Текст книги "Небесные всадники"

Что-то зашипело, взорвалось, и Этери оказалась заперта меж стенами огня. От стрелы сработала ловушка, которую должно было активировать сердце. Тогда, когда Этери уже была бы в безопасности. Запахло палёными перьями – задымились крылья.

– Ах, как глупо, – шепнула Этери, прикрывая рукавом нос. – Как глупо вот так умереть.

Кто-то обнял её сзади, резко разорвал ремешки, которыми крепились к ней ненастоящие крылья. Она обернулась, уткнулась носом в выпирающие из-под рубашки ключицы, подняла голову, встречаясь глазами с Исари.

– Откуда ты?

– Ты и правда думаешь, что я стал бы прятаться в горах?

Она кивнула.

– Я все сделала, чтобы ты так поступил.

– И смогла бы дальше любить труса?

– Лучше живой трус, чем мёртвый герой!

Он мягко отодвинул её, будто Этери ничего не весила.

– Всё будет хорошо, Этери.

Она схватила его за рукав.

– Пожалуйста.

Исари лишь повёл плечом, сбрасывая её руку.

– Не время и не место. Уходи.

Махнул рукой, с которой сорвалась капля крови, и в стене огня образовался проход. Этери, понукаемая красноречивым взглядом, была вынуждена в него шагнуть.

Ей ничего не оставалось, кроме молитв. Но кому она могла молиться?

* * *

Им удалось поспать лишь чуть больше двух часов, когда над степью прозвучал тревожный сигнал. Первым подскочил Аче, за ним Икар, тяжело поднялся Исари.

– Что это? – хриплым ото сна голосом спросил Аче.

– Это значит, что все наши планы пошли… – медленно произнес царь, накидывая кафтан и возясь с крючками. Икар не дал ему договорить.

– Пошли по… – его сквернословие потонуло во вторично прозвучавшем сигнале.

Царю хватило одного взгляда, чтобы Икар замолчал.

– Бросайте вещи, – сказал он, подходя к своему расседланному коню. – Идём налегке.

Аче бросился седлать коней, своего и царского, а Икар, справившись со своим седлом, подсадил его величество. Они пустились рысью, спеша изо всех сил, и всё же опоздали. Уже въезжая в лагерь, они увидели стену огня…

Кто-то перегородил дорогу, метались тени по ночному лагерю.

– Где Этери? – крикнул царь. Конь его встал на дыбы. Подбежавший к нему великан схватил коня под уздцы. – Где Этери, Уго?

– Где Этери? – снова спросил он, оказавшись на земле.

Рядом с ними собралась порядочная толпа. Сквозь неё протиснулась женщина в непримечательном наряде служанки, упала на колени.

– Ваше величество, она…

Исари подошёл у к ней на негнущихся ногах, цепко схватил за подбородок, вынуждая поднять голову:

– Ты её отпустила, Куница? Почему?

Та смотрела в глаза царю бестрепетно.

– Я предлагала ей свою помощь, ваше величество.

Он коротко рыкнул и одним движением, не напрягая мускулов, поднял женщину на вытянутой руке, выше своей головы.

– Если хоть один волос с её головы…

– Я убью себя сама, мой господин! – прохрипела она.

Царь бросил её наземь, обернулся, взглядом ища Икара, и делая ему знак подойди ближе.

– Ты! – тот вышел вперед. – Что ты там твердил о своей теории? О том, что я либо безумец, либо Небесный Всадник? Всё ещё остался им?

Икар поклонился, сумев не растерять хладнокровия.

– Посмотрите на себя сами, ваше величество. Я думаю, вы всё же не безумец.

Царь усмехнулся, демонстрируя удлинившиеся клыки. Мышцы его лица странно подергивались. Аче, хоть уже и видел что-то подобное, всё же не мог оторвать взгляда. К упавшей женщине бросилось несколько человек, её подняли и увели.

Кто-то сказал за спиной Аче:

– Я говорил, это не просто так… Стоило побиться об заклад…

На него шикнули.

– Молчи, Горностай, не мели языком – не наше дело, что делает Лисёнок.

Кто-то хмыкнул.

– Какой же он Лисёнок? Давно уже Лис.

