Текст книги "История Польши. Том II. Восстановление польского государства. XVIII–XX вв."

Намереваясь упразднить церковную унию, Николай I еще до восстания 1831 года создал для униатов специальную коллегию при Министерстве внутренних дел⁷⁵, а в 1833 году поставил в ее главе епископа Иосифа Семашко, который под видом очищения униатского обряда от латинских наслоений начал систематически внедрять православные обычаи и обряды. При этом жалобы остававшихся верными унии священников оказывались без ответа, а их самих подвергали гонениям. Причем наиболее верными унии были базилиане⁷⁶. Поэтому их отстраняли от школ, а монастыри упраздняли.

Через несколько лет униатская церковь приняла все внешние черты православной церкви, но ее отношения с Римом пока не прерывались. Разорвать их Семашко вместе с другими униатскими епископами и высшим униатским духовенством осмелился лишь 24 февраля 1839 года. Они ослушались папу римского, признав православие, его синод и царя как его верховного главу. Для Николая I это был день великого триумфа, который не омрачил даже тот факт, что многие униатские священнослужители, а вместе с ними и немало сельских жителей продолжали сопротивляться православию. Однако папа в своем обращении от 22 ноября слишком поздно осудил предательство епископов, и сопротивление было сломлено. Причем для этого использовались обычные для того времени средства – изгнание непокорных священников и репрессии в отношении несогласного населения.

Таким образом, восстание нанесло польскому народу ужасный и непоправимый урон – четыре миллиона униатов, составлявших главную опору униатской церкви в Литве, подпали под чужеземное и враждебное влияние, а в Царстве сохранилась только одна униатская епархия во главе с епископом Ясоном Смогоржевским, который продолжал противостоять неслыханному давлению православной церкви.

Перейдя прусскую границу, польская армия многочисленными колоннами двинулась через Германию во Францию. Из тех же солдат, кто пересек австрийскую границу, большая часть нашла пристанище при дворах помещиков в Галиции, но многие офицеры все же тоже отправились во Францию. За офицерами последовали дискредитировавшие себя участием в восстании политики, депутаты сейма и члены правительства. При этом исход, насчитывавший вначале несколько тысяч человек, постепенно возрастал.

Марш эмигрантов по Германии принял форму демонстрации великой свободы. Ведь польское восстание вновь пробудило надежду у немцев и воспламенило немецкое общество, еще недавно шедшее на борьбу с Наполеоном под знаменем свободы. Однако после победы над захватчиком оно испытало большое разочарование, поскольку оказалось под тяжелой пятой абсолютистского правления. Причем всем было известно, что немецкие власти опирались главным образом на русский деспотизм.

Поэтому у немцев возникало ощущение, что поляки, борясь за собственную свободу, одновременно борются за свободу всех народов и что польская победа сломила бы хребет царизма, на который опирались монархии европейских государств. О том же, насколько польское восстание было популярно в Германии, свидетельствует целый ряд песен, возникших в то время и занявших в немецкой литературе отдельное место под названием «Поленлидер» («Польские песни»). Не случайно в тянувшихся через Германию польских эмигрантах местное население видело хотя и несчастных, но одновременно героических защитников всеобщей свободы и готовило им сердечный прием.

Тем не менее эмигранты отправились во Францию, которая после победоносной революции 1830 года⁷⁷ считалась страной победившей свободы. При этом они обнадеживали себя тем фактом, что польское восстание предотвратило вторжение во Францию России и новой коалиции. Они были тепло встречены французским обществом, но доставили немало хлопот французскому правительству.

Правительство Луи-Филиппа, хотя и пришло к власти в результате революции, поддержанной крупной буржуазией, стремилось успокоить реакционные европейские правительства и в особенности Россию именно тем, что оно сумело потушить революционный пожар. Поэтому министр Гораций Франсуа Бастьян Себастьяни де ла Порта на известие о том, что Варшава пала, бросил во французском парламенте памятные слова: «В Варшаве царит порядок».

