Текст книги "Сююмбика"

Глава 9

Полки подняли на штурм без подготовки, так и побежали они беспорядочно, потрясая оружием. Нестройные ряды ратников быстро перевалили через заснеженные овраги и холмы, обходя ямы, изрытые пушечными ядрами. Казанцы затаились, и это придавало наступавшим смелости и отваги, они возбуждённо кричали, подбадривали друг друга призывами навалиться разом и взять стены. Из-за реки выскочила конница Бельского, своей стремительностью она поддержала воинский дух пешей рати. Казалось, ещё рывок, и крепость окажется в их руках.

Большие крепостные пушки на стенах Казани заговорили разом, грозный глас взрывов прогремел неожиданно. Ядра, полетевшие из цитадели, теперь попадали не в укрепления противника, а в катившуюся по белому полю волну из человеческих и конских тел. Ядра разрывались со страшным грохотом, и стены из огня, дыма и вздыбившейся земли поднимались повсюду. Леденящие душу крики понеслись из этого ада, в воздух летели разорванные тела, люди и кони метались в страшном месиве из грязного снега, перемешанного с кровью. Оставшиеся в живых, не задетые смертоносными зарядами, всё ещё рвались вперёд, но их встречал град метких стрел, пущенных из узких бойниц и сторожевых башен. Сотни удачливых счастливцев всё же преодолели все преграды и оказались под самыми стенами, но и им пришлось испытать на себе излюбленную защиту осаждённых крепостей – вылившийся на головы кипящий вар. Нечеловеческие вопли вознеслись к небу, и, словно сметённые этими ужасными криками, русские полки покатились назад.

Отбитый штурм лишь прибавил ярости московской рати: воины взяли осадные лестницы и приготовились к новой атаке. Теперь они шли одна за другой, и каждая была мощней предыдущей, но ничто не смогло поколебать стойкой обороны Казани. Да и сами защитники крепости не отсиживались за стенами, как только очередной штурм русских шёл на убыль, распахивались городские ворота и летели вслед за отступающими дикие крымские всадники. Они с яростным визгом рубили головы кривыми саблями, проносились смертоносной лавиной, разворачивались и неслись обратно. В тот же миг захлопывались тяжёлые ворота, и крики ликования слышались в городе, встречающем бесстрашных джигитов.

Неудача первых дней осады не сломила московитов. Царь Иван не желал верить, что столь долго лелеемый поход окончится крахом. И очень скоро дух молодого государя укрепился. Русские пушкари пристрелялись к цели, и стали бить точней, попадая в саму цитадель. Казанцы несли многочисленные потери среди населения, которое укрывалось в стенах крепости. Уже не доносились из осаждённого города восторженные крики, и пыл любования собственным геройством прошёл, унесённый ветром неисчислимых бед. В те дни несчастье пришло и в ханскую семью. Одним из ядер был убит сын Сафа-Гирея – двенадцатилетний Гаяз-солтан, а вместе с ним крымский эмир Челбак. Почти одиннадцать дней продолжалась изнурительная осада столицы, исходили кровью защитники Казани, горожане падали с ног от нечеловеческой усталости, день и ночь борясь с пожарами, варя смолу и строя новые укрепления. На двенадцатый день осады милостивая природа пришла на помощь осаждённым – вдруг среди зимы пришла такая же ранняя весна, как и год назад. Дожди хлестали, не переставая, на реках вздувался лёд, и, опасаясь распутицы, московиты покинули лагерь и отправились в обратный путь. Они так и не добились главной цели своего похода, но и обескровленные казанские отряды не в силах были преследовать отступавшие вражеские полки. Противник, несмотря на большие потери, всё ещё представлял грозную силу.

Русская рать заночевала в устье Свияги. На рассвете молодой царь выбрался из своего шатра и прошёл на берег реки. Задумчиво глядел Иван Васильевич на возвышавшийся перед его взором небольшой остров, заросший густым лесом.

– То Круглая гора, государь, – послышался рядом знакомый голос.

Царь увидел касимовца Шах-Али, в такой же задумчивости глядевшего на остров.

– Хорошее место, – негромко произнёс Иван IV. – До Казани всего двадцать вёрст будет, а взять его нелегко.

