Текст книги "Сююмбика"

Глава 18

Ранним утром по свежей прохладце выходили мастеровые люди из свежесрубленных изб, ещё пахнущих смолой и издающих сладковатый аромат древесины. Мужики, не спеша, потягивались, позёвывали, крестили рты, не залетел бы ненароком лукавый чёрт! На дубовых стенах крепости перекликались меж собой ратники. Далеко, над спящей рекой и дремлющими на той стороне реки лесами, разносились голоса сторожей Ивангорода[140]140
  Ивангород – первое название Свияжска. Свияжском крепость стали называть с 1560 года.


[Закрыть]. Плотник Фома отправился к реке умыться, указал рукой напарнику и земляку углицкого Кузьме Щербатому:

– Глянь, Постник уж молится на свою церквушку!

Степенный Кузьма одёрнул Фому:

– Тебе бы всё смеяться, балабол, был бы таким мастером от бога, каков Постник, я тебе б в ножки кланялся!

И словно в подтверждение своих слов, проходя мимо застывшего у церкви мастера-зодчего Постника Яковлева, склонился глубоко:

– Доброго утречка вам, мастер!

Постник рассеянно отвечал. Он так и не отвёл глаз от недавно собранной церкви с тремя куполами – во славу Отца, Сына и Святого Духа. По его задумке собрали эту церковь без единого гвоздя, и стояла она теперь, радуя глаз своей красотой. Освящённая архиереем Гурием стала церковь только светлей и выше. Оглядевшись, не наблюдает ли кто, Постник подошёл к зданию поближе, крестился, кланялся, целовал пахнувшие смолой стены. Было это будто и его творение, а в то же время не его, а богово. Не иначе, только он, Господь, водил его рукою и мыслями, коли позволил создать такую красоту. От восхищения и умиления на глазах молодого мастера выступили слёзы, и он, смущаясь, украдкой смахивал их. Как бы кто не увидел, засмеют, скажут, целует Постник свою церквушку, как невесту. А оно так и есть, милей всякой невесты, дороже отца с матерью ему его творение.

По улице, переговариваясь быстротекущим, непривычным языком, проехали татарские князья. Оглянулись на его церковь, и он видел, тоже залюбовались, хоть и вера у них иная, а красоту понимают. Как же иначе, красота она везде одна. Вон ратники ему рассказывали, до чего необыкновенно хороши в Казани храмы басурманские и дворцы белокаменные. Это они издалека через стены крепостные рассмотрели, а увидеть бы это поближе, разглядеть, потрогать. Может и взять что-то от них, чтобы ещё краше стали христианские соборы[141]141
  Существует версия, что, в сооружённом в Москве (1555–1562 гг.) зодчими Постником и Бармой храме Василия Блаженного использованы задумки строителей разрушенной мечети Кул-Шарифа в Казани.


[Закрыть].

От реки потянулись мастеровые, они готовились трапезничать гречишной кашей, сходить к заутренней молитве и отправиться в девственный сосновый бор, веками не тронутый людской рукой. Хоть и построены были в крепости основные задумки воевод: крепостные стены, церковь да казармы, а сколько ещё всего необходимо – и не перечислить. На всё лето хватало работы мастеровому люду.

Шах-Али, назначенный одним из главных воевод крепости, в это утро принимал черемисских князей, пришедших поклониться ему. За ними прибыли из горных улусов чуваши. Многие десятки лет жившие под рукой казанских ханов народы эти ощутили под ногами зыбкую почву. А потому спешили они преподнести Шах-Али, в лице которого видели представителя великого царя, богатые дары, кланялись до земли и просили взять их под руку Москвы. Вслед за послами инородцев пришли и татарские мурзы, владетели близлежащих аулов и поместий. Мухаммад-Бузуб и Аккубек-Тугай молили, чтобы могущественный царь Иван IV не гневался на них, а принял бы в вассалы свои, за что обещали верно служить ему.

В конце весны в Москву отправился воевода Иван Шишкин, ехал с ним и посланец Шах-Али эмир Шахбаз. Гонцы повезли вести от главного воеводы Ивангорода Семёна Микулинского. Писал воевода, что крепость стоит крепко и ждёт воинской силы и припасов. Ещё рассказывал Микулинский в подробностях, как ходил на Казань князь Серебряный и побил там много народу. А самой главной вестью слал он челобитные от горных людей, просившихся под руку русского царя.

Иван IV на просьбу инородных князей ответил милостивым приглашением в Москву, а в столице принял их с почестями, одарил щедро и повелел, чтобы подвластные им народы присягнули ему.

