Текст книги "Сююмбика"

Глава 15

Казни шли в столице несколько дней. На главной площади города бесславно расстались с жизнью великий Булат-Ширин, карачи Ахмет-Аргын, Солтан-бек и многие другие знатнейшие люди ханства. Глашатаи во всех уголках Казанской земли зычно оповещали о вине казнённых, перечисляли имена изменников, которые позвали врага на родную землю. Люди верили и не верили, испуганные расходились по домам. Они запирались на крепкие замки, в тишине молились Аллаху и просили у него помощи и заступничества. Нашлись среди больших казанских людей не причастные к заговору, которые в испуге бросили свои поместья и дворцы и устремились кто в Москву, а кто в Ногаи и Хаджитархан. Но даже в тяжёлые времена террора остались те, кто не желал сдаваться. Заговорщики истекали кровью, лишились предводителей, но, притаившись, выжили. Они уподобились раненым зверям, укрывшимся от жестокого охотника в дебрях лесов и непроходимых топей. И в своём тайном логовище мятежники получили второе дыхание. Многие казанцы, прежде преданные хану Сафе, стали переходить на сторону оппозиции, затевать очередную смуту. Они видели, как повелитель раздавал крымцам владения казнённых эмиров. Те, кто явился из Крыма, ничего не имея за душой, теперь селились во дворцах. Они обосновывались в богатых поместьях, по-хозяйски входили в гаремы казнённых беков и огланов, вступали в их права, распоряжались богатствами. Казанские царедворцы роптали, а хан не желал замечать, как необдуманными действиями наживал врагов среди вчерашних верноподданных.

Во главе нового заговора встали сеид Беюрган, эмиры Кадыш и Чура-Нарык. Ближе к концу лета они послали в Москву гонца. Оппозиция не знала иного пути, она вновь просила московского правителя прислать к Казани русские войска. Но Ивану IV хорошо помнился недавний неудавшийся поход, и великий князь потребовал от казанцев самим свергнуть неугодного хана и содержать его под стражей до прихода московских полков. Заговорщики принялись копить силы для решающих действий, и в этот раз главную роль в перевороте вельможи отводили народу. Простых людей подбивали на открытый бунт против правящего хана. Вскоре нашлась и причина для подстрекательства: Сафа-Гирей, которому требовалось вновь пополнить казну для вознаграждения крымцев, взвинтил налоги.

В эти неспокойные дни Сююмбика-ханум получила упреждающее письмо от отца. Беклярибек Юсуф призывал дочь воздействовать на безрассудного супруга, просил открыть глаза на его непростительные ошибки, которые со временем могли стать роковыми. Сююмбика читала письмо, и невесёлые мысли теснились в голове. Ей давно не нравилось, как Сафа-Гирей правит в Казани, тонкая женская интуиция подсказывала – недалеко до беды! Поэт Мухаммадьяр, особо любимый простым народом, предчувствовал скорую бурю, он, словно оракул, предсказывал в эти дни:

 
Неверие не разрушит государства,
А от гнёта развалится страна.
Неверие и неверующий лишь себе вредят,
А гнёт делает невыносимым положение страны.
 

Этот поспешно написанный стих Мухаммадьяр прислал казанской госпоже, она перечитывала его вновь и вновь, и покрывалась холодом грудь. «Он играет с огнём, – думала Сююмбика. – Сафа стал так безрассуден. Всевышний, в силах ли ты вразумить его?!»

Она не знала, как остановить мужа. Ханум пыталась заступиться за семьи казнённых вельмож, но Гирей, подобно почуявшему кровь волку, не желал выпускать добычу. Впервые они серьёзно поссорились, это были не мелкие охлаждения и размолвки былых времён, супруги разошлись во взглядах, и повелитель в сердцах отчитал свою ханум:

– Женщине не пристало соваться в мужские дела. Когда жена лезет в политику, она забывает о своих прямых обязанностях, о том, как ублажить господина и продлить его род!

Сююмбика почувствовала, как от беспощадных слов пресеклось дыхание:

– Вы хотите сказать, что государственные дела лишили меня способности иметь детей?

– Это всё мудрствования, моя дорогая, с этим ты можешь разбираться до бесконечности с любимыми писаками. Но знай, женщины, с учёным видом рассуждающие о благах государства, навевают на меня тоску!

