Текст книги "Сююмбика"

Глава 20

Этим дождливым неласковым утром Кучук проснулся рано. Он полежал в покое, не раскрывая глаз, но заслышал тревожные голоса во дворе и рывком смахнул с себя одеяло. Резко поднявшись, оглан застонал сквозь сжатые зубы. Раненное плечо снова загорелось ноющей, терзающей болью. Мужчина погладил тугую повязку, окликнул слугу, одеться мог и сам, но рана ещё слишком беспокоила его. «Проклятая Сююмбика! А казалось так близко всё, что он задумал, стоило только ей, как всякой обычной женщине, откликнуться на мужские ласки. Только в том-то всё и дело, что женщина она необычная!» Крымец стиснул зубы, пока слуга помогал ему натянуть казакин из тёмного добротного сукна, застёгивал золотые пуговицы в алмазной огранке. Про себя оглан думал: «Всё равно не уйдёшь от меня! Если не суждено мне править Казанью, увезу тебя в Крым, и без ханства ты мне желанна!»

Преодолевая слабость, Кучук вышел на крыльцо. На каменных ступенях сгрудились его воины, о чём-то тревожно спорили, размахивали руками. Он знал каждого из них, если не по имени, то в лицо, с некоторыми прошёл вместе длинный жизненный путь, со многими выдержал не одну смертельную битву. Кучук окликнул их, и воины почтительно расступились, впустили его в свой круг. Он видел: тревога на их лицах нешуточная. Стараясь быть спокойным, оглан спросил старшего из них, пожилого сотника:

– Арслан, что случилось?

Обычно неторопливый и рассудительный сотник заговорил взахлёб:

– Господин, в городе опять неспокойно, что-то затевается! Что-то очень серьёзное, оглан! Я чувствую!

– Что ещё нужно этим вечно недовольным казанцам?! – Кучук вспыхнул, как порох, злости прибавило нывшее плечо. – Когда мы гнали отсюда тех трусливых зайцев, горных людишек, они были всем довольны. Но прошло несколько дней, и уже не нужны крымцы!

Оглан крикнул своего конюшего. Пока военачальнику подводили коня, и он усаживался на него, воины не расходились, они терпеливо дожидались, какой приказ отдаст их оглан. Во двор, низко пригнувшись к гриве коня, влетел молодой десятник Сулейман. Он осадил жеребца, выкрикнул звонко:

– Купцы открыли свои абзары[146]146
  Абзары – лабазы, сараи.


[Закрыть], выдают бунтовщикам оружие, щиты, кольчуги, а некоторые ведут коней. В городе говорят, ночью пришли арские люди, хотят воевать нас. А изменники-караульщики, что стояли на воротах, пустили их в город!

Сулейман крутился на разгорячившемся скакуне, говорил ещё что-то, а Кучук громовым голосом уже отдавал приказы:

– Собрать наших мурз и огланов. Всем на Ханский двор!

Когда шумливое море бунтовщиков подошло к ханскому дворцу, их встретили наглухо запертые ворота. Толпу возглавлял арский старшина Усман, он потрясал в воздухе огромными ручищами, вооружёнными секирой и копьём:

– Выходи на бой, собака Кучук! А не хочешь биться, тогда ответь перед лицом народа, почто ты желаешь смерти нам и детям нашим малым? Отчего не поклонишься царю урусов?! Не хотим мы умирать голодной смертью, прежде тебя и поганых крымцев удавим!

Толпа вокруг взревела, согласная со словами старшины. Люди поднимали вверх добытое у купцов или взятое из дому оружие, подогревали себя громкими сетованиями на свои беды и несчастья. Как из-под земли возник около ворот лохматый нечёсаный дервиш, стукнул острым посохом о землю и начал говорить. Толпа притихла, вслушиваясь.

– Правоверные! Был я недавно в Горной стороне, там, где урусы возвели крепость на Круглой горе, говорил с черемисами. Живут они, как и прежде жили, посеяли хлеб, а недавно отпраздновали Сабантуй.

Последние слова дервиша резкой болью отозвались в сердце каждого из собравшихся на площади. Они разом вспомнили о любимом празднике, который не смогли встретить в этом году. И виной тому были подлые крымцы, вцепившиеся во власть, как собака в кость. Дикие яростные крики возобновились вновь, но дервиш опять вскинул руку, и люди послушно притихли:

– Горные люди дали присягу царю урусов, а он позволил им жить в мире, и мурз их пожаловал богатыми дарами. Теперь живут они не хуже, чем прежде жили! А нам говорят, что в своём упрямстве, слушаясь крымцев, мы скоро весь свой скот перережем, а там и сами с голоду перемрём!

