Текст книги "Сююмбика"

Глава 12

День с самого утра обещал стать жарким, таким же, каким выдалось начало лета. Воробышки, рассевшись дружными стайками среди загустевшей листвы, озабоченно чирикали, словно с утра затевали свой диван: где добыть червячков, где испить водицы – «чик-чирик, чик-чирик».

Армянский купец Бабкен на чириканье воробьёв и горячее томление солнечного утра внимания не обращал, он спозаранку торопился по своим неотложным делам. Его прыгающую походку, нескладную, низенькую, с выпирающим животом фигуру узнавали издалека. Торговцы-приятели подымали вверх руки, приветственно кричали на всю улицу:

– Доброе утро, уважаемый Бабкен, удачи в твоих делах!

Бабкен торопливо отвечал и всем видом показывал, как он спешит и досадует на эту маленькую задержку. А купцы, озадаченно провожая соотечественника глазами, тихо переговаривались меж собой:

– Где-то светит барыш, у Бабкена нюх на выгодные сделки.

– Скоро соберётся ярмарка на Гостином острове. Вот увидите, этот ловкач лучше, чем у нас у всех, товар выставит!

– Кто же в том сомневается, на то он и Бабкен!

Купец спешил по самой богатой улице, пересекающей Армянскую слободу. Здесь стояли двухэтажные каменные дома именитых купцов. Обширные дворы защищали высокие заборы, на воротах замки, у калиток привратники – в домах и лабазах хватало добра, которое надо было стеречь от лихого глаза. У самого Бабкена во дворе находились три амбара с товаром, да ещё несколько лавок на базаре Ташаяк, доверху набитые коврами, тюками материй, запечатанными кувшинами и бочонками с вином, сушёным виноградом, урюком, – всем тем, чем так славилось богатое Закавказье. Такого товара у Бабкена хватало с лихвой и на ожидавшуюся вскоре ярмарку, и на повседневную торговлю. Совсем иные мысли гнали купца этим ранним утром по улицам Армянской слободы. Оказавшись на большой, вымощенной камнем площади, где стояла христианская церковь, Бабкен торопливо перекрестился на возвышавшийся над куполами крест, да и поспешил дальше. Уже свернув к соседней Кожевенной слободе, пожалел, что не заставил оседлать себе коня, новость застала его врасплох, не успел торговец и подумать, что путь предстоит длинный. Отдышавшись на перекрёстке, где не так сильно тянуло смрадным духом замоченных шкур, Бабкен отправился дальше. А вскоре перед взором заблестела Казан-су. На берегу её рядом с приставшими к берегу купеческими стругами стоял караван-сарай почтенного мурзы Хаджи. Армянин отёр пот, обильно катившийся по лицу, одёрнул шёлковый полосатый халат самаркандского привоза и с нарочито беспечным видом отправился на постоялый двор.

У распахнутых ворот восседал грузный привратник в добротном казакине, тёмно-синих шароварах и бархатном кэлэпуше на большой голове. Привратник Шагидулла являлся доверенным лицом мурзы Хаджи, который лишь изредка посещал свои владения. Будучи дальним родственником мурзы, Шагидулла совмещал не одну доходную должность в караван-сарае. Привратник был везде, где пахло деньгами и побочным барышом. В этот день караван-сарай принял на постой несколько купцов, и амбалы[128]128
  Амбал – (араб.) грузчик, носильщик.


[Закрыть], нанятые ими, до сих пор выгружали со стругов тюки и бочки с товаром. О новых купцах, о том, что они привезли, откуда и по каким ценам, – за такими новостями, как правило, сбегались все казанские торговцы. А тут у ворот их уже и ждал Шагидулла. Хочешь, чтобы привратник сказал заветное словечко, брось дангу в его протянутую ладонь. Бабкен завидел Шагидуллу и потянулся за кошелём, висевшем на кушаке, а смотритель караван-сарая привычно зашевелил пальцами. Армянин старался скрыть волнение, долго подкидывал монету, крутил её перед глазами мужчины, наконец с самым равнодушным видом промолвил:

– Слышал я, незнакомый купец прибыл, привёз русский товар.

