Текст книги "Сююмбика"

Глава 9

Бек Тенгри-Кул прибыл на службу ранним утром. Уже четыре года он ведал посольскими делами Казанского ханства, и в распоряжении бека находились десятки писцов и опытных бакши[108]108
  Бакши – исполняющий те же обязанности, что и дьяк в Московском княжестве.


[Закрыть]. Сафа-Гирей назначил Тенгри-Кула на пост улу-илчи в награду за спасение его жизни. Повелитель лишь проявил благодарность, но вскоре обнаружилось, что не прогадал с назначением бека. С юных лет взращённый при дипломатических дворах Тенгри-Кул попал в стихию, где он чувствовал себя подобно рыбе в воде. Умный и тонкий илчи умел облачить гневные речи хана в искусную оболочку, не теряющей достоинства, но носящую тень лукавства и лёгкую видимость угроз. Получая эти грамоты в Посольском приказе, московские дьяки лишь чесали затылки гусиными перьями – Сафа-Гирей как будто угрожал и в то же время, казалось, признавал силу Москвы. На такое в целом уважительное послание трудно было отвечать грубой прямотой, и ответы сочинялись в том же стиле. Эта долгая дипломатическая переписка позволяла оттянуть роковой момент большой войны. Той войны, к которой Казанское ханство было не готово по причине своей разобщённости и расхождения во взглядах между правившим ханом и диваном.

Сегодня беку предстояло сделать важный доклад повелителю. Сафа-Гирей на днях вернулся из неудачного набега и находился в прескверном расположении духа. Он ожидал, какие ответные действия предпримет Москва в ответ на дерзость казанцев. Но у Тенгри-Кула было наготове подходящее сообщение: в Москве произошёл переворот – свергли правительство Бельского, которое всегда внушало опасения Казанскому ханству. На ещё не остывшее после Бельских место вступили князья Шуйские. По докладу проведчиков боярский род Шуйских не желал ввергаться в пучину войны, они даже объявили о своём желании заняться куда более важными государственными делами – денежной реформой и местным управлением. Эта новость могла успокоить повелителя и поднять ему настроение. Бек Тенгри-Кул, едва явившись на службу, отправил бакши Бозека во дворец с просьбой принять его.

Готовя доклад, улу-илчи потребовал себе кофе, к которому пристрастился ещё в Багдаде, он чувствовал необычайную лёгкость в своих мыслях и действиях и приписывал это хорошим новостям, которые пришли из Москвы. Бек ещё не знал, какой необычный поворот судьбы ждал его за стенами приёмной, не успел он дописать последние строки, как двери распахнулись, и бакши Вакыф с недоумением доложил:

– Мой господин, к вам женщина. Она просит принять её и говорит, что привела вашего сына.

Все бакши в посольстве знали семью бека Тенгри-Кула: у улу-илчи было две дочери, и никто никогда не слышал о сыне.

Разразись в это время гром с небес, и то он не ударил бы неожиданней, чем вид маленькой женщины в дверях его приёмной. Тенгри-Кул медленно поднялся из-за стола с бумагами. Айша, прозванная в слободе гончаров дивана Биби, с волнением вглядывалась в стоявшего перед ней сановника. Бек был по-прежнему красив и выглядел не по годам молодо, но в её глазах он переменился, как меняется розовое утро на светлый день, а молодое деревце на раскидистый дуб. Она запомнила его порывистым юношей, а теперь перед ней стоял решительный и уверенный в себе муж. Он стал широк в плечах, могуч в груди, и в аккуратно подстриженной тёмно-русой бородке появилась благородная седина.

