Текст книги "Сююмбика"

Глава 15

Сафа-Гирей покинул шатёр в разгар пира, хотелось самому проверить посты и подышать свежим воздухом. Хан устал выслушивать пьяные похвальбы эмиров и, покинув шатёр, ощутил себя свободным от необходимости притворяться и поддакивать хвастающимся бекам. За пологом шатра уже стояла ночь, в чёрном бархатистом небе зажглись первые звёзды. А стан всё пел, шумел и ликовал, празднуя победу. Повелитель под неусыпной охраной телохранителей проходил мимо костров, около которых сидели казаки. Победители пировали, предавались веселью, кое-где играли на кубызах и дудках, самые весёлые пускались в пляс. Из шатров доносились женский визг и крики, там воины развлекались с захваченными накануне русскими пленницами. Хан не вмешивался ни во что, но лишь однажды остановился.

В стороне двое казаков отчаянно бранились и время от времени награждали друг друга оплеухами. Сафа-Гирей неслышно подобрался ближе и вскоре понял, из-за чего происходил спор. На дерюге, брошенной прямо на землю, сидели девушки. Они отличались друг от друга разительно: одна – в грязном неряшливом сарафане, с рыжей, небрежно заплетённой косой и воровато-бегающими глазками на плоском рябом лице; другая – стройная, ладная, с накинутым на голову платочком, концом которого она поминутно отирала катившиеся по щекам слёзы. Низко опущенного лица её не было видно, но по всему чувствовалось, что пленница недурна собой.

Прислушавшись к крикам спорщиков, Сафа-Гирей вскоре понял, из-за чего шла свара. Ранним утром, когда войско проходило через деревню, казаки нашли двух спрятавшихся девушек, сейчас они решили поделить добычу, только полюбовно это никак не выходило. Каждому хотелось взять ту, что краше, и у каждого был на то свой резон. Казак постарше, отчаянно жестикулируя, кричал:

– Этот поход у меня последний, я уже стар стал. Продам девку на невольничьем рынке, будут у меня деньги на хозяйство.

Молодой джигит в ответ горячился:

– Вот и продавай ту, вторую! А я эту в жёны возьму!

– Почто тебе неверная в жёны?! – надрывался пожилой. – А за эту рябую на базаре сколько выручу? Кому нужна такая, ею же только детей пугать!

Повелитель шагнул вперёд, и оба воина испуганно отступили, поспешно поклонились. Сафа-Гирей велел телохранителям поднять девушек, строго вопросил:

– Кто такие?

Как из-под земли вырос толмач, переводил споро, не задерживая повелителя. На вопросы отвечала рябая девица, она, словно и не боялась ничего, поглядывала по сторонам, рассказ вела, не торопясь:

– Я из селения, что ваши татары утречком пограбили. А сами мы принадлежали господину нашему, князю Пёстрому. – Произнеся имя покойного, она быстро перекрестилась, а вторая всхлипнула за её спиной. – Упокой господи его душу.

– А что же подруга твоя, не из вашей деревни? – Сафа-Гирей снова взглянул на молчавшую девушку. Она так и не поднимала головы, словно пряталась от чужих нескромных взглядов.

– Не-ет, господин, она не из наших. Она же дочка самого… – Но тут девушка сердито одёрнула рябую за рукав рубахи, и та замолчала.

Хан переглянулся с толмачом:

– Продолжай, если не желаешь быть удавленной!

Девица побледнела, махнула рукой:

– Она – наша княжна Анастасия, дочь костромского князя. Вчерась сбежала от мамок своих к нам в деревню. У нас слепая провидица живёт, больно хорошо на женихов гадает, вот по её душу княжна и прибегла. А уйти назад и не успела!

Гирей больше не задавал вопросов, вытащил на свет костра всхлипывающую девушку и сдёрнул платок с её головы. С трудом сдержал возглас удивления, давно ему не приходилось видеть столь редкостной красавицы. Хан прикрыл лицо девушки от чужих взоров и распорядился:

– Увести в мой шатёр.

