Текст книги "Сююмбика"

Глава 9

Бек Тенгри-Кул, бывший казанским илчи в Хорасане, обратился к новому хану с письмом. Он уведомлял, как местные эмиры отнеслись к воцарению на казанском троне отпрыска крымского дома Гиреев. Попутно в письме бек ходатайствовал о своём возвращении на родину. По приказу Сафа-Гирея бакши-ага, ведающий посольскими делами ханства, отправил в Хорасан нового посла, а бек Тенгри-Кул, преодолев весеннюю распутицу, прибыл в Казань. Он с трудом узнал казанский двор, так всё в нём переменилось с приходом к власти Гирея, во всём чувствовалась крепкая властная рука мужчины, а не юнца, каким был покойный Джан-Али. Во дворце бывший хорасанский изгнанник был обласкан повелителем как пострадавший от руки предыдущего правителя. Бека немало удивил столь тёплый приём, но более всего Тенгри-Кул изумился виду Сююмбики. Молодая ханум выглядела настолько счастливой и красивой, что чувствительному вельможе хотелось поклониться в ноги повелителю за чудо, что он сотворил с дорогой его сердцу женщиной. Сююмбика-ханум и сама не заметила, как весь вечер провела в беседе с беком. Скорей всего, они оба этого не заметили, так были увлечены воспоминаниями о прошлом. Однако Джафар-ага почувствовал хорошо скрытое от посторонних недовольство повелителя и поспешил предупредить любимую госпожу об опасности.

В первое мгновение ханум овладел слепой гнев. Как мог муж унижать её недостойными подозрениями? Разве недостаточны были доказательства её любви, которые хан получал каждую ночь? Ей самой казалось, что чувства к мужу превратились в неистощимый бурлящий поток, могла ли она думать о других мужчинах, если в сердце царил только он – единственный?! И тем более оскорбительной показалась ревность супруга сейчас, когда она носила под сердцем его ребёнка! Но Сююмбика, познавшая большую любовь, ещё не изведала горького, отравляющего душу чувства ревности. Она не понимала повелителя, желавшего владеть своею драгоценной жемчужиной безраздельно. А он хотел быть единственным мужчиной, на кого она обращала свой взгляд, сосредоточием Вселенной, богом для своей возлюбленной.

Джафар-ага угадал верно, нотки ревности запели свою извечную, сводящую с ума песнь в душе хана. В гареме с его строгой охраной и слежками при обилии евнухов и прислуги прямая измена любой из женщин повелителя делалась невозможной. Но какой охраной, какими слежками можно вытравить из сердца женщины мужчину её мечты? Этот лёгкий вздох, румянец на нежных щёках, оживлённый смех… О, как это невыносимо видеть! В любви Сафа-Гирей впервые испытал такую неуправляемую бурю чувств, ещё ни одна женщина не овладевала его сердцем столь сильно. И ни разу он не испытывал такую глубокую и сильную боль, как при виде смеющейся Сююмбики, беззаботно беседующей с беком Тенгри-Кулом. Каким светом сияли глаза этих двоих! Что за трепетная дружба связывала их?

Сафа-Гирей едва дождался окончания пира и, удалившись в свои покои, с трудом нашёл силы отправить слугу с посланием к Сююмбике. Он сожалел, что не сможет навестить ханум этой ночью, потому что повелителя ждут на военном совете. Сафа-Гирей ещё утром отложил совет и этой ночью был свободен для утех с любимой женщиной, но сам лишил их себя. Со смешанным чувством обиды и досады, он думал, что не сможет взглянуть в сияющие глаза жены, боясь обнаружить в тающей глубине бездонных зрачков образ красавца-бека.

