Текст книги "Небесные всадники"

– Ну и откуда ты здесь? – спросил он, опускаясь на кошму и баюкая повреждённую руку.

– Я вот тоже почувствовала непреодолимое желание…

– Получить ремня? – светским тоном осведомился Константин.

– Если угодно, дядюшка, сразу по возвращении домой, – рассерженной змеёй прошипела Агнесса.

Константин засмеялся.

– О! Слышу интонации Елены.

Агнесса поджала губы. Ровно так же, как их поджимал её дядя.

– Тебе вот можно, а мне нельзя. Так всю жизнь и прожить во дворце? – голос её сорвался на мышиный писк.

– Дурочка, – устало ответил Константин. – А впрочем, так и быть. Быть может, нас всех действительно что-то влечет? Что-то, чему нельзя сопротивляться?

Глава XVII

Аромат роз, казалось, пропитал эту небольшую, заставленную тёмной мебелью комнату, с плотно задёрнутыми синими, вышитыми серебром шторами. Вдовствующая царица Тинатин оглянулась в поисках вазы, но не нашла ни одной. Должно быть, какие-нибудь магические штучки, решила она, наконец. Запах роз кружил ей голову. Из открытой шкатулки, стоявшей на круглом столике у глубокого, массивного кресла, исходило легкое сияние, и слышна была песня. Не на багрийском и не на других языках, которые Тинатин более или менее знала. Где-то тикали часы.

Её пасынок сидел у окна, рассеянно глядя перед собой. Услышав шаги, он поднялся:

– Рад видеть вас, матушка.

Тинатин сглотнула комок в горле, не решаясь посмотреть в строгие синие глаза. Её пасынку пришлось низко наклониться, чтобы позволить мачехе запечатлеть на его лбу родительский поцелуй. Стук часов стал слышен явственнее.

– Как вы добрались по весенней распутице? – спросил он, предлагая Тинатин руку. Такую же худую, как и раньше, но больше не дрожащую и не слабую руку умирающегого.

Тинатин, наконец, поняла, что это за тиканье часов слышится ей – это бьётся железное, нет – механическое сердце её пасынка. Пусть хотя бы он будет жить, подумала она. Раз уж мой Амиран, светлый витязь, погиб. Должно быть, её мысли отразились на лице, и царь, бережно усаживавший её на мягкую софу, сказал, отворачивая лицо:

– Это моя вина, матушка, только моя.

– Как вы себя чувствуете, ваше вел… дитя мое?

– Благодарю, – кивнул он. – Гораздо лучше. Однако это ненадолго.

– Простите?

Царь улыбнулся.

– Для большинства это тайна, матушка. Сердце моё, пусть теперь и мехомагическое, не было доработано до конца. Было совершено несколько ошибок… Откровенно говоря, я был против этой операции. Слишком большой риск: до меня ни один человек не испробовал это на себе. Но Этери… вы ведь знаете её упрямство, матушка.

Она подняла голову, вглядываясь в тонкие черты лица пасынка. Тинатин хорошо помнила его мать – прекрасную, образованную, будто бы сияющую каким-то нездешним светом царицу Юстинию. Помнила изящные руки, никогда не знавшие никакой работы, кроме рисования звёздных карт, белую кожу, яркие волосы и глаза…

Она, провинциалка, и подумать тогда не могла, что однажды займет её место. Потом, уже родив Амирана и приняв на голову венец царицы, Тинатин с чувством вины смотрела в нарисованные на парадном портрете глаза. Тинатин хотелось заменить бедному больному цесаревичу мать, но сделать этого она так и не смогла. Под взглядом что матери, что сына язык у неё отнимался.

– Мне так жаль! – воскликнула Тинатин.

Царь пожал плечами.