Она пересилила обиду, сделала последнюю попытку объясниться:

– Повелитель, вы поступаете неосторожно, скоро от вас отвернутся все, даже духовенство! Вашим именем начинают пугать детей, а крымцев ненавидят больше урусов. Остановитесь, Сафа, пока не поздно!

Лицо Гирея покрылось красными пятнами, казалось, он едва сдерживался, чтобы не поднять руку на жену. Хан справился с собой, но ярость требовала выхода. Он грубо ухватил Сююмбику за локоть и подтолкнул к распахнутому окну:

– Смотри! Видишь, там отряд моих крымцев, которых все так ненавидят? А они день и ночь охраняют мой дворец, меня и вас – моих жён! – Он перевёл дыхание, стараясь говорить спокойней: – Как думаешь, прекрасная ханум, что было бы с тобой, если б удался заговор сиятельного карачи Булат-Ширина? Ты бы осталась вдовой, а может, над тобой потешились бы урусы. Ты этого хотела?!

Сююмбика спрятала лицо в ладонях, отчаяние овладело женщиной. Впервые она поняла, что разговаривает с мужем на разных языках, ему никогда не понять её стремлений, а ей его! Она тоже, как и Сафа-Гирей, с трудом переносила гнёт московских князей, которые вмешивались в судьбу дорогого ей народа. Но она не считала, что правильный выход из положения тот, который избрал повелитель.

«Он всего лишь крымец! – горестно подумала она. – Он один из них, и в этом всё дело! Сафа никогда не предаст их, он лучше уничтожит всех казанцев и подведёт ханство под руку турецкого султана. Прав ли мой муж, знает лишь Всевышний. О Аллах! Вразуми нас, несчастных, направь на путь истины!»

Сююмбика опустила руки, на бледном лице не было ни слезинки. Гирей с удивлением наблюдал за ней: «Что за женщина! Любая другая обливалась бы слезами или умирала от страха. А эта смотрит, как каменная, нет слёз в её глазах, но нет и тепла».

– Как вам угодно, господин, должно быть, вы знаете, что делаете.

Он хотел её задержать, но не успел – Сююмбика выскользнула из дверей. Наступившей ночью он послал за ней евнуха, но гаремный слуга вернулся назад один. Ханум передавала, что она больна и не в силах исполнять супружеские обязанности. Сафа-Гирей понял: Сююм сердится, и решил не трогать её, пока не утихомирится буря, пронёсшаяся над семейным кораблём. В эту ночь и в последующие повелитель утешался в объятьях наложниц. А ханум чувствовала порой, что их большая любовь терпит крах, как терпело поражение правление Сафа-Гирея.

Наступила зима. Она не принесла мира в напряжённые отношения между казанцами и ханом. Вскоре донеслись тревожные вести с русских границ – великий московский князь прибыл во Владимир и начал собирать полки. Повелитель насторожился, он ощутил новую опасность, грозящую со стороны Москвы, и разослал по всей Казанской земле гонцов с приказом бекам, мурзам и огланам явиться в столицу для её обороны. Но к городу прибыли лишь отряды приверженцев крымского правления. Оппозиция воспрянула духом, и в месяце Зуль-каада 952 года хиджры[118]118
  Зуль-каада 952 год хиджры – январь 1546 года.


[Закрыть] назрело то, чего больше всего опасалась Сююмбика-ханум.

Глава 16

В этот день на базарных площадях мурзы, беки и огланы из стана заговорщиков собирали народ. Перед толпой они выступали с пламенными, зажигающими речами:

– Слушайте, казанцы! И не говорите, что вы не слышали! Хан Сафа-Гирей превысил власть перед Аллахом и людьми! В гордыне своей он возвысился над всеми казанцами, приблизил к себе чужаков-крымцев!

– Скольких знатнейших людей, радеющих о нашей земле, предал он позорной смерти? А сколько уделов роздал своим соплеменникам?

– Как долго будет дозволено им грабить народ, копить казну и отсылать её в Крым?!