Шагидулла, принимая правила игры, притворно вздохнул и возвёл глаза к небу:

– Торговых людей прибыло много, а урусов среди них нет. Уже полгода, как не видим их в наших краях. Повелители воюют между собой, слыхали, поди?

Бабкен коротко вздохнул, изъял из кошеля ещё одну монету:

– Может, русских и нет, да кто другой московский товар привёз. Уж вспомните, почтенный ага!

С этими словами армянин, будто невзначай, уронил монеты на землю. В мгновение ока привратник ухватил их проворными пальцами, завёл руки за спину. Мечтательное выражение на лице сменилось гримасой мучительного раздумья:

– Слышал я, что торговец один как будто привёз воску, котелков железных да всяких топоров, иголок, а что ещё, и не знаю.

Армянин достал третью монету и вопросительно уставился на своего мучителя. Шагидулла принял очередную мзду и махнул рукой:

– Туда ступай, в кабак. Тот торговец с утра отправился покушать, зовут его Якуп, а более ничего не знаю.

Длинное деревянное строение и примыкавший к нему крытый двор купец заметил сразу. Кабак бросался в глаза своей многолюдностью, круглый год в этом заведении – собственности ханской казны – толклась торговая братия. В это жаркое время года гости кабака расположились в крытом дворе, они сидели на деревянном помосте на вытершихся от времени коврах кто привычно, а кто и неловко подвернув под себя ноги. Посетители принимали из рук проворных прислужников пиалы с заваренным на травах чаем, прохладным катыком, блюда с рассыпчатым пловом и только что испечённые лепёшки. Несмотря на раннее утро, многие заказывали напитки и покрепче, а выбор здесь бывал неплох, начиная от густой татарской бузы до вин самых разнообразных вкусов. Оглядевшись в привычной для него обстановке, Бабкен жестом руки подозвал кабатчика и расспросил об интересующем его человеке. Тот указал на сидевшего в дальнем углу широкоплечего купца, несмотря на жаркое утро укутавшегося в тёмный плащ. Заказав себе плов с сушёными фруктами – блюдо, которое для часто бывающих здесь армянских купцов мастерски готовил сам кабатчик, Бабкен отправился на указанное место. Он поприветствовал одиноко сидевшего посетителя и устроился на ковре, поджав под себя ноги. Дожидаясь заказанного блюда, армянин исподтишка изучал сидевшего перед ним человека. Торговец был ему незнаком. Бабкен вглядывался в словно высеченное топором лицо, нечёсаную бороду и недобрый взгляд, и не мог отвязаться от странного чувства, что сидевший перед ним человек вовсе не похож на купца – с таким лицом хорошо быть разбойником с большой дороги, грабящим караваны. Но от странных мыслей и раздумий Бабкена отвлёк кабатчик, который сам принёс дорогому гостю поднос с блюдом горячего плова. Излюбленный многими постояльцами, приготовленный из длинных зёрен самаркандского риса, изюма, сушёных слив и абрикосов, плов истекал мёдом с аппетитными ядрами обжаренного миндаля. Вдохнув в себя аромат роскошного яства, Бабкен приступил к трапезе. На некоторое время он даже подзабыл о своём соседе, тот же, напротив, заслышав из уст услужливого кабатчика имя Бабкен, впился взглядом в разомлевшего армянина. Купец откушал несколько пригоршней сладкого плова, кликнул слугу и повелел принести две чаши вина. Бабкен отпил глоток живительной влаги и жестами пригласил соседа угоститься второй чашей. Усмехнувшись в бороду, тот неторопливо опрокинул угощение в рот, не растягивая удовольствие надолго, как армянин.

– Меня зовут Бабкен, а вас, уважаемый? – решив, что пришла пора начать беседу, с улыбкой спросил купец.

– Якуп, – коротко отвечал торговец.

Голос у него был густой, недоброжелательный, отчего у Бабкена неприятно засвербело на сердце. Собеседник ему нравился всё меньше и меньше и, если б не были так необходимы вести от него, бежал бы сейчас подальше от этого внушавшего подозрение человека. Бабкен пытался угадать, из какого народа вышел Якуп. Имя говорило о восточном происхождении, но в сидевшем напротив мужчине напрочь отсутствовала восточная благожелательность и умение за каскадом почтительных слов и красивых фраз скрывать своё истинное лицо и намерения. Вращаясь в восточной среде без малого тридцать лет, Бабкен в полной мере овладел наукой беседы с тюркскими купцами, с этим же неотёсанным грубияном он и не знал, как себя вести:

– С каким товаром заглянули к нам, уважаемый Якуп? Не тайна ли это? – робко продолжил беседу Бабкен.