– Ничего не поделаешь. Однако я благодарен за возможность прожить отпущенное мне время без боли и слабости…

Тинатин покачала головой, не зная, что сказать… Быть может, теперь те, кто настраивал против царя её и Амирана, угомонятся? Даже мужу она не смогла заменить прекрасную гелиатку. Он выбрал Тинатин потому, что они были противоположностями. Здоровье против болезненности, стеснительность против горделивой царственности, простота против образованности…

Он до последнего любил её – её, а не свою вторую жену. Был верен ей все годы брака, хотя Юстиния чаще проводила время, прикованная к постели, чем способная доставить удовольствие мужчине. Говорят, даже единственного сына она зачала с помощью магии, ибо тело её, слабое и неприспособленное к жизни, отвергало мужское семя…

Пасынок сел напротив, наклонившись вперед и участливо глядя на мачеху.

– После смерти Амирана я, – собралась, наконец, с мыслями Тинатин, – получила письмо от её величества Лейлы, пусть ждет её… в Небесных Садах…

Тинатин снова запнулась. Ходили слухи, будто бедная девочка покончила с собой, а куда попадают самоубийцы? В Небесные ли Сады? Тем более, что письмо, присланное Лейлой, можно было считать косвенным доказательством.

– Я верю, что она в Небесных Садах, матушка. Нет, не верю – знаю точно, – хрипло отозвался царь.

– Она написала, что не может молчать, что я должна знать: мой сын, мой Амиран ушёл любимым, что она любила его… Подумать только! Замужняя женщина… и за кем! За старшим братом своего возлюбленного…

– Я знал это, матушка. И Амиран знал. Из духа противоречия ли, или из-за не вовремя проснувшихся чувств он чуть было не разрушил то, к чему я долгое время стремился. Мы заключили соглашение: после моей смерти они должны были пожениться. Однако, – он усмехнулся и виновато развел руками, – они мертвы, а я жив. Я всё отдал бы за то, чтобы было наоборот…

О пасынке Тинатин слышала много странных и страшных слухов. Им можно было бы верить, и она могла бы им верить, действительно могла бы, ибо знала, что он умел быть и жестоким, и хитрым, как дикий зверь. Говорили, что он убил её мужа, своего отца, а сейчас шептали в уши потерявшей сына женщине, что смерть Амирана была ему на руку…

Была, конечно была… Но Тинатин не верила всем этим слухам. Не могла верить. Не имела никаких прав. Когда она была в тягости Амираном, ей приснился сон. Беременным часто снятся безумные сны, это она помнила ещё с тех пор, когда носила под сердцем своих старших сыновей от первого брака, но этот сон был в тысячу раз хуже.

Ей снился её пасынок. Не юноша, живший в ту пору при гелиатском дворе, а ребёнок, лет пяти или около того, бледный и грустный. Тинатин, конечно, видела его таким… Он, маленький, хрупкий мальчик, спал на огромной постели, яркие волосы разметались по белой подушке, с губ его срывалось тяжёлое, прерывистое дыхание. В вырезе рубашки виднелась тонкая шейка – сожми её… И Тинатин тогда, во сне, подошла к постели и положила подушку на его лицо. И держала долго-долго, пока ребёнок не перестал вырываться и хрипеть…

Безумный и страшный сон. Отражение дневных страхов и намеков некоторых придворных на то, что царю нужен здоровый наследник… Сон можно было легко объяснить, но осадок и чувство вины остались. Как и чувство, будто красавица Юстиния следит за своей бывшей придворной дамой, занявшей её место. Следит с портретов…

– Люди предполагают, ваше величество, Всадники располагают… – пробормотала Тинатин, вырываясь из душных воспоминаний.

– Всадники… – усмехнулся её пасынок. – Всадники, матушка, не располагают ничем… Ничем, чем не располагают простые люди.

Он вдруг взял её за руки, заглянул в лицо с надеждой и тоской:

– Знаете, как там всё устроено? В Небесных Садах?

Глаза царя лихорадочно блестели.

– Нет, – мотнула головой Тинатин. – Откуда мне?

И вспомнила продолжение своего сна. Когда тело, прижатое к постели подушкой, перестало трепыхаться и застыло – так внезапно и неотвратимо! – то там, во сне, Тинатин овладел леденящий ужас. И вдруг мертвенно-холодная, серая рука вцепилась в её пальцы. Острые когти пробили её руку насквозь, и лежавший на кровати ребенок засмеялся холодно и зло. У него было серое, выцветшее лицо, и что-то там, за спиной. Живые тени, сбившееся в комок одеяло, или… крылья?

