Текст книги "История Польши. Том II. Восстановление польского государства. XVIII–XX вв."

Трудно поверить, что Николай I всерьез считал, что поляки примут его деспотическое правление. И если даже у него и возникала подобная мысль хоть на мгновение, то реальность тут же открывала ему глаза на истинное положение вещей. Так, приняв польскую делегацию 16 октября 1835 года в Лазенковском дворце в Варшаве, он со всей откровенностью заявил ей: «Ваши чувства не такие, в каких вы хотели бы меня убедить, и большая часть из вас, если бы обстоятельства это позволили, готова повторить то, что вы уже сделали один раз во время революции». А затем добавил: «Я знаю, что тайная переписка с заграницей продолжается, что оттуда сюда пересылаются извращенные сочинения, пытающиеся возбудить умы».

Не довольствуясь угрозой разрушить Варшаву из вновь возведенной цитадели в случае малейших волнений, Николай I пошел дальше. «Перед вами, – заявил он, – два пути ваших дальнейших действий: либо продолжать мечтать о самостоятельной и независимой Польше, либо мирно жить как верные подданные под моим правлением. Если вы будете упорствовать в своих мечтах об отдельной национальности, независимой Польше и других подобных вещах, то навлечете на себя самые большие несчастья».

Именно так российский император оправдывал всю систему морального и физического угнетения польского народа, заранее зная, что поляки не смогут и не захотят отказаться от своих мечтаний. Однако у него не хватало сил для русификации польского населения Царства, какую он начал проводить в Литве и на землях Червонной Руси.

Система денационализации, выработанная Пруссией и которую позже после поражения второго восстания переняла и Россия, еще не получила развития. На полное удаление польского языка и поляков в Царстве Польском из системы школьного обучения, суда, а также государственных учреждений еще никто не решался. Ведь русская культура являлась слишком неразвитой и не выдерживала сравнения с польской, так что о навязывании ее одним махом нечего было и думать. Россия еще не создала армию чиновников и учителей, которыми она могла бы заполнить все посты в Царстве, и не имела инструментов для его русификации. Поэтому существовало опасение, что слишком поспешным и откровенным давлением можно лишь усилить пассивное сопротивление поляков. Не случайно Николай I приказал действовать постепенно и разумно, сосредоточив дела Царства в отдельном ведомстве, учрежденном в петербургском Государственном совете в 1832 году.

В первую очередь требовалось размыть административную обособленность Царства, еще сохранявшуюся по Органическому статуту. И в этом плане орудием правившего с помощью своей придворной канцелярии наместника стал воссозданный Административный совет. Затем Государственный совет, созданный для выработки законопроектов, разработал закон о семейном праве, который был обнародован декретом от 1835 года, отнеся его к административной юрисдикции, вследствие чего он утратил свое прежнее значение. В 1837 году воеводства были переименованы в губернии, воеводские комиссии – в губернские правительства, а их председатели стали называться губернаторами.

Указы же 1841 года, направленные на объединение Царства Польского с Российской империей, пошли еще дальше. Государственный совет и Верховный суд были упразднены, а вместо них созданы отдельные департаменты российского сената в Варшаве. Кроме того, в Польше была введена русская система чеканки рублей и копеек, гербовая бумага на двух языках, а Польскому банку предписывалось выпускать билеты на рубли и копейки на нескольких языках.

По русскому образцу были преобразованы различные органы власти, которые подчинили непосредственно министерствам. В государственном же документообороте вместо польского языка Николай I ввел двуязычие и стал издавать указы на русском и польском языках, все чаще и чаще назначая россиян на влиятельные должности в Царстве Польском. И если он лично не пошел в данном направлении дальше, то это за него в определенной мере сделал наместник Иван Федорович Паскевич, который, приобретя положение чуть ли не вице-короля, тем не менее сопротивлялся превращению Царства Польского в обычные русские губернии.

Поэтому, несмотря на многие переделки, в Царстве Польском по-прежнему существовала отдельная политическая система, сохранялось свое законодательство, а также польский язык в суд о– и делопроизводстве. В судах и различных учреждениях продолжали работать поляки, совершенствуя по мере сил свое образование. И хотя высшие должности обычно перед ними оказывались закрытыми и несмотря на то, что им приходилось подчиняться подчас совершенно отвратительным приказам, тем не менее именно они являлись оплотом польскости.