Гневные слова падали в благодатную почву. Толпа всё увеличивалась, волнение нарастало, уже слышались отдельные выкрики с призывами идти на ханский дворец. На улице стоял сильный мороз, обычный для этого времени года, но люди его не чувствовали. Мужчины слушали выступающих, сжимали крепкие кулаки, и яростью загорались глаза. А из Соборной мечети, покинув молитвенный приют, двинулась процессия во главе с сеидом Беюрганом. Сеида сопровождали благочестивые шейхи, муллы и имамы. Впереди процессии в фанатичном танце кружили дервиши. Они крыльями раскидывали полы своих дорожных плащей и взмахивали массивными посохами – извечными спутниками в долгих дорогах. Суровы были лица аскетичных монахов, зычны крики мощных глоток:

– Слушайте, слушайте все!

– Собирайтесь на базарной площади!

– Идёт сам сеид!

– Всевышний будет говорить устами сеида!

Люди, ведомые призывами дервишей, выходили из своих домов, устремлялись к базарной площади. Огромная толпа расступилась, пропуская служителей Аллаха. Сеид Беюрган взобрался на возвышение, воздел узловатые старческие руки к небесам:

– О правоверные! Тяжёлые времена пришли на нашу благословенную землю. Гяуры топчут поля, жгут дома и убивают правоверных. Но страшней гяуров появился враг у Казанской Земли – крымский выродок коварной змеёй вполз в ханский дворец и управляет нами! О правоверные! Пусть ваши глаза увидят, а уши услышат! Он с нами одной веры, но он хуже гяура нечестивого. Крымец затягивает петлю на шее нашего народа и смеётся, глядя на его мучения. О правоверные! Не прощайте своих обид и оскорблений, не прощайте потоков крови благородных мужей, пролитых злодеем! Не прощайте слёз жён и детей, мученически казнённых карачи!

Толпа кричала, потрясала кулаками, некоторые плакали. Над головами людей плетью взвился пронзительный крик:

– Веди нас, благочестивый сеид! Изгоним злодеев-крымцев с нашей земли! Долой хана Сафа-Гирея!

– Лягыйн!!![119]119
  Лягыйн – слово, выражавшее наивысшую степень презрения, своего рода проклятие.


[Закрыть]

Вмиг всё переменилось. Со всех сторон нукеры мятежных беков несли охапками сабли и ятаганы, самые нетерпеливые вырывали крепкие колья из изгородей. По кривым улочкам с визгом пронеслись всадники. Все бросились к цитадели.

Повелитель, которому доложили о беспорядках в столице, не сидел сложа руки. Крымская гвардия, вооружённая до зубов, перекрыла ворота, ведущие на Ханский двор. Закрывать ворота крепости не было никакого смысла: дома и дворцы мятежных эмиров на Кремлёвском холме кишели казаками и повстанцами.

Сафа-Гирей в кольчуге и полном боевом вооружении вскочил на подведённого скакуна. Конь горячился, из его ноздрей струился пар, ложился серебристой изморозью на роскошную гриву. Оглан Кучук командовал крымской гвардией, по его приказу распахнули ворота. По снежному насту заскользил десяток покрытых кожей кошев[120]120
  Кошева – повозка с сидениями с крышей, крытая кожей.


[Закрыть] с жёнами, детьми и наложницами хана. Обоз под охраной ногайцев Сююмбики-ханум спешил покинуть взбунтовавшийся город. В одном из возков откинулся кожаный полог, в проёме мелькнуло бледное лицо Сююмбики, старшая ханум с укором взглянула на высокородного супруга. У Сафа-Гирея неприятно заскребло на сердце: «А ведь она предупреждала, Сююм всё заранее предвидела…» Но разумные мысли залил ничем не сдерживаемый гнев: «Как они смеют?! Как посмели чёрное быдло и их трусливые вожаки, прячущиеся за спину простолюдинов, заставлять меня, потомка великого рода, во второй раз покинуть Казань? Никогда! Никогда я не оставлю этот город! Всех уничтожу, всё залью кровью непокорных! Здесь надолго запомнят руку настоящего хана!»