Царь продолжал:

– Небесные Сады здесь, – он коснулся пальцами виска, – и здесь, – дотронулся рукой до груди. – Это любовь и память. Наша любовь и память, матушка. Мы должны помнить их, понимаете? Всегда. До последнего вдоха, и дольше, дольше…

Тинатин рассеянно оглянулась. Быть может, он всё же сошёл с ума? Столько потерь, потерь и горечи свалилось на него в последнее время.

– Они не мертвы, пока мы их помним, матушка. И пока они помнят о нас…

Царь поднялся, подошел к стоящему в углу шахматному столику, и едва слышно пробормотал:

– Мы с Амираном еще не доиграли эту партию. Вы можете идти, матушка.

– Благодарю, – еле слышно пролепетала она, подскакивая и не дожидаясь проявления учтивости от сошедшего с ума пасынка. Вышла из тёмных покоев на свет и отправилась туда, где должна была быть: к колыбелям цесаревича и царевны.

Тинатин была старшей женщиной в царской семье, и заботы по воспитанию царских детей ложились на её плечи.

* * *

Княгиня Этери, одетая в свободное платье, сидела в кресле-качалке у окна, баюкала маленькую Лали и напевала что-то на гатенском. Ребёнок на руках ей удивительно шёл, казался её естественным продолжением, будто это она родила эту крохотную, недоношенную девочку, будто она приходилась ей родной матерью, а не пятиюродной теткой. Завидев Тинатин, княгиня Гатенская, конечно, сделала попытку встать и приветствовать её, и, разумеется, вдовствующая царица её остановила. По рождению Этери стояла гораздо выше провинциальной дворянки.

– Тётушка, – произнесла она, улыбаясь. – Доброго дня вам.

Тинатин присела рядом, обратив внимание на корзинку для рукоделия, стоявшую рядом, извлекла из неё очень длинный, сине-серо-зелёный кособокий шарф.

– Я его, наконец, довязала, – сказала Этери. – Пытаюсь научиться вязать что-нибудь для детей, но это выше моих способностей.

– Я говорила с его величеством, княгиня.

– Да? – рассеянно отозвалась Этери, улыбаясь ребёнку.

– Он сказал мне, что его механическое сердце лишь отсрочило неизбежное.

– Да, к сожалению, это так – я обманулась. Я надеялась на лучшее… Теперь придётся быть регентом мне…

– Вы любите его? – спросила Тинатин, и взгляд княгини ожег её, как кипящее масло.

– Какое вам дело? – резко, слишком резко для женщины, всегда славившейся умением держать себя в руках, спросила она.

Маленькая Лали уснула, и княгиня поднялась, аккуратно положила её в колыбель, перешла ко второй колыбели, где сладко спал Амиран.

– Мои чувства не имеют никакого значения, – уже спокойней сказала она. – Сейчас стоит думать о другом.

– О чем же? Вы уже похоронили его – говорите о регентстве.

– Что вам до пасынка после смерти любимого сына, ваше величество? Да, я думаю об этом… Все умирающие, в сущности, одинаковы. Они уверены, что после их смерти всё пойдет прахом. Исари тоже так думает. Беда в том, что в его случае прахом всё пошло гораздо раньше. Я лишь хочу вернуть ему уверенность в то, что не всё потеряно. Что я воспитаю его детей, передам им в руки сильную страну. Лали назову своей наследницей, а шестнадцать лет спустя престол Багры всё же займет царь Амиран…

Этери помолчала, потом добавила:

– У меня есть и иная важная забота: мой господин должен умереть прекрасно, как и подобает умирать царям. Он должен уйти спокойным и умиротворённым. Счастливым, быть может.

Тинатин вздрогнула всем телом, как будто её ударили: в подобных выражениях и похожим тоном ей уже говорили о том, что царю стоит покинуть этот мир. Что он и Этери виноваты в смерти Амирана. Не зря ведь убийца гуляет на свободе, а прежде был приставлен к Амирану как шпион. Ведь это он открыл царю сердечную тайну Амирана и Лейлы. Что, получив наследников, царь перестал нуждаться в неудобном и непослушном младшем брате.