– А что скрывать? – купец дерзко взглянул в глаза Бабкена. – Товар самый лучший из Московии. Есть льняные холсты и полотна, ножи, топоры, иглы, котелки и зеркала. Имеется воск, а ещё немного соли.

Услышав подобные речи, Бабкен не смог сдержать мучительного стона. Теперь он не сомневался: перед ним был его соперник, сильный и уверенный в себе.

– Так ли уж хорош твой товар, как ты говоришь?

– А ты сам глянь, я уж сыт. Коли интерес имеешь, то пойдём! – Якуп одним сильным движением поднялся с места и пошёл к выходу.

Глава 13

Бабкен еле поспевал следом за Якупом. Какие только мысли не пронеслись за это время в голове торговца. Не так давно Бабкену казалось, что он один-единственный так догадлив и умён, ведь только ему пришла в голову золотая мысль привезти на ярмарку русский товар, нехватку которого уже несколько месяцев ощущало Казанское ханство. После последней битвы под Казанью московские купцы спешно покинули пределы ханства. Одни опасались быть пограбленными и убитыми мусульманами, другие страшились наказания у себя дома. Не приезжали купцы-московиты, исчезли на базарах льняные ткани, воск, железные изделия, какими славились русские ремесленники. А те казанские торговцы, кто догадался скупить у отъезжающих остатки соли, сейчас распродавали её по завышенным ценам. Соль в ханство издавна везли из Руси, теперь соляной ручей иссяк, на этом армянин и задумал своё большое дело, с которого ждал необыкновенных барышей. Бабкен давно уже не ходил с караванами за товаром. Пятый год пошёл, как он стал отправлять по изученным маршрутам младшего брата Геворга. И в этот раз отправил, сообщив всем, что пошёл Геворг по старому караванному пути в Закавказье за тем товаром, каким торговал Бабкен десятки лет. Сам же проводил брата в русские земли, дал тому задание потолкаться среди купцов в крупных городах, прицениться и лишь ближе к лету, сделав закуп, прибыть в Казань прямиком на Гостиный остров. В тайных мыслях своих Бабкен нахваливал самого себя: «Нет в Казани лучшего торговца, чем я. Никто не догадался, как добыть сказочный барыш. Один я додумался!»

А вот и догадался! Вот этот хмурый, неотёсанный торговец, которого и купцом-то назвать язык не поворачивается, взял и обошёл самого Бабкена. Вбежавши за Якупом во двор караван-сарая, армянин почувствовал себя близким к удару, он ухватился рукой за сердце, но, однако, не отставал, боялся, что хмурый торговец передумает и не покажет своего товара. А Якуп провёл его прямиком в длинный амбар, заваленный мешками и тюками.

– Вот, смотри! – насмешливо ткнул он рукой в эту груду.

И Бабкен, раз позволил хозяин, потянул на себя ближайший тюк, чтобы распечатать его, разглядеть содержимое, да так и онемел. Аккуратно и надёжно упакованный тюк был опечатан его, Бабкена, тамгой[129]129
  Тамга – клеймо, метка как знак собственности.


[Закрыть]. Схватил другой, третий и сипло, тонко закричал:

– Во-ор!!

Тут же ухватила Бабкена сильная крепкая рука за шиворот и хорошо встряхнула, так что затрещала по швам добротная ткань халата.

– Молчи, ирод!

Бабкен с ужасом увидал перед самым носом могучий кулак и притих, ошалело крутя головой. В дверь амбара просунулась голова в лохматой шапке, а сам человечек оказался узколицым и тонкогубым. Бабкен сразу признал его, это он с раннего утра прибежал на двор армянина с новостью о приезде соперника с московским товаром.

– Припри дверь, Прошка, и посторожи снаружи, – скомандовал Якуп.