Могучий Усман перекрыл мощным голосом крики толпы:

– Правоверные, побьём крымцев и пошлём своих послов в крепость на Круглой горе!

Кучук, наблюдавший через бойницы за мятежниками, оглянулся. Крымцы стояли наготове. Он махнул рукой – и тут же нукеры неожиданно распахнули ворота. Народ на мгновение опешил, даже отхлынул назад, но, ведомый могучим арским старшиной, кинулся внутрь двора. Словно волки набросились на них крымские уланы, – привыкшие и умевшие убивать, они рубили и крушили бунтовщиков, которые оказались зажатыми в смертельных тисках. С трёх сторон на казанцев обрушивались острые мечи, а сзади несчастных подталкивала разгорячённая толпа, желавшая во что бы то ни стало попасть в тесное пространство боя. Многие из тех, кто оказался в самом центре стычки, не успели даже воспользоваться оружием. Со стонами, криками и проклятиями падали казанцы на землю Ханского двора, давимые ногами своих сподвижников и копытами крымских коней. Возвышавшийся над всей толпой Усман крушил секирой крутящихся около него всадников. Арский старшина сбил одного воина, другого, в третьего метнул копьё, переломив подставленный крымцем щит, но через мгновение осел на землю с разрубленным, залитым кровью лицом.

Наконец мятежники побежали. Долго ждали крымцы этого мгновения, с диким визгом бросилась по следам бунтовщиков, рубя с ходу непокорные головы и пронзая копьями податливые человеческие тела. Многие кинулись по своим слободам прятаться в родных домах, но крымцы врывались следом, озверев от крови, выхватывали ятаганы и резали беглецов на глазах у онемевших семей. Самые дерзкие башибузуки не останавливались и на этом, убив хозяина, принимались за его семью, избивали стариков, насиловали кричащих женщин. Начался привычный грабёж, зашлись пожаром дома непокорных казанцев – крымцы вели себя так, словно ворвались во вражеский город, они не щадили никого и ничего! Лишь к ночи всё утихло.

Сююмбика непрестанно молилась в своих крепко запертых покоях. Крымцы, перешедшие все границы дозволенного, пугали её своей непредсказуемостью. Джафар-ага донёс о приказе Кучука, воинам следовало поселиться в ханском дворце и превратить его в надёжное убежище. Оглан объявил своим людям:

– Пока мы будем спать каждый в своём дворце, нас перережут, как баранов. Превратим ханский дворец нашего повелителя Сафы-Гирея в крепость, здесь нас не застанут врасплох никакие бунтовщики!

Джафар-ага дрожащим голосом рассказывал:

– Оглан Кучук поселился в покоях вашего покойного супруга, и я слышал, как он с усмешкой говорил своему другу, оглану Барболсуну: «Вот на этих покрывалах из хан-атласа я скоро буду ласкать казанскую ханум!» А другие крымцы, моя госпожа, ворвались в нижний гарем и вывели всех наложниц. Я видел, как они пировали и развратничали с ними. А один положил свою добычу на ханский трон и… – Слёзы полились из глаз главного евнуха, голос его просёкся, и он, не в силах рассказывать дальше, лишь всхлипывал и отводил взгляд от ханум.

Сююмбика с трудом нашла слова, чтобы успокоить агу и отправить его на помощь женщинам, до которых ещё не добрались башибузуки Кучука. Она подсказала, как и куда их можно вывести, чтобы наложницы и прислуга оказались в безопасности. Сама ханум и не подумала скрыться из дворца. Крымцы пока не посмели переступить порог верхнего этажа гарема, где жили вдовы и дети их покойного господина. Видно, память о Сафа-Гирее, которого они любили, ещё жила в ожесточённых душах, но никто не мог поручиться, что завтра воины, обезумевшие от пьянства, крови и разврата, не перешагнут последнюю, пока ещё священную для них черту.

Глава 21

Доносчики оглана Кучука под видом водоносов и торговцев-бакалейщиков[147]147
  Торговцы-бакалейщики – торговцы мелким товаром. Обычно раскладывали свой товар на подвешанном на шее лотке.


