Текст книги "Сююмбика"

Глава 18

За занавесями запела нежная флейта, переливчато поплыла мелодия, ласкающая слух. Повелитель расслабился, откинулся на спинку низкого сидения в предвкушении волнующего зрелища. Бубен прибавил к флейте звон серебряных колокольцев, а за ним, пробуждая, призывая к действу, раскатистый барабан рассыпал зажигающую дробь. Дрогнули занавеси, и, словно внимая призывным звукам, одна за другой красавицы появились перед Сафа-Гиреем. Они возникали из манящей полутьмы, слепя блеском украшений и едва прикрытой наготой, их тела просвечивали во множестве цветных, тончайших, как паутина, покрывал и дразнили мужское воображение. Единственно, что оставалось открыто взору повелителя, – это горящие глаза, искусно подведённые сурьмой. Блеск их соперничал со сверкающим огнём драгоценностей и серебряных монеток, нашитых на покрывала. Звон этих монеток сопровождал каждое движение наложниц, усиливал гармонию звука и танца. Сафа-Гирей не мог оторвать глаз от завораживающего зрелища, а когда девушки одна за другой стали скидывать покрывала, повелитель не смог удержать вздоха. Даже у Джафар-аги заблестели глаза: его воспитанницы сегодня были на высоте. Остановились танцовщицы, когда из одежд на них остались лишь атласные лифы и муслиновые шаровары, они замерли, потупив глаза. Сафа-Гирей любовался наложницами. Каждая из них была по-своему хороша. Здесь была и златовласая дева из польско-литовских земель, и изящная, как статуэтка, китаянка с раскосыми глазами. Ласкала взор повелителя нежная красота смуглой дочери арабских пустынь и жгучая, яркая внешность венецианки. Но из всего этого калейдоскопа соблазнительных красавиц глаз хана отметил одну, отличавшуюся от всех. Она была чёрная, как эбонитовая статуэтка, с чувственными пухлыми губами. Девушка глядела на повелителя огромными чёрными глазами, в которых, и он это осязаемо чувствовал, горел вулкан страстей. Огненный цвет одежд придавал особую магию всему облику наложницы, невольно привлекал взгляд и лишал других претенденток внимания господина. И Сафа-Гирей, не колеблясь, указал на чёрную наложницу:

– Приготовь сегодня её, ага.

Главный евнух проводил хана, который отправился на излюбленный смотр конной гвардии, и довольно потёр руки. Девушка, выбранная Сафа-Гиреем, могла возвысить Джафар-агу, в этой девственнице угадывалась склонность к порочности. А повелителю предстоящей ночью, ага это чувствовал, хотелось испытать острые ощущения. Отдав необходимые распоряжения для подготовки наложницы к ночной встрече, евнух опять почувствовал тревогу. Какое-то неуловимое, зловещее предчувствие витало в воздухе, и со звериной интуицией Джафар-ага чувствовал, что это связано с любимой госпожой. Нахмурившись, главный евнух вызвал служителя гарема:

– Где сейчас Фатима-ханум?

– Она уехала около часа назад, господин.

Джафар-ага нервно стиснул пальцы: «О, как она торопится, в этом есть что-то страшное. Но почему мой господин пожелал развлечься именно сегодня? Если бы не наложница, которую так возжелал хан, я бы помчался в имение к моей госпоже. При мне Фатима бессильна, её яд лишь брызжет, не причиняя вреда. Я управляюсь с ней подобно заклинателю змей, знающему все уловки этой твари!»

Джафар-ага вздохнул и отправился проследить, насколько тщательно готовят к первой ночи с господином чёрную девственницу.

Фатима-ханум всегда помнила о своём высоком положении и никогда не выезжала из дворца без большой свиты. И сегодня она прибыла в имение старшей госпожи в сопровождении личного евнуха Хасана, прислужниц и охраны. Сююмбика, удивлённая столь неожиданным визитом, с радушием встретила мать законного наследника. С их последней встречи не минуло и месяца, и ханум свыклась с мыслью, что Фатима отныне не проявляет к ней враждебности.

