Текст книги "Небесные всадники"

Кроме этого, Лейла придумывала и начала записывать истории про другую далёкую планету, на которой нет и никогда не было магии. Каким странным должен быть этот мир!

Единственное её ещё расстраивало: что Амиран не желал иметь с ней никаких дел. Хотя бы просто посмотрел на неё, хотя бы просто улыбнулся, и этого было бы довольно.

Лейла собралась с духом и в который раз довольно убедительно принялась лгать и себе, и миру о том, как же у неё всё чудесно.

Ведь на сторонний взгляд так и было. Ей не на что, совершенно не на что было жаловаться. И это выводило из себя ещё сильнее. Услышь Лейла от кого-нибудь о такой женщине, живущей в покое, уважении и достатке с пусть нелюбимым, но ласковым и нежным мужем, и при этом страдающую неизвестно от чего, она бы первая назвала такую даму дурочкой. Однако с её точки зрения всё выглядело отнюдь не так однозначно.

Исари слушал её, кивал, давал дельные советы, целовал руки, шутил.

Лето закончилось совершенно неожиданно, и багрийский двор вернулся в столицу.

Княгиня Этери возвращаться не собиралась – она осталась в Гатене, сказавшись больной. На письма Лейлы, помнившей, как она изводила княгиню в суматошный месяц перед свадьбой, она отвечала официально и холодно, да и Исари мрачнел, перечитывая её единственное письмо, пришедшее после их возвращения из летней резиденции. Он даже носил письмо с собой.

Зато из Камайна пришли добрые вести: жрецам удалось воззвать к Всадникам, и летом в нужное время прошли дожди, в нужное время было сухо, так что и урожай, и поголовье скота немного, но увеличились, и на следующий год обещалось то же самое. Не изобилие, но и не голод.

Потом, в золотолист, второй месяц осени, Исари заболел, и все посторонние мысли выдуло из головы Лейлы промозглым осенним ветром. То, что Исари болен, Лейла поняла случайно.

Темнело уже довольно рано, и в большом зале, где по вечерам продолжала собираться дворянская молодежь, зажигали огромное количество осветительных шаров. Их разноцветные блики причудливо играли на лицах, придавая тем сказочный вид. Это ещё больше погружало в сказочную волшебную атмосферу их маленького любительского театра или придавало загадочности учёным и остроумным спорам. В тот вечер Лейле показалось, будто на лице её мужа блики играют особенно ярко. Несмотря на то, что Исари был рыжим и бледнокожим, он очень редко, почти никогда не краснел, но сегодня румянец играл на его впалых щеках.

И взгляд у него был слишком внимательным, блестящим, несмотря на то, что в споре, довольно вялом, между материалистами и мистиками, он участия не принимал, сидел почти весь вечер в одной и той же позе, подперев голову левой рукой.

Лейла испытала желание подёргать его за рукав, заглянула в лицо. Глаза, как оказалось, не блестели оживлением, а скорее слезились и смотрели в пустоту. Лейла, порядком испугавшись, прикоснулась к пылающему жаром лбу.

– О, – воскликнула она, не в силах сказать что-то большее. – О!

Её восклицание привлекло внимание спорщиков, и в зале тут же стало тихо – так тихо, что можно было бы услышать, как летит комар.

Лейлу не пускали к мужу две недели, срочно послали за Амираном в Камайн, вызвав этим панику в обеих странах. Исари был очень плох, и лекари боялись, что наследник престола может не успеть принять корону из рук умирающего царя.

Лекари не могли понять, чем он болен, и не пускали Лейлу к нему из опасения, как бы и она не заразилась неведомой хворью, не скинула бы плод и не умерла. Лейла топала ногами, кричала, грозилась, но её не слушали. Едва царь заболел, вся власть царицы куда-то исчезла. Не было больше беспрекословного подчинения, к которому она привыкла за эти полгода. Наконец, лекари сжалились над ней и допустили к мужу.