А Бабкен ещё больше закрутил головой: «Да это же разбойники, самые настоящие, и как я только попался в их западню!»

Откинутый мощной рукой в угол, Бабкен тихонько завыл, размазывая слёзы по толстым щекам:

– Брата… брата Геворга уби-и-ли.

– Никто не трогал твоего брата, замолчи!

Армянин послушно затих, с надеждой вглядываясь в лицо лжеторговца. Молчал, хоть и крутились в уме десяток вопросов: откуда у них товар с его тамгой, где брат Геворг, и что они хотят сделать с ним.

А Якуп, словно услышав все эти вопросы, заговорил:

– Брат твой остался в Нижнем Новгороде, и будет там сидеть, покуда ты нам будешь помогать. Часть товара, что он закупил, мы тебе привезли, – торгуй! А другая половина пока у нас побудет. Брат братом, да знаем мы вашу продажную торгашескую душу! Вот как выполнишь всё, что попросим, привезём и брата, и остаток товара. А теперь слушай, что с тебя нам надобно.

Бабкен приободрился, и остальные речи слушал со вниманием, согласно кивал головой. Страх уже ушёл из его сердца, теперь знал: перед ним не разбойник, а соглядатай русского царя. Да и всё, что требовалось от него, для купца, к которому слухи стекались отовсюду, было сущей безделицей. Готовятся ли казанцы к войне и как готовятся, какие меры принимают к обороне? А ежели чего меняют в крепости, всё начертить да передать с гонцом Прошкой.

– Прошку оставлю на тебя. Но смотри, купец, продашь его басурманам, ни брата, ни товара своего не увидишь.

– Что ты, что ты! У себя поселю, скажу, новый приказчик.

– И то верно. А про меня скажи, мол, дальний родственник караван привёл. А Геворг на родине жениться решил, там и остался.

– Жениться?

Лжеторговец расхохотался:

– Может и женится там, в Нижнем. Он девку одну присмотрел, уж так за ней увивается!

Бабкен отмахнулся:

– В нашем роду женятся на своих женщинах, у нас так издавна повелось.

– Чем же тебе русские девицы не угодили?

– Почему не угодили, они все хороши, и русские, и татарки. Но женится Геворг на нашей, на армянке.

– Но это ваше дело, – потеряв к разговору всякий интерес, произнёс Якуп. – Скажи лучше, что сейчас в городе творится?

Бабкен оживился, всегда приятно показать свою осведомлённость:

– Царица казанская вместе со своим диваном готовит вооружение для войска да всякое добро, что воину нужно. Ханские остаханэ[130]130
  Остаханэ – мастерские.


[Закрыть] не справляются с военными заказами, так госпожа приказала раздать заказы по всем слободам. У нас, в Армянской слободе, есть несколько семей кузнецов. Кому из них кольчуги заказали, кому щиты. А ещё, говорят, ждут пушек и пищалей…

Якуп заинтересовался, подошёл ближе:

– И что с пушками да пищалями?

– Говорят, уехало посольство то ли в Крым, то ли к туркам.

– Это хорошо, – в раздумье протянул купец. – Есть ли ещё чего сказать?

– А остального пока не ведаю.

– Ну что ж, вести важные, порадовал ты меня, купец! – Якуп швырнул кошель, набитый монетами.

Бабкен сквозь изгибы толстой материи нащупал волнующие рёбра монет. Он чуть не задохнулся от радости: «Вот ведь повезло! Полчаса назад думал, что смерть моя пришла, а тут и товар вернули, да ещё и наградили. Непременно надо сегодня в церковь зайти, свечку поставить!»

А Якуп, прощаясь, деловито бросил:

– Присылай своих приказчиков, пускай Прошка им товар передаёт. А я с тобой покуда прощаюсь. Да, помни, если что важное узнаешь, сразу Прошку шли!

Якуп уже вышел из амбара, а Бабкен всё кланялся ему вслед, не веря своему счастью. А потом бросился к заветным тюкам, перерезал кинжалом бечеву, стягивающую громоздкие свёртки, с наслаждением щупал, нюхал, гладил открывавшийся перед глазами товар. Он будет первым и лучшим на Гостином острове! Боясь оставить хоть на минуту заветное добро, Бабкен кликнул со двора шустрого мальчонку-посыльного, бросил ему мелкую монетку и распорядился позвать своих приказчиков. А сам окунулся назад, в тюки и мешки, словно невеста на выданье в богатое приданое, данное щедрыми родителями.