Он услышал потерянный вздох за спиной и обернулся. Незадачливые воины, недавние владельцы пленной княжны, виновато мялись, опасаясь ханского гнева. Сафа-Гирей махнул рукой, подзывая их подойти ближе, сказал сурово:

– Дева княжеских кровей не для простых казаков. Только по незнанию вашему прощаю, что не доставили её мне сразу. Более того, возмещаю вашу потерю двумя пленницами из своей добычи.

– Благодарим мудрого и щедрого повелителя! – казаки упали на колени, вознося искреннюю признательность.

Сафа-Гирей обошёл весь лагерь и проверил дозорных, а после вернулся к своим шатрам. В одном из них до сих пор шёл пир, прислуга бегала взад-вперёд с подносами, то внося в шатёр новые блюда, дымящиеся аппетитным ароматным паром, то вынося объедки и обглоданные кости. Из шатра доносился пьяный голос эмира Ахмеда, и хан невольно поморщился. Он развернулся, решив укрыться в другом шатре, где намеревался спокойно отдохнуть, но взгляд повелителя натолкнулся на беседующего с воинами Тенгри-Кула. Вспомнилось, как сегодня вместе с огланом Кучуком бек спас его от верной смерти, и настроение испортилось окончательно.

Меньше всего хану хотелось быть обязанному тому, к кому он так безумно ревновал любимую жену. Даже в этот поход Сафа-Гирей взял Тенгри-Кула с тайной надеждой на его гибель. Ему казалось, что этот «вечный илчи», почти не видевший битв, – никудышный воин, и в первом же бою будет убит или покажет себя как последний трус. Ах! Как мог бы он тогда унизить ненавистного соперника, наказать его согласно военным обычаям предков! А за трусость, проявленную в бою, виновного наряжали в женское платье, румянили, привязывали к хвосту ишака или коровы и водили в таком виде по людным местам. Теперь же повелителю ничего не оставалось, как вознаградить бека, приблизить его к себе, а значит и к Сююмбике.

«О! Боль моего сердца, – с неожиданной тоской подумал Сафа-Гирей, – почему ты мучаешь меня? Ты, как прекрасная роза с шипами, хочется взять тебя в руки, чтобы вдохнуть волшебный аромат, а ты в ответ раздираешь пальцы в кровь. Почему я исхожу в тоске и ревности, а ты так равнодушна и холодна?» И ответ вдруг пришёл сам собой: «Ты желаешь, моя звёздочка, чтобы я вернулся к своим жёнам. Будешь удовлетворена, если я обниму Фатиму и Алиму. Но я доставлю тебе радость иного рода, я заставлю тебя ревновать, моё солнце, потому что из этого похода привезу новую жену. Тебе не в чем будет упрекнуть меня, я буду предаваться любовным утехам со своей женой, а не наложницей. Куркле-бика оставила нас, и её место, место младшей жены, займёт этот нежный цветочек, русская княжна».

Сафа-Гирей даже не заметил, как, улыбаясь своим мыслям, вошёл в шатёр, куда нукеры увели пленницу. Ещё несколько часов назад его воины убили князя, чья дочь сейчас стояла перед ним, и эту девушку по воле мимолётного каприза он пожелал сделать женой. Повелитель провёл рукой по серебрившемуся в свете ночников облаку белокурых волос. Девушка испуганно отшатнулась от него, её густые, длинные, как стрелы, ресницы затрепетали, откидывая тень на фарфоровую белизну щёк. Он дотронулся до её подбородка, вынуждая поднять глаза, которые так восхитили его в первый раз. Они были огромные, наполненные до краёв небесной, безоблачной синевой. Розовые лепестки губ – верхняя, выгнутая, как лук, и полная нижняя – вызвали в нём дикое желание прильнуть к этому обольстительному рту, чтобы испробовать, так ли он сладок, как казался на вид.