Царь меж тем вел себя крайне странно: несколько мгновений, долгих как часы, напряжённо разглядывал пальцы, которые, кажется, сами по себе делали странные скребущие движения, будто воздух перед ним сгустился и стал твёрдым, как дерево.

Он плавно опустился на колени – вначале на левое, потом на правое. Аче, зачем-то запоминал эти бесполезные мелочи, не имеющие никакого смысла. Горячий ветер вдруг сменил направление, и стал холодным, сухим и колким. Царь вцепился отросшими ногтями в волосы, почти крикнул:

– Неужели снова?

Аче сделал шаг вперед, собираясь прикоснуться к его плечу. Его остановил Икар.

– Не трогай! Ты причинишь ему боль, а потом он разорвет тебя на части, не понимая, что делает, – и добавил, ни к кому не обращаясь: – Так даже лучше, правда? Пробуждение Небесного Всадника при всём честном народе – такое трудно забыть.

Руки царя под немыслимым углом обхватили спину. Будто пытаясь стянуть с лопаток не только испорченный пылью и травяным соком суконный камзол, но и снять кожу.

– У меня нет времени корчиться на земле, – сказал он, с трудом поднимаясь. – Нет времени… Времени.

Дышал он с явным трудом, через раз, и шёл так, будто каждое движение приносило ему страшную боль. Воспоминания, чужие и полузабытые, которых Аче вовсе помнить не хотел, всколыхнулись в нём.

– И шёпот станет в это мгновение криком, и тишина могильной плитой, – произнёс он в спину удаляющемуся царю. Тот будто на мгновение замер и выпрямил спину, высоко поднял голову. – Собственное дыхание – ураганом. И свет далёких звезд – ослепляющим пламенем. Вся боль мира упадёт на голову и осыплется осколками, раня тело и разум. И отступит, когда крылья прорвут ткань бытия.

Царь шел вперед скованной походкой человека, несущего на себе тяжёлый, драгоценный, режущий плечи и спину груз. Он прошёл сквозь огонь, порождённый раньше времени загоревшимся порохом и сердцем Всадника, разорванным изнутри на кусочки собственной силой.

– Какое счастье, – прошептал Икар, до боли сжимая плечо Аче, – что казгийки не дожили до этого. С них сталось бы вынимать из своих рабов органы, и заставлять их жить с искусственными заменителями крови. Или попробовать пересадить их себе… Они же лишь употребляли их в пищу. Кажется, сырыми и ещё тёплыми.

Он ещё что-то говорил, но Аче его не слышал. Его рвало на собственные сапоги смесью из перловки, гречихи и гороха.

Икар задумчиво смотрел вперед:

– Вся боль мира упадёт на голову, и осыплется осколками, раня тело и разум. И отступит, когда крылья прорвут ткань бытия, – повторил он вполголоса. – Боль отступит, но не уйдет. Ибо крыльям нести на себе купол небесный.

* * *

Пройдя всего ничего и несколько раз подвернув ногу на кротовых норах, Исари остановился, пытаясь отдышаться. Он наклонился, упирая руки в колени, и тут же выпрямился, так как закружилась голова. Его трясло, всё тело подёргивалось. Он знал, что лучше всего было бы лечь на землю, закрыть голову руками и лежать, не шевелясь, ждать, когда отступит эта боль. По опыту знал…

– Неужели второй раз? – сказал он вслух, содрогаясь от звуков, которые сам производил – сейчас шёпот казался громче любого крика. И только молча благодарил кого-то несуществующего, благодарил за предоставленную возможность всё исправить и довести до конца. Самому всё сделать, как должно.

Исари снова пошёл вперед, почти вслепую, вытирая рукавом льющиеся из глаз слёзы – так ярко! Невозможно терпеть. Он едва вытерпел прикосновения Этери, бывшее страшной пыткой, и едва не размозжил ей голову в отместку за причиненные страдания. А вернув её назад, к людям, побрёл дальше, обливаясь потом, кровью и слезами, чувствуя, как трескается на спине кожа, как вытягиваются ключицы.

