабабушка».

* * *

Разумеется, Багра недолго смогла скрывать свою сущность. Иветре не сомневался, что рано или поздно она себя выдаст, и был готов в любой момент бежать подальше от несбывшейся мечты о власти и силе. А пока с волнением наблюдал, как освободившаяся от пут, сковывавших её разум, Всадница лечит ячмень у младенцев.

Поначалу её способности не привлекали особого внимания: никого в горах не удивишь ни знахарством, ни шаманством. Тут не брезговали даже магией крови и некромантией, пусть и довольно слабой, кустарной. Эти магические умения, черпающие силу изнутри мага, а не извне, применяли в особых случаях, прекрасно зная, чем придётся расплачиваться. Люди, кладущие свою жизнь на алтарь, зачастую в буквальном смысле, становились здесь героями песен и сказаний. Иветре же со снобизмом гелиатского мага всегда считал таких героев неудачниками и дилетантами от магии. Однако сейчас, запечатанный браслетами, лишённый надежды на приобретение внешнего, очень мощного источника силы, Иветре и сам не смог бы сказать, кто же больший неудачник: деревенский неграмотный колдун или он, элитный маг со столичной выучкой.

Багра скрывала свою суть так долго, как могла. Даже когда старый князь запретил своему наследнику жениться на безродной девице, бывшей рабыне, и ей пришлось довольствоваться ролью наложницы. Детей, впрочем, если таковые будут, старик разрешил признавать.

И всё же княжич вел себя с Багрой, как с женой. Баловал, исполнял любую прихоть. Примерно через год после того, как они перестали скрывать свою связь, она уговорила княжича съездить в долину, в единственный на всю округу оперный театр. Мода на оперу пришла из Гелиата, а в Гелиат – из Эуропы.

Добираться пришлось кружным путём, через три княжества, потому что короткий путь был для гатенцев заказан: с соседними князьями их семейство было в кровной вражде.

Напали на них уже на обратном пути, на стоянке, когда Багра вновь и вновь прослушивала арии из опер, записанные на кристаллы во время представления. Записи были отвратительного качества. Да и сами исполнители не могли похвастаться ни мастерством, ни природными данными, но для безнадёжной провинции сойдёт.

Когда испуганно заржали кони и закричали стоявшие на страже солдаты, Багра, инстинктивно почувствовавшая опасность, раскрыла крылья и тут же запуталась в ткани рухнувшего на нее шатра. Разорвав преграду, она вырвалась и неуклюже, тяжело взлетела в первый раз в жизни.

В крылья ударили упругие потоки воздуха, Багра взметнулась ввысь, перевернулась вверх тормашками, взмахнула руками и ринулась вниз, вонзилась острыми, длинными, как кинжалы, ногтями в плечи одного из нападавших. Она могла многое, но не умела почти ничего…

Когда она сидела на цепи в подвалах казгийского храма, то покорно давала сцеживать кровь, выстригать перья из крыльев, стричь волосы, проводить какие-то процедуры… Днем её выводили в маленький двор, ограниченный со всех сторон громадами храмовых построек, где даже путь в небо был предусмотрительно закрыт решёткой.

А иногда Багру переодевали в роскошные одежды, мыли и умащивали драгоценными маслами, сажали на высокий стул с низкой спинкой и приказывали сидеть неподвижно, широко раскинув крылья с выстриженными, как у пойманной и прирученной дикой птицы, маховыми перьями.

Приходили мужчины и женщины, целовали ей ноги, возлагали у подножия её трона золото, и серебро, и драгоценные камни, и ткани, и прочие дары, которых Багра больше никогда не видела.

И после этого поклонения Всадница вновь возвращалась к перечёркнутому железной сетью небу, к чахлой траве, пробивающейся между булыжниками, которыми был вымощен двор… Её не били и не мучили сверх необходимого, не морили голодом. В её маленькой комнатке без окна была мягкая постель и удобные стулья, было даже несколько книг, прошедших строгую цензуру казгийских жриц. Были цветы в горшках и кадках, за которыми Багра ухаживала с любовью. Ей предлагали завести птицу или какое-нибудь животное, но вид канарейки в клетке навевал на неё тоску. Но, несмотря на комфорт и удобство, она была тем, кем была – пленницей и итогом дорогостоящего эксперимента.

Багра очнулась от нахлынувших воспоминаний, чувствуя, что кто-то пытается разжать её крепко стиснутые пальцы. Она опустила глаза и увидела, что держит за волосы оторванную мужскую голову.