Знатная гостья едва переступила порог, как пожаловалась на вновь установившуюся жару и пыльные дороги. Она попросила приготовить баню, а заодно зазвала с собой и хозяйку. Через час обе женщины уже возлежали в чашах из мрамора, наполненных тёплой душистой водой. Сююмбика расслабленным движением руки отгоняла плавающие вокруг неё лепестки диковинных цветков. Здесь был состав из десяти самых чудодейственных и ароматных растений, которые оказывали волшебное действие на женскую кожу. Фатима украдкой наблюдала за своей соперницей, беременность лишь немного испортила божественные формы молодой женщины, выделяясь заметно округлившимся животом. Фатиму растущее чрево разлучницы сводило с ума, она стиснула зубы: «О Аллах, не допусти, чтобы этот ребёнок появился на свет!» Но вслух произнесла совсем другое:

– Моя дорогая, мне хотелось навестить пристанище вашего одиночества, чтобы немного развлечь вас. Сожалею, что и вам пришлось испытать на себе невнимание повелителя, я слышала, он давно не был здесь?

– У хана так много государственных дел.

– Я думаю иначе: у повелителя появилось достаточно развлечений. Вчера ему прискучила его игрушка – эта смазливая уруска, и он взялся за девственниц! Я достаточно хорошо знаю своего супруга. Теперь, пока ему не надоест развлекаться с ними, он и не вспомнит о вас.

Сююмбика сердито хлопнула по воде ладонью.

– О несравненная Фатима-ханум, вы умеете утешать, как никто другой, – саркастически заметила она.

– К чему лить в уши сладкую ложь? – пожала полными плечами Фатима. – Мы все привыкли к подобному обращению хана, он так падок до всего нового!

– Давайте оставим этот разговор. – Сююмбика постаралась улыбнуться гостье. – Наш господин – сильный мужчина, и он обладает правом иметь столько женщин, сколько пожелает. А нас с вами ждёт хорошее угощение иного рода. Мой повар в честь вашего приезда обещал сотворить невероятное!

Пиршество двух ханш затянулось надолго, блюда сменялись одно за другим. Гибкая, как тростинка, танцовщица плавно двигалась под звуки флейты. Следом Оянэ ввела древнего старика, воспевавшего род Идегея, из которого вышли обе женщины. Под напевы старинных жыр-дастанов Фатима прослезилась:

– Ханум, мы с вами рождены для большой власти, наш род славен и знатен! Как смеет наш муж, этот выкормыш Гиреев, пренебрегать нами?! Он лежит сейчас в объятьях ничтожной рабыни-наложницы, а наши тела забыли само дыхание любви!

Сююмбика оттолкнула предложенное блюдо с фруктами, она чувствовала, что не в силах больше сдерживать себя:

– Фатима-ханум, не забывайте, что вы говорите о нашем господине – казанском хане!

– А я ничего не забываю! – голос Фатимы вдруг сорвался на визг. – Ты не знала, как плачут по ночам брошенные жёны, ты не познала на себе презрение и равнодушие собственного супруга! Когда он ласкал тебя, вспоминала ли о нас? А мы тоже ждали его в своих покоях, только утешаться нам приходилось, плача в подушку. А теперь и ты выпьешь эту горькую чашу до дна, о наша старшая госпожа!

Хриплый смех Фатимы прорезал тишину комнаты и резко оборвался. Женщина подскочила с места и бросилась к выходу:

– Хасан, – окликнула она евнуха, – мы уезжаем!

В груди Сююмбики всё клокотало, но она в очередной раз подавила яростную вспышку гнева, не следовало нарушать законы гостеприимства.

– Куда же вы поедете, госпожа, на дворе уже ночь?

– Для меня теперь и день, как ночь! – яростно отпарировала гостья, но в тот же миг что-то обмякло в ней. Фатима в нерешительности затопталась у двери, отголоски мимолётных мыслей тенями проносились по её смуглому лицу.

– Сейчас полнолуние, – неожиданно спокойно произнесла она. – Кони быстро домчат нас до Казани.