Казгийские жрицы устраивали своим подопечным искусственные лабиринты, полные пыток и страхов, стараясь сделать с ними то, что у Исари получилось само собой, почти само собой…

«В прошлый раз, в кустах у конюшни было проще и легче», – подумал он и поморщился. Даже думать было больно. Мысли, как огромные каменные валуны, перекатывались внутри головы, ударяясь друг о друга и о стенки черепа. Из-под ног вспорхнула какая-то птица, и Исари покачнулся, едва сумев устоять на ногах.

Так, запинаясь о собственные ноги, почти ничего не видя вокруг, Исари дошёл до места, где всё ещё сияло его сердце. Там его уже ждали. Бородатый воин с в чернёных доспехах, в котором он с трудом узнал знаменитого камайнского полководца, отца девушки, приславшей Лейле ядовитый дар, и полноватый жрец в ослепительно белом. Исари слышал, как стучат их сердца и как стучат сердца тысяч солдат, стоящих за пределами круга из света. Чуть поодаль стоял Салахад – злой, обиженный и торжествующий. Рядом с ним – Константин и две девушки, обеих он держал за руки, крепко и властно.

Исари со стоном опустился на землю, осторожно лёг на бок, желая только одного: чтобы дали свернуться калачиком. Закрыть руками уши, зажмурить глаза и не слышать, не видеть, ни ощущать ни одного из направленных сейчас в его сторону взглядов, не знать, под прицелом скольких пистолей и скольких луков он находится.

– Ваше величество, – окликнул его воин, попытался приблизиться, но жрец вовремя остановил его. Правильно сделал: этот человек, чужой, ненужный, бесполезный для воспаленного, треснувшего, разбитого сознания, мог бы легко лишиться головы. Это ведь не Этери…

Этери… Этери. Это имя эхом отдавалось в пустой голове, отскакивая от одного булыжника-мысли до другого. Это имя было глотком свежего воздуха, дождем для умирающего в пустыне, рукой помощи для тонущего.

Этери.

– Это, надеюсь, не представление?

Руки Исари, скрученные, как лапы птиц, заскребли по земле, по сгоревшей траве.

– Представление… окончено, – прохрипел он, выгибаясь дугой. В какой-то момент он соприкасался с землей лишь затылком и пятками. Не будь он закален годами жизни с головной болью и слабостью, давно уже потерял бы сознание. Кости хрустели, мышцы перекручивались. Только мехамагическое сердце продолжало биться ровно и спокойно. – Вы хотели Небесного Всадника? Вот он.

Вновь налетел горячий ветер, сменившийся замогильным, промозглым холодом, и крылья, наконец, родились на свет, появились, сопровождаемые незнакомым доселе металлическим лязгом. Исари чувствовал себя слабее любого новорожденного. Он сел, зажмурился, его всё ещё трясло. Чужие руки освобождали его от остатков камзола и рубашки, и он не сопротивлялся, слушая, как жрец бормочет молитву, почему-то на гелиатском.

– Возложу дары к ногам создателя мира, к ногам его защитника, его спасителя…

– Не создателя, нет – не создателя, – шептал Исари, – пожалуйста, не надо этого… Этой лжи. Не надо начинать со лжи, снова всё портить. Благодарите только за то, что мы действительно делаем… прошу вас… прошу…

Оцепенение сходило на нет. Мир становился всё чётче и яснее. Бессмысленный бред сменялся упорядоченными мыслями. Исари встал, опираясь на руку жреца, с удивлением отметив: светает. Повернул голову, заглядывая себе за плечо, и застыл, не зная, смеяться или плакать.

Икар был прав: Исари не переставал быть Всадником ни на мгновение. Мир лишь подчинялся его страхам и воображению, сознанию и мнимому знанию о самом себе. Искалеченные крылья, обожженные, с обрубленными кончиками, с выпадающими перьями, изменились.

На смену этому жалкому подобию крыльев пришло иное – сияющее великолепие металла. Серебро, платина, особенная сталь, обработанная магией для медицинских целей – те материалы, из которых состояло новое сердце Исари. Икар мог спокойно заявлять, что кроме замены сердца способен ещё и на замену крыльев.