– Конечно, так, великий царь, не взять, если крепость стоять будет! Но хорошую крепость построить, время надо немалое.

– Вот о том и подумаем, соберём совет! – загорелся молодой господин. – И ты будь со служилыми князьями-татарами, хочу и их слово послушать.

На совет собрались спустя час. Кроме русских воевод прибыли касимовский хан Шах-Али и казанские эмиры Костров, Чапкын-Отучев, Бурнаш. Оглядев суровым взором татарских военачальников, Иван IV спросил:

– Отчего не все здесь, где царевич Едигер?

Служилые князья поникли головами, осмелился ответить только один Шах-Али:

– Прости, великий государь, не досмотрели. Ночью царевич со своими людьми снялся с места ночёвки и сбежал.

Царь, подскочив, опрокинул походный стол, затопал в ярости ногами:

– Догнать изменника, изрубить на куски!

Возразить в этот раз посмел лишь князь Бельский:

– Поздно, государь, они всю ночь шли. А потом Волга им – мать родная, где угодно укроются.

– Может, они в Казань подались? – робко вставил своё слово воевода Лопатин.

Царя Ивана это предположение разгневало ещё больше. Вдоволь накричавшись, он покинул шатёр. В безмолвном молчании шли за ним воеводы, поодаль отдельной кучкой татарские князья. Вышли на берег. Молодой царь криво улыбался своей тайной мысли.

– В следующий раз будем умней, – произнёс он уже спокойно.

А военачальники боялись и переспросить, что имел в виду государь: бегство ли Едигера или неудавшийся поход на Казань.

– Взгляните на этот остров, – наконец промолвил Иван, указав рукой. – Повелеваю выстроить здесь крепость. И быть ей нашим оплотом в землях казанских.

Воеводы оживились, принялись предполагать, как много преимуществ даст русская крепость под боком у казанцев. Вступили в беседу и татарские князья, подали мысль, как возвести крепость в наикратчайшие сроки.

– Остругать брёвна да возвести стены можно в Угличе, – говорил за всех эмир Костров. – Я там часто бываю, великие мастера такого дела имеются, сам заказы давал. А оттуда летом можно сплавить готовые брёвна на стругах и плотах. Если всё проделать с умом, крепость родится за несколько дней. Казанцы и опомниться не успеют, как под боком вырастет острог.

С берегов реки молодой царь отъезжал в приподнятом настроении. Здесь, на Круглой горе, в устье Свияги суждено было родиться русскому оплоту – крепости, приведшей Москву к будущим военным удачам.

Глава 10

Медленно, но верно оживала столица после сокрушительного нашествия московитов. Люди не могли поверить, что грозный царь со своими воеводами отступил от города и отправился восвояси. Но шли дни, и жизнь всё явственней напоминала о себе: в слободах и посаде раздавалось звонкое тюканье топоров; от лесов, окружающих Казань, потянулись возы со свежесрубленными брёвнами. Горожане заново отстраивали порушенные и сожжённые во время осады дома. Оживали и базары. Торговцы, попрятавшиеся со своим товаром где придётся, опять раскрывали свои лавки и лабазы. Всё громче и уверенней звучали на базарных площадях голоса зазывал.