Подскакал Кучук, склонив голову, доложил:

– Повелитель, они идут…

Бесконечной казалась зимняя дорога, бескрайние белые поля расстилались до самого горизонта. Кое-где зубчатой стеной вставал заснеженный лес. Мороз охватывал тела и души беглецов, и в ледяном безмолвии слышались скрип полозьев, храп лошадей да редкие вскрики возниц. Изгнанный хан в угрюмом молчании возглавлял караван со своим гаремом. Здесь было всё, что осталось у Сафа-Гирея от его огромного богатства. Да что богатство, он потерял преданных людей. В страшной жестокой сечи, которая продолжалась до самой ночи, полегла на улицах Казани ханская гвардия – его гордость. Самого повелителя чудом спас Кучук, и под покровом ночной темноты вывел господина к подземному ходу. Следом выбрались два десятка нукеров. Некоторых из них – израненных и обессиленных, приютили в приграничном ауле Ия. Теперь осталась позади покрытая льдом речушка Кинельчеку, отсюда начинались ногайские улусы, их необъятная степь.

Тронув поводья коня, Сююмбика подъехала к мужу. Он заботливым взглядом скользнул по укутанному в меховой башлык женскому лицу:

– Замёрзла?

Ханум покачала головой:

– Не забывайте, мой господин, я выросла в этих местах и привычна не к таким морозам.

– Да, я помню, – рассеянно отвечал Сафа-Гирей. Голос его стал мечтательным и глухим, словно и не было его здесь. – А в Крыму сейчас всё по-другому. Идут дожди, ветер с моря холодный, но не такой, как здесь. О Крым, благословенная земля!

Сююмбика рассердилась, откинула с лица башлык, открылись гневно сверкающие глаза и крепко сжатые губы:

– Если бы вы, мой муж, поменьше думали и мечтали о Крыме и своих крымцах, не постигло бы нас это несчастье! И не брели бы мы, как нищие скитальцы, в поисках приюта у моего отца!

Сафа-Гирей вздёрнул голову, стальной блеск отразился в красивых серых глазах:

– Не первый раз ты забываешься, Сююмбика! А должна помнить, что ты всего лишь женщина, а я твой господин!

– Может быть, вы и господин, – со спокойной холодностью отвечала ханум, и только подрагивающие на поводьях руки указывали, чего ей стоило это внешнее спокойствие. – Только хан без юрта, всё равно, что джигит без коня!

Сафа-Гирей дико вскрикнул, взмахнул над головой камчой, словно сабли, скрестились два взгляда – его и её. Мужчина стеганул хлёсткой плетью по бокам скакуна, жеребец взвился на дыбы, звонко и обиженно заржал. Хан осадил его, рванул поводья и помчался в хвост обоза, туда, где в сёдлах, мерно покачиваясь, ехали крымские сподвижники. Сафа-Гирей развернулся на ходу, крикнул властно:

– За мной! Едем в Хаджитархан!

Вскинулись крымцы, пошли в дело нагайки, с криком и улюлюканьем рванули воины за своим ханом. Снежная буря, поднявшаяся под копытами бешено скачущих коней, осыпала белой порошей кошевы и людей, остающихся на дороге.

Главный евнух Джафар-ага кинулся следом, испуганно запричитал:

– Повелитель, а как же мы?! Что же с нами будет?

– Следуйте в Сарайчик! – властно донёсся до него приказ из снежной дали.

Глава 17

Обессиленный караван двигался по замёрзшей степи десятый день. Гарем случайно наткнулся на стойбище мурзы Аббаса, где удалось передохнуть, запастись вяленым мясом и сыром. Мурза угощал в своей гостеприимной юрте дочь ногайского беклярибека и без конца сетовал:

– Нынешняя зима ожидается суровой. Наш улус, слава Аллаху, успел откочевать на пастбища к Аралу и к низовьям реки Сырдарьи. Осталось с десяток табунов, с ними отбуду и я, если нас не завалит снегами, а то потеряем коней. О-хо-хо, тяжёлые времена настали!

Широколицый и неповоротливый Аббас жмурился на ярко горевший огонь очага, жаловался, а сам хитро поглядывал на молчавшую ханум. «Хороша дочь у беклярибека Юсуфа, ох, хороша! Как только решился хан Сафа-Гирей оставить её одну, не проводил до Сарайчика в заботливые руки отца. Ханум, конечно, ногайских кровей, урождённая дочь степей, но как давно она покинула родной улус, сколько лет жила в изнеженной роскоши. Вот и сейчас морщит нос, когда едкий дым от кизяков достигает её ноздрей. Что и говорить, отвыкла госпожа от трудностей кочевой жизни!»