– Жив я или нет, неважно, – сказал Исари, раскидывая руки и крылья. Перья, мягкие на ощупь, легкие, как им и полагается, как если бы они были из плоти, издавали при этом металлический звон. – Силой своей крови, силой, которой я владею, я заклинаю эту землю навеки! Ни одна нога солдата не ступит на неё до тех пор, пока сами багрийцы не изменят мирному договору. Ни один конь, крылатый или нет, ни один механизм, способный принести вред этой земле и тем, кто на ней живёт, не пересечёт границ моего государства, не причинит вреда тем, кто первым не преступит закона человеколюбия. Сейчас и вовеки!

Он взял в руки своё сердце, уже не бьющееся, не горящее, не посылающее в воздух волны силы. Взял свое мёртвое сердце и сдавил его, превращая в пепел и прах, рассеял по ветру.

Требовательно протянул руку к воину, и тот, будто зачарованный, отдал ему кинжал. Привычным жестом Исари вскрыл вены, рассеянно наблюдая за тем, как его кровь впитывается в землю. Он всё же защитит свою страну. И, может быть, позже другие Небесные Всадники сделают это же самое для других стран… Может быть, когда-нибудь весь мир станет местом, где человек не способен будет поднять оружие против другого человека, кроме как в дружеском поединке. Таким местом была потерянная давным-давно родина Небесных Всадников, таким же может стать этот мир.

Исари чувствовал, как сила переполняет его до края, переливается через край. Раньше он был не так могущественен, совсем не так силен. Его уделом были иллюзии, тени и полутени, сны, и то, что скрывается между сном и явью, тенью и светом, правдой и ложью… Теперь он владел большим, гораздо большим, и на большее был способен…

То, что должно было стать способом устрашения врагов, обретало глубину, размах, масштаб и истинность. Становилось тем, о чем Исари не мог и мечтать – безупречной защитой его маленькой страны, никому не нужного клочка суши, который он клялся защищать. Он становился легендой, живой легендой. Пока что живой легендой, но ненадолго.

Но рано или поздно по его стопам пойдут другие. Может быть, потом они смогут отвоевать у вывернутой материи другие материки, кто знает? Исари этого уже не увидит…

– Прости, Этери, – шепнул он. – Без жертвы всё же не обошлось. Прости.

Кровь капала, капала, проникала под землю, отделяя Багру от остального мира тонкой, прозрачной стеной, еще одним куполом, делая её не тюрьмой, какой был изначально весь этот выживший в магической катастрофе осколок мира, но землёй из легенд и сказаний – землей Мира…

Сознание все же покинуло Исари, он упал навзничь, подминая сияющие на солнце крылья. И в его широко раскрытых глазах отражалось выцветшее небо, и солнце, и скользящие в воздухе птицы. Он улыбался, не борясь с поглощавшей его чернотой.

Дыхание его утихло, тело было холодно, как и полагается мёртвому телу. Только механическое сердце продолжало мерно стучать.

Глава XIX

Он научился всему, чего прежде не умел. Пускать плоские камни по воде, чтобы они, подпрыгивая, добегали до середины круглого озера, похожего на зеркало, выпавшее из сумки красавицы-великанши… Научился лазать по деревьям и отвесным скалам – там, где на едва видных уступах в гнездах лежат орлиные яйца. Он ставил капканы и силки, в которые никто не попадался, и кормил оленей из рук круто посоленным хлебом.

А ночью, раскрыв серебряные крылья, взмывал вверх, к звёздам, сияющим точкам на куполе, скрывавшем маленький, до боли идеальный потустороронний мирок от окружавшей его со всех сторон голодной, безмолвной бездны, пугающей и непредставимой. Купол был единственным напоминанием о том, что этот мир – лишь эфемерное нечто среди хаоса вывернутой наизнанку материи. Но и этот островок, созданный когда-то усилием воли, отчаянием и горем, становился всё больше. Давным-давно здесь была только высокая скала и река, текущая по узкому ущелью. Теперь, словно ниоткуда, возникла долина, а в долине леса и озера, дома и возделанные пашни.

И всё чаще ему встречались среди населявших эту долину людей незнакомые лица. Души людей уже сами находили путь сюда, не растворяясь в небытие, а сохраняя себя и поддерживая свой хрупкий мир.