Шли восстановительные работы и в цитадели. Где-то пушечным ядром повредило угол эмирского дворца, где проломило стену Ханского двора. Сноровисто работали мастера-камнетёсы, они спешили залатать зияющие раны города, чтобы ничто более не напоминало о пришествии врага. Молодой камнетёс Хасан всё утро подвозил тачку с камнями к крепостной стене, где опытные мастера заделывали большой пролом. Мастера спешили, поторапливали Хасана, но как ни старался камнетёс, не мог не отвлечься на уличные происшествия. То разглядит юноша важно шествующих в медресе мюридов, то отряд всадников, вихрем пронёсшихся по площади, а то девушку, закутанную в покрывало, с глиняным кувшином на плече. А в другой раз остановился он полюбоваться белокаменным тюрбе. Красиво и величественно было творение рук казанских зодчих. Эта ханская усыпальница – последний приют правителей Казанской Земли – своими формами напоминала едва распустившийся бутон редкостного цветка. От приюта ушедших в мир иной глаз скользил к многоярусной, ступенчатой башне, это на её тёмно-красном фоне раскинулось белоснежное тюрбе. Дозорную башню достроили по велению казанской ханум, и она возвышалась теперь над всей Казанью. Стройный шпиль пронзал небо, словно могучий богатырь встал на охрану родного города и устремил ввысь остриё крепкого копья. Вскинув голову, камнетёс обозревал могучие ярусы башни, которые с неожиданной лёгкостью для своей мощи убегали ввысь. Он знал: казанская госпожа часто любила подыматься на верхнюю площадку этой башни, чтобы с высоты птичьего полёта полюбоваться любимым городом. Там, наверху, и сейчас стоял дозорный казак, следивший за окрестностями столицы. Суровой своей неподвижностью он напоминал, какие тяжёлые времена переживает сейчас ханство. Но в те часы, когда сюда приходила ханум, старший караула незаметно удалял дозорного, чтобы госпожа могла остаться одна со своими думами. А думы Сююмбики в эти мгновения устремлялись к Сафе. Здесь на немыслимой высоте она словно оказывалась ближе к небесам, где нашла успокоение мятежная душа её супруга. Она говорила с ним о своей любви, об одиночестве, о том, как ей не хватает его.

– Видишь, Сафа, – шептала она, – чтобы стать ближе к тебе, подняла я ступени башни. Если б смогла, достала бы до неба. Для моей любви нет преград, Сафа…

А камнетёс всё возил тяжёлую тачку мимо эмирских дворцов, восьмиминаретной мечети и белокаменного тюрбе. У высокого сводчатого входа в усыпальницу застыл караул крымских гвардейцев. Один из них цыкнул на залюбовавшегося каменными узорами мастера:

– Пошёл прочь, плётки захотел?!

Только сейчас смутившийся камнетёс заметил скопившуюся у входа челядь, которая дожидалась свою госпожу. Знать, казанская ханум из башни спустилась поплакать на могилу любимого мужа, а в этом святом деле не должен мешать никто.

Склонившись прямо на холодные плиты усыпальницы, безмолвно сидела Сююмбика у двух каменных надгробных плит. На одной вилась искусная арабская вязь вырезанных в камне слов – здесь уже год, как покоится её Сафа. Сюда, когда придёт её срок, хотела бы лечь рядом с любимым и она. Покоилась бы под такой же каменной плитой, чтобы не только души, но и прах их был близко – сердце к сердцу. Только и подумать она не могла, что следующей плитой в этой усыпальнице будет не её, а вот эта, на которой искусные камнерезы пока успели вырезать только два слова «Гаяз-солтан». Не было больше на свете её маленького воина, защитника, привязавшегося к ней всем сердцем.

Сююмбика с трудом поднялась с каменного пола, ощутила, как сотни иголочек впились в затёкшие ноги. Она опёрлась о влажную равнодушную стену, окинула прощальным взглядом место последнего пристанища двух дорогих ей людей.

– Как мне тяжело без тебя, Сафа! – не выдержав, простонала женщина. – Кругом одни враги! И даже те… – она с горечью усмехнулась, – даже те, кого ты считал друзьями.

Сююмбика развернулась и быстро пошла к выходу, словно боялась, что вопросит голос Сафы о своих друзьях, о тех, кому дарил почёт и богатство. Что же она ответит ему о них, заседающих ныне на самых видных постах ханства, младших сыновьях крымских эмиров и мурз? Что скажет о тех, кому в наследство от своих родителей не досталось ни громкого титула, ни огромного богатства. А сейчас каждый из них живёт в роскошном дворце, по всем землям казанским раскиданы богатейшие имения, подаренные им ханом Гиреем. Да только хочется им всё больше и больше! Не о защите государства радеют они, не о процветании его, а как бы покрепче набить свои ненасытные глотки, скопить казну на случай, если придётся удирать обратно, в Крым. Казанская ханум не замечала спешившей за ней свиты, быстрым шагом шла она в свой дворец. В раскисшем снегу утопали сафьяновые сапожки на каблучках, полы богатой шубы, отделанной искрящимся мехом соболя, промокли от брызг ледяной воды. Но Сююмбика не видела ничего, и быстрее её шагов летели в голове воспоминания недавних дней.