– Ко мне приходили, – сказала она. – И предлагали отомстить за смерть Амирана.

– Вот как? – спросила Этери. – И кто же?

Блеск глаз выдал её. Всё она прекрасно знала. Знала, что приходили камайнцы.

* * *

Этери перебирала бумаги, оставшиеся от Лейлы. Черновики писем, которые она посылала матери и единственной подруге, ставшей причиной её гибели. Письма матери были коротки и одинаковы: приветствие, дежурные вопросы о здоровье домочадцев, краткий рассказ о себе. Здорова, счастлива. Раз в месяц – не реже, но и не чаще. Подруге доставались совсем другие послания. Сказки, забавные и наивные рассуждения о жизни, рассказы о придворных празднествах и тоска, иногда прорывающаяся наружу.

«А мы ничего не замечали», – подумала Этери, машинально пробегая глазами по тексту последней, недописанной сказки.

«– А если ты захочешь меня покинуть, позволь мне взять с собой самое дорогое, – сказала Невиданная под солнцем Красавица царю-дракону. Царь обещал Красавице. Долгие годы жили они душа в душу, но однажды поссорились».

– Самое дорогое – повторила вслух Этери. – Самое дорогое…

Что было для неё самым дорогим?

«И тогда Красавица сказала царю:

– Позволь мне угостить тебя ужином в наш последний вечер.

– Хорошо, – согласился царь-дракон.

Красавица же капнула несколько капель снотворного в царский кубок, а когда муж уснул, приказала слугам погрузить его на арбу. Царь-дракон проснулся в дороге и удивленно спросил:

– Куда ты везешь меня, Красавица?

– Ты разрешил мне забрать самое дорогое, царь-дракон. Я забрала тебя».

Иногда какая-то мысль осеняет неожиданно, врывается в мозг подобно вспышке молнии. И тогда запертая дверь, в которую билось сознание, распахивается настежь.

Этери усмехнулась, разглаживая листы бумаги, оглянулась. Взгляд скользнул по постели, аккуратно заправленной, на которой больше некому спать, по картинам на стенах, по курильницам, по коврам и многочисленным статуэткам, по шкатулкам с украшениями, до которых Лейла была большая охотница. Вот и всё, что остаётся от человека. Много это или мало?

Нет, не все. Еще остаются последствия его поступков. Одни кажутся важными, другие – нет… А однажды может оказаться, что несколько строк, записанных скучающей сказочницей, помогут другим принять правильное решение. В монастыре, в котором Этери проходила обучение, та жрица, что преподавала юным девам мировую литературу, была дамой несколько своеобразной. Каждое написанное слово она считала частью чего-то большего, чем просто текст определенной истории. Нет, во всем она видела второй, а иногда и третий смысл.

Сама она писала монографии с подробным обзором древних книг. Воображение у жрицы было весьма богатое, и у неё редко получалось удержать его в рамках. Некоторые её выводы были нелепы, другие – навевали здоровый сон, третьи, возможно, попадали в цель.

Образы людей, вдохновивших Лейлу, вставали за плечами её героев – смелых, мудрых, наивных, какой была она сама. Принцесса из Рубиновой страны и Златовласый принц, спасший свою принцессу из рук царя-чародея, превращенного в дракона. А у дракона чешуя, как осенние листья, как закат, обещающий ветреный день.

А Невиданная солнцем Красавица, кто она? С косами цвета гишера и глазами цвета листвы… Заточённая злыми духами Бездны в башне посреди моря, потерянная возлюбленная царя-чародея. Этери явственно видела в ней себя. Не видя счастья в жизни, малышка Лейла создавала его на страницах своих сказок. Для себя и для других.

Этери встала, нервно перекинула толстую косу с плеча на плечо. Прошла в молельню при спальне Лейлы, опустилась на колени перед домом, полным искусно вырезанных кукол в окружении мебели. Каким же ребенком оставалась Лейла, несмотря на то, что ей было почти двадцать лет! А они – и Этери, и Исари, поглощенные собственными бедами, ничего не замечали.

– Принцесса из Рубиновой страны мертва, и её Прекрасный принц тоже. Но, быть может, Красавице удастся в который раз спасти своего царя-дракона? Спасти самое дорогое?