[Закрыть] целыми днями крутились по базарам и площадям города. Они вслушивались во всё, что говорилось вокруг, а недостатка в высказываниях возмущённых у них не было. Назад, в ханский дворец, соглядатаи возвращались затемно, крадучись, под ленивый лай собак. Кучук выслушивал их доносы, хмурил недовольно смуглый лоб. Новости из города доставлялись неутешительные, он и сам не верил, что казанцы после последнего погрома, устроенного крымцами, станут покорными.

Кучук достаточно узнал этот народ и предвидел, что казанцы станут мстить. Он, который научился держать лук с трёх лет и всю свою жизнь проводил в битвах и сражениях, не страшился мятежников из черни, но соглядатаи сообщали, что в городе готовились к выступлению казанские вельможи. Эмир Нурали-Ширин, старший сын казнённого Булат-Ширина, оглан Худай-Кул и многие другие мурзы и огланы готовили свои отряды в поддержку народному выступлению. А казанская знать – это не чёрный сброд из ремесленников, их нукеры и казаки – опытные воины и умеют держать в руках не только саблю и копьё. Оглан понимал, если он станет медлить, завтра казанцы соберут силы, в несколько раз превосходящие крымцев. Кучук срочно созвал военный совет и объявил:

– Завтра, на рассвете, мы покидаем Казань!

Крымские сподвижники печально опускали головы, все понимали, это бегство, а значит, не удастся взять с собой семьи, не забрать награбленные богатства. Но понимали и другое: Кучук прав, сейчас речь идёт об их жизнях, о сохранении собственных голов. Сколько раз им приходилось начинать всё сначала, может, Всевышний не оставит их своими милостями и на этот раз.

Несколько ночей подряд Сююмбике снился один и тот же сон. Приходил к ней древний старик, лица которого она никогда не видела, но знала отчего-то, что это старик-прорицатель из Тятеш. Тот самый провидец, который когда-то предсказал её первому мужу Джан-Али смерть в молодом возрасте. Стоял старик печально перед ней, качал головой и говорил одно и то же:

– Я тебя жду, дочь моя. Ты должна прийти ко мне!

Просыпаясь в поту, она отгоняла образ провидца, но приходила новая ночь – и он снова вставал перед ней. Измученная своими сновидениями ханум послала за смотрителем ханского зиндана. Старый смотритель явился, гремя связками длинных ключей на кожаном поясе, поклонился в ноги госпоже. Она расспрашивала его, осторожно подбирая слова, ведь неизвестно, как истолкует её странный интерес смотритель ханского зиндана и кому об этом доложит. Смотритель, к её радости, обладал хорошей памятью и, довольный вниманием высокородной госпожи, обстоятельно рассказал обо всём, что интересовало ханум. О старике-прорицателе вспомнил сразу же:

– Его годы уже тогда перевалили за пятый десяток, ханум, но он был ещё крепок. Только ноги у него отнялись после того, как покойный хан Джан-Али велел пытать провидца, хотел добиться от него, кто того науськал, заставил лгать господину.

Сююмбика вздрогнула, тихо спросила:

– И где же он теперь?

– Когда в Казани воцарился ваш второй супруг, госпожа, он велел очистить ханский зиндан. Самолично рассмотрел вину каждого, кого отпустил, а кого велел лишить жизни. Старика было велено помиловать. Караульные вынесли его за ворота зиндана, и в тот же день провидца забрали люди из аула Ахмеда, что в трёх верстах от Казани, за Арским полем.

– Вы думаете, он жив? – не удержалась от вопроса Сююмбика.

– Жив, моя госпожа, – с уверенностью, обрадовавшей ханум, отвечал смотритель. – Хоть и грех это, госпожа, но моя жена ездила на днях спросить прорицателя о нашем пропавшем сыне.

Сююмбика почувствовала внезапный озноб, охвативший её. Она уже не слышала, что говорил ей смотритель ханского зиндана о своём сыне, пропавшем полгода назад. Сквозь толщу сознания, преодолевая расстояние, доносился до неё властный голос из сна:

– Я тебя жду, ты должна прийти ко мне!