Вспоминалось ей, как сразу после отхода врага вызвала она к себе оглана Кучука и спросила, что же намерен делать глава дивана, если не сегодня-завтра вернутся полчища московского царя. Оглан стоял перед ней без должного почтения, это сразу бросилось в глаза ханум, но ослабленная горем и утратами этих страшных дней она не стала показывать крымцу, как это её задело. Сююмбика ожидала ответа от крымского оглана, разглядывала смуглое лицо с профилем хищной птицы, чёрную бородку, сильные пальцы, привычно сжимавшие драгоценную рукоять дорогого ятагана. Оглан был одет с вызывающей роскошью, больше подходящей хану, и держался как повелитель.

– Что тебе ответить, ханум? Когда-то нас привёл в Казань твой муж и наш господин хан Сафа. Мы верно служили ему, не щадя своих жизней. Но он был зрелым мужем, сильным воином! А год назад по твоей просьбе посадили мы на казанский трон младенца. И сейчас я спрашиваю себя, не ошиблись ли мы тогда?

Кучук хозяйским шагом прошёлся по приёмной, выбирая место, где можно удобней устроиться. Вольготно развалился в богатом кресле и, не глядя на грозно молчавшую женщину, продолжал:

– Нас вполне устроил бы любой другой Гирей, будь он взрослей и опытней: солтан Булюк или Даулет. Но коли Всевышнему было неугодно дать нам их, твой сын остался на троне отца, а с ним и ты, ханум.

При последних словах Кучука, звучащих как пощёчина, как оскорбление, Сююмбика подняла глаза. Выпрямившись, как стрела, она вцепилась в резные подлокотники сидения:

– Я услышала много слов от тебя, Кучук. – Ханум поразилась сама себе, до чего ровно и спокойно звучал её голос, как искусно скрывал бурю, бушевавшую в груди. – Много слов, достойных украсить речь постаревшей жены, которая сожалеет, что её старик призывает на ночь молодых красавиц. А я желала услышать речь государственного мужа, достойную высоты того положения, которое ты, крымец, занимаешь!

Лишь на мгновение ханум отшатнулась, когда разъярённый оглан подскочил с места и выхватил из ножен блеснувший ятаган. Одним движением поднялась Сююмбика навстречу мужскому гневу.

– Что же ты, Кучук, – замахнулся, так ударь! Убей свою госпожу, презренный раб, убей ту, кого поставил над тобой твой покойный господин!

Она знала, как рисковала, как безудержен был крымский оглан, но, сметая с пути и женское благоразумие, и простой человеческий страх, встали перед ней как один её гордые мужественные предки. Прародители знатного могущественного рода взывали к силе её духа, несокрушимой воле, к кипевшей в жилах степной крови. И отступил Кучук, отступил не перед женщиной, а перед ханум, за спиной которой, казалось, стоял легион её рода. Он бросился к спасительной двери и уже оттуда, чтобы не уронить до конца своего достоинства, угрожающе возвестил:

– Разговор наш не окончен, госпожа!

Глава 11

Сююмбика заперлась в своих покоях, писала письмо отцу, беклярибеку Юсуфу. Как когда-то, пятнадцать лет назад, после смерти хана Джан-Али писала она, не доверившись ни писцу, ни самому верному человеку, так и сейчас сама водила калямом по бумаге, словно говорила с отцом с глазу на глаз. «Знаю я, мой мудрый отец, как были вы недовольны, что, последовав наставлениям своего мужа Сафы, допустила я к власти ненавистных вам крымцев. Но в том была не вина моя, а только следование судьбе. Ежели бы казанские карачи и благочестивый сеид Мансур пожелали добровольно посадить на трон моего сына и вашего внука Утямыша, не желала бы я иного. И по сей день жили бы мы с ними в мире и согласии. Но случилось так, мой отец, что пришлось вырывать мне трон для сына силой, и этой силой стали крымцы. А сейчас опасаюсь я, что вознёсшийся до поста главы дивана оглан Кучук лишит Утямыша законного юрта, либо совершит какое другое чёрное дело. И ещё сообщаю, отец мой, о большом горе. Приходил воевать Казанскую Землю царь урусов, одиннадцать дней стоял он под стенами столицы нашей, много погибло правоверных мусульман, много порушилось домов в огне. Лишь с помощью Всевышнего отступил враг от нашей земли. Но знаю, они вернутся, а оттого кровью обливается сердце твоей дочери. Нет мира у меня в диване, нет мира в ханстве и нет у Казани крепкого сильного войска, которое могло бы победить злодея. Пишу тебе и уповаю на твою помощь, отец…»