В тот же час по приказу к нему доставили Хабиру – старшую служанку ханум. Сафа-Гирей был краток. Не глядя на испуганную женщину, он потребовал выложить всё, что та знала о прежних отношениях бека Тенгри-Кула и ханум. Хабира заверяла повелителя в своей глубокой преданности, кланялась и клялась, что ничего не знает. И лишь когда повелитель с потемневшим от гнева лицом кликнул палача для пыток, Хабира вскрикнула и взмолилась, что расскажет всё. То, что поведала прислужница, не успокоило разыгравшейся ревности господина. Казалось, между молодым беком и женой Джан-Али тогда не происходило ничего необычного. Это были редкие встречи в приёмной или саду, всегда в присутствии служанок. Они беседовали о поэзии, иногда о Джан-Али, Сююмбика почти всегда плакала, бек утешал и защищал её перед ханом. Но что крылось за всем этим? В ярости Сафа-Гирей швырнул о стену дорогую китайскую вазу, вид жалобно звякнувших осколков привёл его в чувство. Он подумал, что окажись минуту назад перед ним Сююмбика, и он задушил бы её собственными руками, убил бы самое дорогое, что у него есть. Сафа раненым зверем метался по комнате и только усилием железной воли сумел взять себя в руки и заставить лечь в постель. Впереди был рассвет, а утром повседневные заботы могли отвлечь от приступов жгучей ревности.

– Потом, – шептал он, – завтра я разберусь во всём.

Хан уставился немигающим взором в тёмный потолок, в возбуждённом мозгу рождались первые шаги, какие следовало сделать. Близилось время похода, и в набег он решил взять бека Тенгри-Кула. Только вернётся ли бек назад – это уже в воле Всевышнего.

А Сююмбика даже не догадывалась, какая туча собиралась на безоблачном небосклоне её счастья. Ещё с утра мысли крутились вокруг жён Сафа-Гирея, и она не видела большей заботы, чем отношение повелителя к покинутым супругам. Если бы верный Джафар не раскрыл ей глаза, она продолжала бы находиться в блаженном неведении. Оставленная главным евнухом в одиночестве, Сююмбика в задумчивости распахнула дверь и кликнула верную служанку:

– Оянэ!

Но та не откликнулась, и Сююмбика, распахнув следующую дверь, обнаружила за ней Хабиру. Всегда степенная и важная старшая служанка показалась ей больной, жалкой и осунувшейся. Она с испугом взирала на стоявшую на пороге комнаты госпожу, словно та была ожившим призраком. Тучное тело женщины сотрясала дрожь.

– Что случилось, Хабира? – Изумлённая Сююмбика переступила порог комнаты служанки, и женщина в тот же миг рухнула в ноги госпоже. Захлёбываясь слезами, она вскрикнула:

– Ханум, простите! Простите меня, ханум, я не хотела ничего говорить, но господин заставил! Он… он приказал меня пытать!

– Пытать тебя? – Руки Сююмбики невольно сжались в кулаки. – Кто посмел трогать моих слуг?! Говори, Хабира!

– Он может всё, он – наш повелитель! – И Хабира снова залилась слезами.

Сююмбика задумалась. Она отвела руки служанки, которыми та цеплялась за её платье, и выглянула в узкий коридорчик, не обнаружив никого, поспешно захлопнула дверь. Оставшись наедине с Хабирой, ханум присела на низкое саке и строго произнесла:

– Успокойся и расскажи всё по порядку. За что хан приказал пытать тебя?

Хабира согласно кивнула, отёрла заплаканное лицо краем цветастого покрывала и поведала в подробностях о ночном допросе у повелителя. Когда она дошла до рассказа о разгневанном хане, разбившем китайскую вазу, Сююмбика охнула и опустила руку на свой живот.

– Что с вами, ханум?! – Хабира вскочила на ноги, с тревогой вглядываясь в побледневшее лицо молодой госпожи. – Вы напрасно испугались, – тут же затараторила она. – Повелитель не тронет вас и пальцем, ведь вы ждёте от него ребёнка! Да на вас и вины нет, может быть, только самую малость. В прошлый вечер вы были слишком внимательны к беку, вот за это ваше внимание бек Тенгри-Кул поплатится жизнью, а вам не сделают ничего! Уж поверьте мне, я в гареме служу с детства, если бы хан хотел вас наказать, то наказал бы давно, ещё сегодня утром…

– Оставь меня, Хабира, – прервала поток её речей Сююмбика. Она кивнула головой в сторону двери. – Оставь! Я хочу побыть одна.