Более независимыми были католическая церковь и ее польское духовенство. Подчиняясь Святому Престолу, она хорошо осознавала, что не зависит от воли русского самодержца в вопросах веры, что за ней стоит многовековая традиция, и прежде всего люди, которых в вопросах обряда и веры задирать было опасно. Поэтому Николай I и прилагал столько усилий, стараясь упразднить самостоятельность католической церкви.

В первую очередь он был озабочен тем, чтобы убедить епископов Царства Польского в необходимости учреждения католической коллегии по образцу некогда навязанной католическим епископам в Российской империи, то есть той самой, которая устранила влияние Святого Престола на епископов, став действенным орудием в руках властей и способствуя их вмешательству во внутренние церковные дела.

Однако епископы Царства Польского, уступая во многом правительству, проявили большую стойкость и не приложили руку к созданию такого органа. Их все больше смущали попытки вмешательства властей в управление епархиями и в воспитание семинаристов, приобретавшие черты настоящего преследования. При этом переговоры с ними, которые, доверяя обещаниям Николая I, неустанно вел папа, сводились к обсуждению вопроса отражения все более усиливавшего давления со стороны не желавшего пойти на какие-либо уступки российского императора. Освобождавшиеся должности епископов не заполнялись, а одного упрямого епископа забрали и поместили в монастырь.

Так продолжалось до тех пор, пока эхо преследований, а вместе с ним и глухие отголоски жалоб польского народа не достигли наконец Ватикана. Тогда Григорий XVI в своей аллокуции⁸³ от 22 июля 1842 года счел необходимым опровергнуть подозрение в том, что он мог отказаться от дела церкви, и раскрыть содержание всех своих переговоров, отражая картину притеснения церкви в Царстве Польском. Это произвело впечатление на весь мир, а также на Николая I. Созвав представителей польских католических епархий, он опроверг утверждения о притеснении католиков и заявил, что самым искренним образом поддерживает католичество, объяснив выдвинутые папой обвинения его неправильным информированием.

Но на этом дело не кончилось. В конце 1845 года российский император посетил папу римского в Риме и согласился урегулировать спорные вопросы конкордатом. После долгих переговоров эта договоренность 3 августа 1847 года вступила в силу. Царь пообещал заполнить вакантные должности епископов после согласования с папой и даровал епископам столь необходимую им свободу действий в отношении управления епархиями и воспитания духовенства.

Однако несколько наиболее важных вопросов так и остались нерешенными. Рим не одобрял создание духовной коллегии, которая управляла бы польской церковью, а царь не соглашался на прямые контакты епископов с Римом и не смягчал свою позицию в отношении смешанных браков между католиками и православными. Мало что было выполнено и из положений конкордата. Поэтому католическая церковь в Польше по-прежнему поддерживала свои отношения со Святым Престолом лишь тайным путем, черпая силы в продолжавшихся гонениях. То же самое относилось и к униатской Хелмской епархии, пастыри которой сопротивлялись навязыванию православия.

Смертельным ударом по всем польским мечтаниям должно было стать снижение уровня образования народа и отравление национального духа школьной системой. Поскольку таким мечтаниям больше всего предавалась университетская молодежь, поставлявшая наибольший контингент для заговоров и бунтов, то сразу после подавления восстания были закрыты университеты в Варшаве и Вильно, а также все учебные заведения, выходящие за рамки средних школ, такие как политехникумы и ветеринарные училища. Как очаг народной жизни было распущено и Общество друзей науки, а занимаемый им дворец Сташица конфискован. При этом библиотеки общества и университетов были перемещены в Петербург. Удалось спасти только пулавскую коллекцию князей Чарторыйских, которую ранее переправили в Галицию.

