Текст книги "История Польши. Том II. Восстановление польского государства. XVIII–XX вв."

Хотя органичная работа сначала развивалась в Царстве Польском, ища себе оправдание в позитивизме, при русском правлении она не могла бороться со своими противниками, так как правительство блокировало свободу слова и собраний. Однако если напуганные последствиями последнего восстания варшавские позитивисты отвернулись от исторических и церковных традиций народа и смогли добиться лишь временного успеха, то краковские политики занялись поиском лучшего понимания национальной истории и более глубокого отношения к учению католической церкви и поэтому в конечном итоге добились в польском обществе победы своих взглядов.

Недобитые повстанцы, сбежавшие на Запад и не сделавшие выводов из полученного опыта, ища оправданий своих ошибок, предприняли новую попытку навязать краю невооруженное восстание, так как о настоящем бунте, кроме пропаганды «непрерывности восстания», в тот момент никто и мечтать не мог. Идея же этого заключалась в том, чтобы поддерживать народ в постоянной готовности подняться на борьбу.

Привыкнув в тайном Национальном правительстве к власти над народом, они поддались искушению удержать ее в своих руках. При этом они не могли, конечно, отказаться от органичной работы, залечивавшей раны восстания, но, выступая против любого соглашения с оккупационными властями, создавали различные препятствия, рискуя сорвать ее. То, что пропаганда могла всколыхнуть широкие социальные слои и подтолкнуть их к бесплодным демонстрациям и даже более острым выступлениям, их не смущало.

Зыгмунт Милковский, известный под творческим псевдонимом Теодор Томаш Еж, Тиллер, Гауке и другие вели эту пропаганду в издававшихся в разных местах журналах до тех пор, пока Владислав Платер не создал ее постоянный центр в Швейцарии. Купив старинный замок в Рапперсвиле, Платер возвел в нем в 1869 году памятник в честь сотой годовщины Барской конфедерации¹⁴⁴, а затем, организовав в этом замке музей и архив борьбы за независимость, а также издание журнала «Альбом», создал под видом главного совета фонда совет по руководству пропагандой.

Главным аргументом этой пропаганды являлось утверждение о том, что, хотя восстания не удались и навлекли на народ тяжелые страдания, без них он потерял бы чувство своей самобытности, надежду на лучшее будущее и силы выстоять в неволе. Конечно, поверить в подобную апологию восстаний мог только тот, кто сознательно закрывал глаза на их последствия, кто не желал видеть принесенные ими страшные разрушения, кто не желал считать оторванных от католической церкви и польскости миллионы униатов, у кого не сжималось сердце при виде польских крестьян, которых к национальному самосознанию могли пробудить только польские школы и польское правительство, являвшиеся тогда, к сожалению, слепыми орудиями русской бюрократии. Однако наши апологеты восстаний рассчитывали на то, что чувства многих поляков сильнее, чем реальная картина результатов вооруженных столкновений, что на них больше повлияет память о тех, кто пошел на явную смерть и болезненные образы угнанных в Сибирь, а прославление страданий приглушит ошибки, их последствия и напрашивающиеся из них выводы.

Царство Польское находилось еще под слишком большим впечатлением от последствий восстания, чтобы слышать о его продолжении. Поэтому попытка заговора в Варшаве потерпела крах. А вот в Галиции все было иначе. Здесь не ощущалось недостатка в эпигонах¹⁴⁵ восстания, а также в членах Национального правительства, которые, не в силах признать свои ошибки, предпочитали восстание, а вместе с ним и возможность прославиться. Однако заговоры в Галиции не приживались, поскольку общество, пользуясь конституционными свободами, привыкло к открытому обсуждению общественных вопросов. Тем не менее, делая первые шаги на политической арене, оно легко подпадало под влияние патриотической декламации, которая во Львове и его печатных изданиях была настолько популярна, что получила специфическое название «тромтадрация».