Хабира покорно склонилась, пятясь назад, выбралась из комнатки. Дверь бесшумно захлопнулась следом за ней и отделила Сююмбику тонкой дощатой перегородкой от всего мира. И тогда госпожа упала навзничь на кровать служанки и забилась в беззвучных, рвущих сердце на части рыданиях. О, как хрупок оказался мир её счастья! О, как жесток возлюбленный! И любовь, ещё вчера летящая свободной птицей, сегодня запуталась в смертных силках!

Глава 10

Весь день хан провёл в заботах. Утром он принимал посла из Крыма, а тот привёз радостные известия. Крымский хан Сагиб-Гирей остался доволен воцарением на казанском троне своего племянника и обещал поддержку в борьбе с Москвой. Вслед за послом пришли с докладом смотрители дорог. Юларачи доложили, что весенние дороги почти подсохли, и если в ближайшие дни погода будет такой же тёплой и солнечной, то войску можно будет тронуться в путь. Дело оставалось за малым, стоило только повелителю отдать приказ, и казанские тысячи двинутся к границам Московского княжества. Но шёл месяц Зуль-каада, на котором лежал запрет на ведение военных действий, а следом наступал месяц паломничества – Зуль-хиджа и запретный, священный Мухаррам. В эти месяцы Кораном воспрещалось вести войны, запрет снимался лишь в случаях угрозы нападения врага. А Сафа-Гирей считал, что русские, потерпевшие унизительное поражение зимой под Лысковым, придут отомстить. Но Москва молчала, словно примирилась с быстро укреплявшейся в Казани властью молодого Гирея. И хан не знал, как ему выпутаться из щекотливого положения и сколько ещё ждать благоприятного времени для набега.

После обеда Сафа-Гирей изъявил желание заняться любимым делом: лично поучаствовать в джигитовке молодых воинов на берегу Булака. Оттуда он вернулся к вечеру разгорячённый и оживлённый. Но едва хан переступил порог своих покоев, как, словно из-под земли, перед ним вырос евнух. Служитель гарема вкрадчиво доложил:

– Повелитель, Сююмбика-ханум просит позволения посетить вас.

Слова евнуха ударили, словно гром среди ясного неба. Сафа-Гирей за своими заботами, столь приятными сердцу воина, ни разу не вспомнил о событиях вчерашнего вечера. Сейчас при упоминании имени любимой воспоминания всколыхнули уснувшую ревность с новой силой. Что желает сказать ему его жена, о чём просить? Не о том ли, что после вчерашнего приёма, где был так обласкан бек Тенгри-Кул, ему следовало бы предоставить почётную должность при дворе? Так было всегда, для любимцев и тайных фаворитов просились земли, чины и прочие привилегии. Если же он приблизит бека ко двору, прекрасная ханум сможет беспрепятственно видеться со своим бывшим возлюбленным. Сафа-Гирей ощутил, как при этой страшной для него мысли челюсти свело, словно судорогой. Он безмолвствовал, с закипающим в глазах гневом наблюдал за склонившимся евнухом. А тот, находясь в столь неудобном положении довольно длительное время, слегка скосил глаза на господина, и этот недоумевающий взгляд привёл Сафа-Гирея в чувство. Он резко отвернулся, прошёл к столику и налил прохладного айрана. Как бы он ни относился сейчас к своей старшей жене, никто во дворце не должен был знать о ревности господина. С запоздалым сожалением он вспомнил о старшей служанке Хабире. За вчерашним приступом ярости он совсем забыл о ней, и даже не мог вспомнить, когда та ускользнула из его покоев. Следовало запереть её в зиндане, чтобы ни один человек во всём ханстве даже не догадался, какие мысли гложут повелителя. Медленными глотками он допил айран и, изображая всем своим видом смертельную усталость, небрежно бросил:

– Ага, передайте госпоже, что у меня был тяжёлый день. Мне следует прежде совершить омовение и немного отдохнуть…

– Я помогу вам совершить омовение, мой господин, а после сделаю расслабляющий массаж. Меня научила этому моя рабыня-китаянка.