Этери поднялась с колен, отряхнула юбку, и тихо, на цыпочках, прошла через пустые покои, мягко притворила за собой дверь, будто боясь кого-то разбудить. Или, быть может, боялась, что от резкого жеста потеряется вся решимость?

Все дело в том, что у Исари был план. Громоздкий, объёмный, зависящий от тысячи деталей, окружённый десятками подпорок, не дававших этим деталям осыпаться.

Ему было четырнадцать лет, когда он узнал правду о себе. Когда, случайно оказавшись в подожжённой маленьким Константином конюшне, он освободил свою внутреннюю суть. Крылья, обожжённые магическим огнем крылья Небесного Всадника стали его частью… Нет, не так! Наверняка он и раньше знал или догадывался, но молчал об этом. Читал книги на непонятном никому, кроме него самого, языке…

Встречал ли он себе подобных?

Исари говорил, что нет. Но после лжи длиною в жизнь, трудно продолжать верить его словам. Быть может, встречал? Он нашел Иветре – безумца, предателя и убийцу, и смог поставить себе на службу… Десять лет подряд он убивал других Небесных Всадников, живших в рабстве в душных кельях казгийских храмов.

Взбаламутил, как грязную лужу, ту часть мира, до которой сумел дотянуться. Всю грязь поднял со дна. И вот итог: Гелиат на грани гражданской войны, маги нейтрализованы на какое-то время. В Казге, по-прежнему самом закрытом государстве континента, по слухам, убивают жриц. Причем убивают с большой жестокостью. Но всё это должно было произойти. Жрицы и маги должны были быть повержены, а мир должен был вспомнить о Небесных Всадниках.

Исари с любовью и фантазией приготовил себе ложе жертвы, в этом ничем не отличаясь от иных Всадников. Смерть, которой он случайно избежал в юности – смерть в огне. Смерть на поле боя. Она должна была высвободить его силы, защитить его земли, людей, живущих здесь…

Беда была в том, что не иссушающая война между Галиотом и Камайном была основным источником бед, нет. Теперь нет. Небесные Всадники должны были рождаться и проживать свои жизни в любых условиях – не важно, каких. В рабстве или в роскоши, но каждый из них держал свой край неба, поддерживал небольшой участок прозрачного купола – тюрьмы, ставшей последним убежищем для оставшихся в живых.

Узнав о том, что мифическая Бездна не где-то там, в иных планах бытия, а прямо здесь, в совершенно материальном мире, что до неё можно доплыть, Этери испытала безотчетный страх, чувство, будто небо может в любой момент расколоться пополам. И чтобы этого не произошло, люди должны помнить, кто держит мир на плечах. Нет, о молитвах и поклонении речи нет. О памяти, о плате за спасение, – не больше.

Исари собирался всем напомнить об этом так, чтобы забыть стало невозможным. Но его план был слишком масштабным, и детали его не могли не ускользать от внимания. Исари собирался передавать власть из своих по локоть измазаны в крови рук в руки своего наследника, Амирана.

Амирана больше нет.

Была ли уготованная самому себе смерть в финале спектакля трусостью и бегством от ответственности, или – величайшей жертвой? Он создал эту ситуацию и хочет выйти, оставив людей разбираться дальше самих, без его участия. Наедине с чувством вины, злостью, страхом…

Или, быть может, он считает, что Небесным Всадникам не стоит больше быть няньками человечеству? Что тем, кто придет после него, стоит быть с людьми, а не над ними… Этери не знала ответов на эти вопросы, не знала и не хотела знать ничего, кроме одного: один раз она вырвала возлюбленного из рук смерти и вырвет ещё раз, не считаясь с его мнением. Не спрашивая, хочет он жить или нет…

Он ведь её мнения никогда не спрашивал, используя как слепое орудие, как наживку в борьбе с казгийскими жрицами. Те, чью смерть она видела, были одними из многих, кого Исари истребил. Кого-то ядом, кого-то железом, кого-то с помощью внутрихрамовых интриг… Кто-то умирал прямо сейчас.