Они продолжали жить удивительно земной жизнью – во всём, кроме того, что является неизменным спутником жизни. Здесь не было страданий. Не было и быть не могло. Они были счастливы, сохраняя себя, помня о своих земных бедах и цене, выпавшей им за спокойное посмертие.

Он же хотел забыть себя и своё имя, и иногда это у него почти получалось. Но не так часто и не так полно, как ему хотелось бы. Он не был ни взрослым, ни ребенком, ни мудрым, ни глупым, ни сильным, ни слабым, и не считал ни дни, ни года – в том не было никакой нужды. И часто думал, что было бы неплохо окончательно стать частью этого мира: солнечным лучом, горстью земли, дуновением ветра, дождём, пером в птичьем крыле… Он хотел покоя, но были те, кто считал, что не покой ему нужен…

Тем утром он вернулся в свою хижину после купания в быстрой, холодной горной реке, текущей из ниоткуда в никуда. Шёл себе спокойно по тропинке, пытаясь вытряхнуть попавшую в ухо воду. И застыл, когда его окликнули:

– Исари!

Он медленно обернулся. Он знал их всех по именам, каждый из этих людей был ему болезненно дорог. Он переводил взгляд с одного на другого, а потом с облегчением вздохнул: её среди них всё ещё не было. Этери была там, в недосягаемом мире живых.

– Исари! – сказала его мать, прекрасная, «как закат над океаном», гелиатская принцесса, ставшая багрийской царицей. Это она родила около тридцати лет назад то нескладное существо с нескладной судьбой, которым он являлся. Её звали Юстиния.

– Сын! – вторил ей светловолосый великан, сильный как медведь, качавший его когда-то на руках. Он дал жизнь человеку, чуть не приведшему доверенную ему страну к гибели, сумевшему задержаться на самом краю. Сколько жизней он спас, а сколько погубил? Отца тоже звали Исари. На одном из наречий, влившихся в то, что стало называться багрийским языком, это слово, гладкое, как морская галька, значило «стрела».

– Исари! – в два голоса сказали навечно юные возлюбленные, о которых, быть может, сложат полные печали и нежности песни. Амиран и Лейла. Брат и женщина, которую он называл женой, и которой за короткий, меньше года, срок не принёс ничего, кроме горя.

И другие стояли за их спинами, протягивая руки.

– Я не хочу возвращаться, – сказал он твёрдо. – Я не желаю жить дальше. Я хочу покоя!

А они рассмеялись ему в лицо.

– Ты хочешь покоя, сынок? – спросил его отец. – Или просто прячешься от жизни? От боли, от надобности принимать решения?

– Ты не один из нас, – добавила мать, кладя голову на плечо мужу. – Ты всё ещё плоть, ты всё ещё кровь, твой разум всё ещё жив.

– Неужели ты не хочешь посмотреть на звезды, настоящие звезды? – спросил Амиран. – Ты ведь так их любил?

– Взять на руки наших детей, своих детей? – вторила ему Лейла.

– Закончить начатые дела… И начать новые? Встретить ещё одну весну, ещё одно лето, ещё одну осень, ещё одну зиму, рука об руку с ней? С Этери? Узнать, как же идут дела, во что вылились твои решения?

Они приходили уже не раз, они были настойчивы, они умели убеждать. И однажды Исари решился.

Он решился вернуться.

* * *

Каждый год, в конце весны Амиран и Лали прибывали в Аспурский замок. В этом не было ничего странного – багрийский двор по велению опекунши наследников всего лишь на две недели раньше прибывал в летнюю резиденцию. Здешний воздух молил позволить себе немного безделья, и весь двор с большим удовольствием прислушивался к этой мольбе. Лали уже второй час мучила арфу, не наигрывая толком ни одной мелодии, рассыпаясь короткими и оборванными музыкальными фразами, обрывками мелодий, иногда – совершенной какофонией.

Амиран лежал на полу, на мягком камайнском ковре, закинув руки за голову, лениво и бездумно следил за тем, как играет ветер легкими занавесями. Ему было о чём подумать, этот день всегда был для него подведением итогов. Первый год самостоятельного правления закончился, и ему было о чём рассказать отцу. Отцу, который не отвечал напрямую, и всё же, всё же всегда был рядом.