Уже в начале лета 1551 года русские воеводы во главе с ханом Шах-Али стали приводить к присяге жителей Горной стороны. Как только признали горные люди своим государём московского царя, повелел он в доказательство верности идти войной на Казань и времени на долгие сборы не дал. Не прошло и месяца, как черемисы отправились воевать ханскую столицу, Шах-Али и русские воеводы со своими отрядами следовали за ними. Прибыв под Казань, хан с касимовцами стал на Гостином острове, а московиты на Тирен-Узяке[142]142
  Тирен Узяк – древнее название устья Казанки.


[Закрыть].

Казанцы рать заметили издалека, увидели, что силы, шедшие на столицу, малочисленные, потому и вышли бесстрашно противнику навстречу. Ждали инородцев на Арском поле. Переправившись через реку, горные люди бросились в битву, только черемисы в этом бою напоминали зайцев, пущенных для затравки волкам. Казанцы выставили строй вооружённых пищалями воинов, нацелили крепостные пушки, а горные люди бросились на защитников города с саблями да луками. Шквал огня обрушился на несчастных, падали они десятками, сотнями, кто-то ещё целился из лука, а кто-то, всё побросав, бежал назад к реке. Вылетела из города крымская конница, нагнала бежавших предателей – сопротивлявшихся черемисов рубили на месте, других брали в плен. Тех же, кто кинулся в воды Итиля и добрался целым до Гостиного острова, нукеры Шах-Али перевезли на правый берег реки. Войско в тот же день вернулось назад в Ивангород, а воеводы отписали царю, что горные люди показали свою верность и пролили кровь под Казанью, скрепив ею договор.

В Бахчисарае крымский хан Даулет вспомнил об извечной мечте династии Гиреев возродить «тэхет иле»[143]143
  Тэхет иле – страна престола, так называли Золотую Орду.


[Закрыть]. Казанский юрт, как земля правоверных, по замыслу молодого повелителя должна была войти в объединённое тюркское государство. Потому сейчас не следовало отдавать Казань царю урусов. Хан Даулет затеял по этому поводу переписку со своим могущественным покровителем султаном Сулейманом. Султан отказался посылать на помощь ханству своих янычар, но решил, что не помешает отправить на переговоры в Ногаи и Хаджитархан послов.

В то же лето турецко-крымское посольство прибыло в Сарайчик. На приёме присутствовали мурзабеки, имевшие вес в Мангытском юрте.

Нахмурившись, слушали ногайцы старшего посла султана Омара-пашу. Не все из них соглашались с речистым послом, паша говорил много, произносил цветистые фразы, но не видели кочевники в войне, к какой призывал их Великий Турок, выгоды для своих улусов. А слова грамоты султана Сулеймана и вовсе были неясны: «Везде ныне враг всех правоверных царь Иван! И у меня отнимают его казаки Азов, Перекоп воюют. Отняли гяуры у моего Казанского юрта реку Итиль. Нет у меня сегодня сил военных, чтобы помочь своему юрту, мне и Азову помочь нечем, стоит от меня слишком далече…»

– Что же желает от нас твой господин? – не удержавшись, выкрикнул молодой мурза.

Никто не одёрнул его, все выжидали, что ответит посол. Омар-паша повёл в сторону дерзкого мурзы крючковатым носом, но сдержался, не следовало дипломату выказывать гнев. Ногайская степь не была юртом его господина, и он сюда пришёл лишь просителем. Паша проговорил миролюбиво:

– Казани следует помочь. Соединимся в одну силу – янычары, крымцы, хаджитарханцы и ваши доблестные воины. Разве сможет противиться Иван такой силе? А придёт время, заставим Русь платить дань, как платили они прежде Орде.

Кто-то присвистнул насмешливо:

– Эко, вспомнил! Когда же была та Орда, и времена ныне иные.

