Текст книги "Сююмбика"

Глава 16

Для поднятия духа рати послали за царём. Великий государь находился в страшном волнении, он, не переставая, молился, дважды пришлось просить воеводам, чтобы он вышел из церкви и отправился к своим войскам. Наконец, царя Ивана уговорили, усадили на коня и, взяв того под уздцы, повели к Ханским воротам. Рядом везли царские знамёна. Двадцатидвухлетний государь беспрестанно шептал молитвы, казалось, в эти мгновения он весь отдался во власть Бога. Знамя водрузили на Ханских воротах Казани, и десяти тысячам стрельцам приказали охранять государя, который находился рядом со знаком царёвой власти. Другие отборные десять тысяч бросили в бой на помощь воинам Курбского.

Его полк с большими потерями уже взял Елабугины ворота и подступил к основной крепости, со стен которой их встретил ураганный огонь из пушек и пищалей. В осаждающих метали камни и стрелы, от их великого множества темнело небо. Уже сотни ратников полегли под стенами цитадели, но, когда оставшиеся в живых подобрались ближе, на их головы в который раз полетели тяжёлые брёвна, и полился горящий вар. Этот вар защитники Казани делами из горючей чёрной жидкости, бившей из земли. Затем вар опрокидывали на головы осаждающих московитов, и смертоносная лава с нечеловеческим воплем уносила души врагов.

Только когда по стенам крепости начали бить пушки, удалось отогнать защитников в центр цитадели. Воины Курбского, наконец, смогли овладеть стенами, но казанцы уже не боялись ни пуль, ни стрел, ни самой смерти, они кинулись на московитов и принялись биться врукопашную. Мало воинов осталось у Курбского, но защитников крепости было ещё меньше. С боями казанцы под напором противника стали отступать к Ханскому двору, защищённому каменными стенами.

Отступал от Арских ворот и отряд казаков во главе с ханом Едигером. Гвардия повелителя смогла продержаться у ворот несколько часов против, казалось, неиссякающих сил Большого полка, только и эти силы у воевод заканчивались, и тогда на помощь Большому пришёл Царский полк. Отряд Едигера, отступая, смёл с пути воинов Курбского и укрылся в цитадели. Отход ханского отряда прикрывали священнослужители сеида Кул-Шарифа. Сеид Казанской Земли поднял на борьбу всё духовенство, рядом с ним сражались муллы, ученики-шакирды, шейхи-проповедники – все, кто в силах был держать в руках саблю. Отряд казанского духовенства встал около Тезицкого оврага, и пока казаки Едигера укреплялись на Ханском дворе, воины Кул-Шарифа держали оборону у мечети. Первыми они встретили воинов хана Шах-Али.

Бывшего казанского правителя распирало от желания захватить в плен Едигера и привести его к царю, потому с верными касимовцами он бросился вслед за отступающим ханом, но у Тезицкого оврага был остановлен защитниками Кул-Шарифа. Привычка мусульманина склоняться перед лицами духовного звания на какое-то мгновение заставила Шах-Али отступить, но бросившиеся на святое воинство московиты привели касимовца в чувство. Шах-Али врывался в самые жаркие участки боя, словно пытался отслужить перед русским царём своё временное колебание. Яростный вопль из его груди исторг вид сеида, который сражался рядом с могучим дервишем.

Сеид облачился в белоснежный чапан, надетый поверх кольчуги, ослепительный вид его одеяния поражал особой чистотой на фоне серого грубого плаща дервиша. И сам сеид, как всегда, был ослепительно красив и величественен. Сабля сверкала над его головой с молниеносной быстротой, подобно карающему мечу Аллаха. Шах-Али в окружении верных нукеров со злобным пылом пробивался к сеиду, этот красивый мужественный человек казался олицетворением всего того, чего не смог достичь в своей жизни Шах-Али. И хан желал уничтожить Кул-Шарифа, а вместе с ним и всякое напоминание о своих унижениях. Сабли Шах-Али и Кул-Шарифа скрестились одновременно.