Французские власти не решились изгнать поляков за пределы своей страны лишь потому, что этого не допускало свободолюбивое общественное мнение французов. Они приняли их, но не без основания опасались, что поляки могут вновь распалить французскую революционную стихию, и поэтому разрешили остаться в Париже только тем, кто мог сам прокормить себя. Большая же часть лишенных средств к существованию беженцев была размещена в различных провинциальных городах, где им определили небольшое денежное довольствие. При этом французское правительство рассчитывало, что, будучи во Франции гостями, поляки воздержатся от политической деятельности и не станут дразнить Россию, вызывая ее недовольство в отношении Франции. Однако польские эмигранты данного условия не выполнили.

Большинство из них прибыли во Францию все еще охваченные живыми воспоминаниями о своих героических поступках, которые столь красочно отразил польский писатель Винценты Поль в поэтическом цикле «Песни Януша» (Париж, 1832). Этот цикл был просто пронизан убеждением в том, что если бы политики и генералы лучше руководили восставшими, то они вполне могли бы победить Россию. Те же, на совести которых было поражение восстания, признаваться в этом не желали. Ведь заговорщики, спровоцировавшие бунт, искали в нем свою славу и даже не осознавали того вреда, какой они принесли своему народу.

Все это блестяще отразил один из таких заговорщиков Мауриций Мохнацкий в своем блистательном труде «Восстание польского народа в 1830 и 1831 годах» (Париж, 1834), четко описав, как те, кто разжег пламя восстания, отстранились от руководства им, когда старейшины взяли штурвал управления в свои руки. Причем руководили эти старейшины весьма плохо, а когда эмигрировали, не чувствовали, что их роль окончена. Тогда молодое поколение их отвергло и взяло управление общественными делами в свои руки, но только для того, чтобы после подавления мятежа 1863 года вновь передать его следующему поколению.

При этом демократы выступали против так называемых аристократов, обвиняя их в том, что, отвергнув на сейме идею освобождении крестьянства, они отвратили его от восстания. Эти люди, выступавшие против правительства даже в ходе вооруженного восстания, не сделав выводов из печального опыта, и в эмиграции ничему не научились, не сумев сплотиться и придерживаться общего направления.

При этом наихудшее влияние на польских эмигрантов оказывала сама французская среда, в которой они оказались. Ведь в то время Франция являлась приютом для заговорщиков со всего мира и кузницей самых разнообразных теорий свободы и демократии, среди которых выделялись республиканская теория и теории абсолютного политического и социального равенства. Социализм так и излучался из сочинений Сен-Симона и его ученика священника де Ламенне. И все эти учения польские эмигранты впитывали в себя как губка, понимая теорию народовластия таким образом, будто бы каждый может сформировать правительство и никого не слушать.

Политики и генералы, сплотившиеся вокруг Чарторыйского, сразу же попытались взять эмигрантов под свою опеку, оказывая им помощь в их нищенском существовании, но желая при этом продолжать управлять ими. Поэтому уже 6 ноября 1831 года они учредили в Париже Национальный комитет под руководством последнего председателя польского правительства Немоевского.

Опасаясь, что от бездействия беженцы утратят революционный пыл, они хотели создать во Франции из них легионы. Но когда французское правительство, опасаясь реакции России, этого не разрешило, то замыслило сформировать их в Алжире, где эти легионы могли оказаться весьма полезными французским властям в их борьбе с кабилами⁷⁸, или, на худой конец, в Португалии, охваченной в то время гражданской войной. За это, в частности, высказывался Юзеф Бем – один из немногих не скомпрометировавших себя в последнем восстании генералов.

Впрочем, политика этих эмигрировавших старейшин сводилась к тому, чтобы обратиться за помощью к правительствам Франции и Англии, чтобы остановить месть Николая I и сохранить Царство Польское с его конституцией. Об этом, пользуясь своими личными связями в дипломатическом мире, заботился, в частности, Чарторыйский.

В этом вопросе французское правительство прикрывалось правительством Англии. Причем министр Палмерстон⁷⁹, руководивший тогда политикой Великобритании, не соглашался на совместные действия, но в дипломатических нотах российскому правительству высказывался за сохранение конституции Царства и отказ от репрессий. Русское же правительство отвечало, что Венский конгресс не предписывал, какой должна быть конституция Царства, а поскольку ее даровал Александр I, то Николай I имеет право изменить ее.

На запрос Фергюссона в нижнюю палату, сделанный уже после оглашения отменявшего конституцию Царства Польского Органического статута, Палмерстон ответил, что «простой и правильный перевод Венского договора требует, чтобы конституция Царства сохранялась такой, какой она была до революции, а следовательно, российское правительство не имеет права ее изменять».