Невольницы уже успели выкупать девушку и наспех переодеть в тонкие шелка. Она дрожала в непривычной для неё одежде и от незнакомых ощущений, когда пугающий её чужак легко касался волос, лица. Княжне Анастасии татары всегда представлялись чёрными, грязными и страшными варварами, такими же, какими оказались захватившие её в плен воины. Но их повелитель был другим, и Анастасия вздрогнула, вспомнив вдруг слова старухи-гадалки. К ней она, тайком переодевшись в сарафан дворовой девки, сбежала на вечерней зорьке. Старуха сказала, что жених её совсем близок и не окончится ещё следующая ночь, как она станет его женой. Анастасия тогда посмеялась над предсказанием провидицы, где это видано, чтобы княжескую дочь так поспешно выдали замуж. А бабка всё качала трясущейся головой и твердила одно:

– Вспомнишь мои слова, ягодка-девица, вспомнишь ещё до заветного рассвета, а он уж близок!

Может, оттого и не стала противиться княжна настойчивым рукам мужчины. А может, и потому, что прикосновения эти были неожиданно приятны ей, а слова на незнакомом языке, нежно нашёптываемые им, оказались так ласковы и желанны…

Глава 16

По возвращении в столицу повелителя с головой захлестнули государственные дела. Москва, оплакав своих князей и убитых боярских детей, пожжённые и пограбленные костромские земли, готовилась к большой войне. Боярская Дума согласилась на заключение мира со своим извечным врагом – Литвой, чтобы ничто не отвлекало Москву от взятия Казани. Сафа-Гирей срочно слал гонцов к крымскому хану, тот в ответ заявлял о своём союзе с Казанским ханством и грозил правительству малолетнего Ивана. В послании говорилось: «Я готов жить с тобой в мире и любви, если примиришься с Казанью. Казанская земля – мой юрт, и хан Сафа-Гирей – брат мне. А если дерзнёшь воевать Казань, то не хотим видеть ни послов твоих, ни гонцов твоих: мы – неприятели! Вступим на землю русскую, и всё будет в ней прахом!»

В Москве Боярская Дума рассудила, что с двумя сильными врагами – Крымом и Казанью им не справиться, и полки задержали. Посол хана Сагиба отправился из Москвы в Казань передать Сафа-Гирею, что великая княгиня Елена ждёт от него грамот о мире. Одновременно бояре заслали ответ в Бахчисарай. В хитроумном послании отмечалось, что хану Сафе отправлены мирные грамоты, и если пожелает он безмятежного соседства, то пусть правит в Казани. «Однако, – отписывали бояре, – Казанская Земля не может быть юртом Крыма, так как со времён деда Ивана IV, великого князя Ивана III, Казань была взята русскими. А оттого и хозяин той земли московский князь».

Подобный ответ не удовлетворил ни крымского, ни казанского ханов, и витающий в воздухе запах войны стал чувствоваться во всех последующих действиях враждующих сторон.

Первой вступила в дело московская Дума, она послала городецких татар, находившихся в подчинении у великих князей не один десяток лет, на Волгу. Служилым татарам дали тайный приказ отрезать водные пути, чтобы Казань не могла общаться с внешним миром. На реке городецким татарам удалось захватить посольство эмира Тебенека, которое направлялось в Бахчисарай. Эмира и его людей пленили и увезли в Москву. Разгневанный Сафа-Гирей собрал диван и отдал распоряжение готовить к зиме новый поход на земли урусов. Высший совет с решением хана согласился, и повелитель, успокоившись на том, позволил себе предаться земным радостям.

В гареме его несомненной фавориткой оставалась привезённая из похода русская жена. Труднопроизносимое имя Анастасия сменили на Фирузу[88]88
  Фируза – бирюза.


[Закрыть], что соответствовало цвету прекрасных глаз, пленивших господина. Но, несмотря на открытое увлечение повелителя новой женой, обитательницы гарема примечали, что старшая госпожа, как и прежде, царит в сердце и мыслях Гирея. Отложив накопившиеся государственные дела, хан на следующий же день по прибытии в Казань отправился на берег Итиля к Сююмбике. Одно обстоятельство радовало в те дни злорадствующих соперниц: повелитель повёз к ханум не только богатые дары, но и свою новую жену.