Она странным взглядом окинула Сююмбику:

– Наверно, мне не следовало приезжать к вам с такой горечью в сердце, ханум. Прошу простить меня. А в качестве примирения проводите меня до лестницы.

– Я не таю обиды, забудем этот неудавшийся разговор. – Сююмбика шагнула вслед за Фатимой, а та властным знаком остановила отправившуюся было с ними Оянэ:

– Поторопи моих служанок.

Верная нянька потопталась в нерешительности, но не посмела ослушаться. А Фатима остановилась на лестнице, внимательно вгляделась вниз. Ступени длинной и крутой лестницы с причудливо извивающимися позолоченными перилами терялись в полумраке слабо освещённого холла, от самого начала и до конца их покрывали пушистые ковры.

– Помогите мне, ханум, у меня что-то кружится голова, – женщина закрыла глаза и вцепилась в перила.

– Что с вами, госпожа? – Сююмбика подошла ближе и ощутила сильный толчок в грудь. В тот же миг бездна разверзлась под её ногами…

Глава 19

В покоях повелителя всю ночь находилась его новая наложница. Джафар-ага бодрствовал под дверями. В том, что избранница пришлась хану по вкусу, сомневаться не приходилось, даже сквозь плотно притворённые двери до ушей главного евнуха доносились сладострастные стоны. Лишь под утро они затихли, и ага на цыпочках удалился к себе, доверив охрану повелителя дежурным евнухам.

Гирей, обессиленный, откинулся на край ложа. Приглушённый свет масляных ламп освещал покои с разбросанной по полу одеждой, раскиданными где попало подушечками, словно стихийный ураган пронёсся под сводами этой роскошной комнаты. Повелитель скосил глаза на лежавшую рядом наложницу. Он удивлялся, до чего ненасытной оказалась чёрная девственница. Она ещё плохо изучила язык и говорила, смешно коверкая слова. Сафа-Гирей невольно рассмеялся, когда услышал из её уст очередную фразу:

– Ещё любовь, моя повелитель, хочу любовь, господин?

Девушка поняла смех по-своему, она принялась ласкать мужчину, становясь всё смелей и изощрённей, но Сафа-Гирей ощутил пресыщение и воспротивился.

– Иди к себе. Достаточно на сегодня.

Наложница вскинула непонимающие глаза, залепетала что-то просящее, но Сафа-Гирей уже не слушал её. Раздался громкий стук в дверь, а вслед за ним плач и чей-то горестный вскрик.

Повелитель отвёл в сторону руки эфиопки, которыми она пыталась удержать его. Грозная складка прорезала лоб господина. Он запахнулся в халат и гневной рукой толкнул резные двери. Набившиеся в узкий коридор люди со стенаниями и рыданиями попадали на колени. Из всей этой толчеи Сафа-Гирей вытянул главного евнуха, крепко ухватив его за ворот казакина. Заплаканные глаза аги со скорбью и немым укором взглянули на своего господина. Чувствуя, как внезапно пересохло горло от ярости, хан свистящим шёпотом спросил:

– Кто посмел меня побеспокоить? Говори, сын собаки!

Джафар горько всхлипнул:

– Повелитель… Сююмбика-ханум… о повелитель! – и залился слезами, не в силах более произнести ни слова.

Сафа ощутил, как внезапно онемели пальцы, всё ещё державшие ворот главного евнуха, и гулко, отдаваясь в голове, застучало сердце:

– Что с Сююмбикой?! Говорите, пока я не приказал удавить вас всех!

Из тени вышел запылённый евнух, Сафа-Гирей узнал его, последнее время он проживал со старшей госпожой в её имении. Ага склонил голову:

– Всемилостивейший наш повелитель, солнце всех правоверных…

– Говори! – гневно перебил его хан.

– Несчастье, господин. Наша ханум оступилась и упала с лестницы. Она очень плоха, табиб никак не может остановить кровь.

Гирей взревел, вопль его был похож на рык раненого тигра. Он оттолкнул от себя чёрного вестника и кинулся в покои. Поспешно подбирая и натягивая на себя камзол и шаровары, повелитель приказывал срочно седлать коней и притащить всех лекарей, какие только найдутся в столице. Наложница подползла ближе, она попыталась помочь натянуть ичиг, но хан с яростным криком оттолкнул её.