Посол сделал вид, что не расслышал вызывающих слов, с важностью уселся на лавку, дожидаясь решения ногайцев. Беклярибек Юсуф оглядел примолкнувших властителей улусов, но опускали глаза мурзабеки под его вопрошающим взглядом, одёргивали богатые халаты и казакины, словно чувствовали себя неловко в собственной шкуре. Один мурзабек Исмаил, младший брат Юсуфа, который заимел в Ногайской степи мощь, равную силе беклярибека, глядел прямо и не отводил глаз. Поднявшись со своего места, Исмаил прошёл в самый центр Тронного зала. Он встал перед беклярибеком, широко расставив ноги в дорогих сафьяновых ичигах, заложил пальцы в драгоценных перстнях за ярко-жёлтый кушак. Беклярибек Юсуф ждал, что он скажет, оглядывал брата, чувствуя в нём сильного соперника. Мурзабек Исмаил был моложе его и ошибок, в которых могли попрекнуть ногайцы своего беклярибека, ещё не совершал, оттого и пользовался в Ногаях доверием. Был он невысок ростом, но широк в плечах и груди, с приятным лицом, умел выслушивать людей и награждать их по заслугам. Чем не новый беклярибек для Ногаев! Вот и сейчас мурзабек тянул паузу, словно этим показывал другим мурзам, «вот я каков, что мне беклярибек, я и сам не хуже!» Юсуф видел этот ничем не прикрытый вызов, но сдерживался. Ему нужны были воины Исмаила и отряды других мурзабеков, чтобы помочь в далёкой Казани любимой дочери и маленькому внуку, которого он ещё ни разу и не видел.

– Что скажете, потомки славного Идегея? – прервав затянувшуюся паузу, спросил ногайский беклярибек. – Покуда царь урусов казался не опасен для правоверных, с ним можно было жить в мире. Сегодня он замахнулся на Казань, завтра придёт к нам! Что скажете, мурзабеки? Что скажете, властители Мангытского юрта?

Мурзабек Исмаил, заслышав лёгкий ропот в рядах своих соплеменников, обернулся к ним и язвительно произнёс:

– Отчего сегодня нас целый день стращают? Запугивает турок, который нам даже не господин, пугает крымец, уже задравший ногу, чтобы поставить свой сапог нам на шею. И даже старик, сидящий на этом троне, пытается напустить страха в наши души!

Он резко повернулся к закипавшему гневом старшему брату:

– Ты, беклярибек Юсуф, был поставлен когда-то над нами, но ты всегда знал, мы – вольное племя и узды не терпим. Тебе хочется повернуть коня на Казань, помочь дочери с внуком, тебе не страшно ссориться с царём Иваном, ведь твои люди ходят торговать в Бухару и туда гонят табуны на продажу. А мои, а также мурзабека Бекбулата и мурзы Юзея ездят торговать в Москву. Сегодня мы в угоду тебе, османам и крымцам пойдём воевать с Москвой, а завтра они перекроют нам торговые пути. И где мы возьмём товар? Подумайте, братья, завтра у нас может не быть даже тканей на кафан[144]144
  Кафан – саван у мусульман.


[Закрыть]!

Подскочил с места оскорблённый турецкий посол:

– Когда отказывались воинственные мангыты от славной битвы, от богатой добычи?!

– Битва пройдёт, уважаемый паша, а вражда останется! И добыча кончится ещё быстрей, чем копыта коней коснутся родной земли, – отвечал мурзабек Исмаил.

Но хитрый турок, словно припас напоследок самый сладкий посул, самый желанный приз. Достал из-за пазухи ещё одну грамоту султана и тягуче произнёс:

– А тому, кто поможет отстоять Азов от нечестивых урусов, милостью своею могущественный султан Сулейман Кануни дарует титул султана Приазовских земель со всеми привилегиями, положенными этому высокому званию.

В зале воцарилась напряжённая тишина, слышно стало даже, как муха нудно бьётся о цветное оконное стекло. Беклярибек Юсуф стиснул зубы, он видел, что эту милость, эту награду не ему предлагает турецкий посол. Паша в упор смотрел на Исмаила, змеиная улыбка таилась в уголках тонких губ. А может, так и надо, может, удастся турку подкупить упрямца? Выдержав паузу, посол торжественно протянул султанский фирман мурзабеку Исмаилу, но тот отвёл руку османа и промолвил гордо:

– Передай Великому Турку, паша, лучше я лягу костьми на своей земле, чем буду славным на чужой!

Протяжно охнув, захлопнулись за Исмаилом двери Тронного зала, в немом изумлении оставив там турецкого посла, ногайских мурзабеков и старшего брата Юсуфа.