Этим вечером ханум легла спать пораньше, но ей так и не удалось заснуть, стоило закрыть глаза, как старик вставал перед ней. Наконец с внезапной решимостью поднялась Сююмбика со своего ложа, вызвала Оянэ и Джафар-агу. Она сообщила им о своём решении немедленно ехать к прорицателю, пока не закрыли городские ворота на ночь. Оянэ, опешив, не в силах была даже спорить. Главный евнух, ошарашенный не меньше няньки, только наблюдал, как поспешно надевала ханум длинный казакин из плотного сукна, накидывала на голову покрывало, чтобы её не узнали крымцы.

– Ты, Оянэ, останешься с Утямышем. А вы, Джафар-ага, поедете со мной. Возьмите ещё двух евнухов и вооружитесь.

– Ханум, это неразумное решение, дождитесь хотя бы утра! – всё же посмел возразить ага.

– Неразумно дожидаться рассвета! Утром никто не выпустит меня из дворца, а сейчас уже сумерки, никому и в голову не придёт, что казанская ханум может в это время покинуть своё убежище. Я прошу вас не спорить, ага, а распорядиться подать лошадей. Мы отправимся верхом!

Если бы кто-то ещё вчера сказал главному евнуху, что он будет участвовать в подобной авантюре, он рассмеялся бы шутнику в лицо. Однако сейчас, благополучно выбравшись из дворца и за городские ворота, они наблюдали, как закрывают столицу на ночь. На улице стояло время серых сумерек, когда ещё не рассеялся до конца солнечный свет, и не вышла из облаков полноликая луна. Дорога была видна хорошо, и ханум, пришпорив своего коня, поехала вперёд.

До аула Ахмеда они добрались быстро. Появление всадников на опустевших улочках встретил остервенелый лай собак. Из крайних домов выглядывали ещё не успевшие заснуть жители аула, один из них, крупный высокий мужчина, прихватив на всякий случай копьё, подошёл к приезжим ближе. Джафар-ага, стараясь говорить как можно миролюбивей, спросил про старика-прорицателя. Мужчина неодобрительно покачал головой, всем своим видом осуждая то ли неурочный приезд, то ли неугодное Аллаху дело – кто ж не знает изречение Пророка Мухаммада, которое гласит: «Гадать и верить словам гадалок, предсказателей и чародеев – это мерзость». Однако он указал на соседний двор:

– Там его приютили, в доме Назира. Только он совсем плох, не знаю, застанете ли его в живых.

А в ханском дворце крымцы собирались тайно покинуть Казань. Седлались лошади, в перемётные сумы укладывали провиант, засыпали овёс, заполняли стрелами колчаны, брали с собой пищали, порох.

Кучук с решительным видом распахнул двери верхнего гарема, оглан шёл по его коридорам хозяйским уверенным шагом. Давно уже решил для себя: Сююмбику увезёт в Крым, свяжет по рукам и ногам и, как простую невольницу, повезёт поперёк седла. Распахивая дверь в её покои, Кучук в радостном возбуждении думал, что пришёл час мести, и замер, поражённый пустотой постели ханум. Только сейчас вспомнил, что не увидел около дверей евнухов, которые как верные собаки охраняют госпожу.

Чувствуя, как немеет от гнева лицо, оглан кликнул воинов. Кучук бросился с ними по гарему, распахивал двери всех покоев и комнат, отшвыривал стражей гарема, стаскивал спящих женщин с их ложа, вглядываясь в испуганные лица. Повсюду поднялся переполох: шум, плач, истерические крики, только всё оказалось напрасным – Сююмбика исчезла. Кучук со злостью оттолкнул пищавшего о недостойном поведении евнуха и вышел на Ханский двор. Все его крымцы уже находились здесь, готовые отправиться в дальний путь. Уже вскочив на коня, Кучук спросил:

– Кто стоял на воротах?

Поклонился сотник Коркут:

– Мой десяток, господин.

– Кто-нибудь выезжал сегодня из гарема?

– Да, мой господин, главный евнух Джафар-ага и служанка. Сказали, что ханум замучила бессонница, и они едут к бабке-травнице.

Кучук рванул поводья, резко выкрикнул:

– Открывай ворота! – И первым кинулся в открывшийся просвет.

Он мчался по спавшему городу, слыша стук конских копыт за спиной, и с горечью билась в голове только одна мысль: «Как же я мог упустить тебя, Сююмбика?!»