Лейла медлила подойти к кровати, стоящей на возвышении. Она никогда не была в этой комнате: Исари сам приходил к ней. Она оглянулась, заметила на маленьком столике несколько бумажных листов, исписанных знакомым почерком княгини Этери. Бросила взгляд на кровать, – оттуда не было слышно не малейшего шороха. Лейла не удержалась и приблизила письмо к осветительному шару. Такое странное письмо, словно черновик… Весь в кляксах и помарках, с зачеркнутыми фразами. И среди этих фраз угадывается несколько строк:

«Я понимаю и принимаю то, что ты сделал. Не знаю – возможно, у тебя не было иного способа покончить с этим. Но предательство остается предательством. Не проси прощения. Если я смогу простить, я приеду. В верности моей можешь не сомневаться. Как можно сомневаться в верности собственного сердца?»

Лейла растерянно оглянулась, услышав негромкий стон, и, подобрав полы халата, подбежала к кровати. Исари лежал высоко, и Лейле сперва показалось, что он почти сидит. По сравнению с тем, как он выглядел теперь, в прошлом царя можно было бы назвать пышущим здоровьем. Нос и скулы заострились, губы и кожа вокруг глаз имели голубоватый оттенок. Волосы, обычно яркие, словно огонь, потускнели.

– Исари, – шепнула Лейла, чувствуя себя очень неловко.

Он не открыл глаз, не сказал, как обычно, что-нибудь милое и приветливое. Лейла присела на край кровати, взяла его за руку, положила её на свой начавший выступать живот. И в этот момент ребенок впервые толкнулся. Резко и отчаянно – навстречу худой, холодной руке. Исари распахнул синие, бездонные глаза, подался вперед и тут же рухнул на подушки.

Лейла сидела неподвижно, ощущая под пальцами неровный пульс. Ему, наверное, больно, подумала она, с сожалением понимая, что не знает, как облегчить эту боль. Исари снова открыл глаза, хотя веки были ужасно тяжелыми даже на вид и намеревались снова закрыться.

– Ты пришла… – выдохнул он, судорожно сжимая ладонь.

На его лице мелькнуло странное выражение – будто безграничное облегчение. Лейла поспешно кивнула; говорить ей мешал вставший в горле комок.

– Всадники не лгут, не предают, не рвутся к власти, – тихо и четко сказал он. – Если убивают, то честно. Глядя в глаза, – он дотронулся до своей груди и продолжил: – Потому что неправда, ложь, вина… Жгут изнутри, как раскалённое железо. Жгут. Жгут. А мы не держим за пазухой камня, не держим, не держим…

Он снова откинулся на подушки, закрыл глаза.

– Мне… не хватало тебя…

Лейла молчала.

– Злишься? Что ж, имеешь право.

Исари криво улыбнулся. От былой красоты сейчас почти ничего не осталось. Лейла слышала, что его красоту называли осенней красотой, красотой умирания, не имевшей ничего общего с мощью и статью мужчин-воинов. Сама она называла эту строгую и холодную внешность скорее красотой борьбы. Ежедневной и иссушающей. Она-то видела, сколько лекарств он принимает, чтобы править, чтобы сдержанно блистать, как и положено государю. Если раньше его можно было сравнить с картиной, с произведением искусства, то теперь можно было добавить, что картину стоило бы отреставрировать. Она всё ещё не любила мужа, как мужчину. Но не могла не восхищаться им, как человеком.

Он ещё что-то говорил, и Лейла вдруг с болезненным озарением поняла, что говорит он не с ней, не с данной Небом женой, не с невнятными видениями, а с Этери.

Лейла вздрогнула, прижала к губам тыльную сторону ладони, вскочила с края кровати и, пятясь, вышла из спальни. Всё тот же постельничий проводил её в покои, сдал с рук на руки служанке. До самого утра Лейла не сомкнула глаз. Всё думала о том, что может быть, если Амиран женится. Ему придётся жениться… все эти мечты о том, что он хладнокровно будет ждать смерти брата, чтобы забрать себе его вдову, казались ей глупыми. Будет ли он произносить чужое имя – её имя на супружеской постели? Ей вдруг стало ужасно жаль всех: себя, Амирана, Исари, Этери, эту неизвестную девицу… Все они в капкане, созданном нуждами государств и глупыми, бесчеловечными законами…

Лейла вскочила и, не зажигая свечи (в окно светили первые лучи солнца), набросала письмо для Этери. Распорядилась отправить его самым быстрым способом – верховым на коне-химере. В письме было всего несколько слов: «Приезжайте, прошу. Он так вас ждет. Он так вас любит»

Глава XI

Когда-то очень давно – может быть, в иной жизни или тысячи лет назад – Учитель говорил Аче, что тот рождён со счастливой способностью видеть то, что скрыто. Что эта способность – залог его блестящей карьеры художника.