Негромкий, но твёрдый голос, без сомнения, мог принадлежать только ей. Сафа-Гирей резко обернулся. Ханум стояла в распахнутых дверях в строгом одеянии из тёмно-синей парчи, лишь слегка оживлённом светло-голубой головной накидкой. Лицо молодой женщины выглядело утомлённым, слегка осунувшимся, под бездонными глазами залегли тёмные круги. Сююмбика, не дожидаясь ответа мужа, повелительным жестом удалила служителя гарема. Когда за ним захлопнулись резные двери, она прямо взглянула в лицо Сафа-Гирея:

– Прошу простить, мой господин, но наш разговор не терпит отлагательств.

– Я думаю так же, ханум! – в напряжённой тишине покоев голос хана прозвучал зловеще. Но это, казалось, не испугало маленькую женщину, стоявшую перед ним. Она чувствовала, что от предстоящего разговора зависит слишком многое – судьба её самой, неродившегося ребёнка и судьба бека Тенгри-Кула. Отсюда, из покоев повелителя, она выйдет или «побитой камнями»[80]80
  «Побитая камнями» – согласно Шариату, неверная жена наказывается избиением камнями.


[Закрыть], или оправданной.

– Значит, мой господин тоже желает со мной говорить? – она произносила слова нарочито неторопливо, не давая выплеснуться наружу эмоциям, не показывая боли истерзанного сердца.

Сафа-Гирей приблизился к ней, и Сююмбика почувствовала внезапную боль в запястье – так жёстко хан вцепился в руку:

– Давайте присядем, ханум, наш разговор будет долог. – Голос повелителя звучал холодно, но вежливо, и Сююмбика не посмела ослушаться. Сафа-Гирей усадил её в кресло, сам расположился напротив, продолжая сверлить бледное лицо жены пытливым взглядом.

– Я хочу сообщить, ханум, что вскоре отбываю в поход. И ещё одна новость для вас – забираю в поход нашего славного бека Тенгри-Кула.

Ни один мускул не дрогнул на её лице:

– Я вас не понимаю, мой господин. Знаю, в этот поход уходит много достойных, высокородных вельмож, отчего вы упоминаете имя одного бека?

– Отчего вы спрашиваете?! – перебил её повелитель. – Но вчера, моя драгоценная ханум, вы были так любезны с этим илчи, что я решил: его судьба волнует вас в первую очередь. Не из-за него ли вы пришли ко мне сейчас?

– Мой муж, я не понимаю, к чему вы клоните. Да, я в самом деле посчитала своим долгом быть любезной с беком Тенгри-Кулом, ведь в своё время он был изгнан из ханства по моей вине. В то время, когда весь двор отвернулся от меня, бек оставался моим единственным другом и защитником перед ханом Джан-Али.

– Значит, бек Тенгри-Кул был вашим другом?

– Да, повелитель, он был, и, я думаю, остаётся моим другом.

Сафа-Гирей медленно поднялся с места, Сююмбика с затаённым страхом наблюдала за ним. Она никогда ещё не видела такого жестокого выражения на лице своего супруга: глаза его сузились, челюсть окаменела, а рука легла на рукоятку кинжала, висевшего на поясе.

– Значит, просто друг? – рот хана скривился в хищном оскале. – Ты лжёшь, – процедил он сквозь зубы, – и ложью хочешь выгородить своего любовника. Признайся, Сююмбика! Сколько раз он ласкал тебя, вы занимались этим прямо в саду, где так часто гуляли вместе?