Амиран часто думал о нём, о том, каким отец был человеком. Не человеком то есть, а… впрочем, неважно. Был бы он хорошим отцом, или они не сумели бы найти общий язык, и ругались бы, как ругался он с братом, в честь которого Амиран и был назван? Лали больше тосковала по матери – ей не хватало именно материнской ласки, нежности, несмотря на то, что у неё были и Этери, и бабушка Тинатин, тщетно искавшая в Амиране черты своего погибшего сына и не находившая их.

Амиран не был похож ни на отца, ни на на дядю. У него были мягкие, прямые волосы темно-русого цвета. Не каштановые, как у матери, и не ярко-рыжие, как у отца. Лицо овальное, вытянутое, но никогда в нём не было и тени изможденности, и кожа была намного смуглее отцовской. И нос – материнский, это точно, но всё же покрупнее, чем у Лали, огненно-рыжей и кудрявой. А вот глаза, глубоко-синие, были у них совершенно одинаковыми.

Амиран потянулся, встал, подошёл к окну. Под стенами замка, стоящего на скале, плескалось море. Грустно и тревожно кричали чайки. Позже, ночью, должно быть, пройдет гроза.

– Я пойду, Лали, – обратился он к сестре, и волна нетерпения вдруг сжала его сердце.

– Сегодня ты рано, – откликнулась она, бросив взгляд на часы.

Амиран улыбнулся. Он специально учился улыбаться, как отец, и преуспел в этом. Часами стоял перед отцовским портретами и разглядывал совсем немногочисленные изображения, снятые с магических кристаллов. Улыбка у отца была немного грустная, и улыбался он часто будто одной стороной рта. Амиран не мог сказать, зачем ему нужно это подражание – тем более теперь, когда он уже взрослый человек. Это было глупо и смешно. Впрочем, Амиран надеялся, что кроме Лали, и, может быть, Этери, никто и не подозревает о его подражании.

Он вышел из покоев сестры, стремительно направился к главному храму замка, утопленному в землю почти до окон, взял там со столика у двери длинную витую свечу, запалил ее. Храм был пуст, как и всегда в этот день. Небесные Всадники со стен смотрели на него отцовскими глазами, понимающе и печально.

Амиран прошел за алтарь, открыл неприметную дверь. Дверца была небольшой, и пришлось согнуться почти вдвое, чтобы пройти. Этери не раз говорила, что Амиран даже выше отца. Аккуратно держа свечу, чтобы та не упала и не погасла, он затворил за собой дверь. Вспомнил, как Этери привела их сюда в первый раз. Им как раз исполнилось по шесть лет, и их опекунша сочла цесаревича и царевну достаточно взрослыми.

Она крепко сжимала из их маленькие ладони, когда они шли низким подземным коридором. Этери говорила им шёпотом, и голос её дрожал:

– Я покажу вам сейчас кое-что, цыплятки. Никто не должен об этом знать. Пока что, по крайней мере, пока что.

И тогда Амиран услышал этот звук впервые. «Тук-тук. Тук-тук». Лали вздрогнула тогда, а Этери все так же шепотом сказала:

– Это бьётся сердце вашего отца, цыплятки.

Позже Амиран не раз думал, что Этери правильно сделала, что рассказала им все тогда, года когда они были ещё малы и доверчивы. Парой лет позже Амиран решил бы, что их несгибаемая опекунша не в себе. А тогда они с сестрой лишь с удивлением и надеждой взглянули на нее.

Амиран, задумавшись, чуть не пропустил нужный поворот, вернулся назад и открыл ещё одну дверь.

Отец лежал всё так же неподвижно, как и всегда, ничего не изменилось. Он был накрыт с головой багрийским знаменем, и под ним угадывался профиль. Вышитые серебром крылья на черном поле мерцали в полутьме, которую не могли развеять два осветительных шара в ногах и голове. Ложе было очень широким, чтобы было где уместить раскинувшиеся крылья, тоже скрытые знаменем.