Отряд на взмыленных, храпящих лошадях влетел в имение ханум на рассвете. Люди на лестнице с поклонами расступились перед повелителем, а он не видел никого и торопливо взбежал наверх. Чьи-то горячие руки уцепились за одежду, хан в бешенстве оглянулся и натолкнулся на изменившееся до неузнаваемости лицо Оянэ.

– Она здесь, повелитель, – голос верной няньки был безжизненен, словно на краю могилы находилась не её госпожа, а она сама.

Гирей толкнул указанную дверь. Сююмбика лежала на суфе, куда её уложили в спешке. Белое лицо, казалось, сравнялось с белоснежным мехом, на котором она покоилась, только чёрные ресницы отбрасывали тени на щёки. Сгорбленная старуха суетилась около ханум, она сунула в руки табиба таз с окровавленными тряпками и коротко заявила:

– Убирайся! Всё равно от тебя нет толка!

Повернувшись к Сафа-Гирею, старуха промолвила:

– Повелитель, у нас мало времени. Если вы доверитесь мне, я спасу нашу госпожу. Но мне никто не должен мешать, даже вы!

– Кто ты такая? – выдохнул хан. Он не сводил глаз с безжизненного лица жены.

– Я – местная кендэк эби[89]89
  Кендэк эби – повитуха.


[Закрыть], все аулы в округе пользуются моими услугами, и из Казани, бывает, посылают. Всему нашему роду Всевышний даровал тайные знания, и мать, и бабка исцеляли женские болезни. Соглашайтесь, мой хан, у нас нет времени!

– Если ты убьёшь её, я разорву тебя на куски, старуха!

– На всё воля Аллаха, мой господин, молитесь сами и заставьте молиться всех этих бесцельно воющих под дверями рабов. – И повитуха бесцеремонно выставила хана за дверь.

Сафа-Гирей сжал кулаки и грозно оглядел сгрудившуюся у дверей прислугу:

– Как это случилось?

Из толпы шагнул чёрный евнух Фатимы-ханум:

– Повелитель, наша всемилостивейшая госпожа почувствовала внезапное головокружение на лестнице, должно быть, лишилась чувств и покатилась по ступеням. Будь милосерден Всевышний к ханум, но это был несчастный случай.

– Ты лжёшь, чёрная твоя душа! – Оянэ растолкала прислужниц и вышла вперёд. Глаза её пылали таким огнём, что евнух Хасан невольно попятился назад. – Правда в одном: ханум упала с лестницы, но не потому, что у неё закружилась голова, а потому, что твоя госпожа столкнула её вниз!

Все охнули, услышав страшное обвинение из уст няньки. Кровь отхлынула от лица Сафа-Гирея: «Великий Аллах, это не может быть правдой… Но как это похоже на Фатиму. Гнусная змея! И я сам послал её сюда. О Всевышний, достань карающий меч из ножен своих, накажи убийцу и накажи меня, только не отнимай её, не забирай жизнь у моей любви! Как мне жить без неё? Как?!»

Взглядом повелитель выхватил из толпы Кучука, распорядился глухо:

– Евнуха Хасана допросить. Пытками выведать все помыслы его госпожи. Вытяни из него всё, оглан!

И уже окрепшим голосом добавил:

– А вы все молитесь, молитесь за свою госпожу Сююмбику! Если произойдёт несчастье, я не оставлю здесь ни одной живой души. Сооружу курган из ваших мёртвых тел, недостойные рабы, не уберёгшие своей ханум!

Стенания и вопли послышались со всех сторон, невольники попадали на колени, воздевая руки к Гирею, но он, отвернувшись, захлопнул за собой двери соседних покоев. Время гнева и слёз ещё не пришло, ошеломлённая душа просила молитвы, и повелитель пал на колени.

Глава 20

Солнце уже заливало пол, покрытый роскошным ковром, на котором преклонил колени Сафа-Гирей, когда к нему без доклада вбежала Оянэ:

– Господин наш! Повелитель!