Айша вдруг растерялась, представив себя со стороны. Она и сама не знала, как осмелилась предстать перед глазами бывшего возлюбленного. Не во всём сбылись зловещие предсказания цыганки Румы, она не так страшна и худа, какой была измождённая Халима, но от былой красоты ничего не осталось. Поредели её чёрные волосы, что так нравились Тенгри-Кулу. И где пленительные формы гибкой фигуры танцовщицы? Пожалуй, остались прежними пронзительно-чёрные глаза, но частые слёзы лишили их блеска юности. Она давно ждала и боялась этого момента и всё не осмеливалась представить сына блистательному беку. Себе Айша отводила малую роль, думала, может и не показываться на глаза улу-илчи, а написать о Данияре письмо или прислать с ним родовой перстень – подарок Тенгри-Кула возлюбленной. Никогда бы Айша не решилась предстать перед таким важным вельможей, если бы не опасность, нависшая над Айнур, – этой девочкой, которую полюбил её сын.

Теперь Айша стояла на пороге приёмной могущественного улу-илчи и не знала, куда деть натруженные руки и лицо, на котором годы и страдания оставили свои беспощадные следы. А бек не верил собственным глазам. Он сразу узнал её, хотя время и не пощадило Айшу, но то была она – та, которую он безуспешно искал долгие годы. Тенгри-Кул смирился с потерей лишь после рождения дочерей, которые наполнили его жизнь новым смыслом. Но для Айши в его душе всегда существовал тайный уголок, и, оставаясь один, он порой окунался в далёкие воспоминания. Она всплыла из этих воспоминаний живая и осязаемая и, отметая прочь сомнения, мужчина протянул к ней руки:

– Айша, дорогая моя!

Какая земная сила могла удержать женщину, когда мужчина её мечты призывал её? И она бросилась в его объятия, глотая непрошеные слёзы и давя в себе рвавшийся из груди крик «любимый мой!» Нет! Этих слов она произнести не смела, она не могла просить любви у знатного вельможи, потеряв самое ценное, чем владела когда-то, – молодость и красоту. Слёзы высохли внезапно, как только Айша вспомнила о том, какое дело привело её к порогу могущественного бека Тенгри-Кула. Она заставила себя покинуть желанные объятья мужчины, который давно не принадлежал ей, и с твёрдостью взглянуть в его глаза:

– Мой господин, можете ли вы уделить немного времени женщине, с которой когда-то вас связывали нежные чувства? Я слышала от вашего бакши, что вас ожидают во дворце. Не хочу быть вам в тягость и могу подождать вашего возвращения сколько потребуется.

– Но Айша…

Он был неприятно поражён её сухим тоном, словно образ чувствительной и романтичной девушки расплылся, а мечты и грёзы превратились в действительность. «Она давно не прежняя, – с горечью подумал Тенгри-Кул. – Через какие муки ты провёл мою возлюбленную, Всевышний? Где та Айша, что сводила меня с ума? Но ведь и я давно не тот юноша, что опасался строгого отца. И хоть минуло много лет, я помню, что обещал этой женщине место около себя. Я не отступлюсь сейчас и возвращу улыбку её губам и счастливый блеск в потухшие глаза. Она жива, она рядом и будет со мной до конца дней». Это решение растопило недоумение в сердце Тенгри-Кула, и он улыбнулся строгому лицу новой Айши:

– Я искал тебя много лет, ждал всю жизнь, а мой визит к повелителю немного подождёт. У меня достаточно времени, и прежде чем ты отправишься в мой дом, хочу узнать, как ты жила все эти годы?

Тенгри-Кул не отпускал рук женщины и смотрел на неё всё тем же влюблённым взором юноши, чем совершенно смутил Айшу. Губы её дрогнули в робкой улыбке, и в глазах заплясали озорные лучики:

– Но меня прежней больше нет, господин. Я постарела и готова войти в благословенную пору, когда почтенные женщины нянчат своих внуков.

Она и не видела, как похорошела, улыбаясь и предаваясь невольному кокетству, но он заметил это. Тенгри-Кул рассмеялся и прижал к губам маленькую руку женщины:

– Тебе не отговориться тем, чего не существует. Нам далеко до внуков, ведь у нас ещё нет детей.

Он вдруг замер, вспомнив странные слова, с которыми вошёл в его приёмную почтенный Вакыф, «она говорит, что привела вам вашего сына».

– О Аллах, я не ослышался? Мой бакши объявил, что ты привела сына.