Тогда, в казгийском храме, ей говорили, что она беспомощна, что мир не предназначен для таких, как она, что её дело – быть символом Неба на Земле, а в промежутках между этим – служить её опекуншам живым источником силы… Позже Иветре говорил почти то же самое, только подача была чуть мягче. Теперь Багра видела, что прекрасно может и сама за себя постоять.

Она осторожно опустила голову на залитую кровью траву. Среди убитых опознали князя-кровника и двух его старших сыновей. Их младший брат, единственный наследник мужского пола, предпочел сдаться на милость победителя. Так Гатенское княжество присоединило к себе соседние земли.

Старый князь и рад был бы принять в род Небесную Всадницу, но тут на дыбы встал не менее дряхлый верховный жрец всех девяти горных княжеств. Он видел кощунство в попытке связать её пригодными лишь для человека клятвами. И считал себя слишком маленьким человеком, чтобы вообще чего-то требовать от Всадницы.

Багра отнеслась к этому спокойно:

– Мне, сбежавшей рабыне, было не зазорно жить наложницей при любимом, и теперь ничто не мешает жить, как и прежде.

Старый князь опустил голову, принимая сказанное и признавая свою вину, хотя Багра и не говорила это ему в укор. Она украдкой положила руку на свой плоский пока живот: той ночью впервые в её чреве шевельнулся ребенок.

* * *

Столица Багры Пртиан, или, как её иногда называли, Крылатый город, находилась в низине между двумя высокими холмами, действительно немного напоминавшими крылья. На каждом из этих холмов возвышалось по замку – старинному, но ещё способному отразить любую атаку. В случае нужды над городом поднимались сети, защищавшие жителей от летучих отрядов врага – лучников на крылатых конях или дирижаблей. Последние, впрочем, были слишком неповоротливы, чтобы участвовать в военных действиях.

В мирное время соображения безопасности выходили для города боком. Зима здесь была не столько снежная и холодная, сколько ветреная. От зимних буранов холмы-крылья защищали город исправно, а вот летом, пусть и давали тень, лишали такого желанного в сухой зной ветра. Летом в Крылатом городе царила духота.

В Камайне летом тоже было жарко, но там во внутренних двориках огромного дворца журчали фонтаны и зеленели деревья. Здесь растений было меньше, не считая огромного цветника. И хотя стояла всего лишь середина лета, многие деревья уже успели пожелтеть от жары и облететь.

– Жарко… – вздохнула Лейла. – Какая же у вас тут духота.

– У нас, – с легким поклоном поправила её светлокосая и полноватая дама, дочь одного придворного и жена другого, багрийка.

Лейла окинула взглядом свой уютный будуар. С любовью подобранная бело-синяя мебель навевала мысли о море. Искусно составленные букеты в огромных напольных вазах работы ханьских мастеров услаждали взор и радовали тонким ароматом.

Близилось время отхода ко сну, и вот-вот должен был появиться Исари. Он приходил в её спальню два-три раза в неделю, если не мешали дела или здоровье.

– Неужели всё лето будет так? – брови её величества недовольно нахмурились.

Дама, расчесывавшая каштановые кудри багрийской царицы, покосилась на воздушные, почти прозрачные занавески, которые не тревожило даже легчайшее движение воздуха, и улыбнулась:

– Нет, ваше величество. Обычно в начале лета двор отправляется в Охотничий замок – это почти в самых предгорьях Гатены. Там дышится легче. Однако из-за известных вам обстоятельств в этом году отъезд задерживается.

Лейла кивнула. Наверняка все эти люди вынуждены глотать сухую пыль городских улиц из-за их скоропалительной свадьбы. Если бы не намёк на скандал, может быть, их поженили бы осенью, и у Лейлы было бы больше времени привыкнуть к переменам в судьбе.

С Амираном с тех пор она не виделась – разве что мельком, за обедом или ужином. Он удостаивал её поклоном и парой приличествующих случаю слов. Они повели себя как дураки, и теперь вовек не расплатятся… Лейла вздохнула, принялась перебирать ночные рубашки – тонкие, невесомые, но такие невыносимо жаркие в этот зной!

Своё царствование Лейла представляла совсем по-другому. Она думала, что сможет влиять на политику мужа, сделает её прокамайнской и сильной рукой станет управлять Багрийским двором, занимаясь делами царских вотчин и награждая верных людей. На деле же Лейла не занималась и третьей частью того, чем должна была бы, по ее мнению.