Глава 19

Вскоре после нападения горных людей на Казань случилось в столице большое волнение. Народные бунты вспыхивали не первый раз, а сейчас недовольным оказалось основное население города, ведь ремесленникам в слободах стало нечем кормить свои семьи. Пустовали на базаре ряды кожевников, гончаров, медников, резчиков по кости. Товар их перестал пользоваться спросом, да и у многих закончилось сырьё, а брать его было неоткуда. Землепашцы в эту весну не засеяли большую часть полей, не могли косить траву на заливных лугах правого берега Итиля, опасались выехать из своих аулов и даруг в гости или по делам. Боялись ходить в лес по грибы и ягоды, жить в собственных домах, ежечасно ожидая нападения врага, который, казалось, был повсюду. Царские стрельцы свободно плавали по казанским рекам на стругах, а исконные хозяева опасались спустить на воду даже ялик. Порой вооружённые отряды урусов выезжали из крепости на Круглой горе, рыскали по опустевшим дорогам, хватая смельчаков, отважившихся отправиться в путь. Плакали казанцы, видя, какое несчастье приключилось с их любимой страной, молили Аллаха освободить их от этой напасти. Но не слышали они ответа Всевышнего, потому брали в руки сабли да копья и шли изгонять из столицы непримиримых крымцев. По их вине, считали казанцы, оказались они в такой беде, одни только пришельцы с полуострова виноваты, что в их семьях нет хлеба, и живут они, боясь собственной тени.

Оглан Кучук со своей гвардией отразил не одно такое народное нападение. Выкормыши Гирея топили в крови и казнях мятежников бунты и простое неповиновение. Но всё больше недовольных присоединялось к восставшим, и всё тяжелей пяти сотням крымцев было усмирять их. Гибли казанские зачинщики, но и крымцы несли потери. Не о соединении своих сил против общего врага думали сейчас жители Казани и выходцы из Крыма, а о том, как больней досадить друг другу!

Оглан Кучук стал задумываться о своей судьбе. Задержался он в Казани, а давно следовало покинуть её, направить коня в благословенный Крым. С богатствами, накопленными здесь, заимел бы на крымских землях богатое поместье и отправился б ко двору хана Даулета, у которого всегда нужда в отважных воинах. Но закружилась голова у оглана от свалившейся на него власти немереной! Ещё пятнадцать лет назад владел он малостью – титулом мурзы, полученным по праву рождения, а теперь крымский оглан равен повелителю! Не сопротивлялась бы ему упрямая ханум, давно сидел бы на казанском троне. Вспомнил Кучук о Сююмбике, и сладко заныло сердце, её непокорство только разжигало огонь в его крови, ведь сколько времени длилось это противостояние, незаметное чужому глазу. Ханум на людях и виду не подавала, вела себя с ним ровно и немного холодно, как и следует высокородной регентше с главой своего дивана. Разговоры и споры велись только о делах, касающихся ханства и Казани. Да и диван теперь собирался редко, Сююмбика-ханум обо всём советовалась с казанским сеидом, а его, оглана Кучука, избегала. Он просил её об аудиенции, но госпожа сказывалась больной через Джафар-агу.

В тот день, когда взбунтовавшиеся горные люди, удивив всех своей дерзостью, явились под стены Казани, Кучук с тайным злорадством подумал: «Сегодня казанская ханум не сможет отказать мне во встрече. Победителей встречают с распростёртыми объятьями, а не с холодной учтивостью, маску которой всякий раз надевает она, завидев меня!» То, что он разобьёт черемисов, оглан не сомневался, один вид этих воинов, кинувшихся на пушки и пищали со стрелами да копьями, вызвал у него смех. И то, что нападавшие побежали после первого же пушечного залпа, развеселило его ещё больше. Во главе отборной сотни крымцев гнал он черемисов до самого берега Итиля, с наслаждением рубил клинком потные спины и напряжённо вжатые в плечи головы убегающих. Лишь на берегу Кучук заметил отряды касимовцев и русской конницы и скомандовал отступление. Закрыв ворота, все ждали второго штурма, подкреплённого силами московитов и касимовцев, но те не пришли. Вскоре вернулись разведчики, доложившие, что враг забрал побитых черемисов и отошёл к своей крепости.

День клонился к вечеру, когда, смыв с себя грязь и кровь, оглан велел подать самые лучшие одежды. После казни эмира Чуры-Нарыка покойный хан Сафа-Гирей подарил его дворец оглану Кучуку. И теперь он, крымский мурза, младший сын бека, которому при дележе наследства отца достался лишь небольшой дом и рыбацкий аул, купался в роскоши и проживал во дворце знатнейшего рода Нарык. Осознание этого и окружавшее его богатство, ранее недоступное ему, только разжигали в Кучуке уверенность в сегодняшнем успехе у казанской ханум. Если он добился того, что из начальника охраны смог сравняться со знатнейшими эмирами, почему бы ему теперь не сесть на трон ханства. А это маленькое препятствие, каким является гордячка Сююмбика, он сломит сегодня же. Уже ночью она будет спать в его объятьях, а завтра он объявит ханум своей женой, а себя ханом. И тогда непокорным казанцам придётся признать его власть. Если сегодня они видят в нём лишь начальника крымской гвардии, завтра увидят повелителя Казани.