Айша ласково провела ладонью по лицу Тенгри-Кула, словно хотела смахнуть его замешательство, тревогу и волнение. Она даже почувствовала укор совести за то, что так долго укрывала Данияра от отца.

– Мой господин, этот юноша ждёт встречи с вами за дверьми приёмной. До сегодняшнего дня он не знал правды о своём рождении, а я желала прежде воспитать из него достойного человека, такого же, каким запомнила вас.

Айша отёрла покрывалом невольно выступившие слёзы, прошла к дверям и распахнула их. Бек Тенгри-Кул шагнул навстречу Данияру. Ему, человеку решительному и смелому, не хватало силы духа обнять юношу, в котором он увидел себя молодого. В их родстве невозможно было усомниться – те же красивые тёмные глаза и словно списанные друг с друга высокий лоб и волевой подбородок. Ханский улу-илчи протянул руки и выдохнул только одно слово, которое он не произносил ещё ни разу в жизни:

– Сын.

Данияр замер. В мгновение ока перед ним пронеслась вся его жизнь, вынужденное сиротство и дурная слава сына дивана Биби. Лишь этой ночью он узнал от матери историю своего рождения. В час, когда ему открылись тайны, сокрытые ранее, Данияр передумал о многом, в мыслях он укорял родителя, по-мальчишески припоминал все обиды и зависть ребёнка, видевшего других детей в объятьях отцов. Он не верил матери, что могущественный вельможа не мог найти в столице любимую женщину и ребёнка, которого она родила. «Он и не искал нас! – с горечью думал Данияр. – Знатный юноша развлёкся с красивой танцовщицей и покинул её, как только появился повод для расставания. Как это знакомо! На что может надеяться моя мать, как она может уповать на эту встречу?» Данияр мысленно укорял отца, желал наказать его, но с силой, неподвластной разуму, мечтал увидеть того, кто дал ему жизнь. Наступившее утро лишь прибавило сомнений. Данияр всё ещё мучился с выбором, желает ли он видеть знатного отца, без которого обходился всю свою жизнь. Но мать обняла сына и призвала смягчить сердце.

– Ты должен увидеть его, ведь иначе не сможешь помочь своей невесте. Могуществу Мухаммад-бека сможет противостоять лишь влиятельность твоего отца! Я не знаю, как нас встретит бек Тенгри-Кул, со времени нашей последней встречи минуло двадцать лет, но зная его благородное сердце, уверена, он не откажет в помощи.

Лишь упоминание об Айнур возымело своё волшебное действо, и Данияр послушно отправился вслед за матерью в цитадель, где за каменными стенами высились дворцы всемогущих вельмож. Данияр решился молить об оказании покровительства любимой девушке, хотя, упорствуя, всё ещё не желал признавать улу-илчи своим отцом.

С такими противоречивыми мыслями юноша и предстал перед беком. Он был хладнокровен и беспощаден, но стоило ему увидеть такое родное и близкое, потрясённое, но счастливое лицо отца, как тут же пробилась брешь в тщательно выстроенной броне. Неведомая сила бросила Данияра в объятия бека, и Тенгри-Кул прижал к сердцу того, кого желал иметь долгие годы, – сына – продолжателя своего рода.

С этого дня в доме бека Тенгри-Кула появились новые члены семьи – его сын мурза Данияр с молодой женой Айнур и почтенная женщина по имени Айша.

Глава 10

Весна настала внезапно. В одно утро заголубело небо, разлились реки, радостно и дружно зачирикали воробьи, а в Казань пришёл любимый праздник Науруз. Готовились к нему заранее и радовались тому, что весь месяц будет отмечен весёлыми празднествами. Едва закончилась утренняя молитва, как весёлые шакирды отправились шумной толпой по кривым улочкам города. Отовсюду к ним присоединялись молодые казанцы, радостно растекаясь по ремесленным слободам. Дорогим гостям открывались ворота зажиточных домов и калитки бедных лачуг, и радовали слух хозяев читаемые нараспев, со смехом и прибаутками шутливые припевки:

 
Эй, Иш бабай, Иш бабай,
Слезай с печи, бабай!
Подари таньга, бабай,
Пусть будет славен Науруз!
 