Теперь возможность наблюдать была единственным, что Аче оставалось. Он был заперт в собственном теле и, оставаясь сторонним наблюдателем, следил, как управлявший теперь его телом учитель меняет его судьбу. Аче не мог ничего. Даже подать знак, хотя бы как-то предотвратить наступающую беду. А в том, что быть беде, Аче не сомневался.

Когда-то давно в Эуропе учителя повсеместно занимали тела своих учеников, иногда ненадолго – помогая ученикам закреплять навыки магических искусств, иногда на более долгое время – после своей неестественной смерти, помогая ученику отомстить за себя и делясь своими знаниями. А затем растворялись в разуме ученика или в том невидимом мире духов, откуда черпается магия.

Стать вместилищем для духа учителя считалось очень почётным. И никогда или почти никогда эуропейские маги не пытались продлить своё существование сверх необходимого. Так было в древности. Потом старые и сильные маги пересмотрели своё мнение на этот счёт. И пришли к выводу, что их жизнь ценнее жизни учеников. Разразилась единственная война между магами, где по обе стороны были представители всех четырёх орденов: света, тьмы, разума и природы.

Молодые маги, не желавшие отдавать свой разум или жизнь ради продления жизней своих наставников, победили.

Они победили, а вот Аче проиграл.

Вчера он в составе свиты цесаревича Амирана прибыл в столицу Камайна. Город Ас-Маджир возник когда-то посреди бесплодной пустыни и по праву считался одним из красивейших городов этой части континента.

Аче не мог не смотреть по сторонам, вбирая в себя все многообразие красок Камайна. Здесь всего было вдосталь: и дорогих тканей, и каменных колонн, с таким мастерством украшенных растительным орнаментом, будто резьба шла не по твёрдому граниту, а по дереву.

Камайнцы привыкли обходиться без магии. Повсеместно использовалась только целительская, и то следовало получить специальное разрешение на её применение. Но камайнцы не чувствовали себя стеснёнными – к примеру, не имея доступа к осветительным шарам, они улучшали лампады, светильники и свечи, добиваясь яркого пламени и отсутствия копоти.

Камайнцы не любили магию и не любили её последовательно – лицемерия в этой нелюбви не было. Сложно было сказать, является ли неприязнь к гелиатцам первопричиной или следствием этой нелюбви.

Свиту цесаревича – точнее, ту её часть, что состояла из простолюдинов, поселили в длинном строении, похожем на казарму. Мебели здесь почти не было – только длинные сундуки, в которых предполагалось хранить личные вещи.

Пол был покрыт войлочной кошмой в серо-синих тонах, такой толстой, что она пружинила под ногами. Спать можно было в любом углу длинной прямоугольной комнаты, на матраце, днём скатанном в валик, да паре подушек из горы в углу – вот и готова постель. Матрац был тонким, но за счёт кошмы этого не чувствовалось. Ели они на улице, сидя на коврах вокруг стола, выточенного из цельного куска дерева.

Трапезная площадка была накрыта тентом всё из того же войлока, по которому были проведены желоба. По желобам текла вода, смачивая войлок, и это было почти единственным способом отдохнуть от жары.

Здесь, в Ас-Маджи, в самом сердце пустыни, жара была иссушающей и круглогодичной. Аче растерянно думал о том, кому же могло прийти в голову построить город здесь, вокруг трёх небольших оазисов?

Учитель, непринуждённо читавший все его мысли, ответил:

– Разумеется, Небесным Всадникам. Такие глупости, как ландшафт и природные условия, их никогда не беспокоили. А люди, конечно, тут же возвели случайность в ранг непреложной традиции, и сидят теперь, вцепившись в раскинувшиеся вокруг пески.