Гирей подскочил на ноги, ухватил няньку за плечи:

– Что с ней?!

– Она будет жить, повелитель! Всевышний помиловал её безгрешную душу! – ликующе воскликнула Оянэ.

И тут же охнула, так больно хан стиснул плечи почтенной женщины, но спустя мгновение хватка его ослабла и Оянэ с ужасом увидела то, чего не следовало видеть никому. Сафа-Гирей, уткнувшись в ладони, заплакал. Нянька бросилась к выходу, загородила своим телом двери, чтобы никто из счастливых слуг не смог узреть слабости своего господина. Но повелитель уже взял себя в руки:

– Я иду к ней, Оянэ.

– Как пожелаете, господин, ханум в сознании и ждёт вас. Но эта неподкупная старуха, что помогла ей, отпустила вам для встречи совсем немного времени.

– Не будем же терять его даром! – устремляясь к дверям, в волнении воскликнул Сафа-Гирей.

Но, войдя к супруге, хан растерялся, так чувствует себя здоровый и сильный человек перед ложем больного, который ещё недавно глядел в глаза смерти. Сююмбика по-прежнему была бледна, и голос её, едва слышный, терялся в просторах покоев:

– Мы… потеряли ребёнка, любимый.

У повелителя дрогнули губы, он поднял слабую руку жены и прижался к ней щекой:

– У нас ещё будут дети, моя радость, потому что мы любим друг друга, и Аллах не оставит без своей милости наш брак.

– Я так хочу спать, – глаза Сююмбики закрывались сами собой.

Гирей, не отпуская ладони жены, обернулся к старухе. Та покивала головой:

– Так и должно быть, повелитель, она уснула. Я дала ей макового отвара, теперь ханум нужно много спать, чтобы восстановить свои силы. Ей ещё предстоит осознать свою потерю и оплакать её. Потеря ребёнка – тяжкая ноша для женщины, но она справится с этим.

Хан снял с пояса кошель и протянул старухе:

– Это тебе. И проси всё, что пожелаешь.

Старуха рассмеялась:

– Ах, повелитель! То, чего я желаю, вы мне дать не сможете, никто не в силах вернуть молодость и красоту. А деньги мне не нужны. Я пришла помочь нашей ханум, потому что все мы любим её за доброе сердце. А то, что она осталась жива, самая большая награда для нас!

Наступило утро следующего дня, когда Сафа-Гирей со своей личной охраной въехал в цитадель через Ханские ворота. Джафар-аге, встречавшему его, повелитель отдал короткое распоряжение:

– Привести ко мне Фатиму-ханум!

Сам повелитель, не совершив омовения и не переодевшись с дороги, сразу прошёл в приёмную. Ему хотелось разделаться с Фатимой, пока не остыл в душе гневный запал. В вине своей первой жены Сафа-Гирей был уверен, он хорошо знал властный и безжалостный нрав дочери Мамая. Её преступление мог засвидетельствовать старший евнух Фатимы Хасан, но преданный раб перед пытками успел принять яд. Кучук, который по причине внезапной смерти евнуха, не смог исполнить волю повелителя, в ярости изрубил на куски мёртвое тело аги. Затем он явился к хану, неся свою повинную голову и прося наказания. Но Сафа-Гирей слишком любил этого ловкого и преданного оглана, и ещё помнилось повелителю, как совсем недавно Кучук спас ему жизнь на поле сражения. Оглана пощадили, а Фатима получила шанс выкрутиться в очередной раз.

Но если Гирей думал, что она явится к нему, уверенная лишь, что её злодеянию не оказалось свидетелей, то он в очередной раз недооценил своей супруги. Он понял это, когда вслед за Фатимой, облачившейся в траур, в приёмную вошли дети. Ханум на всякий случай решила прикрыться ими, как щитом, перед гневом повелителя. Их сыновья, наследник Булюк и Мубарек, одетые кое-как, с непокрытыми обритыми головками выглядели сонными и ничего не понимающими, похоже, их только что подняли с постели. Фатима-ханум откинула покрывало и явила перед мужем исцарапанное и залитое слезами лицо. Упав на колени, она поползла к трону, где восседал её грозный супруг:

– Мой повелитель, я вместе с вами скорблю о вашей беде. Как же могла наша незабвенная ханум покинуть нас?