Сколько светлых ожиданий связывали с этим праздником! Ах, как пела душа, как радовалась пробуждению природы! Долгая суровая зима осталась позади, и природа расцветала неповторимым калейдоскопом красок. Даже сам город, скинув с себя остатки грязного снега, вдруг стал сказочно прекрасным в окружении разлившихся рек, в отражении пронзительно-синего, прозрачного неба.

Свет Науруза достиг и дворца хана. В дни большого праздника пришли к общему согласию казанские вельможи и повелитель Сафа-Гирей. Временное ослабление Москвы, где всем заправляли слабые воины Шуйские, укрепило и упрочило положение казанского хана. Тогда и Булат-Ширин вместе с ханикой Гаухаршад решили помириться с Гиреем. Снова в ханском дворце пировали рядом крымцы и обиженные ими казанцы, а в Москву полетели гонцы с просьбой о мире[109]109
  1542 год.


[Закрыть]. В эти дни Московская Русь и сама не помышляла о войне, Дума заключила договор с давним врагом – Литвой и благосклонно приняла казанских послов.

С того года благоденствие по милости Аллаха озарило Казанское ханство. Земля дарила щедрые урожаи, в казну собирался невиданный ясак[110]110
  Ясак – десятинная дань, налог.


[Закрыть], слаженно работали чиновники –

заставщики и таможенники, побережники и лодейники[111]111
  Лодейники – чиновники, взимающие пошлину за переезд и перевоз через реку.


[Закрыть], кшты-баананы[112]112
  Кшты-баанан – чиновник, собирающий подати с полей.


[Закрыть] и макааманы[113]113
  Макааманы – чиновники на местах.


[Закрыть] под надзором вездесущего дивана исправно пополняли кубышку повелителя. Процветала и торговля, купцы караванными и водными путями прибывали из самых дальних стран, наступившее лето открыло богатые ярмарки на Гостином острове. Народ почувствовал себя в безопасности, с охотой работал на полях и обустраивал аулы и даруги. В городах росли и расширялись ремесленные слободы. С утра жизнь больших поселений начиналась с перестука молотов на наковальнях, с рёва верблюдов, тащивших четырёхколёсные арбы к распахнутым воротам торжища. Просыпался город, оживали пустынные площади, заполнялись суетливым людом базары. И ремесленники спешили поторговать, у многих в тесноте рядов умещались их крошечные мастерские. Здесь, на виду у покупателей, ткачи пряли пряжу, сучили нитки; ювелиры постукивали маленькими молоточками, трудясь над браслетами и серьгами, чеканщики точечными ударами выписывали на пузатом боку медного кувшина причудливую надпись:

 
Лишив меня чести и славы, ты отнял у меня чашу золотую.
Наполнив чистым вином чашу, обратил её в золото.
 

И чем затейливее были надписи и высокопарней стих, тем больше обращали внимание покупатели на изделия чеканщика. И уже переходили из рук в руки блюда, подносы и чаши, перечитывались выписанные на них слова, поражавшие философской глубиной.

Шёл самый лучший год правления хана Сафы, и никто не ведал, что это время станет одним из последних счастливых для Казани.

А пока в эту летнюю пору столица готовилась к ещё одному грандиозному народному гулянию – Джиену. Казанцы посылали приглашения по даругам, дальним аулам и в степи, готовясь к встрече с роднёй, принимались вычищать дома. На узких слободских улочках пыль подымалась столбом: девушки и молодки, вооружившись вениками, мели дворы и улицы. Мальчишки усаживались у водоёмов, подвернув под себя босые ноги, с азартом начищали песком медные бока кувшинов. Жарким огнём сияли вычищенные кумганы, кувшины и чаши, такой же огонёк горел в глазах мальчишек. Как ожидали они наступления праздника, как готовились к нему, спорили меж собой, кто выиграет в догонялках или борьбе курэш, ведь взрослые непременно выпустят самых крепких и увёртливых мальчишек в круг для зачина, затравки:

– Ай, посмотрим, малай! Ай, на что вы годны?!