При закрытии университета с самого начала возникло ощущение, что появилась необходимость создания практических и подлежащих строгому надзору высших школ для подготовки священников, судей, врачей и учителей, которые гарантировали бы правильность мышления воспитанников. Не случайно же в учебных планах таких специализированных учебных заведений предусматривалось обучение учащихся русскому языку, а также ознакомление их с русской литературой и историей через привезенных из России преподавателей. Однако возобладало мнение, что молодежь каждого из этих заведений окажется под влиянием враждебной русским властям местной среды. Поэтому только священникам и удалось добиться открытия духовной академии.

Для мало-мальски необходимой подготовки низших судейских чиновников юридические курсы были открыты лишь в 1840 году. Их объединили с соответствовавшей требуемому уровню Варшавской гимназией, но и эти курсы в 1846 году закрыли. Ведь в конечном итоге возобладало мнение, что польскую молодежь следует обучать в университетах Санкт-Петербурга и Москвы, где она не только выучит русский язык, но и проникнется ощущением могущества России и необходимости покоряться властям. Там для небогатой молодежи за счет казны Царства было установлено определенное количество стипендий, которые затем отрабатывались в течение нескольких лет государственной службы. Выезд же молодых людей на учебу в зарубежных университетах и даже в Краковский университет был категорически запрещен.

Страх правительства перед мятежным духом польской молодежи зашел так далеко, что из-за этого поначалу были закрыты даже старшие классы средних школ. Лишь в 1833 году вышел в свет план народного образования, по которому обучение в гимназиях предусматривалось осуществлять в пяти младших общеобразовательных классах, а начиная с шестого они должны были подразделяться на филологические и физико-математические отделения. В них ввели обязательное изучение русского языка с большим количеством часов, отдаваемых преподавателям, привезенным из России.

Кроме того, в гимназиях ввели предмет по элементарному изучению правоведения. Знаний данного предмета для судебной практики, естественно, не хватало, но зато они прививали правосознание и послушание властям.

Была также издана инструкция по школьной дисциплине, по которой широкое распространение получили телесные наказания. При этом при малейшем подозрении в наличии у ученика польского духа или его участии в тайных обществах его наказывали как за совершение политического преступления.

Но и этого российским властям показалось недостаточным. Указом от 3 декабря 1839 года, «желая молодежи Царства, наряду с прочей молодежью империи, облегчить возможности приобретения научного и нравственного воспитания и открывая доступ в русские университеты студентам научных заведений Царства», была учреждена «отдельная коллегия научных учреждений Царства Польского с подчинением ее Министерству просвещения империи в соответствии с основными правилами, действующими в империи, и под совместным надзором наместника Царства и министра народного просвещения империи». Польскими же школами управлял русский министр просвещения, используя в качестве своего инструмента тоже русского куратора школ.

В конце концов, в гимназиях был введен действовавший в империи школьный учебный план и предприняты усилия по осуждению всего польского и восхвалению всего русского, а также по подавлению у молодежи национальных чувств и любви к своему народу с одновременным понижением ее образовательного уровня. К этому следует добавить, что отличительной чертой российской школьной системы являлось создание отдельных школ для каждого сословия. Доступ же в университеты и гимназии для недворянских детей, которым преподавались только практические науки, был различными способами затруднен, прежде всего различными уровнями оплаты за обучение. Физико-математическое отделение в гимназиях было упразднено, а в 1845 году созданы реальные училища, осуществлявшие подготовку по практическим наукам.

Еще одной попыткой денационализации явилось создание Александринско-Мариинского института благородных девиц в Варшаве, то есть окруженного особой опекой царя и царицы пансиона, выпускницы которого лишь с большим трудом могли стряхнуть с себя привитые им предрассудки в отношении всего польского.

Российские власти не опасались только духа, царившего в польских начальных школах, и поэтому оставили их в покое. Им разрешили даже принудительно взыскивать взносы от различных организаций на свое содержание.

Системе лишения поляков их идентичности мешало частное обучение, и поэтому оно жестко контролировалось. Частных учителей принуждали брать на себя обязательство придерживаться учебного плана и правительственных постановлений. Иностранцам же без разрешения властей не разрешалось начинать получать зарплату или преподавать на дому. При этом молодежь с домашним образованием не имела доступа к государственной службе. Школы, поддерживаемые пиаристами, являвшимися хранителями польских традиций, были закрыты.