– Изменник! – гневно выкрикнул сеид. – Гореть тебе в аду!

– Ты пойдёшь туда сам! – не помня себя от ярости, рычал Шах-Али.

Касимовский сотник подскочил сбоку и с ужасающим хрустом пробил железную кольчугу, всадив в грудь сеида короткое копьё. Другой воин с размаху опустил саблю на голову дервиша. Как во сне, опускался на землю потомок Пророка Мухаммада, а рядом, цепляясь за горло хрипевшего стрельца, валился на бок могучий дервиш.

Вскоре всё было кончено, духовенство полегло на подступах к мечети – рядом лежали и простой дервиш, и светлейший сеид Земли Казанской, муллы и шейхи. Московиты устремились к последнему оплоту защитников Казани – Ханскому двору. Защитники держали здесь оборону ещё полтора часа, пока со стен не раздались крики, что хан Едигер с его ближайшим советником эмиром Зайнашем и ханскими имильдашами готов сдаться в плен. Открылись изрубленные, изрешеченные пулями и стрелами ворота, и из них, качаясь и еле удерживаясь в седле, выехал раненый повелитель. За ним следовали двое его имильдашей и ногайский мурзабек Зайнаш. Не успели воеводы дать приказ к сдаче остальным, как, сметая со своего пути всех, шесть тысяч всадников, укрывавшихся на Ханском дворе, бросились к реке.

Последние воины казанского гарнизона так и ушли бы в густые леса, если не кинулись за ними всадники Курбского. Сам князь, к тому времени легкораненый, возглавлял погоню, но за рекой воевода был ранен вновь и упал в беспамятстве с коня. А бежавших казанцев нагоняли воины других полков, рубили на ходу, только многим удалось скрыться.

Когда солнце прошло полуденную черту, государю доложили, что Казань взята. Как почётную добычу Ивану IV доставили хана Едигера с его имильдашами и мурзабеком Зайнашем. Последний повелитель Казани волею Всевышнего удержался на троне всего полгода. Его правление не было осыпано розами, хан не купался в роскоши, не почивал на лаврах своего величия и могущества. Едигеру досталась нелёгкая доля стать правителем страны, чьё существование все эти месяцы висело на волоске от гибели. Он не смог ни отсрочить этой гибели, ни спасти казанцев и даже самого себя. Теперь Едигер, связанный одной верёвкой с тремя своими соратниками, стоял перед царём Иваном.

Хан был ранен, его кольчуга пропиталась чужой и своей кровью, утерянный в бою шлем открывал давно не бритую голову с торчащими седеющими волосками. Молодой царь стоял на пороге своего шатра, расставив ноги и заложив руки за пояс уверенным жестом победителя. Едигера слепило прорезавшееся сквозь тучи солнце, равнодушное к страшной картине разрушений и смерти, которая царила вокруг. Хан вскинул голову, прищурил глаза и всё же взглянул на своего бывшего господина. За два года, которые Едигер не видел Ивана IV, государь изменился, больше уверенности и властности появилось в его цепком взгляде, формы носа приобрели чёткие орлиные очертания. На царе блестели дорогие доспехи, алый шёлковый плащ развевался, как знамя. Ханские же бунчуки и тучи несли следом за Едигером царские стрельцы. Обожжённые пожарами, их сложили к ногам государя.

– На колени! – взревел Выродков.

От его мощного крика вздрогнул хан, мелькнула мысль не подчиниться, но ослабевшие ноги подгибались уже сами собой. Едигер встал на колени и потянул за собой и своих имильдашей. На ногах остался лишь ногайский мурзабек, он расставил ноги пошире и удержал связанными руками верёвку, тянувшую его вниз. Зайнаш с презрением взирал на русского государя.

– На колени! – подскочил к нему дьяк.