Когда учитель говорил внутри головы, у Аче волоски на руках вставали дыбом. Эти волоски, наверное, были единственной частью тела, которая ему подчинялась. Он чувствовал и вкусы, и прикосновения, но ни одна часть его тела не повиновалась ему.

Это было страшно, но страха не было – те мельчайшие частицы, что находятся в крови и управляют эмоциями, тоже подчинялись Иветре, и потому Аче был лишен даже собственных чувств. Только холодный разум, запертый в клетке.

Аче чувствовал то, что чувствует Иветре – азарт, злобное удовлетворение, предвкушение… Иногда учитель обращался к Аче, как прежде, разговаривая покровительственно и насмешливо.

Едва только его соседи по спальне уснули, Иветре поднял тело Аче с тонкого матраца. Аче видел только то, на что учитель обращал взгляд, и думал о том, что почти чувствует отвращение и тошноту от того, что его собственные руки, знакомые до последней царапинки и родинки, двигаются, не подчиняясь ему.

Руки, послушные чужой воле, застегивали крючки кафтана, ноги опускались в мягкие полусапожки, шли к двери. Руки прихватили с собой высокую свечу в изящном подсвечнике.

«Мы отправляемся в святая святых, Аче, – услышал он голос Иветре. – В тайную библиотеку халифа».

«Откуда вы знаете о ней?» – спросил Аче и услышал смешок, прозвучавший для него, будто громовое эхо в пещере. Если бы у него всё ещё были уши, он бы их заткнул. А будь у него руки, быть может, он перерезал бы себе горло.

Тени шарахались от них, плясали, разгоняемые неверным светом свечи. Шуршал гравий под ногами. Они спускались и поднимались по лестнице, ныряли в узкие и высокие проходы. Разум Аче отстраненно запоминал фрески, мозаики и то, как падает сквозь витражи на пол призрачный лунный свет.

Скоро Аче забылся, вслушиваясь в такт не своих шагов. Иногда он терял даже те остатки своего «я», что ещё сумел сохранить вопреки всему. В этом странном оцепенении он чувствовал себя будто покачивающимся на теплых и ласковых волнах, странно большим и малым одновременно – откуда-то он знал, чувствовал, что именно так ощущается смерть. И из всех своих невеликих сил противился этому ощущению. Барахтался, как лягушка в молоке, вырываясь из небытия, но все ещё не чувствовал под ногами сбитого масла. И боялся, что никогда не почувствует.

Иветре толкнул дверь, она заскрипела и отворилась. В библиотеке не было окон – горели свечи толщиной в руку, и высокие полки были сплошь заставлены книгами. Иветре шёл вдоль полок, кончиками пальцев прикасаясь к корешкам. Аче едва успевал прочитать названия: «Аль-Маджисти, трактат о чистой магии», «Книга о сфере огня», «Звёздный дом», «Книга оптики», «Послание честному человеку», «Обязательность необязательного», «Третье из писем Ас-Маджи для Колокола».

На последней из этих книг Иветре задержал взгляд:

– Я так и не нашёл первых двух писем. Было бы любопытно почитать о том, что ещё говорили друг другу Ас-Маджи, Небесный Всадник, поднявший восстание против жрецов, и верховная жрица Казги. Уверен, они были любовниками. А теперь покоятся вместе, на краю мира, в Гатене. Есть в этом ирония, верно, Аче?

Эту книгу учитель снял с полки. Зазвенела цепь, которой книга была прикована к стене. Он раскрыл её на середине, нежно касаясь страниц с выцветшими чернилами.

– Обрати внимание на буквы, Аче, – вслух сказал он. – Перед тобой жреческий казгийский. Впрочем, другого письменного языка в Казге не существует. Простым людям, даже мужьям жриц, учиться читать и писать запрещено.

Он замолчал, обводя рукой округлые бока букв.