Ханум закатала письмо в трубочку, перевязала его шёлковым шнуром. Под светом светильника шнур сверкнул серебристо-золотой нитью и замер прижатый воском к плотной бумаге. Запечатав письмо перстнем с личной печатью, Сююмбика окликнула Оянэ. Нянька, несмотря на свой возраст и болезни, и сейчас умела быть деятельной и проворной. В мгновение ока ввела она ногайского невольника, подаренного Сююмбике отцом в последний приезд в Сарайчик. Беклярибек Юсуф дал ей верного человека на случай, когда дочь не сможет воспользоваться ханскими посланцами. Проследив, как гонец прятал письмо, госпожа протянула ему кошель с деньгами на дорогу, предупредила, чтобы он не останавливался на ханских ямах, неизвестно было, как далеко простирается власть Кучука и его сподвижников. Невольник поклонился и отправился исполнять поручение госпожи.

При выходе из гарема ногайца остановили нукеры Кучука.

– Эй, что ты делал на половине Сююмбики-ханум? Покажи, что прячешь, может, обокрал нашу высокочтимую госпожу?

Крымцы, окружив невольника, толкали его и смеялись. Тот озирался, но молчал, не отвечая, только глаза его сверкали ненавистью. Казалось, ещё мгновение и мужчина накинется на обидчиков, перегрызая глотки. Он и кинулся, сшиб с ног коренастого сотника и попытался выпрыгнуть в окно галереи. Но метко пущенный кинжал одного из нукеров нагнал посланника ханум.

Письмо отыскалось сразу, и пока воины занимались мёртвым телом, старший из них принёс послание своему господину, оглану Кучуку. Тот отпустил сотника повелительным кивком головы и сломал печать на свитке. Кучук читал письмо казанской ханум и хмурился. При словах о нём, как об оглане, вознёсшемся до главы правительства, криво усмехнулся. Что же скажет гордая Сююмбика, когда самый младший сын крымского бея станет равным казанским ханам? А разве её предок Идегей сразу родился правителем? Он был младшим сыном эмира Балтычака из племени акмангыт, а управлял ханами Золотой Орды, как безвольными фигурками на шахматной доске! Да мало ли повелителей родились не на подножках трона! И он, Кучук, даст новую династию этому ханству, которое ждёт твёрдой руки. А ханум возьмёт в жёны. Что и говорить, женщина она ещё слишком соблазнительная, чтобы пренебрегать ею, да и сияющий ореол знатности только прибавлял блеска её достоинствам. Пока же следовало склонить к исполнению своего плана крымских соратников, что не так уж легко сделать. Многие равны с ним по знатности, не захотят ли и они возвыситься, убрав с пути мешавших претендентов?

Минул месяц, как казанская ханум отправила тайное письмо своему отцу, а ответа всё не приходило. Сююмбика собрала диван, и четыре крымца сели перед ней. Первый, оглан Кучук, занимал пост улу-карачи, он ведал военными делами и руководил войском. Визирем был эмир Торчи, сбором налогов ведал мурза Шах-Ахмет, а за работой ханских чиновников следил оглан Барболсун. Из казанцев на совете присутствовал только сеид Кул-Шариф. Ханум, открыв совет, запросила отчёта с оглана Барболсуна, она спрашивала, готова ли столица к набегу врага, запущены ли в ход ханские мастерские, сколько сдают продукции кольчужники, резчики стрел, как продвигаются дела у седельников, завезена ли мастерам кожа. Оглан на все эти вопросы недовольно мотал головой, отвечал неохотно, всем своим видом показывая, женское ли это дело, толковать о кольчугах и сёдлах. Ханум горячилась:

– Никто не знает, сколько нам отпущено до следующих битв с урусами. Нужно строить новые укрепления, готовить казаков, послать надёжных людей закупить пищалей, пушек.