Но мурзабек только сплюнул кровавый сгусток на землю. У царя от ярости раздулись ноздри, стрельцы по его знаку накинулись на степного батыра со всех сторон. Мурзабека били и ломали, но он не покорялся. По побелевшему от гнева лицу государя все поняли, чего он желает, выхватили сабли. В дело вступили даже воеводы, и Зайнаша секли до тех пор, пока кровавая груда не рухнула на землю, а за ним порубили и покорных имильдашей. Тело Едигера сотрясала крупная дрожь, он слышал, как за его спиной острые сабли кромсают молочных братьев, и ожидал своего черёда. Но ему перерезали верёвку, подхватили под руки и бросили к ногам царя прямо на поверженные бунчуки Казани. Государь Иван, уже удовлетворённый видом кровавой расправы, к хану обратился почти ласково:

– Что ж, ты, Едигерушко, аль не рад нашей встрече?

Хан с трудом приподнялся, давала о себе знать страшная слабость от кровоточащей раны, он посмотрел в близкие глаза склонившегося над ним царя. Сейчас государевы глаза были добродушными, но Едигер знал по опыту, во что превращались эти два человеческих органа, когда Ивану IV перечили в чём-либо.

– Прости, господин, – выдавил из себя сверженный хан, – отпусти мою вину.

Эти слова дались ему с великим трудом, хан снова уткнулся в ноги царя и потерял сознание.

– Унести его в шатёр и лекаря кликните. Повезу Едигерушку с собой в Москву.

Повеление Ивана Васильевича было тут же исполнено.

– Город ваш, великий государь! – с торжеством объявил главный воевода Воротынский. – Какие будут приказания?

Царь Иван взглянул на искромсанное саблями тело мурзабека Зайнаша, вспомнил его гордое презрение, припомнил и то, как отвечали казанцы на его грамоты. Грозно сверкнули его глаза:

– Повелеваю, всё мужское население непокорных истребить под корень, остальных – в плен! Город отдаю воинам на три дня, мне пусть привезут только пушки!

А русские ратники, ещё не остывшие от боевого пыла, уж и сами крушили всех и вся. Грабёж достиг чудовищных размеров, в уцелевших после пожаров и обстрелов домах и дворцах копошились победители. На божий свет тащилось всё – от драгоценностей и серебряной посуды до шёлковых подушечек для сидения. Изящная резная мебель швырялась сквозь разбитые окна в костры, бушевавшие во дворах. Туда же летели книги, свитки и всё, что не интересовало грабителей как пожива. На улицах мародёры раздевали трупы, с женщин и мужчин стягивали перстни, чулпы, ожерелья, сафьяновые сапоги, одежду. В домах находили прятавшихся раненых мужчин, стариков, старух с детьми. Убивали всех, несмотря на молящие крики, которые рвали слух чужим непонятным языком. Сабли щадили молодых женщин, они были иного рода добычей, и с нежных женских тел срывали рубахи и шаровары, вопящие рты зажимали липкими от чужой крови ладонями. Татарок насиловали с дикой необузданной яростью победителей, а потом тащили на потеху другим воинам. Но если какая дерзкая проявляла непокорство, рубили её без сожаления на месте. К вечеру до воинов дошёл приказ царя, а они вполне насытили кровавую жажду и уже стали брать в плен женщин и детей, как приказал государь.

Царь Иван пожелал проехать по захваченному городу. Воеводам пришлось организовать отряды для очистки улицы от Нуралиевых ворот до Ханского двора. Наваленные повсюду мёртвые тела стаскивали в сторону от проезда и вскоре горы из погибших сравнялись с крепостными стенами. А царь прежде отстоял молебен в новой походной церкви, которую установили на месте водружения царского знамени у Ханских ворот.

– Благодарю тебя, Господи, – шептал Иван IV, стоя на коленях перед иконой. – Благодарю, что помог свершиться святому делу, покончили мы с Ордой, не становиться больше люду русскому невольниками татарскими…

Нескончаемый этот день клонился к закату, последние, неяркие лучи солнца робко пробегали по захваченному городу. Они едва освещали почерневшие и разорённые дома, разрушенные стены и словно пытались согреть лежавшие повсюду тела навсегда упокоившихся защитников города и их захватчиков. И неведомо было душам этих людей, нужна ли была такая жертва богам, которым они молились. Шёл 4-й день Шавваля 959 года хиджры[168]168
  Казань была взята 2 октября 1552 года.