Глава 14

Зима в Казанском ханстве прошла в спокойном ожидании. Проведчики докладывали, что на границах с Московской Русью царит тишина. В Нижнем не собирались рати, и, казалось, не зрели коварные планы. Крымцы почивали на лаврах, посмеивались над русским царём:

– Ивану прищемили хвост, он не скоро явится под стены Казани.

– А и явится, уйдёт ни с чем. Город крепко стоит, такая твердыня никому не по зубам!

Крымцы похвалялись, гордились, они вспоминали свои подвиги на полях бесчисленных битв и сражений ещё со времён, когда ходили в набеги с ханом Сафой. Поминали прошлое часто, а о будущем не думали. Ханум ожидала скорых перемен и чувствовала за видимым спокойствием на границах скрытую угрозу. Не напрасными казались её страхи и сеиду Кул-Шарифу. Казанская ханум писала письма к отцу, в Крым и Истанбул, просила о помощи. Государи отвечали с пониманием, но войска никто не слал. Даже отец, на которого Сююмбика рассчитывала более всего, отписывал, как тяжёл стал в управлении Мангытский юрт: «Мурзабеки не слушают меня, а дерзкие мурзы Уразлей, Тейляк и Отай отправились в поход на Рязань и Мещёру. Урусы их разбили, а мне царь в письме указал на своё недовольство…»

«Стар стал отец, – думала Сююмбика. – В былые времена вольнолюбивые ногайцы опасались грозного нрава беклярибека. Теперь в степях царит разброд, как тут собрать хотя бы тумен?! Такие горе-воины, не дойдя до Казани, пограбят аулы, да и отойдут прочь. Надо припасть к ногам могущественного крымского хана и самого турецкого султана, у них, мусульманских правителей, искать защиты и заступничества!»

И она просила вновь, складывала слова в красивые фразы и обещания, думала: «Лучше быть под пятой османов, чем во власти иноверцев!»

Но Истанбул отмалчивался, и из Крыма шли грамоты Сагиб-Гирея, в которых он похвалялся, что уже год, как отвлекает своими набегами царя Ивана от похода на Казань. Гирей хвалился, и среди строк его письма ханум находила те же мысли, что слышала из уст крымцев здесь, в Казани. Предчувствовала она, что разбойничьи набеги крымского хана не помеха Москве, и что-то иное удержало Ивана IV от зимнего похода.

А причина была такова: царь не желал больше разбивать лоб о неприступную Казанскую крепость. Новый поход готовился как последний, завершающий этап в захвате ханства. По задумкам царедворцев и самого московского государя, Казань со своими райскими землями, обширными лугами и богатыми лесами должна была раз и навсегда присоединиться к Руси. Как много приобрела бы тогда Москва, как велика б стала, как могущественна! Сколько дворян двинется на покорение новых земель с желанием заиметь на берегах Волги свои поместья и взять инородцев в вечные работники. А чтобы сокрыть алчные желания за святыми побуждениями, по всей Руси выступали православные проповедники. И облачали они корыстные помыслы в одежды священной битвы за освобождение христианского полона.

Русский люд не приходилось зажигать долгими речами, не одно столетие копилась ненависть к татарам. Смешались в представлении народа Золотая Орда Батыя, Мамая и Идегея с Казанью хана Сафы и гирейским Крымом. Смешались в одно целое, в орду, которая столетиями топтала русские земли. Не забыла народная память, как тысячами угоняли беззащитных людей в рабство, сжигали города и селения, рушили православные соборы. И поднималась волна ненависти, взращиваемая веками, переданная от отца к сыну, от деда к внуку, и грозилась она выплеснуться кипящим валом на Казань, замершую в ожидании бед на привольных берегах Итиля.

За долгую зиму царь времени зря не терял. В Угличе строилась крепость, та, что задумал Иван IV поставить на Круглой горе на реке Свияге. Под строгим государевым взором воеводы преобразовывали войско, вводили новшества, ранее на Руси неслыханные. В Москве набрали особый стрелецкий полк в тысячу человек под командой стрелецких голов[131]131
  Головы – так изначально у стрельцов назывались офицеры.