Оппозиция, ведя борьбу под патриотическими лозунгами, набрасывалась на все, что имело черты соглашения с Австрией. При этом она шумно поддерживала Смолку, когда тот в партнерстве с чехами хотел спасти Австрию путем ее федеративного устройства, и отказывала в чести и вере тем, кто, будучи не в силах отделить Галицию, не желал разрыва с Австрией. В лице же князя Адама Сапеги и князя Ежи Чарторыйского оппозиция в Галиции имела влиятельных покровителей.

Возникает вопрос, должно ли было в Галиции дойти дело тоже до принципиальной дискуссии? Действительно ли народ порвал с романтической политикой и не склонится ли он к ней при первой же возможности? Именно эти вопросы подняла политическая литература, во главе которой четко обозначились два произведения Павла Попеля. Одно из них, опубликованное в 1864 году, посвящалось имевшимся отношениям в русском разделе, а второе, опубликованное в 1865 году, – в австрийском разделе. В них, критикуя предпринятое безрассудно и без каких-либо существенных перспектив восстание, Попель обосновывал необходимость органической работы. При этом он предавался иллюзиям в том, что польское общество, выступая, в отличие от царского правительства, как элемент порядка и спокойствия, сможет смягчить его нападки, а в отношении галицких поляков заявлял, что они могут и должны опираться на Австрию, в которой найдут условия для своего развития.

После такого начинания другие авторы, в том числе граф Станислав Тарновский, Юзеф Шуйский, Станислав Козьмян и граф Людвик Водзицкий, сгруппировавшись вокруг основанного в 1866 году в Кракове ежемесячника «Пшеглонд Польски» («Польское обозрение»), вступили в борьбу против продолжения восстания, ведя ее в течение многих лет с необычайным талантом и небывалым гражданским мужеством. Путеводителем же для них служили эмигрантские сочинения, и они продолжали писать в том же направлении, в котором до начала восстания в эмиграции выступали Калинка, Клачко и Кайсевич.

При этом в критике восстания и в борьбе против его непрерывности в политическом памфлете «Портфель Станчика» они дошли до такой едкой иронии, что вызвали почти всеобщее возмущение. Им были преисполнены все демократы и их издания, которые обвиняли станчиков в том, что они осквернили благороднейший порыв народа и сделали это в борьбе с несуществующими фантазиями, поскольку о восстании никто всерьез не думает.

В этом хоре возмущения приняли участие даже подольские консерваторы. Они явно не хотели подвергать себя такой же непопулярности, жертвой которой стали станчики, хотя и были выше обвинения в поддержке любого восстания. Причем Леон Белинский, ставший позднее одним из столпов польско-австрийской политики, баллотируясь в депутаты в 1882 году, привлекал к себе избирателей именно полемикой с Шуйским.

Не вдаваясь в конкретику этой полемики, можно отметить, что не все доводы станчиков являлись одинаково удачными и ни одной цели они не достигали. Срывая мантию ложного патриотизма с тех, кто в нее облачался, станчики учили общество гражданскому мужеству, которому до той поры мало кто был подвержен, и стыдили тех, кто ради популярности готов был потакать таким действиям, каковые считались безнравственными. В результате, выйдя за пределы своей ближайшей цели, борьба с непрерывностью восстания привела к перелому в политическом мышлении народа.

Данное мышление опиралось на историософию, на обозрение всего прошлого польского народа, основы чего наметил Лелевель и которое великие народные поэты на крыльях поэзии возвели до идеала. Оно основывалось на представлении о том, что польский народ на протяжении всей своей истории выступал как защитник свободы и, будучи ее защитником, подвергся упадку, а затем возрождению.

Пока господствовала эта историософская точка зрения, политика народа не могла опуститься на поле реальности, и не было уверенности в том, что при осмыслении действительности он не откажется от своей политики при первой же возможности. Причем данную точку зрения публицисты ослабить не могли. Эффективно противостоять ей были в состоянии только историки, отстаивавшие историческую правду, что и делали Валериан Калинка и Юзеф Шуйский.