Пусть теперь и он почувствует, что это значит – подчиняться чужой воле!

* * *

Исари стоял, вцепившись в край колыбели, вглядывался в крошечное лицо сына. Амиран во сне недовольно морщил лицо, будто пытался чихнуть – и не мог. Этери, стоявшая за спиной царя, нежно улыбнулась.

– Я не думал, что стану отцом, – шепнул он.

– Ну, стать отцом всё же легче, чем матерью, – задумчиво ответила Этери, наматывая на палец локон. Ей по-детски захотелось скрестить пальцы за спиной, чтобы всё, что она задумала, исполнилось. – Почему же ты решился, твоё величество?

– Что? – переспросил он, переходя к колыбели, в которой спала Лали. Какие у неё крошечные кулачки.

– Но ты ведь женился?

Исари вздохнул.

– Это был кратчайший путь к сердцам камайнцев. Они должны были быть уверены в том, что я сделаю всё ради установления мира.

– Я, между прочим, тоже была в этом уверена.

– Мне требовалось, чтоб они не мешались под ногами, пока я не буду готов…

– Умереть?

– Да, Этери, умереть.

– Теперь тебе нет нужды умирать… Ты больше не Небесный Всадник, Исари! Ты свободен, слышишь? – голос её дрогнул, до этого поднявшись слишком высоко.

Лали захныкала. Подвешенный на цепочке над колыбелью кристалл замерцал, реагируя на детский плач. Этери схватила царя за рукав камзола, потащила к выходу из детской, навстречу кормилице, пришедшей укачать ребенка.

Они прошли в бывшую молельню Лейлы, Этери присела рядом с деревянным домом, достала из него искусно вырезанную люльку, в которой качался фарфоровый младенец с тонкими крылышками на спинке.

– С ролью подсадного Всадника справится любой другой человек. Хотя бы тот одноглазый казгиец… Со спины он на тебя похож. И сердце твоё, настоящее живое сердце Всадника, привезут на границу и без твоей помощи…

– Да, конечно, – отозвался Исари. – Но, знаешь… у политиков, как и у лекарей, есть собственное кладбище. И правильно будет, если последней могилой на нём будет моя. Я посылал людей на смерть, отдавал приказы об убийствах… моя смерть будет искуплением всего, что я сделал, понимаешь, Этери? Знаком того, что я ничем не лучше их…

– Не понимаю, – сказала Этери. – Не понимаю.

Исари вздохнул. Он так и не сел, смотрел на неё сверху вниз, упрямо и грустно.

– Поэтому я и молчал.

– Иногда мне хочется самой тебя убить!

– Мне вся эта ложь тоже не доставляет удовольствия. Всадникам вообще ложь не свойственна.

– Ты больше не Всадник.

– Лгать от этого легче не стало.

– Ты просто не оставляешь мне выбора, – вздохнула Этери. Она аккуратно расправила покрывало в игрушечной колыбельке, уложила младенчика, вернула его в дом, к его фарфоровой крылатой матушке, сидевшей на резной скамье у окна. Обработанная магией кукла тут же потянулась к колыбели, принялась качать младенца.

– Что ты сказала, Этери?

– Ничего, – ответила она. – Я играю, не видишь? У меня в детстве такой роскошной штуки не было.

– Их всего лет пять, как начали делать.

– Как не вовремя я родилась. Слишком рано. Ничего, подрастет твоя Лали, и мы с ней наиграемся вдоволь. Мне жаль, что ты этого не увидишь.

Исари промолчал. Он считал споры бесполезными. Этери была с ним совершенно согласна. Каждый из них принял решение, сделал выбор, и разговоры не несут никакого смысла. Они всё равно друг друга не слышат.

– Ты смирилась с моим решением, Этери, и быстро. Я очень удивлен: боялся, что мне придётся бороться с твоим противодействием до последнего вздоха. Не задумала ли ты чего?

Этери на мгновение прикрыла глаза, перевела дух. Надо было чем-то его отвлечь.

– С тобой согласен даже Икар. Как мне вам противостоять? Я не знаю, чем ещё вас отговаривать, какие привести аргументы. Разве что…

Этери встала, запрокинула голову, встречаясь взглядом с Исари. Подняла руки, опустила их ему на плечи. Исари стоял, чуть сгорбившись, и ей легко было обнять его.