Однако этим заявлением дело и закончилось. Конечно, подобный жалкий результат усилий Чарторыйского не способствовал объединению эмигрантов в проведении и без того ослабленной последним восстанием дипломатической политики. Поэтому они и заявили, что Чарторыйский не имеет права выступать и действовать от имени эмиграции.

Польские эмигранты желали, чтобы Франция оказала им помощь в войне с Россией, и, возмущаясь тем, что французское правительство не торопится ее предоставлять, стали устанавливать контакты с французскими революционными элементами, восстававшими против правительства Луи-Филиппа. При этом они верили, что близится час, когда европейские народы восстанут против реакции и разразится всеобщая революция, которая свергнет самодержавие и освободит Польшу. Себя же они видели в роли зачинателей этой революции и защитников свободы. В конце концов, революционная лихорадка охватила их так сильно, что вспышка всеобщей революции стала казаться им настолько близкой, что они не хотели ни с чем иметь дело, а только ожидали ее.

Возглавил же это направление президент Польского национального комитета и одновременно член повстанческого правительства ярый приверженец республиканских свобод и граничащего с социализмом равноправия Лелевель, который во время восстания сыграл весьма двусмысленную роль. Сместив уже 8 декабря 1831 года Немоевского и заняв пост председателя Национального комитета, он обращался не к правительствам в защиту конституции Царства Польского, а ко всем народам Европы с призывом восстановить Польшу в границах до ее разделов. Именно поэтому большинство эмигрантов в ожидании скорой революции и отвергало с негодованием все попытки привлечь их к военной службе в Алжире или Португалии.

Естественно, что комитет Лелевеля не смог удовлетворить помыслы всех эмигрантов. Жаждавшие революционных и социальных изменений элементы от него откололись и 17 марта 1832 года образовали Польское демократическое общество⁸⁰. Затем были предприняты попытки примирить бывших соратников путем создания объединенного комитета под председательством генерала Дверницкого и даже созыва в январе 1833 года членов бывшего сейма, но все это не возымело никакого результата.

Никому не удалось встать у руля всей эмиграции, и среди эмигрантов завязалась ожесточенная борьба. Демократы, единодушно обвиняя Чарторыйского и аристократов, тем не менее страстно боролись друг с другом на страницах различных журналов и брошюр. При этом политические взгляды польских эмигрантов все более левели, и многие из них начали принимать участие в тайной, конспиративной деятельности распространенных тогда во Франции союзов карбонариев (угольщиков), образовав в них отдельную «польскую палату», подчинявшуюся общей палате.

Ужасающее бездействие людей, оторванных от военной службы и не умевших или не желавших найти другую работу, выливалось в революционные действия. При этом нищета все больше охватывала эмигрантов, многие из которых принимали участие в неудачных экспедициях в Швейцарию, Германию или Италию, чтобы поддержать намечавшуюся там революцию. Но хуже всего было то, что некоторые из них приняли участие в восстаниях рабочих в Париже и Лионе против властей. Поэтому французское правительство расселило ранее сосредоточенных в шестнадцати крупных городах польских эмигрантов в 136 местечках в разных местах и передало их под надзор специального комитета в министерстве, изгнав из Франции Лелевеля и нескольких самых горячих революционеров.

Хуже всего революционная лихорадка отразилась на самой Польше. Был организован повторный заговор, напоминавший события 1830 года, но только в самом безрассудном его варианте. Ведь если участники предыдущего заговора рассчитывали на поддержку Лелевеля, Немцевича и им подобных, а также на воинственный порыв Хлопицкого, то новые заговорщики считали, что стоит им только оказаться на территории Царства и провозгласить освобождение народа, как это позволит вовлечь его в вооруженную партизанскую войну. Они вновь подхватили идею, оглашенную еще Костюшко в 1800 году в брошюре «Могут ли поляки добиться независимости?». Причем если даже сеймы Царства отказались от мысли освободить крестьянство, то у этих людей, уже оторванных от реальных отношений в крае, все еще сохранялась иллюзия, что столь сложный вопрос вполне могут решить эмиссары и разрозненные повстанцы. И избавление от этого заблуждения оказалось весьма грустным и болезненным.