А после участвующим отсыплют щедрой горстью лесных орехов и сладостей, а победителю непременно вручат шёлковый кушак. И долго будет красоваться яркий пояс на мальчишечьем кулмэке: «вот он, победитель, глядите, победитель Джиена идёт!» Это ничего, что в борьбе ненароком расквасили нос, горит натёртое ухо и болят бока, зато славы хватит надолго. И насмешливым девчонкам-хохотушкам можно показать раны, добытые не в бесшабашной драке, а в самой что ни на есть почётной борьбе.

Глава 11

Джиен пришёл в Казань в солнечный пятничный день. Столица уже накануне переполнилась гостями, прибывшими издалека, а ближайшие родственники казанцев, проживавшие в окрестных селениях, съезжались поутру. По улочкам и слободам разносился весёлый скрип деревянных колёс, кони тащили арбы и подводы, позванивая вплетёнными в густые гривы колокольчиками. В повозках чинно восседали нарядные мужчины и женщины. Рядом дети, словно воробышки, щебетали и крутили головами, им никак не сиделось на месте. Молодые снохи не могли сдержать радостных улыбок, поглядывали по сторонам, узнавая родные места, но не забывали следить за корзинами с угощением. А в корзинах – завёрнутые в вышитые полотенца пышные лепёшки, пироги со сладкой начинкой, тушки вяленых гусей, истекавший мёдом бавырсак. Готовились угощения женщинами загодя, и везли их снохи в родительский дом, откуда ушли совсем недавно. Их семейная жизнь шла в соседних аулах и даругах, но они хотели доставить к родному порогу сладкую выпечку, что говорила сама за себя: «Хорошо мне живётся с избранным мужем, сладок сон в приветливом доме, храним Всевышним мой покой».

В слободах слышался оживлённый говор, широко распахивались ворота для дорогих гостей, и приветствия звучали отовсюду. В домах сородичей ожидали накрытые дастарханы, девушки выносили тазы и кумганы с водой, предлагали освежиться с дороги, смыть пыль и усталость от долгого сидения в арбе.

Ещё до полуденного моления народ повалил на Ханский луг. Гости из аулов устраивались на траве, расстилали скатерти со снедью. Степняки из Ногаев и хаджитарханских земель выделялись шатрами, составленными в круг, внутри которого выстилали белый войлок, рассаживали всех представителей рода от мала до велика.

Сююмбика-ханум в окружении свиты проходила меж радующихся, принаряженных людей. Тут и там встречались давно не видевшие друг друга родственники. Старики обнимались, вытирали скупые слёзы, зрелые мужчины сдерживались, степенно кивали, в знак приветствия одобрительно похлопывали друг друга по плечу. А женщины хвалились детьми, вылавливали их по одному из шумных, с визгом носящихся по поляне ватаг. Казанскую ханум узнавали повсюду, уважительно кланялись ей. Старейшины рода почитали госпожу радушными приветствиями, их подхватывали десятки голосов. Перед каждым кругом Сююмбика останавливалась, прижимала руки к груди и приветствовала кого почтительным кивком, а кого доброжелательной улыбкой и приятными словами. Бунчук ногайского рода, который вёл корни от легендарного Идегея, ханум заметила издалека. С лёгким волнением вошла Сююмбика в круг близких ей по крови ногайцев, низко поклонилась, так что на голове качнулся высокий калфак, расшитый золотом и жемчугами. Навстречу поднялся старейший мурза Байтеряк и протянул госпоже традиционную чашу с кумысом. Эта древняя деревянная чаша с неровными, будто обгрызенными краями хранилась в роду как самая ценная реликвия. По преданию, из неё пил сам Идегей. С суеверным трепетом Сююмбика приняла чашу, приникла губами к почерневшему от времени дереву, ощутила знакомый кисловато-жгучий вкус ногайского кумыса. Не пробовала она никогда напитка более желанного и вкусного, и старая эта чаша, овеянная легендами, придавала привычному кумысу вкус волшебный и пьянящий. Дочь Юсуфа пила и не могла насладиться вдоволь.