Во время восстания они оба посвятили себя работе по изучению прошлого народа. В частности, в 1862—1866 годах Шуйский написал и издал «Историю Польши» в четырех томах. При этом у него оказалось такое критическое чутье, что он полностью оторвался от общих формул теории муниципального самоуправления Лелевеля и, излагая древнейшую историю, следовал известному и объективно изложенному труду немца Ричарда Рупелла, а в дальнейшем, все больше опираясь на источники, создал отличную критическую картину Польши в последние века ее истории.

В ходе этих исторических исследований он убедился в том, насколько ошибочным является направление, идеализирующее шляхетскую «золотую свободу», и завершил свой труд той истиной, что «в крахе Речи Посполитой виновны мы сами. И данная вина до сих пор тяготеет над всем нашим поколением… Развиваться нам приходится в условиях несправедливости, порочности и невежества трехвековых отношений, причем развиваться как индивидуально, так и социально, ибо выработавшийся индивидуализм со всеми его хорошими и плохими сторонами достался нам в наследство от наших предков и нисходит на все слои, стремящиеся в национальный лагерь. Нам приходится отталкиваться от морального разгрома, стократно умноженного на политический разгром, а социальное выравнивание осуществлять среди тысячи препятствий».

Тогда же, но независимо от Шуйского над историей Польши времен последнего короля трудился и Калинка, чья работа была опубликована в 1868 году под названием «Последние годы Станислава Августа». Историческая правда заставила его изложить картину падения польского мира и многих его виднейших личностей. Причем эта картина оказалась столь верна и болезненна, что Калинка не хотел выпускать свой труд в свет, не защитив себя от обвинений, с которыми он столкнулся еще во время его печати.

Эти обвинения сводились к тому, что представленная им картина могла якобы быть полезной только врагам поляков, давая им в руки оружие против нас и оправдывая их преступления. При этом противники Калинки утверждали, что, поскольку он доказал, будто падение Польши не было вызвано злой волей и коварством наших врагов и даже не предательством нескольких составлявших исключение жалких личностей, а явилось лишь результатом собственных грехов поляков, то такое могло отнять у народа все его мужество, унизить его в собственных глазах и довести его до отчаяния.

Однако Калинка дал подобным обвинениям отличную отповедь, которая сводилась к тому, что любой, кто вынужден узнать о том, что народ с его недостатками в прошлом веке не мог сохранить самостоятельное государство, не становится от этого польским в меньшей степени и менее обязанным служить родине. Польскость, заявил он, является более сильной, чем мы сами, и все более закаляется при почти столетнем покаянии. И разве в таком состоянии польского народа не будет желательным спокойно разобраться в наших ошибках? При этом если прежние поколения уклонялись от подобного разбора самих с собой, то наше, более несчастное, чем они, но ожесточенное в своей верности, может сделать его полезным. Необходимо срочно отнять у наших врагов возможность торжествовать в том, что только они показывают наши ошибки и обязаны исцелить нас от нашей слепоты. Ведь если мы сами откроем истину, то это не изменит наших отношений с ними.

Защищая историческую истину от обвинений неправильно понимавших ее политиков, Калинка наиболее эффективно сделал это в своем великом труде «Четырехлетний сейм», изданном в 18SO-18 86 годах в Кракове. Причем переломный момент в истории нашего падения он описал с таким проникновением в дух нации и самых выдающихся ее личностей, с таким артистизмом, что польское общество впервые увидело, как на самом деле выглядит его история под углом обнаженной истины. В результате во всей полноте проявилась вся пустота книг, перекрашивавших и скрывавших историческую правду по политическим мотивам. При этом двое именитых ученых изложили дальнейшее направление публицистики и одновременно исторической работы, а за ними последовали многие более молодые исследователи, которых стали называть представителями краковской историко-политической школы, так как она зародилась в Кракове. Публицисты же, почувствовавшие, что результаты представления истории польского народа в истинном свете мешают их политической деятельности, или искавшие легкой популярности в качестве поборников «пятнистого прошлого народа», выступали против постулатов правды.