– Любой алфавит – это модификация языка Всадников. В той или иной степени приближенный к источнику. Есть такая шутка, знаешь: когда Небесные Всадники создавали алфавиты, они принялись спорить, какой лучше. В запале один из них скинул со стола миску с лапшой, и та разлетелась по полу, упала, закрутившись невообразимо, и именно эти закорючки и стали буквами.

Учитель захлопнул книгу, почти швырнул её на полку.

– Впрочем, мы не за этим пришли.

Аче промолчал. Волны небытия снова нахлынули на него, и всё своё внимание он сосредоточил на своей бессмысленной борьбе.

– Сдавайся, Аче, сдавайся. Не бойся. Быть мёртвым даже приятно, я знаю.

«Нет!» – хотел бы крикнуть Аче, но не мог.

– Не то, чтобы ты мне мешал, Аче. Но в твоих же интересах уступить мне тело полностью – то, что скоро будет происходить, принесёт тебе боль.

«Благодарю, учитель. Но даже боль лучше, чем смерть».

– Это ты сейчас так думаешь, Аче. Пока тебе не больно, – учитель оглянулся и указал пальцем на один из столов: – А мы здесь не одни!

Девушка спала, положив голову на старинный фолиант. На голову её был накинут камайнский платок, скрывающий волосы. Платье с широким подолом, раскинутым по подушкам, казалось павлиньим хвостом.

«Какая встреча! – мысленно сказал Иветре. – На ловца и зверь… Знаешь, кто эта хорошенькая книжница? Подруга нашей маленькой царицы, Лейлы».

«Откуда вы её знаете, учитель?» – спросил Аче. Любопытства он не чувствовал, но привык уже задавать простые вопросы, побуждая учителя думать и говорить.

Тот застыл.

«Знаешь, я передумал, Аче. Не умирай. Иметь внутри собственного разума безотказного собеседника – это очень удобно».

Иветре присел на корточки – так, что его лицо оказалось вровень со столешницей, и тихо позвал:

– Госпожа?

Девушка открыла глаза. Иветре щелкнул пальцами левой руки. У тела, Аче почувствовал это отстранённо, вдруг будто бы иссякли разом все силы, зашумело в ушах, закружилась голова.

– Смотри в глаза и запоминай, – резко и холодно сказал учитель. – Ты ведь хочешь порадовать свою подругу Лейлу. Что ты хочешь ей послать с багрийским посольством?

– Духи, – выдохнула девушка. – Я делаю хорошие духи…

– Подари ей ещё книгу, Валида. Книгу, которую твой отец подарил твоей матери, уезжая на границу с Ханьской империей.

– Как же я могу? – испуганно спросила она. – Ведь там, под корешком, в тайном отделении… – яд!

Иветре провел пальцем по щеке девушки.

– Ты об этом забудешь, дорогая. Зачем тебе об этом думать?

– Зачем мне об этом думать? – широко раскрыв глаза, спросила она.

– Ну, вот и умница, деточка. А теперь спи.

Иветре поднялся с колен. Всё тело болело, будто горело и замерзало одновременно.

– Не думал, что встречу здесь людей, охочих до древних тайн, – сказал учитель, пробираясь вдоль стены, вглядываясь в темные книжные обложки. – Впрочем, это не моё дело. Всех тайн не раскроешь Аче, нет. Всегда будет ещё одна, за очередным поворотом, манящая и ускользающая. И однажды ты устанешь от тайн, поймешь, что они никому не нужны и ничего не значат…

Он привычным жестом потёр свободные от золотых браслетов руки.

– За тайны я отдал самое дорогое, что имел – магию. Ты тоже продешевил, Аче. Но не беспокойся, я заставлю его заплатить за наши с тобой потерянные жизни. Другие смерти я ему, пожалуй, спишу. У самого рыльце в пуху, знаешь ли. А тут пусть не обессудит – око за око. Двое за двоих.

«Если кто и виноват в моей смерти, – без злобы и отчаяния подумал Аче, мерно покачиваясь в паутине небытия, – то это вы, учитель!»