[Закрыть].

Глава 17

Промёрзшие улицы Касимова, покрывшиеся мелкой снежной крупой, выглядели унылыми. Столь же тоскливо звучал с минарета призыв азанчи к утренней молитве.

Оянэ тронула за локоть свою госпожу, напоминая о наступившем времени намаза, но Сююмбика даже не пошевелилась. Безжизненный взгляд женщины был прикован к дороге, по которой час назад касимовские казаки увезли её шестилетнего сына Утямыша. Русский царь потребовал доставить в Москву предпоследнего казанского хана. Последний правитель её несчастной страны – Едигер уже находился в его руках.

Ещё вчера, когда Шах-Али объявил младшей жене волю государя, она надеялась, что неизбежную разлуку можно отдалить. Обезумевшая от горя женщина ползала в ногах хана и молила оставить сына в Касимове или отправить её с ним в Москву. Шах-Али откровенно наслаждался унижением всегда гордой и неприступной Сююмбики. Он восседал на троне и ощущал себя всесильным повелителем, тем, кто мог диктовать собственную волю, пусть даже за его решениями укрывались указы московского господина.

– Я не могу нарушить клятву верности царю Ивану. И отправить тебя в Москву без его ведома тоже не могу, – внушал он рыдавшей женщине. – Ты, Сююмбика, – моя жена, если об этом позабыла, то помню я. Мой господин подарил мне тебя, и ты будешь находиться со мной в Касимове, пока того желает государь.

– Зачем ему мой маленький сын?! Утямыш – неразумное дитя, он не может отвечать за чужие грехи! Всевышний не должен допустить такой несправедливости! – с отчаянием кричала Сююмбика.

– Всевышний допускал и не такое, – Шах-Али произнёс эти слова и вдруг испугался. Как бы Аллах не услышал его крамольные речи и не решил, что он поносит его, Всемогущего.

Хан сердито вскочил с трона, отбежал подальше от рыдавшей женщины к стрельчатому окну дворца, откуда хорошо был виден двор. Ледяная крупа припозднившегося в этом году снега стучала по стеклу, засыпала крыльцо и стоявших у ворот стражей. Сююмбика всё рыдала, и эти звуки стали раздражать касимовского повелителя.

– Раз тебе так хотелось остаться в Москве, почему не покорилась русскому царю? Я слышал, он тайно заглядывался на твою красу. Какой мужчина отказался бы от такой женщины, как ты, Сююмбика?! – Он внезапно озлобился от воспоминания, что ему, своему супругу, она так и не уступила, и не подарила желанных ласк. А потому выкрикнул, не тая своих давних мыслей: – Ты смогла бы сама изменить свою судьбу! Стала бы царю Ивану полюбовницей, и сын твой находился бы при тебе!

От этих слов женщина очнулась, вскинула залитое слезами лицо. С недоумением глядела она на Шах-Али, словно витала в её затуманенной горем голове ускользающая мысль, не ослышалась ли она. А ненавистный муж, обманутый её молчанием, поучал дальше:

– Взгляни на меня. Я всегда был верным вассалом своего господина. Зато теперь я – господин, повелитель в этом дворце и в своём улусе! А где твоя Казань, Сююмбика? Потоплена в собственной крови и гневе великого государя…

– Предатель! – вскричала внезапно женщина, не дав ему договорить своей складной речи. – Подлый, гнусный изменник! Ты продал всех правоверных, предал нашего Аллаха! Будь ты проклят! Пусть будет проклят весь твой род!

– Заткнись! Закройте ей рот! – как безумный закричал Шах-Али. Он бесновался, вопил и топал ногами, пока нукеры не утащили из зала отчаянно сопротивлявшуюся младшую госпожу.