Когда же один из них, а именно Людвик Вольски, в изданном в швейцарском Рапперсвиле трактате под названием «Диагноз» снова выдвинул обвинения против этой школы, заявив, что «новое направление было принято большинством общества», и сделав из этого вывод о том, что из-за этого дух народа начал постоянно падать, что такое отбрасывало в прошлом все то, что его возвышало и давало веру в будущее, то в 1877 году Шуйский выступил с научным сочинением «О ложной истории как мастерице ложной политики».

Опровергая утверждение, что польский народ развивался в направлении свободы в противоборстве с правительством, Шуйский подчеркнул, что история польского народа начинается не с какой-то власти славянской общины, а с железной княжеской власти. Причем традиция монархии спорадически восходит к веку Ягеллонов и даже выборных королей. Свобода, утверждал он, исходит от церкви и приобретенных ею привилегий… Шляхетская же «вольность», одержавшая победу в годы первого междуцарствия после смерти Сигизмунда II Августа, являлась ложью, сущностью рабства и произвола, парализовавших все, к чему стремился престол, – помощи городам, призыву народа в войско и использованию казаков на благо Речи Посполитой. При этом шляхтичи стали не проводниками институтов свободы, а возглавили тех, кто пытался извратить данные институты в собственных интересах.

В результате фатального и нездорового стремления к свободе народ утратил способность к творчеству и дальнейшей самоорганизации. Здоровыми же симптомами являлись конфедерации при королях, а признаками падения – мятежи и бунты против королей. Сегодняшняя Польша, писал далее Шуйский, выступает как наследница Речи Посполитой перед ее разделами, перенявшая от нее в своей гордыне все те элементы, из-за которых она погибла. Если народ развивается и воспитывается не на основе иллюзий, а при реальном понимании своих недостатков и причин своего падения, он должен с нетерпением ждать лучшего будущего, как и всего того, что он заслуживает.

И если взгляд Лелевеля, восхвалявший общинное управление и «золотую свободу» шляхты, закрывал народу путь к внутреннему совершенствованию и к практической политике, то новый взгляд, основанный не на взятой с потолка доктрине, а на более глубоком изучении нашего исторического прошлого, эту дорогу к ним открывал.

Конечно, влияние политической, а вместе с этим и исторической краковской школы одной Галицией не ограничивалось. Она оказала воздействие на души всех поляков, дополняя односторонность варшавских позитивистов и спасая их от увлечения оторванным от реальности учением. Не произошло и явного столкновения между обоими лагерями.

Так, один из представителей варшавских историков, а именно Тадеуш Корзон, выступил против тезиса о том, что история является «учителем жизни», приписывая его позитивистской доктрине. Тем не менее данная доктрина не допускала присущего школе Лелевеля изъятия польского народа и его истории из-под законов, которые управляют человечеством. Поэтому Корзон и другие историки, придерживаясь позитивистского метода, вынуждены были заниматься историческими исследованиями также под углом исторической правды, сближаясь тем самым с краковской школой. Так, наряду с Калинкой Корзон во «Внутренней истории Польши при Станиславе Августе» прояснил самые болезненные ее явления. К тому же историческая варшавская школа так и не оформилась в отдельную школу, а в оправдании политики органической работы при оценке публицистического выступления Людвика Турского и его сторонников, о котором было сказано выше, консервативные политики обоих польских разделов заметно сблизились.

Говоря об историках Калинке и Шуйском, нельзя не упомянуть о великом художнике, авторе исторических полотен Яне Матейко. Будучи тесно связанным с ними, с достижениями их мысли и труда, находясь под их влиянием, он начал создавать свои произведения, такие как «Станчик», «Проповедь Скарги» и «Рейтан на сейме 1773 года», рискуя подвергнуться обвинениям в осквернении прошлого, чтобы изобразить самые великолепные моменты Речи Посполитой. Однако в картине «Прусская дань» он разместил не лишенную значения сатирическую улыбку королевского шута Станчика, в котором обнаруживается портретное сходство с самим художником.