Глава 22

Стояла казанская ханум посреди просторной комнаты с белёной печью и не могла отвести глаз от лежащего на постели старика. Он казался покойником – этот высохший предсказатель из её сна. У старика беспокойно зашевелились узловатые, скрюченные пальцы, сложенные поверх тёплого покрывала. Сююмбика, стараясь не шуметь, шагнула назад, она боялась нарушить покой умирающего, но провидец уже открыл глаза. Поражённая, она застыла на месте. С изборождённого глубокими морщинами, пожелтевшего, как древний пергамент, лица на неё глядели жгучие глаза юноши, живые и беспокойные.

– Ты пришла, дочь моя. Как долго я звал тебя!

Преодолевая в себе суеверный ужас, Сююмбика шагнула к ложу старика:

– Да, я пришла, хазрат.

Он протянул корявую ладонь, и Сююмбика, не смея отказать, взяла её в свои руки. Она вдруг почувствовала, как удивительное спокойствие снизошло на неё, в горячем порыве упала ханум на колени и уткнулась в ладони старика, ощущая исходивший от них запах трав. Она захлёбывалась внезапными слезами облегчения и говорила, говорила:

– Мне стало страшно жить, хазрат! Я боюсь за своего ребёнка, ибо нет у него защитника, кроме меня. Боюсь за Казань, за наш несчастный народ! Сколько зла вокруг, какие чёрные тучи сгущаются над нами. Я каждый день жду бури, которая убьёт нас всех. И даже молитвы не приносят мне успокоения, о, пусть простит меня за это Аллах!

– Как говорит Пророк Мухаммад: «То, чему суждено быть, близко и неминуемо», – тихо произнёс старик.

Сююмбика вскинула голову, беззвучно шевелились её влажные от слёз губы, словно хотела она о чём-то спросить, но никак не решалась. А провидец продолжал:

– Я давно ждал тебя, госпожа, потому что вижу твою чистую душу среди власть имущих. Ты одна из тех немногих, кто может понять и поверить в то, что я скажу. Душами всех остальных овладел Иблис, не о стране своей они пекутся, а только о себе самих. Мой срок на Земле давно истёк, но не забирает меня Всевышний, пока не сообщу то, что открыто мне. А ведомо мне, что Казань наша скоро покроется руинами, будут течь реки крови правоверных, мечети разрушены, служители Аллаха убиты. И тот мусульманин, кому приведётся увидеть всё это своими глазами, содрогнётся от ужаса и спросит Всевышнего, почему позволил Аллах явиться ему на свет, чтобы увидеть ад при жизни. Позвал я тебя, дочь моя, потому что знаю, можно избежать ужасов избиения народа нашего, но путь этот сокрыт от меня. Ищи его с усердием, зови себе на помощь чистые души. И если Всевышний ещё на нашей стороне, если он не отвернулся от нас, Казань спасётся!

Сююмбика поднялась с колен, она всё ещё не отнимала своих рук от холодеющих ладоней старика, спросила:

– А если Казани суждено…

Печально улыбнулся старик её недоконченным словам:

– Только один Аллах знает, что суждено – погибель или спасение. И в чём погибель, а в чём спасение, то не сразу познаётся. Может, только наши правнуки или правнуки правнуков найдут истину.

– А что ждёт меня?

– Ты будешь желать уйти из жизни, прекрасная ханум, но Всевышний выбрал для тебя иную долю. Все мы в Его власти, дочь моя…

Долго ещё смотрела Сююмбика на померкнувшие глаза прорицателя, на замолчавшие навсегда губы. Старик был мёртв.

Три сотни всадников под командованием оглана Кучука мчались к берегам Чулмана[148]148
  Чулман – Кама.


[Закрыть]. Но здесь их поджидала неудача, и переправиться на другую сторону крымцам помешали заставы стрельцов. Под грохот русских пищалей, пригнувшись к гривам своих верных спутников – боевых коней, уходили они от погони, теряя на ходу соратников. Очнулись уже в лесу. Тем, кому удалось уйти от погони, насчитали в своём строю не более двух сотен воинов, и многие из них оказались ранены. Здесь же, в густом лесу, надёжно спрятанные от глаз врага, крымцы перевязали свои раны, дали роздых коням. Оглан Кучук собрал на совет военачальников. Решили, не рискуя, пробираться по лесам вдоль берега Чулмана, искать безопасной переправы. В путь отправились на рассвете, засылая вперёд разведчиков. С осторожностью, как дикие звери, продвигались они вперёд, а место для переправы нашли только в устье Нократа[149]149
  Нократ – Вятка.