[Закрыть], вооружили стрельцов пищалями, наделили особыми привилегиями и перед походом дали им имя «Царёв полк». Иван Васильевич зазвал в столицу мастеров из далёких земель, владевших новейшими приёмами подкопов и установок мин. Иноземцы уверяли русского государя, что перед подкопами и пороховыми минами, которые уже использовались в их вотчинах, не устоит ни одна неприступная крепость.

К весне 1551 года, в то самое время, когда казанцы посчитали, что теперь до лета враг не придёт, случилось первое несчастье, положившее начало нескончаемым бедам казанского народа.

Ранней весной по приказу Ивана IV ханство взяли в тиски блокады. Все перевозы по Каме, Волге и Вятке захватили отряды московитов. Блокада водных путей ханства парализовала хорошо налаженную жизнь страны, столица больше не могла сообщаться не только с соседними государствами, но даже с собственными городами и аулами. Замерла торговля – важный источник благополучия ханства. Купцы, запертые в городах и слободах, печально глядели на реки. Пустыми текли эти воды, не несли они изукрашенных стругов и даже юрких яликов – повсюду опасались встречи с царскими стрельцами или воеводскими дозорами.

Из Углича к устью Свияги доставили первые гружёные плоты. Туда же по приказу государя прибыли струги с военным и мастеровым людом под командованием воевод и касимовского хана Шах-Али. Опасаясь, что казанцы нарушат планы по постройке крепости, царь приказал князю Серебряному привести свои отряды из Нижнего Новгорода и напасть на казанские предместья. Они преследовали одну цель – отвлечь внимание противника от Свияги.

В тот день на столицу опустился туман. Горожане ещё не ощущали на себе разрушительной силы блокады, лишь торговля на базарах Казани потеряла прежнюю бойкость, и в лавках купцов замечали отсутствие некоторых товаров. Торговцы понемногу начинали роптать, они желали отбыть восвояси из Казани, но никто не знал, как это сделать, не потеряв нажитого и головы своей. Столицу кормили окрестные аулы, по указанию ханум земледельцы везли в город просо, рожь, ячмень, гнали скот. И в это утро гружёные арбы въезжали в открытые ворота Казани. Рядом шли торговки с кувшинами и кринками, наполненными каймаком и катыком, мальчишки несли бурдюки с кумысом. Гнали овец, коров, гогочущих гусей. Клочки сгустившегося тумана висели над вереницей телег и головами спешащих людей. Словно джины в этой серой пелене возникли молчаливые всадники, закованные в кольчуги, с мечами и копьями наперевес. Громко заверещали женщины, которые ещё мгновение назад мирно сидели на облучках возов. Люди кинулись врассыпную, бросали свои корзины, бурдюки и кувшины, бежали, укрывая головы ладонями, но беззащитные руки не могли спасти от острых клинков. Дико ржали и метались кони, испуганно мычали волы, тащившие за собой возы, лишившиеся хозяев. Арбы прыгали по ухабам и кочкам, теряли мешки с драгоценным зерном. В этой суматохе стража не успела очнуться, и посадские ворота остались открытыми. Воины князя Серебряного ворвались в пределы города и до вечера безнаказанно хозяйничали в посаде. Ни разу не распахнулись крепостные ворота и не выскочили сразиться с ними казанские воины. Ещё до темноты, захватив пленных, отряды Серебряного отошли к Свияге.

Казань замерла в ужасе, она ожидала нападения основных сил урусов. Диван, состоявший из крымцев, в те дни думал не о военных действиях, а о том, как вывезти из Казани свои богатства и отправить в Крым многочисленные семьи. Ждали улучшения обстановки, но она с каждым днём становилась всё хуже и хуже. К казанской ханум прибыли дервиши сообщить, что в устье реки Зэи[132]132
  Зэя – Свияга.


[Закрыть], на Круглой горе, всего в двадцати вёрстах от Казани урусы выстроили крепость. Видели дервиши на берегу реки немалую воинскую силу и прибывавшие струги с оружием и продовольствием.