Амиран присел в кресло, перед этим откинув покрывало с лица отца. Приложил к сомкнутым губам маленькое круглое зеркало – никакого, даже малейшего намёка на дыхание. Ничего. Но отец выглядел так, будто всего лишь спал. Кожа была мягкой на ощупь, пусть и несколько прохладной. Продолжали расти волосы и ногти, пусть и гораздо медленнее, чем это обычно бывает. Даже перья, серебристые, металлические перья, звенящие от малейшего движения, и при этом гнущиеся и легкие, как и полагается нормальным перьям, выпадали и вырастали.

За телом ухаживали жрецы. Мыли его, стригли ногти, переворачивали с боку на бок. А одну ночь в году Амиран дежурил подле отцовского ложа в полном одиночестве. Гораздо чаще здесь бывала Этери. Иногда вместе с Лали, иногда одна. Пару раз приезжал нынешний ректор гелиатской академии магии, Константин, однажды с супругой и сыном.

Но вот эта ночь, та самая, изменившая судьбу целого царства семнадцать лет назад, полностью принадлежала Амирану. Он дотронулся до отцовской руки, сказал доверительно:

– Мне кажется, я влюблён, отец… Она совершенство. Ярко-рыжее совершенство – как думаешь, это семейное? Любовь к яркому цвету? Ей всего четырнадцать лет, её зовут Кирит, и ты знаешь её отца, казгийского князя Вайона. Ты знаешь, Кирит удивительная, она…

Он долго говорил, перескакивая с темы на тему, о своих друзьях, своих первых шагах на политическом поприще, о своих чаяниях и надеждах… О том, как зимой ездил в монастырь, в который приходили люди, чтобы проверить, не являются ли они носителями кровной магии, носителями крови Небесных Всадников.

О том, как и он, и Лали были обмерены по всем признакам, выведенным давным-давно склонными к евгенике казгийскими жрицами. И как их признали вполне себе людьми. Может быть, в их потомках проснется кровь? Амиран видел троих Всадников, живущих в монастыре Всадников, чей дар раскрылся сам по себе в должный срок, а ещё – одного младенца с крылышками, точно ощипанные куриные. В храм его принесли родители, оставили и ушли, и больше не возвращались.

Он знал, что на протяжении долгих веков таких убивали – если не казгийские шпионы, то гелиатские маги, страшившиеся чуждой, неподвластной силы. А иногда и испуганные родители сами избавлялись от непонятных уродцев. В Камайне с этим дело обстояло не лучше – шпионы и магов, и жрецов работали на совесть. Несколько взрослых Всадников жили среди кочевников, в пустыне, но их тщательно оберегали соплеменники.

Мир менялся. Всё реже происходили землетрясения, ураганы, прочие бедствия. Небесных Всадников было меньше, но если не все из них, то большая часть были совершенно свободны, их разум не был спеленут и не связан зельями и поводками. Ссвободный и сильный, он мог гораздо больше.

Но никто не мог сравниться с тем, что делал, будучи царём, Исари. Ему будто было дано от рождения больше, чем другим. Хотя от рождения ли? За его спиной стояли те Всадники и Всадницы, что умерли по его слову, в казгийских храмах-тюрьмах. Быть может, отголоски их силы тоже бродили в его крови?

Свеча в подсвечнике догорела до середины – значит, прошло шесть часов. Здесь, под землей, легко было потерять представление о времени, раствориться в неярком сиянии, в блеске перьев, в собственном голосе.

Амиран задумчиво поправил знамя, служившее царю покрывалом… Уже год как бывшему царю. Амиран помнил, какие шли ожесточённые споры в совете о том, может ли вообще Небесный Всадник иметь власть земную? Не стоит ли ограничить их, как ограничивают магов? Он помнил, какое лицо при этом было у Этери, сидевшей рядом с воспитанниками. Если бы она умела убивать взглядом, ни одного пустозвона-умника не осталось бы в живых.

– Люди слепы как кроты, перед их носами произошло рождение легенды, быть может, начало новой эпохи, а они думают об одном: как бы это не потревожило их личный уютный мирок, – говорила она Амирану и Лали, а руки её нервными движениями разрывали на мелкие клочки бумажку за бумажкой. Эта привычка пришла на смену вязанию бесконечного шарфа в минуты тревоги и душевных неудобств. Единственный связанный ею шарф, подаренный отцу, Амиран видел. Без всякого преувеличения он был ужасен.