А к мужу поспешила Фатима-ханум. Она целый час простояла под дверью, с удовлетворением вслушиваясь в рыдание униженной соперницы. Теперь ханум надела на лицо маску праведного гнева:

– О мой господин, эта гиена достойна самого жестокого наказания! Её проклятья были слышны даже в гареме. Как она посмела так оскорблять своего супруга и господина? Неужели и сейчас ты оставишь её в Касимове, её, посмевшую замахнуться на своего повелителя?

При виде старшей жены хан воспрянул духом, она была достойной соратницей и единомышленницей во всех его мыслях и делах. Ради неё он отослал в дальнее имение свою первую жену Фатиму и без колебания отдал титул «ханум» бывшей опальной супруге Сафа-Гирея. Для неё он привёз целый обоз награбленного добра из Казани и сложил всё это к ногам обожаемой жены со словами: «Эти дары не стоят и тысячной доли твоей мудрости и красоты!»

Только она, Фатима-ханум, помогла ему разумными советами, как справиться со строптивой Сююмбикой, когда этим летом ногайский беклярибек Юсуф послал в Касимов своих послов. До беклярибека дошли слухи, что хан Шах-Али жесток с его дочерью, якобы в гневе отрезал ей уши и нос. Юсуф обратился с жалобами к русскому царю, а тот направил ногайских послов в Касимов, чтобы те удостоверились, как хорошо живётся Сююмбике под рукой великого государя. Царь Иван потребовал от Шах-Али, чтобы послы уехали удовлетворённые своей миссией и увидели в Касимове всем довольную Сююмбику с сыном. Тогда по совету хитрой Фатимы Шах-Али ступил на скользкий путь шантажа. Бывшую казанскую ханум поставили перед выбором: будет ли она, как прежде, видеться со своим сыном каждый день или потеряет его навсегда. Не выдержало материнское сердце, и Сююмбика пошла на все уловки, диктуемые ей супругом. Ногайские послы уехали к отцу ханум с вестями о полном благополучии его дочери.

Но напрасной оказалась жертва, Сююмбика лишь отсрочила своё расставание с сыном. В малолетнем Утямыш-Гирее, этом крохотном осколочке Казанского ханства, царь увидел опасного претендента на трон разорённой, но не покорившейся Казани. И Иван IV пожелал поселить мальчика в Москве.

Когда увезли Утямыша, у Сююмбики больше не осталось ничего, ради чего она могла бы жить. Ханум потеряла любимого мужа, ханство и теперь единственное и самое дорогое – сына. Мир навсегда померк перед её глазами, утратил свои краски и звуки. Она осталась в нём призрачным видением среди теней ушедших навсегда дорогих ей людей.

Через три дня Шах-Али, подталкиваемый Фатимой, сослал младшую жену в отдалённое глухое селение на окраине Касимовского удела. Здесь в старой, продуваемой всеми ветрами бревенчатой башне и предстояло провести остаток своих дней казанской ханум. Сырая келья на долгие тринадцать лет стала жильём для госпожи, которая с рождения купалась в роскоши и поклонении. Её дряхлеющая нянька Оянэ осталась единственной прислугой и собеседницей, с кем Сююмбика могла с тоской вспоминать о прошедших годах. С ней она делила скудную пищу, которую хан Шах-Али отпускал от щедрот своих опальной супруге, с ней противостояла грубостям и непочтительности касимовских казаков, охранявших госпожу. Иногда она выходила на верхнюю площадку башни и стояла там, одинокая, не укрываясь от ветра. «Я – думала она, – дочь беклярибека, я была любимой супругой самого великого из ханов, я – ханум прекрасной и богатой Земли! Ни у кого нет власти держать меня в заточении, никто не может отнять то, что было дано при рождении. Только Всевышний может забрать это всё вместе с моей мятежной душой. Если Он хочет моей смерти, пусть заберёт меня прямо сейчас». Она закрывала глаза и ждала. Но ничего не происходило, и она возвращалась назад, подавленная, но не сломленная…