С такими мыслями собирался Кучук в ханский дворец, облачался в атласный кулмэк с рубиновыми пуговицами, ширазские шаровары, тонкие и мягкие, как пух. Поверх кулмэка слуги надели камзол из нишапурского дамаскина[145]145
  Дамаскин – разновидность шёлковой ткани.


[Закрыть], гладко обритую голову украсил небольшой бархатный тюрбан, сверкающий алмазной отделкой, а крепкие пальцы до самого мизинца унизали дорогие перстни. Кучук обулся в тонкие ичиги с узорчатой расшивкой и загнутыми носками, перетянулся золотым поясом, укрепив на нём дорогое дамасское оружие. С одобрением оглан оглядел себя в последний раз: разве есть на свете женщина, которая могла бы устоять перед ним?!

Сююмбика ждала вестей с поля битвы. Ей доложили о том, что горные люди отступили, и сегодня Казани уже не грозил враг, но ханум хотелось услышать все подробности, и приход оглана Кучука даже обрадовал госпожу. Кучук с удовольствием потешил её любопытство, о прошедшей битве вёл речи подробно, но чем дольше длился его рассказ, тем большее недоумение охватывало Сююмбику-ханум. Выходка горных людей казалась ей по-детски неразумной и не поддающейся никаким объяснениям. Но разгадка пришла в конце, когда оглан упомянул об ожидавших на другом берегу воинах царя.

В тот же миг от приподнятого настроения госпожи не осталось и следа. Молча, не выражая никаких эмоций, слушала правительница главу своего дивана, иногда её внимательный взгляд скользил по самодовольному лицу Кучука, и думала ханум: «Неужели он так ничего и не понял, не догадался, что горные люди приходили лишь для того, чтобы доказать свою верность Москве? Никто в этот день брать город не собирался». Крымец всё ещё вёл свой рассказ, а она уже думала о своём наболевшем. Значит, слухи, донесённые до неё дервишами о горных людях, пошедших на поклон в крепость на реке Зэе, подтвердились. Не ведая того, ханство уже потеряло всё Правобережье и нажило себе врага на собственной земле!

Сююмбика не слышала, как закончил свои речи Кучук.

– Повелительница, – окликнул он её негромко, вырывая из тоскливого плена невесёлых дум.

Она подняла голову в высоком, расшитом жемчугом калфаке, а Кучук шагнул к ней и ещё успел подумать: «Ей очень идут жемчуга. Когда она станет моей женой, буду дарить ей только эти прекрасные белоснежные зёрна!» С глухим стуком упало откинутое ногой оглана кресло, Кучук прижал свою госпожу к стене. Он жадным взглядом ловил испуганный блеск чёрных глаз, трепет бархатных ресниц, а как близки были эти губы – нежные, цвета дамасской розы!

Кучук невольно застонал, приникая к ним. От губ перешёл к изумительным изгибам шеи и опять к губам. Должно быть, недаром был опьянён ханум его господин Сафа-Гирей, как сладка и блаженна эта мука – сжимать её в своих объятьях! Ещё мгновение – и напряжённое тело обмякнет в его руках, не может женщина, не знавшая объятий мужчины более двух лет, не сдаться под горячим натиском желанных ласк. Собственное тело должно предать её, а потом она может плакать и кусать в досаде руки, но не изгнать произошедшего, не забыть, не предать забвению сладкий грех!

Тяжело дыша, Кучук отшатнулся, чтобы скинуть сковывавший движения камзол, и тут же вскрикнул от резкой боли. Удивлённый, переводил он взгляд с искажённого ненавистью лица ханум на кинжал, вогнанный по самую рукоять в правое плечо. По золотому дамаскину камзола расплывалось бурое пятно. Почти сразу онемела рука, повисла плетью, перед глазами поплыли кровавые круги. Уже теряя сознание, оглан сполз по стене, к которой совсем недавно прижимал госпожу, но всё же успел услышать властный голос Сююмбики. Женщина призывала свою стражу. «Она даже не испугалась, – с изумлением подумал он. – Не будь за дверями моих крымцев, ханум просто перерезала бы мне глотку». То была последняя мысль в его померкнувшем сознании.