– Беда пришла, ханум! – печально вторили дервиши, с тоской взирая на казанскую госпожу.

А она, отправив дервишей в недавно выстроенную ханаку[133]133
  Ханака – приют для дервишей и благочестивых странников.


[Закрыть], кинулась на поиски сеида. Нашла его в медресе, пристроенном к соборной мечети, в народе называемой ныне по имени его шаама. Высилась каменная красавица, принаряженная затейливой резьбой, бело-голубой мозаикой и цветными стёклами, над всей столицей. Возвышалась как символ веры, как связующее звено в извечном разговоре между людьми и Богом, устремив ввысь восемь стройных минаретов, как восемь рук, воздетых к небу. Люди дивились, спрашивали у всезнающего сеида, для чего у мечети восемь минаретов, когда издавна строили по четыре. И отвечал Кул-Шариф: «Настали для ханства трудные времена, и восьми минаретов мало, чтобы зачерствевшие душой открыли свои уши. Пусть узреет Всевышний нашу мечеть, пусть услышит, как с восьми минаретов славят имя Его! А повернувшись в восемь сторон, пусть летят голоса азанчи, напоминая, что денно и нощно следует молить Аллаха помочь в наших бедах!»

Ханум нашла Кул-Шарифа за низким столиком, заваленным свитками, в руке сеида застыл калям. Но не писал калям, лишь бежали неспешной чередой мысли сеида, и погрузившийся в думы потомок Пророка не слышал быстрых шагов Сююмбики. А она не сразу осмелилась нарушить покой предводителя казанских правоверных и поэта, кем был этот красивый, благочестивый мужчина. Вспомнилось, как совсем недавно поднесли ей очередное кыссаи[134]134
  Кыссаи – сказание. Здесь имеется в виду кыссаи Кул-Шарифа «Описание победы Казани».


[Закрыть] Кул-Шарифа, написанное им после последних битв с урусами. И как верно отмечал он в своём труде, что нет Казани помощи ниоткуда и ни от кого, и близки ей только Всевышний и ангелы его. А сейчас может случиться, что и Всемогущий Аллах отвернёт свой лик от ханства.

Сююмбика решилась и слегка коснулась рукой плеча сеида. Он обернулся, а ханум по скорбным глазам Кул-Шарифа угадала: он уже знает! Не нашлась более, что сказать, лишь повторила слова дервишей:

– Беда пришла, сеид!

Кул-Шариф поднял голову, встал, полы белого чапана мягкими складками легли у ног. Никогда ещё Казанское ханство не имело в сеидах столь сильного и привлекательного мужчину, прежние духовные предводители доходили до почётного поста в преклонном возрасте, и только Кул-Шариф достиг его в расцвете мужских сил. А прежде сын сеида Мансура был увлечён светской жизнью, и из-под его каляма выходили стихи, поражавшие своей высокой нравственностью и глубиной. Ханум невольно обратила взгляд на свитки, разбросанные на столике, подняла один из них:

– Новая поэма, сеид?

Он улыбнулся печально:

– Считаете, не время и не место, чтобы увлекаться поэзией, ханум? А если плачет душа, если исходит скорбью сердце, как сказать об этом?

Кул-Шариф отошёл к приоткрытому окну, вдохнул всей грудью воздух, напоенный весной, заговорил неожиданно низким волнующим голосом. И ханум замерла, боясь спугнуть прекрасные мгновения.

 
Не склоняйся, о, душа!
Этот мир – игра без
правил,
Он напиток сладкий жизни
ядом медленным
приправил…
Не укроешься ты в нише,
думая: пробуду
дважды,
Мир таков, что свеч горящих
загасил, и не однажды…
Оторвав отца от сына,
дочь от матери –
на муку.
У дверей стоять расставил…
И оплакивать разлуку!
Мы не знаем ни начала,
ни конца возникновенья –
Этот мир древней, чем ветошь,
Жизнь твоя – одно
мгновенье.
Где те пращуры,
что были и ушли,
Шариф,
как пешки!..
Это – мир, что прибирает
Всех на грудь
к себе с усмешкой!..[135]135
  Стихи Кул-Шарифа. (Пер. Р. Шагеевой.)


[Закрыть]