А впереди уже раздавались громогласные призывы, глашатаи собирали борцов и зрителей на борьбу курэш:

– Курэш! Начинается битва сильнейших батыров!

– Спешите на майдан!

Казанская госпожа поторопилась в ханский шатёр, но в роскошном пристанище повелителя нашла лишь жён и детей Сафы. Она опустилась на ковёр к щедрому дастархану, приняла из рук аякчи кубок с вишнёвым шербетом и склонилась к оказавшейся рядом хатун:

– Фируза-бика, повелитель не появлялся?

Младшая жена покачала головой:

– Говорят, отправился с крымцами на охоту.

– Это в Джиен?! – изумилась Сююмбика. – Кто же будет вручать награды лучшим батырам и джигитам?

Ей уже не сиделось в шатре, до беспечного ли времяпровождения, когда царственный супруг презрел любимейшее среди казанцев празднество! Она хотела поспешить в Кабан-Сарай, где Сафа-Гирей предавался азартной охоте. Думала броситься в ноги властительному супругу и умолять не оскорблять казанцев и их гостей своим отсутствием. На берегу гарем повелителя ожидал роскошной струг с беседкой из стеклянных витражей, ханум думала отправиться к охотничьей резиденции на нём, но увидела скачущих всадников. Впереди, погоняя белоснежного жеребца камчой, мчался Сафа-Гирей. Она издалека сердцем угадала любимого. Хан как влитой сидел на великолепном скакуне, и сам он был красив, словно Юсуф из обожаемой ею поэмы. Сююмбика прижала руки к груди, она безмолвно наблюдала, как повелитель спрыгнул с коня, бросил поводья нукеру, взглянул в её сторону, но не подошёл, только коротко кивнул в знак приветствия. Глаза ханум налились невольными слезами, но она не позволила им пролиться, лишь смотрела вслед Сафа-Гирею и его крымцам, быстро исчезающим в праздной толпе. Необъяснимое отчуждение, разлучавшее супругов в последние дни, не исчезло, а Сююмбика так надеялась, что прекрасный праздник вновь сблизит их, рассеет чёрные тени, которые нависли над ними. Она не позволила себе предаваться печали, статус старшей госпожи призывал оставаться хозяйкой Джиена, и Сююмбика, скрепя сердце, отправилась на курэш. Ханум обошла стороной стан бека Тенгри-Кула, чтобы не вызывать недовольства царственного супруга, хотя и хотелось повидаться со старым другом.

А бек Тенгри-Кул раскинул свой шатёр неподалёку от майдана. Айнур склонила голову, чтобы не задеть высоким головным убором полог, и выбралась на поляну. Её кайната[114]114
  Кайната – (тат.) свёкор.


[Закрыть], ханский улу-илчи Тенгри-Кул, и супруг, мурза Данияр, разглядывали жеребца в окружении любопытных зевак. Бек выставлял красавца-ахалтекинца на скачки, и Айнур задержалась полюбоваться конём. Великолепного этого скакуна привезли из далёких пустынь, где проживало племя огузов-теке. Издавна через их барханные земли проходили караванные пути, и семя древних бактрийских лошадей, жеребцов персидских, ассирийских и египетских земель примешивалось к благородной крови аргамака. Всё лучшее вобрал ахалтекинец в себя, стал он гибок, быстр, вынослив, резв и благороден. Айнур была рада, что беку удалось приобрести для скачек этого жеребца, а иначе её супруг собирался участвовать в состязании на гнедом карабахе. Горбоносый горячий скакун пугал нежную жену мурзы, и не раз она вспоминала, какая молва ходит о карабахах: «Кто едет на горбоносом коне – идёт в открытую могилу». От скакуна внимание Айнур отвлёк вездесущий Хайдар. Братишка заслышал призывы на курэш, затянул потуже кушак и устремился к майдану. Айнур на ходу перехватила мальчика:

– Подожди меня.