А хан, выпроводив строптивую супругу из дворца, отправил в Москву слёзное письмо с жалобами на неё. Докладывал Шах-Али своему господину, что Сююмбика пыталась извести его, поднеся отравленную рубаху. «Лишь милостью Всевышнего остался я жив. Оттого, великий государь, господин мой, вынужден был сослать отравительницу подальше от дворца, и ныне содержу её под стражей. Хотел бы узнать, мой господин, всё ли я сделал, как надобно, не обидел ли тебя чем?» Царь Иван оставил письмо касимовского вассала без ответа, молчанием своим он подтвердил полное равнодушие к судьбе бывшей казанской царицы. Лишь однажды в переписке с беклярибеком Юсуфом в ответ на очередной запрос отца о судьбе дочери и внука, Иван IV лицемерно сообщил, что Утямыша он держит у себя вместо сына. О Сююмбике же в том письме не было сказано ни слова.

Маленький Утямыш-Гирей прибыл в Москву в первых числах января. Поставленный перед царём Иваном и митрополитом Макарием испуганный ребёнок, помня о наставлениях своей матери, пытался гордо держать обритую головку с уже начинавшей отрастать тёмной щетинкой. Но когда навис над ним грозный старец в чёрной рясе с большим крестом на груди, Утямыш заплакал от страха.

– Бесы мучают неокрепшую душу, – подытожил митрополит.

Через два дня мальчика крестили в Чудовом монастыре и нарекли именем Александра Сафакиреевича. Царь велел поселить новокрещёного у себя в хоромах, учить его русской грамоте и закону Божию. За год до того оправившийся от ран последний казанский хан Едигер окунулся в прорубь на Москве-реке, крестившись под именем Симеона. Так оба хана, правившие в последние годы Казанской Землёй, утеряли право занимать её трон. Казалось, могущественный государь Московской Руси всё ещё опасался разбитой и обезглавленной Казани.

Эпилог

В Архангельском соборе Москвы шло отпевание. Пришедшие на службу люди с оглядкой перешёптывались меж собой:

– Говорят, покойный долго болел.

– Да не болел он. Дворовые девки сказывали, сам царь в гневе велел придушить своего воспитанника.

Оба говоривших торопливо перекрестились, боязливо скосили глаза по сторонам, никто не слышал ли их неосторожных речей? Царь быстр на расправу, только моргнёт, и тут же опричники вытащат виновного хоть из самого собора!

Двадцатилетнего покойного погребли здесь же в Кремле, в Архангельском соборе, в одном ряду с членами царской семьи. При жизни его звали Александр Сафакиреевич, а ещё раньше, в светлые годы детства, которые он не мог забыть до конца своих дней, носил он имя Утямыш-Гирей. Шёл июнь 1566 года.

В тот же день в нескольких сотнях вёрст от Москвы на глухой окраине Касимовского удела казаки хоронили ту, которая была его матерью и звалась Сююмбикой ханум. Одиннадцать лет назад хан Шах-Али закончил в Касимове постройку величественного мавзолея, где желал покоиться в окружении своей семьи. Но он не захотел, чтобы в этой усыпальнице лежала его опальная супруга. Гнев касимовского повелителя не остыл даже спустя много лет.

Погребальная процессия воздвигла на могилке неотёсанный тёмный камень без традиционных надписей и удалилась с кладбища. И тогда прятавшаяся за надгробиями исхудавшая старуха подползла к свежему холмику, легла на сырую землю и протяжно запела. Оянэ пела последние плачи кочевников для дочери ногайцев, навсегда укрывшейся в чужой, враждебной ей земле. Был этот напев древен, как сам мир, и нескончаемо тягуч, как долгая степная дорога.

Через два дня местные жители нашли мёртвую старуху, которая обнимала могильный холм своей госпожи. К вечеру её упокоили рядом с ханум, и вскоре забыли про оба захоронения[169]169
  Место захоронения и точная дата смерти царицы Сююмбики неизвестны до сих пор.


[Закрыть]…

 
Под этим небом жизнь – терзаний череда,
А сжалится ль оно над нами? Никогда.
О нерождённые! Когда б о наших муках
Вам довелось узнать, не шли бы вы сюда[170]170
  Стихи Омара Хайяма.


[Закрыть].
 

Казань, 1986–2000