– Побудь со мной, – шепнула она. – Будь со мной, пока ты жив. Пока мы живы.

Он мягко убрал её руки с плеч.

– Я не могу. Я недавно похоронил жену…

Этери отвернулась, закрыла лицо руками. Слёз не было, была злость, от которой трясло.

– Ты даже этого не хочешь мне дать? – выкрикнула она. – Один раз, Исари, один раз в жизни дай мне почувствовать себя желанной и нужной! Исари, пожалуйста…

– Но твое доброе имя, – беспомощно начал он и осёкся.

Этери рубанула рукой воздух.

– Моё доброе имя? Что мне до него, если скоро тебя не будет рядом?

У Исари было такое виноватое и испуганное лицо, что Этери едва сдержала рвущийся на волю смех. Вспомнила, как в те прекрасные времена, когда Исари только вернулся из Гелиата, а она из своего монастыря, все вокруг пытались застать их врасплох. А они были чисты, как только что выпавший снег. Вспомнила их бесконечные посиделки в покоях Исари, когда он лежал на диване, читая вслух, а она пыталась заниматься рукоделием и не слишком часто смотреть на него. Откровенно говоря, тогда большую часть прочитанного она пропускала мимо ушей, смеясь и хмурясь одновременно с Исари.

Ее тогда больше интересовали его профиль, его манера заправлять волосы за уши, жест, которым он перелистывал страницы. Этого ей хватало, на большее Этери не рассчитывала, чтобы не лишиться меньшего. Допусти они хоть раз какую-нибудь фривольность, даже намек на неё, и Этери пришлось бы удалиться от двора. А значит, она не была бы больше поддержкой единственному человеку, который был для неё всем. Несмотря на все обиды, ложь и недопонимание. Её просьба о близости хотя бы единственный раз была выражением безграничного отчаяния, и Исари это, конечно, понял.

– Что до моего доброго имени, – заметила она, опуская голову. – Ты умрёшь, и я надену траур, глубокий траур, какой не каждая жена наденет по своему мужу. И не сниму его до конца своих дней.

– Я не хочу хочу, чтобы ты…

– Оставь это, – шепнула она. – Ты свой выбор сделал, позволь мне сделать свой.

– Где? – спросил он быстро и нервно. – Когда?

– Сейчас, – шепнула она, приникая к нему всем телом. – В башне звездочётов. Там никого не бывает без твоего приказа.

И они двинулись в путь.

Этери зашла в свои покои, быстро привела себя в порядок, надела платье с запахом, без трудно расстегивающихся застежек, прихватила с собой несколько нужных вещиц. Сердце у нее стучало, как сумасшедшее, билось в горле, но Этери старалась сохранить лицо, насколько это возможно. Встречавшие их в коридорах придворные кланялись, но слава Небу, никто их не остановил. Решимость таяла.

Начитавшись гелиатских трактатов, написанных защитницами прав женщин, Этери считала девушек, носившихся со своей чистотой, как с самой главной драгоценностью, несколько нелепыми. А сама поступала так же. Ведь в её случае кристально чистая жизнь, без единого пятна на чести, была политическим оружием, противовесом мнению тех багрийских политиков, которые не желали видеть женщину во власти. И Этери всегда играла честно. Но ничто не вечно, с чем-то приходится расставаться, чем-то приходится расплачиваться ради ещё более высоких целей.

Они поднялись в башню звездочётов на лифте – единственном лифте дворца, сделанном давным-давно для матери Исари, которую всю жизнь манили звёзды. Она открыла несколько комет и одну звезду, которую назвала в честь мужа и сына.

Последние годы это место было убежищем Исари. Сюда никто не приходил без его приказа, даже прислуга появлялась здесь крайне редко, и пауки вольготно чувствовали себя в углах высокого, раскрывающегося, словно диковинный цветок, потолка. В закрытом состоянии он превращался в карту звездного неба, отдельные части которого можно было приблизить и рассмотреть более внимательно.