Смертельно бледная, она поднялась навстречу хану. Словно лезвия скрестились два взгляда: его – стальной, жёсткий, и её – чёрный, гневный!

– Как смеете вы, Сафа-Гирей, так оскорблять меня?! Вы забываете, что перед вами не ваша невольница, а дочь ногайского беклярибека! В моих жилах течёт кровь могущественного Идегея, я родилась на подножках трона, как и вы, и не хуже вас знаю, что такое высокородная честь! Если у вас есть доказательства моей вины, представьте их. Если же нет, я не приму ни одного вашего обвинения. И, если между нами больше нет доверия, я требую, чтобы вы отправили меня к моему отцу, ведь с тех пор, как убили Джан-Али, это было моим самым горячим желанием!

При упоминании об отце выдержка изменила Сююмбике, губы её дрогнули, и уже сквозь рвущееся из груди рыдание она успела выкрикнуть:

– О Аллах! Почему бы вам не приревновать меня к единственному мужчине, который касался меня до вас – к покойному Джан-Али. Над этим хотя бы можно было посмеяться! – И уже не сдерживая хлынувшего потока слёз, Сююмбика бросилась к выходу.

Крепкие руки Сафа-Гирея перехватили ханум у самой двери, прижали её, яростно вырывающуюся, к широкой груди. Лившиеся потоком женские слёзы намочили атласный казакин мужчины, но он по-прежнему удерживал жену.

– Прости, – его шёпот был тише шелеста листвы за окном. – Прости меня, любовь моя.

А у Сююмбики из глаз хлынул новый, ещё более сильный поток слёз, только то были слёзы облегчения. Она поняла, что победила, но победа оказалась так нелегка, а горечь пережитых страданий опаляла измученное сердце.

Глава 11

На следущий день ханум испросила позволения повелителя удалиться из гарема. Вдали от суеты она хотела дождаться дня разрешения от тягости. Учёный табиб подтвердил, что госпоже в её состоянии лучше пожить в имении, на природе, вдали от волнений и дворцовых интриг. Сююмбике хотелось поехать в Кабан-сарай, в нём она провела лето, будучи женой хана Джан-Али. Это были прекрасные месяцы, которые оставили в душе молодой женщины воспоминания о полном единении с природой. Ныне, по её приказу, десятки искусных садовников приумножили красоту окружавшего Кабан-сарай сада. Здесь высадили аллеи самых диковинных деревьев, лужайки и клумбы украсили редкие цветы. По саду прогуливались ручные олени, которых ханум кормила из собственных рук. Павлины с важным видом расхаживали по выложенным каменными плитками дорожкам, время от времени распуская переливающиеся веера хвостов. С лёгкой руки госпожи сады расцветали всё краше и вскоре в народе стали зваться «садами Сююмбики». Но в это лето не могло быть и речи о поездке ханум в Кабан-сарай. Через два дня туда отправлялся почти весь гарем повелителя со своей многочисленной свитой. Только Куркле-бика оставалась во дворце по причине тяжёлой болезни. А вопрос о том, куда поехать Сююмбике, решился в пользу роскошного имения на берегу Итиля – повелитель подарил его ханум в качестве свадебного подарка. В конце зимы, когда ещё действовал санный путь, Сафа-Гирей возил ханум взглянуть на подарок. Имение когда-то принадлежало эмиру из рода Хусрулов, но знатный вельможа был ярым сторонником Джан-Али, и после его гибели отправился искать лучшей доли при дворе великого московского князя. Владение эмира забрали в казну нового повелителя, а Сафа-Гирей распорядился отписать его Сююмбике. В ту зимнюю поездку природа не дала в полной мере насладиться красотами имения. Но белокаменный дворец, окружённый садом с засыпанным снегом фонтаном и ажурными беседками, дворец, который возвышался на высоком берегу Итиля, привёл в восхищение ханум. Теперь она с нетерпением ожидала своего отъезда в те места, но повелитель пока удерживал её при себе. Сначала он желал проводить гарем в Кабан-сарай, после обещал лично сопроводить Сююмбику и провести несколько дней в обществе любимой жены.