– Вот, – торжествующе воскликнул тот, выхватывая книгу с полки. – Вот она! Казгийские ведьмы, когда поняли, что не могут остановить эпидемию среди своих подопечных Небесных Всадников, принялись уничтожать все книги, кристаллы и анатомические пособия, стирая любые напоминания о том, чем они владели… Так в своё время поступали везде испуганные потерей могущества жрецы. Память людская коротка, они не прогадали, и, лишившись власти, сумели создать её иллюзию.

Он перелистнул несколько страниц взятой с полки книги.

– Смотри, Аче. Полный справочник болезней Небесных Всадников, все их анатомические особенности. О, вот здесь смотри, – он постучал ногтем по схематично набросанному рисунку, – смотри, какие затейники эти жрецы. Как они пробуждают в Небесном Всаднике его силу. Видишь? Он привязан к столу, рот заткнут, ему делают надрез на животе… Будут извлекать внутренности…

Если бы у Аче было тело, из него извергся бы плотный ужин из риса, мяса, сладостей и чая. Но сейчас он мог только слушать: с болезненным вниманием слышать каждое слово, вырубать его в собственной памяти, ставшей вдруг чёткой, как механизм, бесконечной, безграничной и – бесполезной.

– Смотри, – продолжал учитель. – Вот так их создают. Всадника надо хорошенько встряхнуть, напугать, привести к вершине отчаяния и столкнуть вниз. И тогда он взлетит, расправив крылья, – останется только успеть их сломать. Именно то, что я хочу с ним сделать – он ещё будет мне благодарен, глупый лисенок! Ему нужно выбраться из своей нежной шкурки, шёлкового кокона, взлететь или умереть, что тоже лучше того жалкого существования, которое он влачит, стоя одной ногой в могиле и бессмысленно трепыхаясь.

Учитель перевёл дух, сунул книгу под мышку, снова забормотал под нос:

– Хитрец, хитрец! Водил меня за нос, притворялся поводырём при Всаднице, заставлял меня верить в то, что правдой не является. Я ведь чуял эту кровь, чуял, знал, что Всадник рядом, и не заплутал среди двух сосен…

Они прошли мимо спящей за столом девушки. Учитель вытащил из-под её головы книгу, прочитал название, с отвращением бросил её томик на пол.

– Она сидит в сокровищнице древних знаний и читает глупый, безнравственный роман о совокуплении, написанный какой-нибудь дурой-гелиаткой, пишущей ради двухсот монет за шаблонную книгу. Здесь, где тайна в каждом камне, она читает о грязи и похоти… Разве люди достойны хоть что-то сами решать?

Они вышли в коридор, пошли обратно, и Аче вздрогнул, когда они случайно наткнулись на висящее в нише зеркало. Волосы были встрепаны, лицо белое, без единой кровинки, глаза – красные от лопнувших сосудов, руки дрожат, одежда в беспорядке.

– Ты думаешь, я безумец, Аче? – спросил Иветре, прикасаясь кончиками пальцев к стеклу. – Нет, это мир безумен. А я – всего лишь его отражение.

Они вернулись в отведенное свите цесаревича помещение, легли в постель, закрыли глаза. Уже в полусне Иветре сказал:

– Небесные Всадники наполняют мир смыслом, Аче. Под сенью их крыл и смерть не страшна. Потому что рядом с ними смерть – понятие весьма спорное. Жаль, что я слишком поздно это узнал. Но мне не смысла хотелось всегда, не света. Власти – вот чего я хотел. А ты будь умнее.

Аче разбудили перед рассветом. Он, впрочем, не спал, отдыхало лишь их общее с учителем тело. Изнывая от каждой секунды бездействия, он безучастно пялился в пустую тьму. Иногда в этой тьме вспыхивали образы, огненные, сияющие – те картины, что Аче мог бы нарисовать, но уже не нарисует. Аче все ждал, когда же разум покинет его, и боялся, что это давно уже произошло.

Вспоминалась первая его большая работа, не считая храма в родной деревне, где он всё же был мальчишкой на побегушках, не больше. В тот портрет царя, который произвёл столь сильное впечатление на послов Гелиата и Камайна, Аче вложил много своих трудов. Пусть лицо и руки полностью принадлежали кисти учителя, царские одежды рисовал Аче.