Сафа-Гирей стиснул подлокотники трона, он услышал, как затрещало крепкое резное дерево.

– Откуда ты взяла, змея, что Сююмбика умерла? – он терялся в догадках лишь мгновение, правда открылась хану без прикрас. – Так вот на что ты надеялась! Тебе мало было убить нашего сына, ты ждала смерти Сююм?!

Повелитель поднялся, он возвышался над ногайкой, а она, недоумённо открыв рот, смотрела на него. Гирей представил, как, совершив своё преступление, Фатима примчалась в Казань и затаилась здесь, уверенная в смерти соперницы. Она считала минуты до того момента, когда он, убитый горем, явится во дворец. Фатима выучила свою роль – стенающая, скорбящая женщина, которая спешит утешить супруга. Она не знала, как обстоят дела на самом деле, весь дворец находился в неведении, ведь до тех пор, пока повелитель со своей гвардией въехал в имение ханум, никто не покидал пределы поместья. Таков был приказ господина!

Хан вдруг вспомнил встречавшего его на крыльце Джафар-агу, этому-то пройдохе стало известно всё, его лицо лучилось от счастья. Казалось, у главного евнуха уши росли даже на спине, но едва ли ага поделился с кем-либо радостной вестью. Как же, наверно, он потешался над Фатимой, которая, по неведению, наряжалась в траурные одежды?

Слуга с опахалом заметил нетерпеливый жест господина и принялся ещё усердней махать пышными перьями. Но хан с яростью хлестнул невольника сжатой в ладони нагайкой:

– Пошёл прочь!

Тот коротко взвизгнул и исчез за дверями приёмной. Разом взвыли испуганные Фатима-ханум и её дети. Маленькие солтаны бросились к матери, цеплялись за неё и со страхом взирали на приближавшегося отца.

– Я уничтожу тебя, скопище скорпионов! Я раздавлю тебя собственными руками!

Но Фатима неожиданно подскочила с выложенного цветной мозаикой пола и вскинула голову:

– Тогда убейте меня, господин! Убейте, но знайте, что я невиновна! И пусть на ваших руках останется кровь матери ваших сыновей! – Женщина в исступлении прижимала к своей груди обритые головы детей, а те рыдали в голос и без конца повторяли:

– Пощадите, отец, пощадите!

Хан с отвращением взглянул на всех троих. Его сыновья всегда были на стороне своей матери, настоящие отпрыски Мамая! И даже внешне похожи на покойного ногайского хана: те же чёрные раскосые глаза, высокие, резко очерченные скулы. Но это были и его сыновья, и он не мог на глазах своих детей убить их мать.

– Кучук! – голос повелителя зазвенел сталью.

– Слушаюсь и повинуюсь, мой господин!

– Кучук, доверяю тебе мать нашего наследника, нашу несравненную Фатиму-ханум. Сейчас же отправь её в крепость Кара-Таш с одной рабыней и сундуком самых необходимых вещей. Своей властью я лишаю мать наследника всех богатств и привилегий и повелеваю жить в Кара-Таше под охраной моих крымцев до конца дней её.

Фатима закричала. Она отчаянно вырывалась из рук тащившего её к выходу Кучука, выла, как раненая волчица, которая рвётся к своим детям. Но хан крепко держал руки сыновей, не давая им приближаться к матери.

Булюк повернул к повелителю залитое слезами лицо:

– Вы несправедливы, отец!

– А вас, мои сыновья, по законам наших предков, я отправляю на воспитание в Крым, к хану Сагиб-Гирею. Только там из вас вырастут настоящие мужчины, а не здесь под подолом недостойной матери.

Мальчики, ничего не видя от горя и слёз, побрели к выходу. На пороге Булюк-Гирей обернулся, и хан заметил, какой ненавистью блеснули глаза старшего сына.