Вот как выглядела печально известная система притеснения, с помощью которой Николай I хотел превратить польский народ в послушный ему инструмент. И он рассчитывал на положительный результат, так как направил всю мощь России на поддержание этой системы. Рассчитывал он и на слабость польского народа, сломленного после поражения восстания и лишенного цвета своей интеллигенции, уехавшей из Польши или сосланной в Сибирь.

Николай I вызвал на бой дух польского народа именно тогда, когда этот дух поднялся на неведомые ранее высоты. Возникла великая национальная поэзия, в которой отразились глубочайшие и самые возвышенные чувства, вызванные героической борьбой против чужеземного насилия, трагическим итогом этой борьбы, уходом во Францию и изгнанием в Сибирь цвета нации, а также сомнениями и надеждами на обретение независимости. Нашлись пророческие духи, которые сумели растопить все эти чувства и вылепить из них чудесные поэтические произведения.

Факел этой поэзии зажег находившийся в эмиграции гениальный поэт Адам Мицкевич, а за ним последовали и другие, не говоря уже о великих поэтах Юлиуше Словацком и Зыгмунте Красинском. Последовательно вышли в свет: в 1832 году третья часть поэмы «Дзяды», а также «Книги польского народа и польского пилигримства», в 1834 году «Пан Тадеуш» Мицкевича и «Кордиан» Словацкого, в 1835 году «Небожественная комедия», в 1836 году «Иридион» Красинского, в 1838 году «Ангелли», в 1840 году «Лилла Венеда» Словацкого, в 1848 году «Перед рассветом» и в 1845 году «Псалмы будущего» Красинского. И это только самые значимые произведения.

Над всеми ними возвышается «Пан Тадеуш». И сильно ошибаются те, кто видит в этой эпопее только образ прежнего и начавшего угасать с началом XIX века шляхетского поколения на фоне великолепных изображений литовской природы, какие отобразил Генрик Ржевуский в «Воспоминаниях Соплицы» и многие другие в своих увлекательных романах. Далекий, как и эти писатели, от идеализации дворянского прошлого, Мицкевич, не колеблясь, вскрыл его недостатки, чтобы подчеркнуть великую трансформацию, происходившую среди шляхтичей на рубеже XIX века.

Вместе с тем в этой эпопее на фоне воспоминаний о четырехлетием сейме и конституции 3 мая явно просматривается отсутствие критики Тарговицкой конфедерации. Зато при описании последних боев за независимость более четко показана фигура Костюшко. Оборона же Праги генералами Ясинским и Корсаком завершает историю Речи Посполитой. Показано, что изменение шляхты происходило под влиянием Наполеоновских войн, поскольку легионы Домбровского вырвали ее из застоя Тарговицы. Разгромив пруссаков и создав Великое герцогство Варшавское, Наполеон с польским войском и князем Юзефом выступил на Москву. Этим военным походом эпопея и заканчивается.

Преображение, которое претерпевало шляхетское общество, проявляется в главном герое эпопеи Яцеке Соплице. Обыкновенный аристократ превращается в патриота, искупающего свое преступление на полях сражений и, облачившись в монашеское одеяние, готовящего восстание в Литве. Причем самым ярким признаком преображения шляхты явилось освобождение крестьян, осуществленное Тадеушом перед выступлением на Москву.

Чем для греков была «Илиада», тем стал для самых широких слоев польского общества «Пан Тадеуш», напрямую и без комментариев обращавшийся к польским сердцам и умам, доходя, по мере распространения образования в следующих поколениях, до беднейших домов. В нем Мицкевич создал для поляков идеал, до достижения которого на момент выхода книги было еще далеко, но к которому народ уже стремился.

Однако если великая эпопея имела цель преобразить народ, то в третьей части поэмы «Дзяды», а также в «Книгах польского народа и польского пилигримства» Мицкевич задался вопросом, почему Польша пришла в упадок, отчего она так страдает и оправится ли от своего падения?