С любовью и восторгом он вырисовывал каждую каплю крови на превращенном в рубище одеянии, каждую ворсинку и складку. Прикрывая глаза и прикасаясь к холсту, он чувствовал мягкость бархата, обонял запах крови и порохового дыма – войну… Останься учитель лишь учителем и великим художником, сколько пользы он принес бы миру!

Ему виделся царь, перед которым Аче бесконечно робел, после тех нечётких картинок-воспоминаний, увиденных тогда, два года назад, когда Аче учился видеть суть вещей. Тогда эти картины стали отправной точкой в собственном расследовании Аче, если его беспорядочные метания можно было так назвать. И вот куда они привели.

Аче представлял, будто картина меняется. Будто бы за спиной одетого в окровавленное рубище царя проявляется высокая фигура женщины с длинными пепельными волосами, с огромными сизыми крыльями. Будто кладет она руку с острыми ногтями на плечо царя, смотрит в глаза Аче пустыми бельмами.

И в тот момент, когда Аче показалось, что он вот-вот должен узнать что-то важное, его тело проснулось, открыло глаза, поднялось с постели.

– Наши гостеприимные хозяева приглашают цесаревича на утреннюю молитву, а вместе с ним и всю свиту, – сказал, обращаясь ко всем, начальник цесаревичевой охраны. Потом повернулся к Аче. – Художник, не спи на ходу.

Это были чуть ли не первые слова, сказанные кем-то из свиты в адрес Аче за всё путешествие. Люди, служившие Амирану чуть ли не с пеленок, его не то чтобы не любили, но не доверяли и в друзья не набивались.

Молельный зал был огромным – наверное, больше, чем приемный зал багрийского дворца: здесь, в Камайне, молились все вместе – и слуги, и господа. Не было здесь и маленьких комнаток для бесед со жрецом с глазу на глаз. Есть в чём каяться – кайся при всех, а хочешь молчать о прегрешениях – молчи. Всадники и так всё видят.

Для прислуги и той части цесаревичевой свиты, что состояла из простолюдинов, постелили циновки по краю огромного зала. Меж ними сели жрецы и жрицы, традиционно в белом. У жриц из-под густых вуалей видны были только глаза. Перед рядами стояли каменные чаши с водой для умывания.

Когда слуги и младшие жрецы сели, вошли дочери и жены придворных, потом придворные, а после – семья калифа: его женщины, дочери и сыновья, родственники.

Женщины держали на руках младенцев, вели за руку детей, переговаривались щебечущими голосами, и высокие султаны из разноцветных перьев, украшавших маленькие круглые шапочки, пушистыми волнами поднимались над их рядами.

А потом они смолкли, ровно в то мгновение, когда в молельный зал вошёл калиф в сопровождении верховного жреца и цесаревича Амирана. Цесаревич о чем-то говорил со жрецом, затем едва коснулся руки, и жрец поклонился.

Все встали, молча поклонились, калиф принялся умываться водой, пахнущей розами и фиалками, из бронзовой чаши, стоявшей перед ним. Все последовали его примеру.

Вышла вперед юная жрица, откинула с лица белое покрывало, сверкнула густо накрашенными, по камайнским традициям, глазами и произнесла:

– Над миром видимым и миром невидимым встаёт солнце. Каждая травинка и каждая частица мира приветствует его свет. Ибо свет солнца – это свет разума. А разум – величайший дар, данный нам теми, кто нас создал. Возрадуемся!

– Возрадуемся! – вторили ей тысячи голосов.

Сидевшие в толпе жрецы зорко следили, чтоб никто не отлынивал от утренней молитвы. Люди поднимали к небу руки, образуя живую цепь, и Аче вдруг почувствовал, будто и в самом деле где-то внутри него просыпается радость…

«Возрадуемся, – растерянно думал он. – Возрадуемся?»

Разве ему есть, чему радоваться? Всё так непросто…

За завтраком меж цесаревичем и принцем Салахадом произошел достаточно интересный разговор. Камайнцы не пили вина во время трапез, обходясь водой. Чай, до которого они были большими охотниками, пили после. Амиран спросил, как же в Камайне обходятся без магии при заготовке продуктов и не боятся пить сырую воду. Ведь в ней остаются живыми болезнетворные организмы. Сказал он это вполголоса, обращаясь только к сидевшему рядом Салахаду, зная, что вопросы магии болезненны для камайнцев.