Под влиянием новых исторических трудов пробудилась бывшая столица Пястов и Ягеллонов, открывая для умов и сердец поляков пережившие свое падение и слезы бесценные памятники прошлого. В результате ослепленное их величием поколение приступило к восстановлению их первоначальной славы. Его уже невозможно было соблазнить постулатами археологов, которые хотели сохранить эти памятники в руинах для своих эстетических впечатлений. При этом, хотя при реставрационных работах и допускалась та или иная ошибка, оно хотело, чтобы памятники являлись живыми свидетелями возрождающейся родины. Так, костел Девы Марии был заново украшен Матейко, Суконные ряды при его участии – архитектором Прылинским, кафедральный собор на Вавеле¹⁴⁶ – при помощи архитектора Одживольского епископом Пузыной. Получили свои саркофаги, которых у них раньше не было, Ядвига и Варненчик. Королевский же замок Вавель возродился из руин, чтобы служить не в качестве музея прошлого, а великолепной жилой резиденцией президента Республики Польша.

После победы Германии над Францией антагонизм между Россией и Австро-Венгрией усилился. Русские национальные устремления все более открыто направлялись против австро-венгров, поскольку Россия чувствовала в них соперника на Балканском полуострове, провозглашая лозунг «в Константинополь через Вену!». Поэтому министр иностранных дел Австро-Венгрии граф Андраши стал носиться с идеей возрождения Польского королевства, чтобы отгородить через это Австро-Венгрию от России. В результате в воздухе опасно запахло военным столкновением России с Австрией.

Однако Бисмарк понял, что такая война приведет к возрождению опасного для Германии польского государства, и стал энергично противодействовать как политике России, так и Австрии. В результате польский вопрос выпал из поля зрения международной политики, в которой он долгие годы являлся инструментом претворения в жизнь иностранных намерений. Предотвратив войну Австрии с Россией на польской земле, Бисмарк подтолкнул их к столкновению на Балканах.

В 1875 году против Турции вспыхнуло восстание сербов в Боснии и Герцеговине, вслед за которым в следующем году началась война с Османской империей Сербии и Черногории, а в 1877 году войну Турции, добившись договоренности с Австрией, объявила Россия. При этом Австрия лелеяла надежду захватить Боснию и Герцеговину и обеспечить себе влияние в западной части Балканского полуострова, предоставив России влияние на его восточную часть, то есть на страны, которые должны были быть освобождены от турецкого гнета.

На этот раз казалось, что Россия все же доберется до Константинополя. И этому могла помешать одна лишь Англия, так как только что сломленная Германией Франция видела свое спасение в союзе с Россией. Поэтому Англия, готовясь к войне, вспомнила о поляках и с редким цинизмом решила использовать их как свое орудие, рассчитывая на польскую вспыльчивость и доверчивый патриотизм. Английские агенты были направлены в Польшу с деньгами и щедрыми посулами с тем, чтобы поднять поляков на восстание в тылу русской армии, воевавшей на Балканах. Однако вскоре выяснилось, что только немногие люди в Царстве купились на эти обещания. Их быстро вычислили и сослали в Сибирь. Заговор же, составленный в Галиции под громким названием конфедерации, тоже не сыграл никакой роли.

Совсем иначе, однако, стал выглядеть польский вопрос, когда лагерь католической церкви в странах Западной Европы счел момент подходящим для того, чтобы побудить католическую Австрию выступить против России в защиту угнетаемого русскими католицизма, а значит, и самой польскости. В частности, английское правительство огласило документы о гонениях на униатов, а в Лондоне состоялся митинг с требованием возрождения польского государства. 6 июня 1877 года папа Пий IX принял многочисленных польских паломников и, благословляя их, сказал: «Не теряйте надежды, упорства и мужества и молитесь, и тогда ваши угнетатели погибнут, а Польское королевство возродится». Затем в Вене собрался конгресс друзей Польши из всех стран, который почтили своим присутствием английский кардинал Мэннинг и большой друг Польши граф Монталамбер. На этом конгрессе прибывшие на него поляки избрали польское Национальное правительство во главе с князем Адамом Сапегой.