Понятия «нация» и «государство» неоднократно смешивались друг с другом, а с распадом государства произошел и упадок самого народа. Однако уже в 1831 году Казимир Бродзинский еще до подавления восстания в своей лекции «О национальности поляков» четко отделил эти понятия друг от друга, показав, что потерявшая собственное государство нация может не только существовать и без него, но и укрепляться и вновь обретать независимость.

Эту мысль мощно развил Мицкевич, создав из нее догмат для народа в его дальнейшей работе и борьбе. Ведь нация, которой приходится жить и выживать, должна иметь свою историческую миссию и трудиться над ее выполнением в окружении других народов. Такой и была миссия польского народа в прошлом, когда он выступал в качестве защитника свободы, ограждавшего Запад от нашествия варваров и объединявшего соседние народы в добровольный союз. Теперь же перед ним встала миссия борьбы в первую очередь за свободу против деспотизма властей, против политики беззакония и насилия. При этом считалось, что в тот момент, когда европейские народы обретут свободу, когда в отношениях между ними вместо насилия будет царить свобода, своей независимости добьется и польский народ.

Это предзнаменование чудесным образом сбылось в наше время в ходе великой мировой войны, во время которой схлестнулись друг с другом разделившие Польшу государства. Но почти за сто лет до этого даже самое буйное воображение поэта не могло предугадать, что оно сбудется именно таким образом. Мицкевич вместе с остальными эмигрантами считал, что к возрождению Польши приведет всеобщая революция народов против деспотизма. Но ввиду могущества сговорившихся друг с другом правительств, которые в течение ряда лет успешно подавляли каждый порыв свободы, эта вера имела хрупкие основания.

Опустошительные ссоры, вспыхнувшие среди польских эмигрантов, не сулили полякам ничего хорошего и не позволяли им присоединиться к борьбе и взять на себя за нее ответственность.

Сомнение охватило многих из них. Поэтому, стремясь достучаться до сознания своих соотечественников и вдохновить их, Мицкевич обратился к мистике и представил Польшу как «Христа народов». В его изображении получалось, что подобно тому, как Христос мучениями своими освободил человечество от греха, а через три дня воскрес, так и Польше суждено освободить народы через свои страдания, а совершив это, воскреснуть самой.

Красинский тоже искал лучшее будущее народа через оправдание веры, но в тогдашних реальных условиях найти его не смог. Доказывая в «Иридионе», что коварство и предательство к освобождению не ведут, он указал «земле крестов», то есть Польше, путь добродетели. В «Небожественной комедии» Красинский великолепно отобразил два враждующих между собой лагеря и предпочел при этом, чтобы вождь старого порядка погиб в бесплодной борьбе, вместо того чтобы заняться справедливым решением социальных вопросов. При этом Красинский тоже прибег к мистике, заявив, что решение это произойдет под крестным знамением. Долго ища пути реализации проблемы, он последовал в конце концов за идеей Мицкевича и в своем великолепном произведении «Перед рассветом» изобразил Польшу как «Христа народов».

Социальная и политическая борьба, происходившая среди эмигрантов, вызвала у Словацкого такое отвращение, что в «Ангелли» он перенес эту борьбу в Сибирь и для придания ей большего ужаса изобразил ее на фоне морозной природы и страданий осужденных. Борьба между ними привела к их взаимному уничтожению. Однако не им и не всему польскому народу предстояло стать искупительной жертвой, а одному поляку, которому суждено было собрать на себя все муки и страдания и пасть под бременем печали. Тем не менее его гибель опять-таки послужила мистическим лозунгом победоносной революции.

В то же время, изобразив для польского народа идеал, к которому он должен был стремиться, и сосредоточив на нем все свои силы любви и самопожертвования, польские поэты противопоставили полякам русских как послушное орудие царского деспотизма. В частности, Мицкевич подверг резкой критике тех поляков, которые склонились перед этим деспотизмом, и с горечью осудил легкомыслие высших слоев польского общества, принимавших участие в общественной жизни вместе с угнетателями. У него и у других поэтов любое страдание за народ изображалось в свете героизма, а вот между царем и русским народом, с одной стороны, и польским народом, с другой стороны, поэзия вырывала такую пропасть, какую ничто не могло заполнить.