Разумеется, у неё были обязанности. Раньше большей частью организационных вопросов, лёгших на её плечи, занималась Этери и справлялась блестяще. Исари оставалось только подписывать сметы. Лейла никогда не любила арифметику. У неё был хороший вкус. Её учили составлять букеты, подбирать ткани, и учили хорошо, но тому, как рассчитать цену на букеты, не учил никто. Разумеется, в её свите были люди, способные сделать это за неё, но она упрямо отказывалась от помощи, а потому время от времени попадала впросак, то излишне раздувая смету, то вписывая смешные суммы, на которые не устроить праздника.

Казначей был с ней неизменно вежлив, но Лейла представляла, как он, выпроводив не умеющую толком считать царицу, возводит глаза к потолку. От этого сразу хотелось зарыдать. Но Лейла, упрямо поджав губы, продолжала сражение с глупыми цифрами.

Исари предлагал ей вообще не трогать сметы и заниматься тем, что ей нравится и легко даётся. В конце концов, ни его мать, ни его мачеха не интересовались скучными бумажками, а Этери… Вот Этери считать любила, сухие щелчки костяшек абака услаждали ей слух не хуже звуков зурны или арфы. Особенно если приходилось прибавлять, а не отнимать. Но и ей первое время было непросто выдерживать нападки визирей и служителей дворца, возмущавшихся, что их расчёты перепроверяет девчонка.

С мужем царица виделась почти каждый день за завтраком. Если он не мог прийти, то присылал кого-нибудь из свиты с запиской и маленькой безделушкой: цветком, какой-нибудь редкостью или украшением. Лейла представляла себе, как он достаёт заранее подготовленный подарок из специального ящика, присовокупляет краткую, но весьма изящно составленную записку, и ей становилось тоскливо, хотя сам по себе жест был вполне мил, а подарки подобраны со вкусом.

За завтраком ни о чем важном не говорили. Исари легко вёл беседу в нужном ему русле, от Лейлы требовалось лишь вовремя отвечать или согласно кивать. Это помогало ей поддерживать разговор за ужином в большом трапезном зале, где она сидела между малознакомыми, но важными людьми. Периодически Лейла ловила себя на мысли, что она с удовольствием проводит время с мужем и даже скучает по нему в те дни, когда общие завтраки по какой-то причине отменялись.

То, что темы утренних и вечерних разговоров перекликаются не случайно, Лейла поняла, когда однажды напротив неё сидела весьма учёная дама необъятных размеров, ведущий алхимик Багрийского Естественного университета. Впрочем, объёмы ей придавал не столько лишний вес, сколько высокий рост и роскошная грудь. Это была не болезненная полнота, а полнота, происходившая от физической силы, «кровь с молоком». Среди здешних женщин Лейла таких почти не встречала.

Иоганна Ульрика Штайгн родом была из-за хребта, бежала от войны, разразившейся на её родине, когда она только-только поступила в университет. У себя на родине она была единственной девушкой на потоке.

По-багрийски госпожа Иоганна, которую именовали странным словом «валькирия», когда хотели сделать комплимент, говорила с забавным акцентом, по-гелиатски умела только читать со словарём и то лишь потому, что по эту сторону хребта гелиатский был языком науки.

Зашла речь о селитряных ямах, и госпожа Иоганна, не стесняясь, рассказывала о способах получения селитры (и, как следствие, пороха), в том числе из навоза.

Лейла смутилась, удивляясь тому, что столь неаппетитные темы поднимаются за столом, а госпожа Иоганна, откинув за спину толстую, рано поседевшую косу, сказала:

– Учёный из всего должен извлекать пользу, ваше величество. В том числе из вещей, о которых в приличном обществе упоминать не принято.

– Впрочем, ещё большой вопрос, о чём именно не стоит говорить в обществе: о предметах, всего лишь обладающих неприятным запахом и видом в силу процессов естественного происхождения, или о вещах, которые действительно отвратительны, – вмешался сидевший рядом с Лейлой сухонький человечек, профессор Словесной академии.

Ему было около ста десяти лет, и руки его плохо слушались, но разум не потерял остроты. Говоря, он неловко дернул рукой с зажатой в ней вилкой и обрызгал себя соусом. Его жена, востроносая, с выдающимся вперёд подбородком, худая и прямая, как палка, с большой любовью и спокойствием промокнула пятна на его кафтане.