Хайдар с видом мужского превосходства покосился на сестру:

– Не дело женщины смотреть на мужчин, оставайся с ребёнком.

Айнур засмеялась, потянула сорванца за ухо.

– Мой сыночек спит, и за ним смотрят няньки. А ты ответишь за свою дерзость!

Хайдар неуловимым движением вывернулся, споро поднырнул под руку сестры и был таков. А Айнур, забыв о своём положении, как девчонка, бросилась вслед за ним и налетела на важного вельможу. Смеясь, она поправила сбившийся калфак, но слова извинения замерли на устах. Айнур побледнела, обмерла, но никак не могла оторвать взгляда от сузившихся глаз Мухаммад-бека. Он узнал её сразу, и напрасно молодая женщина поторопилась прикрыть покрывалом пухлые губы и точёный подбородок. Быстрым взглядом бек окинул богатые одежды Айнур, поймал за руку и зашептал с жаром:

– Вот где ты укрылась от меня, желанная! Но я доберусь до тебя, от Мухаммад-бека никто не спрячется, даже за порогом знатности и могущества…

Она вырвалась, бросилась к шатру и укрылась там, пытаясь унять стук рвавшегося из груди сердечка. В шёлковой обители царил покой, нянька покачивала расписную зыбку, ласково напевая колыбельную. Даже с порога Айнур была видна тёмная головка сына Акморзы. Мальчик родился полгода назад, и уже сейчас бек Тенгри-Кул называл его продолжателем славного древнего рода. С тех пор как Айнур поселилась в доме улу-илчи, она позабыла о страшившем её Мухаммад-беке. Тенгри-Кулу удалось отбить семью Айнур от нукеров влиятельного сановника и укрыть в своём поместье. Только недавно они вернулись в Казань, посчитали, что опасность миновала. А оказалось, беда не ушла, она выжидала, ходила кругами, и вот настигла беспечную жертву. Айнур всхлипнула. Она не знала, как поведает о случившемся мужу, но сказать следовало. А может, стоило вновь укрыться в поместье улу-илчи от вездесущего волчьего взора могущественного похитителя? Айнур более не рискнула покинуть шёлковое пристанище, так и сидела у колыбели сына, грустила и предавалась печальным мыслям. А за пляшущими на ветру стенами шатра уже начиналось состязание батыров.

Под улюлюканье толпы на майдан вышли полсотни пар. В одних шароварах с обнажёнными мускулистыми торсами борцы, пригнувшись и зажимая в руках широкие пояса, двинулись друг к другу. Зрители восторженно закричали, замахали руками, они торопились поддержать своих любимцев, выказать им свою поддержку. Первая схватка была яростной, но недолгой. Победители остались в кругу, побеждённые отошли в сторону. Ещё схватка – и опять круг сузился наполовину, выпуская с майдана побеждённых. Не прошло и часа, как в кругу остались два борца – казанский воин Корычтимер и ногаец Айтуган-батыр. Борцы долго примерялись друг к другу, ходили по кругу, делали молниеносные, обманные броски и тут же отскакивали. Толпа, не в силах сдерживаться, оглушительно свистела и ревела. Наконец терпение кончилось у степняка, Айтуган ринулся на казанца и сжал его в страшных объятьях крепкого пояса. Синими буграми вздулись жилы на шее батыра, пот катился крупными горошинами по лицу и спине. Казалось, победа ногайца совсем близка, но никто и не понял, как, словно скользкий угорь, вырвался из объятий Айтугана Корычтимер. Молниеносный бросок – и ногаец на спине. Толпа взорвалась криками, даже голосистые карнаи[115]115
  Карнай – духовой музыкальный инструмент. Представляет собой длинную трубку до 3 м с большим раструбом.


[Закрыть] не могли перекрыть восторгов казанцев и разочарований кочевников.

А вдали уже призывно забили барабаны, глашатаи бросили в небо резкие призывы – начинались скачки, и народ приглашали на главное развлечение Джиена…