В гареме по случаю отъезда царила необычайная суматоха: укладывались вещи; упаковывались сундуки, шкатулки; озабоченные слуги спешили исполнить десятки поручений. Багаж обеих ханш и маленьких солтанш занял целую ладью, качавшуюся на пристани Булака. Народ собирался у пристани с утра, любовался богато изукрашенным ханским судном. И оно стоило того! Посреди этого чуда мастера корабельных дел устроили круглую беседку с мягкими, обитыми бархатом сидениями. Сверху беседку покрывал купол из цветных стёкол, сверкавший на солнце, как огромный драгоценный камень. Здесь обычно восседала семья повелителя, отправляющаяся к месту своего летнего отдыха. Ротозеи возбуждённо переговаривались меж собой, ожидали, когда женщины гарема спустятся к берегу и разместятся в ладье, а после будет пища для обстоятельных разговоров о роскошных нарядах ханш и их драгоценностях. Можно будет и приукрасить рассказ, будто шаловливый ветерок приоткрыл прекрасное личико или изнеженная ручка поприветствовала именно его, глазастого. И неважно, что прежде чем жёны повелителя выйдут к пристани, свирепая охрана очистит пространство вокруг на расстоянии двух полётов стрелы, ну кто же помешает мечтам и бурному воображению?

Сююмбика из окон дворцового перехода наблюдала за отъездом Фатимы и Алимы с дочерями. Ханум полюбовалась разноцветными лучами, которыми искрилась стеклянная беседка, мысленно пожелала счастливого пути своим соперницам. Особенно её не печалила разлука с Фатимой, с тех пор как та узнала о беременности Сююмбики, от злости места себе не находила. А ладья уже заскользила по воде, подобно лебедю, и устремилась к озеру Кабан, и ханум вдруг захотелось оказаться там, но дворец-мечта не ждал её, и Сююмбика, глубоко вздохнув, оторвалась от окна. Задумавшись, она направилась по узкой галерее на женскую половину. Старый седой евнух, который наблюдал, как и старшая госпожа, за отправкой ханш из соседнего окна, почтительно склонился. Сююмбика остановилась около него, она помнила, что этот страж охранял двери покоев одной из дочерей Алимы.

– Вас не взяли в Кабан-сарай? – спросила она. Старый служитель поднял на неё тёмные глаза, святящиеся мудростью, но полные печали:

– Увы, ханум, я стал немощен. Алима-бика посчитала, что я недостаточно хорошо охраняю её дочь. Она приказала Джафар-аге продать меня, – по щеке старика скатилась одинокая слезинка. – А я так полюбил малышку Мунису, я бы жизнь за неё отдал, нет никого верней старой собаки!

Бровь Сююмбики вопросительно изогнулась:

– И вы ни в чём не провинились, кроме того, что постарели?

– Думаю, что так, госпожа, – служитель гарема вдруг повернулся к окну, – я и в самом деле стар. Служу здесь больше сорока лет и так много всего помню! Вот и сейчас, ханум, смотрел, как отправляется ладья на озеро Кабан, и вспоминал, что раньше попасть по Булаку в загородную резиденцию ханов было невозможно.

Сююмбика, которую всегда интересовала любая история, связанная с полюбившимся ей городом, встала рядом со стариком у окна:

– Почему? Булак был таким мелководным.

– О нет, госпожа! Русло у Булака тогда проходило по иному пути, из-за чего был затруднён проход судов из Итиля и Казан-су к Армянской слободе и прибрежным аулам. Хан Абдул-Латыф, да будет милостив к нему Аллах, правил в то время. Он приказал согнать черемисов и невольников со всего ханства, а с юга из степи прибыло десять тысяч ногайцев. Под присмотром надсмотрщиков они взялись за работу и прокопали новое русло Булака. Этот канал был более двух вёрст в длину и шириной около ста локтей. Булак стал глубже и соединился с Казан-су и озером Кабан. А наш хан Сафа-Гирей – ваш благородный супруг, госпожа, в первое своё правление продолжил эту работу. Тогда же возвели городские стены вокруг посада, а крутые берега Булака укрепили деревянными срубами. Я видел, как дно речки очистили от ила и устлали дубовым настилом. Теперь по Булаку свободно плавают суда до тридцати локтей в длину, а раньше здесь ходили только ялики.