Официально отец был ни жив, ни мёртв, будто бы пропал без вести, и мир не знал, что с ним делать. Предпочитали делить его на две личности: отдельно – Исари Небесный Всадник, защитивший страну ценой жизни, отдельно – Исари, царь багрийский, законник и дипломат, справедливый и строгий государь, правивший твёрдой рукою одиннадцать лет.

И это ведь всего ничего прошло – живы люди, знавшие его лично, живы те, кто стоял в ту ночь на границе Камайна и Багры. А что будет через полвека, век?

Амиран поднялся с кресла, чувствуя, как тело затекло, отвернулся от широкого ложа, и услышал за спиной странный, неестественный звук. Нет, вначале зашуршала ткань, зазвенели металлические перья.

Амиран обернулся и обмер: привычная, как небо голубого цвета, фигура не лежала, а сидела, трясла головой и взмахивала запутавшимися в ткани руками. Амиран бросился вперёд, принялся распутывать и освобождать попавшего в силки Небесного Всадника, а тот принялся отбиваться, хрипя что-то нечленораздельное. Наконец, Амиран победил бессмысленное и заполошное сопротивление, схватил отца за руки, не давая ему вырваться.

– Ах-х, ах-х, – прохрипел он, слепо глядя поверх головы Амирана. Впалая грудь ходила ходуном, вышитый золотой нитью, жёсткий стоячий воротник колол подбородок.

Но вот глаза отца приобрели осмысленное выражение, скользнули по лицу сына.

– Кто? Где? Который год?

Амиран опустил глаза и сказал как можно более скромно, стараясь умерить собственный восторг:

– Вы проспали семнадцать лет, батюшка. Чуть больше семнадцати.

Он взглянул в лицо, темно-рыжие брови сошлись на переносице.

– Амиран?

Тот поклонился, не выпуская, впрочем, рук из захвата.

– К вашим услугам, батюшка.

– Как всё? – задал он неопределённый вопрос.

– Всё более чем благополучно…

Исари кивнул, прикрывая глаза.

– Что сестра твоя, что Этери?

Амиран улыбнулся.

– Мне следует многое вам рассказать.

* * *

Все дороги ведут в Багру. То есть не ведут, но будут вести, если безумный и амбициозный проект Этери оправдает себя. Идея принадлежала, справедливости ради, не ей, а частью госпоже Штайгн, с ужасом вспоминавшей свое морское путешествие в Айзакан, как называли эту часть континента жители Эуропы. Обнаружив, что Багре больше не требуется порох в больших количествах, пороховая дама несколько приуныла. В деньгах она особенно не нуждалась – предыдущий государственный заказ озолотил ее. Да и работа была – в багрийской высокой школе алхимиков и Академии естественных наук, где была великолепная лаборатория. Однако порох и прочие горючие вещества были её страстью с детства. Как-то раз она подсчитала, что сделанного ею за всю её жизнь пороха хватило бы, чтобы сделать дырку в Гатенском хребте. И тогда-то Этери пришла в голову мысль…

Нет, не тогда, чуть позже, когда она наблюдала за игрой Амирана и Лали. Им тогда было чуть больше четырех, и любимейшей игрой у них было рыть бесконечные ямки в земле. Первое время дети разоряли клумбы в саду – там, где земля была помягче, заставляя несчастных садовников бить поклоны и просить защиты у княгини Гатенской, опекунши цесаревича и царевны. Этери распорядилась выделить детям немного земли. Им насыпали гору, и они сами построили город, отрабатывая на нём те заклинания, которым их обучали, чтобы придать земле нужную форму. Город охраняли солдатики Амирана, марширующие по земляным стенам и между домиками, похожими на глинобитные мазанки без окон и с покосившимися в разные стороны крышами. А в горе прокопали дыру, в которую близнецы, сидя с двух сторон, просовывали друг другу руки, и пожимали их. Устами младенцев, как известно, глаголит истина. И из их игр тоже можно немало почерпнуть.