Сила слова, очарование образов и глубина чувств великой эмиграционной поэзии живительной влагой ложились на иссушенные сожалением о потерянной родине уста поляков. Никакие запреты, никакие пограничные кордоны не могли предотвратить ее проникновение в Польшу. Несмотря на все препятствия, она все дальше и глубже распространялась в польском обществе. Конечно, не все произведения были поняты сразу еще до появления комментариев и не все оказывали одинаковое влияние на умы людей старшего и младшего возраста. Но они пробуждали национальное сознание и веру в будущее, вооружали народ пониманием необходимости борьбы с попытками сломить его дух. В результате усилия Николая I по русификации поляков разбились о влияние поэзии на сознание народа.

Во времена Николая I в Польше наряду с поэзией сохранилась и польская литература, правда в основном художественная – исторического и бытового плана. Она была представлена целым рядом писателей, среди которых наряду с Мальчевским следует назвать Гощиньского, Залеского, Витвицкого, Крашевского, Грабовского, Сырокомля (псевдоним поэта Кондратовича), Поля, Чайковского, Ржевуского, Ходзько, Коженевского, Качковского, Милковского (также известного под творческим псевдонимом Теодор Томаш Еж), Уейского и Романовского.

Их произведения, написанные в стихах и в прозе, вдохновленные великой эмигрантской поэзией, давали польской интеллигенции непрерывную духовную пищу и доходили до тех кругов, которые до той поры читали только французские книги и пользовались французским языком в разговорной речи.

Именно таким путем распространялась любовь к народу и его прошлому. При этом многочисленные сюжеты из истории Литвы и Украины утверждали, что эти отошедшие к Руси земли по-прежнему принадлежат к польской культуре. Одновременно в данных произведениях нашли отражение также текущие дела и отношения, а в них самих преобладало демократическое направление. Они указывали на ошибки и недостатки шляхты и часто изображали угнетенное положение крестьянства, вызывая тем самым его нежелание мириться со своей участью. Однако среди них не было ни одного великого творения, которое потрясло бы общество до основания.

Вместе с тем оставалось и направление, представленное романами и рассказами, повествующими о жизни шляхты. Причем оба эти направления, сменяя друг друга по мере временного преобладания одного из них, нашли отражение в бесконечной череде романов Крашевского. И хотя строгая цензура сдерживала на каждом шагу воображение и мысли, эта литература, за редким исключением, противостояла победоносным попыткам утопить польский народ в одноплеменной славянской, то есть русской, идентичности. Нация чувствовала, что у нее есть своя литература, и в ней находила свое самовыражение.

Чувству польской национальной идентичности не могло повредить даже славянофильское течение, которое появилось с самого начала образования Царства Польского, пытаясь объяснить необходимость связки его с Россией. Это течение пережило подавление восстания, хотя в самой России оно нашло отражение в панславизме, ставя его во главе славянских народов и пытаясь навязать им русский язык и православие. И такому панславизму поляки смело противостояли.

Те же, кто хотел объединить революционные стремления поляков с появившимися в России революционными устремлениями, противопоставляли стремившемуся покорить славянские народы панславизму федерализм. И в первую очередь это сделал Лелевель.

В то же время, однако, возникла идея славянской солидарности, выступившая как протест и защита от давления германизации. Когда немецкий философ Гегель, разделяя историю мира на эпохи его развития, увидел последнюю и высшую эпоху в германских народах, поляки, озаботившись таким его философским подходом, стали доказывать, что после германской наступит славянская эра. Такое, в частности, утверждали Трентовский и Цешковский, за которыми последовал Красинский. Причем идея общности славянских народов оказалась настолько притягательной, что ею проникся даже Мицкевич, который, заняв в 1840 году кафедру славянской литературы в парижском Коллеж де Франс, следовал духу литературы славянских народов. Правда, при этом он одновременно подчеркивал также различия между ними и рьяно отстаивал связь между польской литературой и западной культурой.

Поляки настолько были уверены в том, что стоят в культурном отношении выше русских, что полагали в славянском союзе не только не потерять своей обособленности, но и занять первое место. Поэтому в 1848 году, когда дело дошло до пробуждения славянских народов, именно по польской инициативе в Праге собрался первый Славянский съезд для обсуждения проблем борьбы с русским засильем.