Сююмбика зачарованно смотрела на раскинувшуюся перед ней речку с островками зелёной тины у крутых берегов. Чем дольше жила она в этом городе, тем больше удивительных историй слышала о нём.

– Как вас зовут? – всё ещё находясь под впечатлением рассказа, спросила она.

– Саттар-ага, моя благородная госпожа. Моё имя означает «защитник».

– Очень хорошо, Саттар-ага, вы будете служить у меня, я передам своё распоряжение главному евнуху.

Старик бросился благодарить её, а она улыбнулась, наконец, вспомнив, кого же напоминал ей старый прислужник. Своим умением рассказывать истории седой Саттар напомнил ей покойного Насыр-кари.

Вскоре пришёл черёд Сююмбики-ханум покинуть Казань. Сам Сафа-Гирей с отрядом крымских гвардейцев сопровождал караван старшей госпожи. Имение встречало свою хозяйку буйством красок цветущего сада. Едва выбравшись из кибитки, Сююмбика ахнула и, как девчонка, бросилась со всех ног по усыпанной яблоневым цветом аллее. Она увидела поляну, алевшую тысячью степных тюльпанов. Упав на колени, Сююмбика прижимала к лицу упругие стебли, целовала яркие лепестки. Почувствовав на плечах мужские руки, она обернулась и явила глазам Гирея заплаканное счастливое лицо.

– Садовникам пришлось нелегко, – улыбнулся хан, – сначала привезти эти цветы из степи, а потом заставить их распуститься к твоему приезду.

– О, мой господин! – не поднимаясь с колен, она обхватила обеими руками ноги мужа. – Я так люблю вас!

– А я люблю тебя, моя радость, и хочу, чтобы ты всегда помнила об этом.

Он опустился рядом, подминая своим телом хрупкие стебли цветов:

– И очень хочу, чтобы ты была счастлива, Сююмбика, но прошу тебя об одном: сделай счастливым и меня.

Она улыбнулась его молящим глазам:

– Что же я должна делать, повелитель?

– Всегда думай только обо мне, хочу, чтобы в твоих мыслях был только один мужчина – я!

Сююмбика почувствовала, как радость, ещё секунду назад царившая в сердце, потухла, словно в огонь плеснули ковшом холодной воды. Это опять была ревность, которая так больно мучила её. Теперь хан не выказывал её открыто, не обвинял ни в чём, но не стоило и гадать, что стояло за последней фразой Сафа-Гирея. Эта была всё та же оскорбляющая ревность!

Сююмбика поднялась и отряхнула подол длинного шёлкового кулмэка, она хотела ничем не показывать истинных своих мыслей. Хан молчал, напряжённо ожидая её ответа. Чего же проще произнести привычное: «Да, мой господин, слушаюсь, повелитель!» Но её губы вымолвили совсем другое:

– Я не могу обещать вам этого, Сафа.

Он поспешно поднялся вслед за ней. Мельком она заметила, как потемнело лицо мужа и сжались его кулаки.

– Я не могу вам этого обещать, – упрямо повторила она. И вдруг мягко улыбнулась и добавила: – Быть может, я ношу под сердцем вашего сына, а это уже маленький мужчина, мой господин, о котором я не могу не думать.

– Ты сведёшь меня с ума! – рассмеялся Сафа-Гирей. – И не мечтай, что избежишь наказания, сегодня желаю спать рядом с тобой. И если этому воспротивятся все табибы мира, они не заставят отказаться от моей «мести»!