– До Сарайчика, где нынче зимует ваш отец, могущественный беклярибек Юсуф, да продлит Аллах его годы, дня три пути. А с вашим караваном, может, и все четыре. Впереди стойбищ больше не встретите, слишком тяжёлая зима, все давно отбыли к тёплым пастбищам. Может быть, подождёте провожатых до Сарайчика? Что скажете, госпожа?

Сююмбика очнулась от своих дум, покачала головой.

– Благодарю вас, мурза, но чем быстрее мы доберёмся до Сарайчика, тем лучше для всех нас. Скоро придут снежные бури, и тогда уж в степи будет не до путешествий. Да и вам в такое время каждый лишний рот в тягость!

Мурза Аббас лишь развёл руками. Что тут скажешь? Не совсем, значит, забыла казанская госпожа кочевую жизнь, помнит и про бураны, и про трудные зимовки в степи, где каждая лепёшка из кизяка и проса на счету.

Наутро отдохнувшие казанцы распрощались с гостеприимным мурзой и отправились в путь. Сопровождать караван вызвались два табунщика. С тех пор как Сафа-Гирей покинул своих жён, ханум взяла на себя главенствующую роль. С коня она сходила только для ночёвок, когда плотным кольцом устанавливали кибитки и кошевы, раскидывали внутри круга шатры и разжигали костры. Топливо, запасы которого они пополнили в последнем стойбище, приходилось расходовать экономно. Сююмбика видела, как женщины и дети страдают от холода, от всепроникающего мороза не спасало даже множество шуб и меховых одеял.

В этот вечер она и сама чувствовала себя смертельно усталой и промёрзшей до костей. Ханум отдала необходимые распоряжения и забралась в шатёр, плотно захлопнув войлочный полог. Женщины, гревшие руки у очага, повернули головы. Их лица были измождены, щёки впали, а глаза горели голодным блеском. Равнодушные ко всему, они сидели у плюющегося едким дымом костра и ожидали, когда невольницы поднесут им еду. Ни одна из них и не подумала, чтобы подвинуться и дать ханум место у огня. Сююмбика без сил опустилась на корточки, привалилась к слабо колыхавшейся стенке шатра. Всё плыло перед глазами, мутило от горько-кислого привкуса желчи во рту. К Сююмбике подобралась Фируза-бика, протянула свою порцию лепёшки с сыром:

– Поешьте, ханум.

Сююмбика нашла в себе силы отказаться от предложенной пищи:

– Накорми сначала сына.

– Он уже поел. – Фируза присела рядом, машинально сунула в рот кусок лепёшки. – Когда же кончится эта дорога, ханум?

– Скоро. – Сююмбика не успела произнести утешающих слов, как все женщины вновь повернули к ней головы. Наложница-гречанка с большими красивыми глазами, которые сейчас казались бездонными ямами на похудевшем лице, капризно выкрикнула:

– Нам и в прошлый раз обещали, что уже рукой подать до ворот Сарайчика! Где же этот город?! Кругом одна степь и проклятый снег, мы все погибнем здесь!

В углу навзрыд заплакала другая наложница, закричал ребёнок, и словно ураган прошёлся по шатру – через мгновение повсюду царили вой, истеричные крики и слёзы.

– Замолчите! – Ханум поднялась во весь рост, со всего маха хлестнула по смазливому лицу гречанки. Та в испуге завернулась в покрывало, затаилась в углу. В шатёр уже вбегали евнухи, и Сююмбика, грозно оглядывая замерших женщин, строго произнесла:

– Каждую, кто надумает говорить о том, что мы не доберёмся до Сарайчика, прикажу выбросить на мороз! Мы все в воле Всевышнего, молитесь ему, и уже завтра мы окажемся во дворце моего отца.