Организовал поездку в Царство на свой страх и риск участник предыдущего кадетского заговора Заливский, найдя эмиссаров, которые в апреле и мае 1833 года из Галиции и Великого герцогства Познаньского⁸¹ проникли на территорию Царства и даже Литвы. Но поддержки они не нашли и смогли склонить на свою сторону лишь единицы.

Крестьяне оказались слишком благоразумными, чтобы всерьез воспринять обещания незнакомых людей предоставить им свободу. В их памяти еще живы были воспоминания о том, что совсем недавно сейм ее им не дал. Помнили они и то, как за участие в восстании их забирали в русские солдаты. Что же касалось шляхтичей, то они буквально трепетали перед перспективой суровых наказаний и конфискации имущества за оказание любой помощи новым безумцам. В конце концов, дело закончилось тем, что небольшие кучки вооруженных винтовками повстанцев стали нападать на отдельно стоявшие русские военные посты и прятаться в лесах до тех пор, пока их не загнали в угол, убили или арестовали солдаты регулярной армии.

Конечно, выступление Заливского не осталось без последствий – сразу же после первых волнений, а именно 23 апреля 1833 года Николай I издал приказ, согласно которому рассмотрение дел по преступлениям перед государством было передано в ведение военных трибуналов. Причем, не довольствуясь этим, русский император распорядился: «Какие именно дела и вопросы надлежит рассматривать военным трибуналам, как и состав судей, определяет Наш наместник в Царстве Польском». При этом он приказал приводить в исполнение приговоры после утверждения наместником без передачи их на рассмотрение императору на предмет помилования.

По данному распоряжению схваченные эмиссары подлежали смертной казни. Причем приговоры для устрашения приводились в исполнение в разных частях Царства. Менее виновные и многие из тех, кто им помогал, наказывались битьем палками, тюремным заключением и ссылкой в Сибирь. Однако сведений об этих наказаниях сохранилось совсем немного. В основном они относятся к казненному в Варшаве Артуру Завишу и казненному в Гродно Михаилу Воловичу.

Полицейский произвол обрушился на все население края и в первую очередь на помещиков, которых арестовывали за малейшие проступки, а то и вовсе без всякой причины. Статья Органического статута, гарантировавшая каждому гражданину Царства Польского судебную и правовую защиту, перестала применяться, поскольку решение о том, за какие деяния привлекать того или иного человека к суду военного трибунала, зависело лишь от воли наместника. К аресту и проведению тщательного расследования приводило одно лишь недонесение о прибытии эмиссара. При этом осуждалось так много ни в чем не повинных граждан, что потом их приходилось выпускать. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что только в конце 1833 года были помилованы пятьдесят человек, приговоренных к различным наказаниям.

Репрессии и полицейский произвол царили не только на территории, отошедшей к России после разделов Речи Посполитой. Все три участвовавших в этом государства 8 сентября 1833 года в Мюнхенгреце⁸² договорились между собой о том, что «в провинциях одной из трех держав, то есть России, Австрии и Пруссии, любой, признанный виновным в государственной измене, оскорблении государя, участии в мятеже с оружием в руках или в каком-либо заговоре против тронов и правительств, по запросу будет немедленно передан тем властям, к которым он принадлежит». Все три правительства обязались также координировать усилия по совместному искоренению в Польше революционных элементов. В результате кольцо вокруг исконных польских земель сжималось. В частности, австрийское правительство не замедлило приговорить к длительному и суровому заключению в крепости Куфштайн в Тироле вернувшихся в Галицию участников выступления Заливского, среди которых был и сам Заливский.

Между тем суд, учрежденный 13 февраля 1832 года для расправы над зачинщиками Ноябрьского восстания, через два года завершил свою деятельность, вынес приговор двадцати находившимся в Польше виновникам и заочно приговорил двести шестьдесят пять бежавших за границу преступников.

Тогда Николай I, сделав между ними различие, смягчил наказание присутствовавшим в стране осужденным. Так, четверым приговоренным к смертной казни приговор был заменен на присуждение многих лет работ в рудниках. В частности, Петр Высоцкий получил двадцать лет каторги. Другим же получившим длительные тюремные сроки они были несколько сокращены.