– Напрасно вы не доверяете нам, госпожа, – прервал её речи Кучук. – Мы – воины с рождения и знаем, что предпринять, когда дело касается укрепления крепости.

Она с трудом заставила себя смотреть в его язвительно сощуренные глаза. Перед всеми остальными не хотелось показывать, что между двумя высшими правителями ханства возник разлад.

– Может, вам и лучше знать, только с тех пор, как ушёл от наших стен враг, минуло два месяца. А кроме латания дыр во дворцах, больше ничего не делается.

Ханум пыталась сломать холодное равнодушие крымцев, требуя от них действий. Думала про себя: «Неужели так и не стала им родной эта земля, у многих здесь появились на свет дети, кое-кто из крымцев пришёл сюда ещё в первое правление Сафы. Откуда такое нежелание понять мою боль? Почему не хотят помочь защитить эту землю? Неужели только из-за того, что я – женщина?!»

Заседание дивана закончилось и оставило ханум в ещё большей тревоге. Сеид молчал всё заседание и покинул диван в числе первых, но как только удалились крымцы, вернулся. Он подошёл к задумавшейся Сююмбике и потребовал ответа:

– Госпожа, как велико ваше желание помочь Казани?!

Взгляд Кул-Шарифа пронизывал насквозь, от такого не скроешь никаких тайников своей души. Сююмбика поднялась ему навстречу:

– Почтенный сеид, после желания матери, чтобы сын был здоров и счастлив, у меня только одна цель, чтобы эта Земля, которая так дорога мне, была свободной и благополучной!

Непреклонные глаза сеида потеплели. Кул-Шариф, протянув сильные крепкие руки, скорей воина, чем служителя Аллаха, усадил госпожу назад на трон.

– Тогда наш разговор получится, ханум. Что можно ещё предпринять, кроме того, что вы предлагали своему дивану?

– Я послала письмо отцу в Ногаи, просила о военной помощи, но ответа нет, и это меня пугает.

– Ваш гонец мог не доехать. Сейчас на границах неспокойно.

Сююмбика неопределённо мотнула головой, то ли соглашаясь со словами сеида, то ли нет.

– Гонец был тайный, и письмо содержало, кроме этой просьбы, кое-что личное, что я доверила только отцу.

– Испокон веков люди любят чужие тайны. Гонца могли перехватить.

Кул-Шариф в задумчивости прошёлся по залу. Сююмбика опустила глаза, чтобы скрыть тревогу, которая последовала за его словами, пробормотала еле слышно:

– Надо послать ещё одно письмо. Ногайское войско нужно нам, как воздух.

Сеид её услышал и согласился:

– Напишите, ханум. Но передайте письмо мне. Я отправлю с ним дервишей, они ни у кого не вызовут подозрения.

– Хорошо! – голос Сююмбики окреп. – Думаю, нам следует послать письма в Крым и султану Сулейману. Ещё написать в Хаджитархан. Перед лицом этой опасности следует поднять всех единоверцев, сегодня пришли за нашими душами, завтра ворвутся к ним.

Кул-Шариф почтительно склонил голову:

– Кажется, теперь я понимаю, почему ваш крымский диван не пожелал слушать госпожу. Признать, что женщина говорит разумные речи, которые не пришли на ум им, выше их мужского самолюбия.

Сююмбика невольно улыбнулась:

– Простите мою нескромность, благочестивый сеид, а это признание не задевает вашего мужского самолюбия?

– Так же, как и вы, ханум, когда говорите о Казани, забываете, что вы женщина, так и я, когда дело касается блага Казанской Земли, забываю, что я мужчина.

«Прекрасный ответ! – подумала Сююмбика, с уважительным поклоном прощаясь с Кул-Шарифом. – Он прирождённый дипломат, более умный, чем его отец, сеид Мансур. Может быть, с таким сеидом у Казанского ханства появится возможность выжить в столь тяжёлые времена!»