Все попытки русских направить поляков против «гнилого Запада» оказались тщетными. Не принесло плодов и «открытие» польского ученого Вацлава Мацеевского в том, что не только чехи, но и поляки первыми приняли славянский обряд из рук Кирилла и Мефодия, из чего панслависты сделали вывод о падении поляков после принятия ими католической веры и неизбежности их возвращения в славянское лоно в лице православной Руси. При этом многотомная история славянского законодательства Мацеевского, хотя и была весьма некритической, тем не менее послужила доказательством того, что поляки продвигаются вперед и в этой области.

Нашлось всего лишь несколько поляков, отдавших свое перо России. Самым известным из них был одаренный писатель-романист Генрик Ржевуский, который в своей книге «Смешение обычаев», изданной в 1841 году, ломал копья за славянское единство под патронатом России и вместе с Михаилом Грабовским защищал эту позицию в официальном петербургском журнале. Однако такие инакомыслящие были осуждены оппозиционным польским общественным мнением, и многие, такие как Кароль Сенкевич и Стефан Витвицкий, уже в 1842 году во весь свой голос предупредили поляков об опасности славянофильства.

В польской поэзии эпохи романтизма и ее воздействии на общество недоставало той коррекции, какую давала настоящая наука и люди, развивающие ее своим трудом, а также готовые защищать ее плоды от порывов своего воображения. Однако целое поколение поляков, за исключением Краковского университета, оказалось без собственных высших учебных заведений, без множества людей, профессионально посвятивших себя развитию науки, без библиотек и лабораторий.

При отсутствии этих необходимых условий вялые научные усилия некоторых ученых не могли принести плоды, которые склонили бы чашу весов в их пользу. Зато политика и поэзия вторглись в область науки и стали над ней доминировать. Ранее уже упоминалось, насколько далеко они проникли в умы польских философов, отстаивавших историческую роль славянства и поляков в противовес утверждениям немца Гегеля об исключительной миссии германцев. Однако самый талантливый из творивших в эмиграции польских философов Йозеф Хоэне-Бронски так и не смог оказать воздействие на общество своими метафизическими домыслами. Не удалось углубить исторические исследования в эмиграции и охваченному революционной лихорадкой историку Лелевелю. Он лишь подогнал исторические события под свою республиканскую доктрину, придумав эпоху славянской общины, которая, по его мнению, полностью реализовала республиканско-демократические идеалы в первобытные, доисторические польские времена. Но еще хуже было то, что этот республиканско-демократический идеал он увидел в более поздней шляхетской «золотой вольности», нарушенной аристократией.

Лелевель не хотел осознавать, что такой идеал республиканцев портит характер народа, и срывал в результате все попытки выйти из анархии. Ведь его искаженному видению польского прошлого следовали и в течение долгого времени не могли из него вырваться целый ряд его учеников и последователей. В итоге для народа учителем жизни стала не его подлинная история, а доктринерский вымысел. Потребовалось много времени, чтобы появились труды, представляющие прошлое народа в свете исторической правды.

К тому же поэты не могли превзойти историков, так как народ в качестве борца за свободу, исполняющего роль «Христа народов», требовалось изображать как идеал, способный на мученический подвиг и стоявший выше других не только тогда, но и в своем историческом прошлом. Такая идеализация была нужна, в частности, в «Книгах польского народа и польского пилигримства» Мицкевича, который этого не сделал в «Пане Тадеуше». За ним последовал Красинский, избравший Стефана Чарнецкого в произведении «Перед рассветом» защитником шляхетской «золотой вольности», то есть того самого, кто от нее больше всего и пострадал. Зато Юлиуш Словацкий в приступе язвительности бросил в лицо Польше обвинение в том, что «она была павлином народов и попугаем», но уже в «Самуэле Зборовском»⁸⁴ восхвалял своего героя как борца за «золотую вольность». Правда, эта поэма вышла в печать только после смерти поэта, и написана она была под явным влиянием товианства⁸⁵.