А Сафа-Гирей спешил представить глазам любимой своё приобретение – женщину, несомненно, красивую и достойную соперницу. Он желал вызвать ревность в сердце старшей госпожи, но жестоко ошибся. Если ревность и уколола ханум, она того не показала и с достоинством приняла у себя младшую жену. Теперь хан Сафа испытывал куда более жестокие муки, когда наблюдал из окна имения, как две прекрасные женщины прогуливались по саду. Красота их, казалось, дополняла друг друга, и сердце повелителя разрывалось между ними. Обладая Фирузой, он с неутолённой жаждой желал сжимать в объятьях Сююмбику. Но двери покоев старшей жены оставались закрыты для него, и молодому хану было досадно сознавать, что помехой тому является его собственный не родившийся ещё ребёнок.

Следующей ночью Сафа-Гирей пожелал остаться один. Он не спал, лёжа в постели, бродил несмыкающимся взором по тёмному сводчатому потолку. В одной из комнат этого дворца спала нежная и лёгкая, как облачко, женщина, добытая им в грязи похода. Что мешало ему постучать рукой господина в дверь, которую, он знал, ему с радостью отворят? И ночь стала бы короткой, наполненной до самой зари поцелуями и наслаждением, какое он неизменно получал, обладая обольстительным и покорным телом русской княжны. Но всякий раз перед глазами вставала другая женщина, столь же мирно спавшая в соседних покоях, и её лицо, сводившее его с ума. Кровь забила толчками в голове, Гирей сел, резко подтянув под себя ноги.

– Что с того, что я – хан? Я повелеваю тысячами, правлю огромными землями, владею десятком красивых женщин, а не могу исполнить одного желания. Я желаю эту женщину, схожу с ума от невозможности обнять её, а она спокойно спит, равнодушная к тому, провожу ли я эту ночь один или в забавах с Фирузой. О Сююмбика, где же твоя любовь, о которой ты твердила мне раньше? Почему не явишься в мои покои и не потребуешь своего места?!

Резкие слова звучали под высокими сводами, отдавались в каждом уголке. Повелитель с силой сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладонь. «Любовь к женщине острее крюка, она обжигает сильней пламени, она – стрела, вонзающаяся в сердце мужчины!» Гирей откинул прочь стёганое покрывало, ступил босыми ногами в прохладу ковров, он спешил из комнаты, в которой устала метаться измученная душа. В коридоре замер, разглядев в свете ночника прикорнувшего у двери ханум евнуха. Как же он будет смешон, если примется стучать в эти захлопнутые двери! Хан замер, раздираемый противоречиями, и не успел отпрянуть в темноту, когда из приоткрывшейся двери неслышно выскользнула служанка. Невольница казалась озабоченной, а увидев повелителя у дверей госпожи, распахнула рот от удивления. Сафа-Гирей нахмурился, властным жестом подозвал девушку ближе:

– Что ты делала так поздно в покоях ханум?

Служанка поклонилась, торопливым шёпотом доложила:

– Госпожа не отпускала меня, она только что заснула.

– Но скоро рассвет! – Сафа-Гирей был удивлён и всем своим видом требовал объяснений. – Ханум больна или есть другая причина для бессонницы?

Невольница дрожала под его грозным взглядом, разрываемая между преданностью госпоже и гневом господина:

– Смею ли я говорить, повелитель?

– Говори! – приказал он.

Девушка обречённо кивнула головой:

– Да простит меня Аллах, ханум плакала, мой господин. Она плачет уже вторую ночь с тех пор, как вы привезли в имение Фирузу-бику, ей кажется, что больше никогда вы не полюбите её.

Он не знал, что обрушилось на него с такой силой – облегчение, жалость и нежность к любимой или нечто другое – огромное и необъяснимое. Невольница всё ещё стояла, склонившись, хан потянул её за руку:

– Пойдём, поможешь мне одеться.

Из комнаты они спустились в сад. Девушка послушно брела следом. Сафа-Гирей рвал розы, не замечая, как мелкие шипы цеплялись за одежду, ранили кожу до крови. Он протянул охапку ничего не понимающей служанке:

– Ты будешь молчать о разговоре, который был между нами. Но я желаю, чтобы утром в этих цветах утопало ложе госпожи.

Круглое лицо девушки просияло улыбкой:

– Слушаю и повинуюсь, повелитель!