– А я думал, – удивленно ответил камайнский принц, – ты тоже относишься с подозрением к магии.

– Не к магии, а к магам, друг мой, – ответил Амиран, наклоняясь, и понижая голос. – Магия лишь сила, которую можно использовать по-разному.

– Всё есть лекарство и всё есть яд, это истинно, – вмешался в разговор жрец, сидевший по другую сторону от цесаревича. Жрецов за столом вообще было довольно много.

Аче, не являвшийся ни прислужником, ни дворянином, не сидел за столом, а стоял за спиной Амирана, смотрел за тем, чтобы кубок его был полон, а в тарелке не скапливались объедки.

Точнее, за этим следил Иветре и выполнял свою работу с большим тщанием. Аче подумал, что он бы так не сумел. Не с его привычкой задумываться о том, как падает свет на предметы и лица, как пляшут пылинки в солнечном луче, как накладываются друг на друга оттенки и тени… У пресловутого взгляда художника были свои неудобства. Рука Аче, управляемая захватчиком, сложила на лепешку кости с тарелки Амирана, наполнила водой его высокий кубок. Цесаревич, не глядя, пригубил.

Аче подумал о том, как же все-таки господа зависят от своих слуг. Тот же Амиран – знает ли он точно, откуда берётся еда в его тарелке и новая одежда в его гардеробной комнате? Не похожа ли такая жизнь на жизнь сумасшедшего, не видящего связи меж действиями и явлениями? Впрочем, нет – каждый человек в таком случае умалишённый и ограничен в осознании мира и происходящих событий.

Разве что Небесные Всадники живут с открытыми глазами… Хотя нет, вряд ли. Они для этого слишком человечны. Никто не знает, от движения крыльев какой бабочки рождается ураган. И не узнает никогда.

– Вода удивительно вкусна, – заметил Амиран. – Я будто бы чувствую сладость…

– Эта вода, – объяснил Салахад – стояла в молельном зале. Те частицы света, что источает наша душа во время молитвы, очистили её, избавили от всякой грязи и всякой болезни и нечистоты. Это сродни кровной магии, друг мой Амиран. Но кровь кипит, а вода по своей сути холодна и чиста. Кровь – для войны, вода – для мира.

При упоминании кровной магии цесаревич несколько нервно дернулся. Аче вспомнил то, что знал и видел, испуганно подавил в себе эти воспоминания, не позволяя Иветре почувствовать свой испуг, не давая ему узнать то, что он узнал. То, что никому знать не следовало…

– Да, – справившись с собой после некоторой паузы, ответил цесаревич, – вы правы. Кровь для войны. Кажется, мудрецы говорили о том, что кровь человеческая – это суть жидкий огонь?

– Это слишком упрощенный вывод о составе жидкости, которая течёт в наших жилах, ваше высочество, – с поклоном ответил жрец. – Однако он имеет право на существование.

Салахад наклонился к Амирану, шепнул:

– Я приглашаю вас на охоту, в пустыню. Покажу вам кое-что очень интересное.

«Бездновы властители судеб, – насмешливо подумал учитель, обращаясь к Аче. – Считают прислугу и приближенных глухими и тупыми, а потом удивляются тому, что всем вокруг известны их маленькие тайны!»

Амиран, заинтересованный предложением Салахада, быстро закончил трапезу. Аче вдруг почувствовал себя неизмеримо старше и мудрее этого наивного семнадцатилетнего юноши, не знающего о жизни ничего, ожившего героя сказаний о витязях, прекрасных рыцарях, защитниках добра и справедливости.

Как он может, как он смеет быть таким беспечным, таким открытым и доверчивым, когда прямо сейчас позади него творится нечто ужасное? И, быть может, это ужасное – лишь начало…

Амирану в покои принесли сшитое за ночь одеяние жителей пустыни – племени маджитов, с которым самостоятельно он разобраться не сумел.