Однако в польском обществе данное правительство признания не получило, а идея восстания была отвергнута. Поэтому надежды католического лагеря на то, чтобы подтолкнуть Австрию к войне с Россией, рассыпались как мираж. Понимая лучше существовавшее положение вещей, поляки эти идеи не приняли. Серьезные люди в Галиции, а тем более в Царстве, их просто всерьез не восприняли. Поэтому министр Андраши, долгое время обманывавший себя и поляков иллюзорными планами выступления против России, натолкнувшись на возражения Бисмарка, тут же отказался от этой идеи и направил политику Австрии на захват Боснии и Герцеговины. При этом польские консерваторы, как, впрочем, и демократы, без гарантий решения польского вопроса в балканскую авантюру ввязываться не хотели. Позитивисты же Царства с насмешкой отвергли проявлявшиеся в Галиции симпатии к Турции. Более того, не видя для решения польского вопроса и для восстания никаких перспектив, Сапега распустил Национальное правительство, за что подвергся яростному осуждению со стороны неисправимых заговорщиков.

Восточное дело без участия в нем поляков подошло к концу. Россия же после страшных сражений оказалась у ворот Константинополя, но встретила вооруженное сопротивление англичан, перед которым, ослабленная войной и пребывая в неуверенности относительно своей соперницы Австрии, отступила. В результате 17 июня 1878 года состоялся Берлинский конгресс, значительно ограничивший притязания России и позволивший Австро-Венгрии оккупировать Боснию и Герцеговину.

На этом конгрессе Польша вообще не упоминалась, а памятные записки, передававшиеся различными польскими кругами, сразу оказывались в мусорной корзине. Тем не менее на этом конгрессе возникла новая европейская политика, которая через много лет принесла полякам столь ожидаемые ими результаты.

Тесный союз между разделившими Польшу странами дал трещину. Продвинувшаяся к Боснии Австрия подорвала тем самым российское господство на Балканах и вынуждена была искать поддержки у Германии. Заключив же с ней в 1879 году союзный договор, она оказалась от нее в определенной зависимости. В свою очередь, Россия, возмущенная тем, что требования Англии были приняты благодаря Германии, сблизилась с Францией и в 1890 году заключила с ней союз.

В результате два союзных лагеря стали противостоять друг другу, а поляки могли сказать себе, что, отказавшись от искушения подняться на восстание, они избавили страну от новой страшной разрухи и способствовали развалу коалиции между разделившими Речь Посполитую государствами. По результатам же Берлинского трактата им тоже предстояло сыграть определенную роль.

Продвинувшись на Балканах, Австро-Венгрия взвалила на себя миссию, до которой не доросла. Получив мандат на оккупацию Боснии и Герцеговины, ей пришлось вступить в кровавую борьбу с сербским населением этих стран, которое в своем стремлении к объединению с сербским государством восприняло австро-венгерскую оккупацию как новое ярмо. При этом хуже всего было то, что ни Австрия, ни Венгрия не могли договориться друг с другом в своей политике в Боснии и Герцеговине и, соперничая за свое влияние на них, не могли выработать смелую политику на Балканском полуострове. Ограничившись оккупацией Боснии и Герцеговины, они даже не попытались объединить их с Хорватией и Далмацией и создать сильный славянский организм, так как на это не соглашались ни венгры, ни австрийские немцы.

Когда же в венском Государственном совете дело дошло до одобрения оккупации и принятия необходимых для этого кредитов, возникла оппозиция из составлявших костяк тогдашнего правительства либеральных немцев, которая осветила возникавшие в связи с этим проблемы и затраты. При этом польская парламентская фракция также не поддержала устремления Австрии к Балканскому полуострову, а ее ораторы еще во время войны с Турцией подчеркивали, что Австро-Венгрия должна сосредоточить свою политику в Польше, а не на Балканах.