Наутро Сююмбику разбудил нежный запах роз. Служанка докладывала, что повелитель отбыл на рассвете в Казань и оставил ханум то, что собирал ночью. Пальцы молодой женщины в задумчивости скользнули по атласным лепесткам, извлекли маленький свиток: «Я провёл всю ночь в саду, борясь с шипами этих прекрасных творений Всевышнего. Любимая, пусть же мои старания вызовут улыбку, а не слёзы!»

Глава 17

Фатима-ханум со своей свитой прибыла в поместье старшей госпожи в середине последнего месяца лета. Жара, мучившая всех, спала, и стояли тёплые спокойные дни. Воздух был напоен ароматом ещё не отцвётших летних цветов и уже распускающихся осенних, а в прозрачной синеве легче пуха порхали паутины, блестевшие в лучах нежаркого солнца.

– Осень будет долгой и тёплой! – наблюдая за ними, изрёк Джафар-ага. Он прогуливался по дорожкам сада вслед за чинно беседующими ханшами. В эти дни, пока Фатима находилась в гостях у его любимой госпожи, главный евнух впервые позволил себе расслабиться, понаблюдать за природой. Это вовсе не значило, что Джафар-ага оставил свои подозрения, он по-прежнему обвинял мать наследника в чёрных замыслах. Но донесения соглядатаев сводились к одному: в этот приезд Фатима-ханум и в самом деле желала примириться со старшей госпожой. Ага безмолвно присутствовал при бесчисленных обсуждениях нарядов, красочных тканей, разглядывании драгоценных камней, рассуждениях о поэзии и всего прочего, что обычно составляло светскую беседу двух высокородных женщин. В этот же раз беседа ханш свернула на обсуждение дел в гареме. Фатима поведала о том, чем заняты её сыновья и дочери Алимы, Сююмбика с улыбкой внимала ей. Разговор о детях был созвучен её состоянию, ей казалось, что будущий ребёнок с удовольствием вслушивается в рассказы о шалостях своих братьев и сестёр. Но постепенно, сохраняя безмятежный вид, Фатима перешла к разговору о новой фаворитке.

– Повелитель всюду берёт её с собой. И ночами не расстаётся с этой женщиной. Временами наш господин забывает, что, согласно шариату, должен посещать каждую из жён!

Упоминание о горячей привязанности хана к Фирузе всё-таки кольнуло иглою ревности сердечко старшей госпожи, но ей удалось не показать этого.

– Повелитель назвал Фирузу-бику женой всего месяц назад. Что же странного в том, что он так увлечён ею?

– Женой? – фыркнула Фатима-ханум – Она же невольница, к тому же христианской веры, в лучшем случае наш господин может заключить с ней временный брак.

– Но разве вам неизвестно, Фатима-ханум, что Фируза-бика приняла нашу веру. И рождена она не от простого пастуха, род её богат и знатен…

– Она – уруска, наш враг! – с неожиданной яростью выкрикнула мать наследника. Фатима растеряла последние остатки безмятежности и, наконец, показала истинные мысли. – Наш муж неразборчив в своих связях! Достаточно было сделать из неё наложницу, а не приводить эту женщину в верхний гарем.

– Не думаю, что кто-то может диктовать повелителю, на какой этаж гарема вести полюбившуюся женщину! – повысила голос Сююмбика-ханум.

Обе ногайки остановились друг против друга. У Фатимы побагровело полное лицо, унизанные драгоценными перстнями пухлые пальцы сжались в кулаки, но Сююмбику её разъярённый вид не напугал. Сверкая грозным взглядом, она строго произнесла:

– Не дело затевать склоки в гареме, Фатима-ханум! Раз наш господин решил взять себе четвёртую жену и поселить её вместе с нами, он имеет на то полное право!

Джафар-ага затаился, он ожидал, что сейчас-то Фатима не выдержит и покажет себя во всей широте озлобленной души. Но мать наследника остановила себя, она даже улыбнулась:

– Не будем спорить, Сююмбика-ханум. Конечно, нашему господину видней, и ему решать, кого приближать к себе, а кого удалять. А нам остаётся только молиться, чтобы он не забыл своими милостями нас. Пройдёмте же в дом, эта прогулка пробудила во мне аппетит. Очень хотелось бы отведать слоёных сладких пирожков, которые пообещал ваш несравненный пешекче.