Осужденным же на смертную казнь или тюремное заключение заочно наказание изменили на вечное изгнание из Царства и империи с оговоркой, что в случае их возвращения первоначальный приговор будет приведен к исполнению. Этой угрозе подверглись 249 приговоренных к повешению. В основном ими являлись подхорунжие, но встречались и бывшие депутаты, в том числе Лелевель и председатель сейма Островский. Однако девять человек, в том числе Чарторыйский, Немоевский и Скшинецкий, были приговорены к обезглавливанию, а семеро – к тюремному заключению.

В то же время один из обвиняемых – вице-президент правительства в Закрочиме Кароль Зелинский – удостоился исключительной милости. Его полностью освободили от тюремного наказания, мотивируя это тем, что он был «вынужден» принять должность вице-президента под угрозами повстанцев и вскоре после того, как покинул их ряды, вновь принес присягу монарху, а затем сам явился в суд. Такое, естественно, направлялось против тех, кто вместо того, чтобы принести присягу и предстать перед судом, уехал протестовать за границу. С той же целью, вероятно, были помилованы и десятки старших офицеров, сосланных в Россию в 1831 году, и назначены своего рода пенсии не имевшим собственного состояния нескольким генералам бывшей польской армии.

Зато своеобразным актом мщения эмиграции явился указ, направленный против всех тех, кто не воспользовался амнистией и оставался за границей. Согласно этому указу все их имущество подлежало конфискации, что одновременно предполагало поражение осужденных в гражданских правах, то есть лишение их возможности вступать в какие-либо правовые отношения. Список таких эмигрантов был оглашен Административным советом Царства Польского 10 июля 1835 года и включал в себя 2339 человек. Позже его несколько раз уточняли и дополняли.

Конфискации сопровождались многочисленными пожалованиями поместий русским генералам и сановникам, способствовавшим подавлению восстания. При этом примечательным являлось то, что таким одаренным предписывалось выстраивать отношения с проживавшими в этих поместьях крестьянами в соответствии с изданными правительством постановлениями. В частности их обязывали ограничить панщину тремя днями в неделю с поселения, а не с души и заместить принудительный труд арендной платой или выкупом.

Каторжники буквально наводнили Сибирь. При этом среди них различались разные категории, начиная от приговоренных к принудительным работам на рудниках (в основном в Нерчинске) и к арестантским ротам или отданию в солдаты, переходя к осужденным на бессрочное поселение и заканчивая осужденными на временное поселение со свободой выбора жилья и работы. Причем способы пересылки тоже являлись разными. Одни должны были всю дорогу из Польши до места назначения идти пешком, нередко в кандалах, других же вывозили в кибитках.

Доля осужденных была тяжкой и сильно зависела от расположения к ним старших и низших смотрителей, среди которых, правда, встречались чиновники, относившиеся к узникам по-человечески, жалея и пытаясь облегчить их участь. Но было и слишком много жестоких надзирателей, истязавших заключенных чрезмерными телесными наказаниями. Судьба же осужденных, пытавшихся оказать сопротивление или сбежать, и вовсе была ужасна – многие погибли под палочными ударами. Но укрощение восстания, вспыхнувшего в Омске в 1837 году, превратилось в настоящий ад. И все же основной контингент повстанцев, осужденных к ссылке в Сибирь, составляли люди из захваченных губерний, которых дарованная Царству Польскому амнистия не коснулась.

Николай I хотел сослать в Сибирь тысячи людей, чтобы очистить польские земли от буйных элементов, не осознавая при этом, что тем самым создает второй тип вынужденной эмиграции, которая окажет на оставшихся в Царстве поляков не меньшее влияние, чем эмигранты во Франции. При этом польские эмигранты в Сибири действовали иначе – там не было проявлений политической жизни, в которых они не приняли бы участия. В то же время, удерживаемые в жестких рамках, они не могли отправлять на родину эмиссаров и стимулировать там восстания. Зато у них развилось глубокое внутреннее убеждение в том, что они страдают за Польшу, а их мучения являются жертвой, положенной на алтарь отечества. Их патриотизм усиливался, и те, кто через много лет возвращался домой несломленными, были готовы к новым заговорам.

Томившиеся в Сибири польские изгнанники и доходившие до польского общества известия о них оказывали постоянное влияние на сознание поляков и усиливали чувство ненависти к угнетателям, которое, глубоко запрятанное, только и ждало подходящей минуты для взрыва.