Женщины послушно затихли, лишь некоторые из них робко всхлипывали, поедая свои лепёшки с сыром. Прислужница поднесла еду и хмурившейся госпоже. Сююмбике не хотелось есть, но она через силу принялась жевать жёсткую и холодную лепёшку. Слабой она бы не смогла добраться до Сарайчика, а в её силе нуждались все эти люди, и ханум обязана была привести их в безопасное пристанище. Слёзы потекли сами собой, и Сююмбика порадовалась, что сидит не около костра, и женщины не видят её минутной слабости. Как ей не хватало надёжного мужского плеча, как хотелось чувствовать себя слабой и защищённой.

– Сафа, – еле слышно шептала она, – где же ты, Сафа?

А на следующий день случилось несчастье, которого никто не ожидал. С утра над степью нависло тяжёлое свинцовое небо, всё вокруг замерло, даже торчавшие из-под сугробов сухие стебли ковыля стояли не шелохнувшись. Снежная буря налетела неожиданно. Резкий ветер вихревыми порывами накидывался на возки и людей, припадавших к лошадиным гривам. Поднятая вверх колючая ледяная пыль залетала за воротник, горстями сыпалась в лицо, забивала рот и мешала говорить. Ханум, пытаясь перекричать буран, отдавала распоряжения. Кошевы остановили, стали подгонять друг к другу. Впереди, в едва просматриваемой снежной мгле, метались всадники, они пытались справиться с взбесившимися лошадьми головной повозки. Сююмбика направила коня к ним, как вдруг из-под копыт скакуна метнулось в сторону гибкое серое тело. Волк! Жеребец испуганно всхрапнул, взметнулся на дыбы и понёс. Напрасно женщина пыталась поймать ускользавшие из рук поводья, конь мчался в снежную мглу и не обращал внимания ни на её крики, ни на всё более свирепеющую непогоду…

К вечеру вьюга стихла, словно вытряхнула всё содержимое небесного тюфяка, лишь отдельные мохнатые снежинки, подобно крупному пуху, продолжали лениво падать из посветлевшего, белёсого неба. В степном ауле, расположенном между невысокой сопкой и глубоким оврагом, шла своей неторопливой чередой обыденная жизнь. Переждав буран, люди выходили из своих жилищ, торопились по делам. Девушки вереницей спускались на дно оврага, где бил незамерзающий ключ. Самой младшей, смешливой Тойчи, скучно было ступать со всей осторожностью по скользкой тропке. Бросив под себя кожаный торсук, она с визгом съехала вниз. За ней с радостным лаем устремились собаки, запрыгали вокруг озорницы. Та, хохоча, отбивалась от них:

– Пошла, рыжая, пошла!

Девушки постарше, скрывая зависть, чопорно поджали губы, переглянулись:

– Тойчи совсем дитя, а поговаривают, к ней собрался свататься сам Багатур.

– Багатур к Тойчи? – Круглолицая Минсылу скривилась, словно отведала перекисшего айрана. – Кто поверит в эту ложь? Должно быть, сама Тойчи об этом и болтает.

Девушки согласно закивали головами:

– И то верно.

Что тут сказать, Багатур – завидный жених, первый джигит в улусе Ахтям-бека. А Тойчи такая неразумная, вот и сейчас повела себя как мальчишка-сорванец. Девушки боялись признаться, как хотелось бы и им скатиться вот так с горки, не опасаясь пересудов и строгих матерей. Но далеко им до Тойчи, она воспитанница самой Калды-бики, первой жены Ахтям-бека. Всё позволено приёмной дочери бека, захочет, и Багатур поклонится ей. Собаки попрыгали вокруг девушки и отправились прочь, вскоре их лай послышался на краю оврага. Они окружили засыпанный снегом холмик и принялись остервенело брехать на него, а серебристый покров вдруг зашевелился, вскинулась вверх и упала обессиленная рука. Собаки зарычали, подобрались ближе. Любопытство девушек тут же переключилось с Тойчи на то, что привлекло внимание животных.

– Должно быть, нашли чью-то нору?

Минсылу потянула за рукав бешмета подругу:

– Пойдём посмотрим.

Тойчи, заслышав о планах подружек, не пожелала остаться в стороне. Она бросила торсук, и первой проворно взбежала вверх по тропке.

– Я сама посмотрю.

Зимой в скучном стойбище любое происшествие – развлечение, и девушки, позабыв про воду, отправились к загадочному холмику.