[Закрыть], где с водным путём вотяков сливался полноводный Чулман. Над устьем стояла тишина, слышно было, как заливисто пели птицы в лесу, как плескалась о каменистый берег вода. Крымцы достали из перемётных сум топоры, рубили высокие, звенящие под сильными ударами сосны, сносили голые стволы на берег. Они радовались, что работа двигалась споро, значит, ещё до ночи окажутся на свободе, минуя царские засады. И не знали крымцы, что совсем неподалёку, в полусотне шагов от них, затаились сторожа московского царя – служилые вотяки под началом Бахтияра Зюзина. Они караулили их, как кот неосторожную мышку, ждали, когда все крымцы спустятся на берег. Гонец с соседнего сторожевого поста прискакал к Бахтияру Зюзину ещё с вечера, сообщил о противнике, который пытался прорваться сквозь их заслон, наказывал быть настороже. Не прошло и двух часов, как ускакал гонец, а в лесу затрещали ветки, и стали выезжать к устью крымцы.

Вотяки, томясь ожиданием, готовили пищали к бою, подлаживали поудобней колчаны со стрелами. И вот, наконец, Бахтияр дал осторожный знак. Воины притихли, всматривались внимательно в песчаную косу, на которую спускались один за другим крымцы. Они вели под уздцы своих коней и не ведали, какая смертельная опасность караулит их в соседних тальниках. А вотяки поджидали долго, наблюдали, как расслабленные воины, обманутые тишиной, сколачивали плоты. Первыми рассадили раненых, повели к воде лошадей, уже готовые отчалить к спасительному противоположному берегу. Но подскочил Бахтияр Зюзин, взмахнул саблей – и кинулись в бой служилые ратники русского царя. Вотяки, приподнявшись на колено, били крымцев из пищалей, пускали свистящие на лету стрелы. Заметались с диким ржанием кони, бросали яростный клич крымские огланы, да только паника уже охватила воинов. Кто-то бросился в реку, но тяжёлые кольчуги утянули их на дно; другие метнулись к лесу, а их с гиканьем настигали казаки Зюзина. Рубили беглецов, не жалеючи, но тех, кто познатней, ловили арканами, как диких жеребцов. Спустя час всё было кончено. Кроме сорока шести человек, взятых в плен, остальные полегли в бесславной битве. Окрасились кровью воды Нократа, и остались лежать на берегу поверженные крымцы, порубленные саблями, сражённые пулями и стрелами. Лежали они, вскинув застывшие удивлённые глаза в небо, которое так и не стало для них родным…

Пленников на следующий же день под надёжной охраной отправили в Москву, в их числе оказались оглан Кучук, эмир Торчи, оглан Барболсун, мурзы Богадур и Иш-Мухаммад.

По прибытии в Москву крымцев стали пытать. Требовали от них сведений о думах казанцев, о тайных и слабых местах, как и где лучше к Казани подступиться. Но молчали гордые басурмане, отвечали молчаливым презрением на все вопросы. По приказу царя и митрополита стали применять к ним самые изощрённые пытки – били кнутами, рвали тела раскалёнными щипцами, железными прутами. Более всех доставалось оглану Кучуку. Дьяки, распаляясь от его молчания, приказывали палачам подвешивать его на дыбу. Со злорадством наблюдали, как по оголённой смуглой спине гуляет вымоченный в рассоле кнут, вздувалась посиневшая кожа, лопалась, как от порезов ножом. Толмач выкрикивал без передыха:

– Говори, нечестивец, где в Казани порох хранится? Рассказывай, как занимался блудом с казанской царицей!

От последних слов судорогой пробегала усмешка по почерневшим губам Кучука, искрой зажигалась мысль в отупевшей от боли голове: «Видели бы они любовь ханум в образе шрама на моём плече!» Эта боль в вывернутом раненом плече казалась больней всех пыток, страшней конца, что впереди…

В ночь перед казнью измученные и искалеченные крымцы, не в силах встать даже на колени, лежали на сырых полах каменного подземелья. Они молились своему богу, беззвучно шептали запёкшимися в крови губами: «Я прошу прощения у Аллаха! Нет достопоклоняемого, кроме Его, милостивого, милосердного, живого, присносущного, который не умирает. И я обращаюсь к нему с покаянием…»

Наутро на Лобном месте столицы сорок пять воинов по приказу великого государя Ивана IV одного за другим обезглавил царский палач. Главного же врага Москвы, оглана Кучука, четвертовали.