Однако, учитывая, что Австро-Венгрия не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы поддержать польское дело, польская фракция подчинилась воле императора Франца Иосифа I, придававшего большое значение оккупации двух балканских стран. А когда Берлинский конгресс ничего не сделал для решения польского вопроса, эта фракция посчитала своим долгом хотя бы упрочить и расширить автономию Галиции, а для ее дальнейшего развития привлечь лично императора.

Тем не менее некоторые демократические круги Галиции не поняли этой расчетливой политики. Поэтому, когда против оккупации Боснии возникла сильная немецкая оппозиция, несколько польских депутатов в Государственном совете не смогли преодолеть искушения, чтобы к ней демонстративно не присоединиться. Таким образом, они нарушили царившую в польской фракции солидарность и в 1878 году проголосовали вместе с оппозицией. Причем один из них, а именно Отто Хауснер, выступил с пространной речью против раздела Турции. И хотя этот раздел являлся актом освобождения порабощенных ею народов, он приравнял его к разделу Польши. При этом немецкие либералы, которым он поспешил на помощь, устроили ему бурную овацию.

Конечно, выступление польских сепаратистов носило чисто демонстративный характер, ибо об уходе Австрии из вновь оккупированных турецких провинций речь всерьез не шла. Тем не менее оно нашло определенный резонанс в демократических кругах, склонных к демонстрации, а именно во Львове. Поэтому когда Хауснер вернулся во Львов, то городской совет присвоил ему звание почетного гражданина, но факельное шествие в его честь полиция разогнала. В конечном же итоге подавляющее большинство членов польской фракции проголосовало за оккупацию.

От всех тех событий до нас дошло два важных факта. Одним из них было решение, принятое польской парламентской фракцией во Львове 25 сентября 1878 года большинством голосов – 93 против 3, в котором, признавая необходимость соблюдения солидарности польских депутатов во время заседаний венского Государственного совета, напоминалось о том, что четырехлетний сейм отменил на вечные времена конфедерации и принцип liberum veto.

Вторым являлся ответ императора на жалобу делегации львовского городского совета на то, что львовская полиция кроваво разогнала демонстрацию. Заверив делегацию в том, что расследование начато и виновные будут наказаны, он добавил: «Законные представители этого края всегда демонстрируют достойное государственных деятелей поведение и заботятся об интересах монархии, что, уверяю вас, идет на пользу и вашему краю. Тем более достойны сожаления события, которые в результате произошедшего раскола нарушили прежнее единодушие галицких депутатов. Я ожидаю возврата к прежнему состоянию».

В результате раскольники вернулись во фракцию, а Хауснер за свое выступление был сурово наказан, так как его похвалили в газете «Санкт-Петербургские ведомости». Политика же фракции пошла краю на пользу, поскольку поляки получили возможность широкого участия в венском совете и изменения его политики в отношении Галиции, о чем еще будет сказано.

Польский народ своим поведением в отношении турецкой войны выдержал испытание на трезвость. Отказавшись от политики, рассчитанной на замыслы, он перешел к политике, ориентировавшейся на силу, то есть применимой к сложившимся условиям. Однако в каждом из трех разделов эти условия были разными. Поэтому возникла необходимость использовать в польской политике в каждом из них разные пути и средства. Те же, кто в этой политике не смог возвыситься над заговорами и патриотической демагогией, стали клеймить ее как «трилояльность» и возмущаться этим. Однако это не произвело ожидаемого ими впечатления, и им не удалось сбить народ с того пути, на который он ступил после самых тяжелых испытаний и поисков, чтобы спасти свою жизнь.

Конечно, не обошлось и на этот раз без верноподданнических заверений, но теперь они имели совсем другое значение, чем прежде. Раньше они являлись свидетельством упадка духа и осознания своей немощи, но в новых условиях они стали средством добывания возможностей для народного развития. Никогда еще ощущение народного единства не было настолько большим, как во время осуществления политики органической работы, позволившей народу приумножать свои силы, обмениваться между областями ее результатами и, как никогда прежде, подчеркивать свое культурное положение в мире.