И Фатима всё с той же слащавой улыбкой на лице направилась к дому, вынуждая хозяйку имения и безмолвного Джафар-агу следовать за ней…

Вскоре в Казани отпраздновали Джиен, и повелитель пожелал развлечься. Ещё вчера Джафар-ага доложил, что младшая госпожа сильно простудилась и в ближайшие дни не может принимать у себя господина. Сафа-Гирей пошутил, он не преминул поддеть хрупкость славянских дочерей, не привыкших к кочевническим празднествам под открытым небом. Сам же захотел увидеть девственниц, привезённых из Кафы.

Главный евнух давно ждал этого момента, и девушки измучились в ожидании встречи с повелителем. Каждая из них жадно ловила слухи о любвеобильности хана, о его мужской привлекательности, и ни одно сердечко билось в мечтах о возвышении, о статусе любимой наложницы, а там, глядишь, и жены. В этих грёзах красавицы проводили всё свободное время и готовились развлечь господина танцами, музыкой и плотскими утехами. Наконец долгожданный для них час настал.

После обеда Джафар-ага препроводил своего господина в нижний гарем, но пока хан устраивался на мягких подушечках широкого трона, явился личный евнух Фатимы-ханум. Чёрный раб пал ниц перед господином и передал просьбу матери наследника о немедленной встрече. Сафа-Гирей нахмурился, ему совсем не хотелось видеть Фатиму сейчас, когда в воображении уже вставали соблазнительные красотки. Только повелитель хорошо знал настырный и назойливый характер дочери Мамая, а потому нехотя кивнул головой:

– Пусть зайдёт, но ненадолго.

– Моя госпожа будет кратка, великий хан, – кланяясь и одновременно пробираясь к выходу, пробормотал Хасан.

Фатима явилась в тот же миг, как скрылся за дверями её чёрный евнух.

«Ждала у входа, хитрая лиса!» – понял Сафа-Гирей. Мать наследника поклонилась и смиренно промолвила:

– С вашего позволения, повелитель, я хотела бы отправиться в гости к Сююмбике-ханум. В её положении не помешают советы опытной женщины. А я, как вам известно, мой хан, произвела на свет двух крепких, здоровых сыновей. К тому же развлеку её рассказами о Джиене, ведь ханум так любит этот праздник, а посетить его не смогла.

– И сколько ты желаешь там гостить?

– Думаю, два дня, мой господин.

– Что же, ступай, и передай мои наилучшие пожелания Сююмбике-ханум. Я навещу её в самое ближайшее время. – Повелитель не обратил внимания на упреждающие знаки, какие делал Джафар-ага из-за спины Фатимы. Он кивком головы отпустил свою жену.

Евнух с трудом дождался, пока захлопнутся двери за матерью наследника:

– Мой господин, не кажется ли вам, что в эту поездку мне следует отправиться вместе с Фатимой-ханум? Я бы не доверил ей последнюю наложницу в гареме, не то что нашу луноликую ханум.

Сафа-Гирей переменил позу и вздохнул. Ему казалось, что он никогда не увидит долгожданных красавиц:

– Джафар-ага, я ценю твою преданность старшей госпоже, но иногда ты слишком осторожен. Фатима недавно навещала мою дорогую Сююмбику, и, хотя в тот раз ты уверял, что ей грозит опасность, всё обошлось. И Сююмбике кажется, что их отношения налаживаются, а это значит, что в гареме наконец-то воцарится мир хотя бы между моими жёнами. Как бы мне хотелось, чтобы это произошло сейчас, когда у меня появились эти милые кошечки, которые ждут своего звёздного часа вон за той занавеской! Пусть мои жёны дружат, ходят друг к другу в гости, а мне хочется только одного – твоих юных прелестниц. Джафар-ага, очнись же, наконец!

– Как пожелаете, повелитель! – Ага с трудом подавил в себе зловещие предчувствия и взмахнул расшитым павлинами китайским платком. – Ваше желание – закон, мой господин!