Модель планетарной системы в полтора человеческих роста мерцала в дальнем от входа углу. Семь планет: Война, Красота, Жизнь, Смерть, Счастье, Любовь, Верность, – вращались вокруг красной карликовой звезды, традиционно лишённой имени.

У стола, стоявшего напротив телескопа, занимавшего центр комнаты, находилась довольно широкая софа. Этери скинула с неё покрывало на пол. Исари стоял у телескопа, склонив голову набок и разглядывая её. Поздно было смущаться, но Этери смущалась.

– Ты уверена? – ещё раз спросил он.

– Я никогда и ни в чём не была так уверена, – сказала она. Голос почти не дрожал.

Этери быстро, тремя движениями распустила толстую косу, провела по волосам растопыренной пятернёй, помогая им правильно улечься. В распущенном виде они достигали середины бедра. Пальцы дрожали и никак не могли справиться с завязками платья. Исари, наконец, пришёл ей на помощь, и Этери прикрыла глаза, растворяясь в тепле его дыхания, щекотавшем кожу.

В комнате было довольно тепло, но она чувствовала, будто всё тело покрывается мурашками от холода. Этери переступила через упавшее, наконец, на пол платье, сердясь на всё вокруг. И на себя сердилась тоже: не время для глупых мыслей. Разве не об этом она всегда мечтала?

Теперь все её тело было покрыто поцелуями, согрето человеческим теплом. Ни один камин, ни один плед и ни одна ванна не согреет так, как согревают прикосновения единственного… Мечты стали явью. Этери опустилась на постеленное на пол покрывало, всё так же не открывая глаз. Ровный стук механического сердца слышался над самым ухом.

– Тебе не больно? – спросил Исари.

– Нет, нет, – шепнула она. И почти не солгала.

В монастыре юные девы пугали друг друга рассказами о страшных болях и крови… Но ей не об этом думалось сейчас в этих нежных руках. Этери открыла глаза и увидела в ответном взгляде только одно: безграничную нежность. Зардевшись, она опустила взгляд, стала смотреть сквозь ресницы, и всё, что она видела, было лишь безграничной нежностью и любовью.

Потом какое-то время они лежали в обнимку, оба укрытые лишь длинными, густыми волосами Этери. Она положила голову любимому на грудь, стараясь не давить на ещё красноватый, не заживший до конца треугольный шрам. Исари перебирал её волосы, щурился от звёздного света, льющегося с потолка.

– Я пить хочу, – сказала Этери, нарушая блаженную тишину. Ах, если бы это мгновение могло длиться вечно!

Исари приподнялся на локте.

– На столике есть кувшин. И мне подай, Этери.

– Конечно, – легко согласилась она, надевая платье. В потайном кармашке лежал флакончик, извлечённый из книги, подаренной Лейле её подругой.

Две капли камайнского снадобья погружают в трехдневный сон, похожий на смерть. Этого не хватит, чтобы довезти Исари до Зейского замка, но он будет равно далеко как от столицы, так и от границы с Камайном, когда начнется война.

А если Этери сумеет воплотить в жизнь придуманный Исари и Икаром план, то она и закончиться успеет.

Может быть.

– Самое дорогое… – прошептала она, наблюдая, как Исари пьет разбавленное водой снадобье. – Самое дорогое.

Пока она возилась с кувшином, он успел одеться, уничтожить следы их близости и присесть на аккуратно застеленную софу.

– Полежим ещё? – спросил Исари, откидываясь на спину.

Этери молча поднырнула под его руку. Долго лежала, глядя, как перестает подниматься и опускаться грудь, как перестаёт слышаться дыхание. Только мехамагическое сердце продолжает биться всё так же ровно.

* * *

Исари редко снились сны, и ещё реже он их запоминал. Одурманенный бесконечными снадобьями и заклинаниями, он каждую ночь проваливался в мутное и вязкое, как мёд, забытьё. Если сны и запоминались, то это были однообразные кошмары, предвестники ухудшения состояния. Бесконечные лабиринты с сужающимися стенами, каменные плиты, падающие на грудь, густеющий воздух, который невозможно ни вдохнуть, ни выдохнуть. Этот сон отличался от кошмарных видений. Да был ли это сон?